* * *

Дэвид Лэтимер заметил дом как раз в тот момент, когда понял, что совсем заблудился. Он держал путь в Вайалусинг, городишко, о котором прежде только слышал, но никогда туда не ездил, и, ясное дело, где-то свернул не на ту дорогу. Проехал две совсем крохотные деревушки под звучными именами Эксельсиор и Наварра и, если дорожные указатели не врали, через несколько миль должен был добраться до Монтфорта. Оставалось надеяться, что кто-нибудь в Монтфорте покажет ему правильный путь.

Дорога была местного значения, извилистая, узкая, с небольшим движением. Она крутилась над изрезанным берегом, по сбегающим к океану мысам, была окаймлена березами и вечнозелеными кустами и редко удалялась от воды настолько, чтобы не стало слышно шума прибоя, бьющего в огромные валуны.

Машина преодолела долгий крутой подъем, и меж дорогой и берегом он впервые увидел дом: нескладное нагромождение кирпича и облицовочного камня. По бокал дом украшали две тяжелые печные трубы. К строению примыкала старая березовая роща. Лэтимер замедлил ход, потом съехал на обочину и остановился — захотелось рассмотреть дом получше.

К фасаду вела полукруглая подъездная аллея, вымощенная кирпичом. По краям ухоженной лужайки высилось несколько могучих дубов, а под ними стояли красивые каменные скамьи. Судя по всему, на них никто никогда не сидел.

Лэтимеру представилось, что в таком месте, должно быть, приятно жить: от дома веяло уединенностью, отрешенностью от мира и вместе с тем старомодным достоинством. На лужайке, уродуя, если не оскверня ее, торчал большой, прочно установленный плакат:

И буквами помельче:

Лэтимер не спешил с отъездом — просто сидел себе тихо в машине и любовался домом. И вдруг подумал: а ведь море, должно быть, совсем рядом, и со второго этажа морской простор, наверное, раскрывается во всю ширь.

Если разобраться, то именно ради подобного убежища он и стремился в Вайалусинг — он искал местечко, где мог бы провести два-три спокойных месяца за мольбертом. Надо думать, убежище в Вайалусинге оказалось бы поскромнее. А аренду такого жилья его карман вряд ли потянет.

Он включил скорость и не спеша двинулся дальше, оглядываясь на дом через плечо. Проехал полмили и на окраине городка, справа от дороги, по-видимому, это и был Монтфорт, хотя при въезде не удосужились поставить указатель, приметил дряхлую хибару. Перекошенная, провисшая вывеска оповещала, что тут и находится агентство «Кэмпбелл». И, едва ли отдавая себе отчет в том, что делает, и во всяком случае ничего еще не решив, он съехал с дороги и остановился.

В хибаре сидел человек средних лет. Свитер с высоким воротом, ноги в широких штанах заброшены на захламленный стол.

— Заехал справиться о доме, — сказал Лэтимер. — Где кирпичная подъездная аллея…

— А, этот! К сожалению, в данную минуту не имею возможности показать его вам. Жду покупателя, пожелавшего посмотреть имение Фергюсонов. Хотя вот что. Могу дать вам ключи.

— А не могли бы вы сообщить мне примерно, какова арендная плата?

— Почему бы вам сначала не осмотреть его хорошенько? Сами решите, что вы о нем думаете: подходит ли он вам? Если понравится, тогда поговорим. Такой дом нелегко продать. Он не многим по вкусу: слишком велик да и слишком стар. Можно бы предложить вам приемлемые условия. — Сбросив ноги со стола на пол, человек покопался в одном из ящиков, извлек оттуда ключ с привязанной биркой и швырнул на столешницу. — Осмотритесь, потом возвращайтесь. Через час-другой я буду на месте.

— Спасибо, — сказал Лэтимер, забирая ключ.

На этот раз он подъехал к самому дому и поднялся по ступенькам.

Ключ легко повернулся в замочной скважине, дверь отворилась бесшумно. Лэтимер очутился в вестибюле, пересекающем весь дом от фасада до фасада. Видна была лестница, поднимающаяся наверх, а по сторонам вестибюля распахнутые двери вели в комнаты первого этажа.

В вестибюле было полутемно, прохладно и как-то торжественно. Когда Лэтимер двинулся в глубь дома, доски пола и не подумали заскрипеть. Не чувствовалось признаков затхлости, не было запаха сырости и плесени и ни малейших следов мышей.

Лэтимер заглянул в одну из комнат. Ее наполнял свет закатного солнца, освещая мраморный камин. По другую сторону вестибюля расположилась комната поменьше, по всей видимости, кабинет или библиотека. Дальше, справа, находилось помещение, служившее некогда кухней, здесь был огромный кирпичный очаг, где, скорее всего, готовили пищу. А напротив, слева, была еще одна большая комната с мраморным камином меж окнами, с удлиненными зеркалами в стене и затейливой люстрой, свисающей с потолка. Здесь, безусловно, была столовая — именно такая обстановка располагала к неспешным званым ужинам прежних времен.

Оставалось разве что головой покачать: все это выглядело слишком величественно для такой скромной личности, как Лэтимер. Да и уход за всей этой роскошью потребовал бы немалых денег: на одну мебель пришлось бы ухлопать целое состояние.

И тем не менее дом не утрачивал своей привлекательности. В нем царила атмосфера искренности, простора и покоя. Здесь человеку не угрожало чувство сдавленности. Это было, как бы поточнее сказать, не жизненное пространство, а пространство для жизни. Дом тянул к себе, тянул мощно, почти физически.

Лэтимер вышел из вестибюля через заднюю дверь и очутился на широкой веранде, примыкающей к дому по всей его длине. Ровный зеленый склон, кое-где поросший древними березами, сбегал от веранды к берегу, а берег был хаотично усыпан камнями, и с каждой набегающей волной от камней в небо вздымались облака белоснежной пены. Стая жалобно кричащих птиц висели над прибоем, как белые призраки, а дальше, до самого горизонта, стелился серо-голубой океан.

И он понял, окончательно понял: это и есть то место, к какому он стремился, место, где кисть сумеет освободиться от условностей, неизбежно время от времени одолевающих любого художника. Дело не в каких-то новых сюжетах, здесь можно, наконец, создать полотна, давно созревшие в душе и жаждущие воплощения на холсте.

Он спустился вниз по долгому зеленому склону и вышел на кромку прибоя. Нашел подходящий камень и уселся, впитывая прелесть воды и неба, ветра и уединения. Солнце зашло, и по земле поползли тихие тени. Пора идти, сказал он себе, и все же продолжал сидеть, очарованный нежным смущением сумерек и почти неуловимыми переменами в световой гамме моря.

Когда он в конце концов принудил себя встать и зашагал по склону вверх, исполинские березы приобрели прозрачность и поблескивали в полумраке. Нет, он не стал опять заходить в дом, а обошел его вокруг. Добрался во кирпичной подъездной аллеи и двинулся по ней, хотя и помнил, что надо бы вернуться к дому и запереть двери.

И только когда он почти поравнялся с парадным входом, до него вдруг дошло, что машины и след простыл. От недоумения Лэтимер просто окаменел. Он же оставил автомобиль здесь — в чем-в чем, а в этом он был уверен.

Круто повернувшись, он зашагал по аллее прочь от дома, клацая каблуками по кирпичам и повторяя про себя: черт возьми, я же ехал по этой аллее, помню отчетливо. Обернулся еще раз — машины не было ни перед домом, ни по всему полукружью аллеи. Бросился бегом к дороге: наверное, какие-нибудь сорванцы околачивались рядом и от нечего делать решили выкатить машину с аллеи на шоссе. Да нет, сказал он себе, этого тоже не может быть — он поставил рычаг автоматической коробки скоростей в положение «Парковка» и запер дверцы.

Кирпичная подъездная аллея оборвалась, но никакой дороги дальше не оказалось. Лужайка, да и аллея кончались там же, где и раньше, но дальше путь преграждала лесная чаша: первозданная, темная, густая, с перепутанными ветвями. На том самом месте, где пролегало шоссе, поднимались вековые стволы. Ноздрей коснулся сырой запах древесной плесени, и где-то впереди во мгле заухала сова.

Он обернулся вновь, лицом к дому, и увидел освещенные окна. «А этого тем более быть не может, сказал он себе, пытаясь сохранить рассудок. В доме ни души, зажечь свет некому. Да и электричество скорее всего отключено».

Но освещенные окна твердили свое.

Вопреки собственной воле, не веря глазам, он двинулся по аллее к дому. Ну должно же отыскаться хоть какое-то объяснение! Наверное, он так или иначе сбился с курса, как сбился поутру, свернув не на ту дорогу. У него случился провал памяти: по неизвестным и, не исключено, неприятным причинам он на время лишился чувств. Может, это вовсе не тот дом, который он осматривал? Но нет, дом был тот же самый.

Он прошаркал по кирпичам и поднялся по лестнице к двери. И не успел одолеть последнюю ступеньку, как дверь распахнулась. Появился человек в ливрее и тут же отступил в сторону, приглашая войти.

— Вы слегка опоздали, сэр, — объявил человек. — Мы ожидали вас немного раньше. Другие только что сели обедать, однако ваш прибор ждет вас.

Лэтимер застыл в нерешительности.

— Все в порядке, сэр, — заверил человек. — За исключением особо торжественных случаев, у нас не принято переодеваться к обеду. Можете сразу садиться за стол.

В вестибюле горели короткие свечи, вставленные в специальные гнезда на стене. Там же, на стенах, появились картины, а на полу рядком выстроились банкетки и несколько стульев. Из столовой доносился приглушенный говор. Дворецкий запер входную дверь и направился в глубь дома.

— Будьте любезны следовать за мной, сэр.

У входа в столовую дворецкий снова отступил в сторону, освобождая дорогу гостю. За длинным, элегантно накрытым столом сидели люди. В канделябрах сияли тонкие свечи. У дальней стены стояла в ряд одинаково наряженная прислуга. Буфет сверкал фарфором и хрусталем, а на столе красовались букеты цветов.

Мужчина в зеленой спортивной рубашке и вельветовой куртке поднялся со своего места и помахал рукой.

— Лэтимер, идите сюда! Вы ведь Лэтимер, не так ли?

— Ну да, я Лэтимер.

— Ваше место здесь, рядом с Инид и со мной. Не будем сейчас тратить время на то, чтобы представлять вам все наше общество. Это успеется.

Лэтимер подошел к столу, едва чувствуя пол под ногами. Мужчина поджидал его стоя, потом протянул мускулистую руку. Лэтимер подал ему свою. Рукопожатие было крепким и сердечным.

— Моя фамилия Андервуд, — сказал мужчина. — Давайте садитесь. Никаких условностей. Мы только что принялись за суп. Если ваш остыл, можно его заменить.

— Спасибо, — отозвался Лэтимер. — С супом наверняка все в порядке.

Его соседка с другой стороны, Инид, произнесла:

— Мы вас ждали. Нам было известно, что вы приедете, но вы так замешкались…

Инид была миниатюрной брюнеткой с темными глазами, излучающими странную эмоциональную силу. Лэтимер взял ложку, зачерпнул суп. Он оказался отменного вкуса.

Человек, сидящий напротив Лэтимера, представился:

— Меня зовут Чарли. Позже поговорим. Обязуемся ответить на любые ваши вопросы.

Женщина, соседка Чарли, добавила:

— Знаете, мы и сами мало что понимаем. Но тут очень славно. Мое имя Алиса.

Лакеи убрали опустевшие судовые миски и внесли салаты. Лэтимер осмотрелся: всего за столом сидели восемь человек, включая и его самого.

— Но понимаете, — начал Лэтимер, — я же хотел всего-навсего осмотреть дом…

— Точно то же произошло и со всеми нами, — ответил Андервуд. — И не вчера. С интервалом в год и более. Не знаю, сколько лет назад это началось. Джонатон, вон тот в конце стола, старичок с бородой, появился здесь первым. А потом и остальные, все поодиночке.

— Этот дом, — провозгласила Инид, — мышеловка, и приманка выбрана отменная. А мы — мыши, угодившие в мышеловку.

— В ее устах это звучит как кошмар, — вмешалась Алиса с другой стороны стола. — Но кошмаром здесь и не пахнет. О нас заботятся, и наилучшим образом. В доме штат прислуги, которая готовит и подает на стол, стелет нам постель, содержит все в чистоте и порядке…

— Но кому понадобилось заманивать нас в мышеловку?

— А вот это, — сказал Андервуд, — вопрос, на который каждый из нас пытался и пытается найти ответ. Правда, один или двое смирились и махнули на все рукой. На этот счет возникло несколько теорий, но все они остаются бездоказательными. Вообще-то я иногда недоумеваю: а зачем они нужны, доказательства? Нам что, станет легче, если мы познакомимся с теми, кто держит нас в плену?

«Мышеловка, и приманка выбрана отменная», повторил про себя Лэтимер. И в самом деле, отменная. Испытал же он мгновенное, инстинктивное влечение к этому дому — всего-то ехал мимо, а влечение полыхнуло и захватило его.

Салат был великолепен, и мясо с печеной картошкой не хуже. А такого роскошного рисового пудинга Лэтимер и не пробовал никогда. Вопреки собственной воле пришлось признать, что еда, как и живая, остроумная болтовня за столом доставили ему удовольствие. Покончив с ужином, все перешли в гостиную и расселись перед исполинским мраморным камином, где пылал огонь.

— Даже летом, — сказала Инид, — здесь по вечерам бывает прохладно. Может, это даже к лучшему — люблю сидеть у огня. Мы зажигаем камин почти каждый вечер.

— Мы? — переспросил Лэтимер. — Вы произнесли это так, словно все вы тут принадлежите к одному клану.

— К одной стае. Или, пожалуй, к одной шайке. Собратья— заговорщики, хоть заговора нет и в помине. Мы отлично ладим друг с другом. Вот единственное, что тут по-настоящему хорошо: мы отлично ладим друг с другом.

К Лэтимеру подошел бородач, сидевший в конце стола.

— Меня зовут Джонатон, — представился он.-За обедом мы с вами сидели слишком далеко и не познакомились.

— Я слышал, — откликнулся Лэтимер, — что вы живете здесь дольше всех.

— Теперь — да. Года два назад мое место занимал Питер. Мы его так и называли — старина Пит.

— Называли?

— Он умер, — пояснила Инид. Потому-то теперь нашлось место для вас. Понимаете, дом рассчитан на определенное число жильцов.

— Значат, на то, чтобы найти замену умершему, ушло целых два года?

— У меня есть подозрение, — заметил Джонатон, — что все мы принадлежим к какому-то строго очерченному кругу, более того, прошли весьма суровый отбор.

— Это-то и ставит меня в тупик, — признался Лэтимер. — Должен же быть некий общий фактор, объединяющий всю группу. Возможно, дело в роде наших занятий?

— Совершенно уверен в этом, — согласился Джонатон. — Вы ведь художник, не так ли? — Лэтимер утвердительно кивнул. — А Инид — поэтесса, и очень талантливая. Я занимаюсь философией, хоть и не считаю себя большим мыслителем. Дороти — романистка, а Алиса — музыкант. Она пианистка и не только исполняет, но и сочиняет музыку. С Дороти и Джейн вы пока не знакомы.

— Пока нет.

— Могу я предложить вам что-нибудь выпить? — осведомился Джонатон.

— Не откажусь. Лучше бы шотландского виски, если найдется.

— Найдется все, что угодно. Со льдом или с водой?

— Со льдом, пожалуйста. Если это вас не обременит.

— Здесь никто никого обременить не может, — заявил Джонатон. Мы охотно заботимся друг о друге.

— Пожалуйста, — попросила Инид, — налейте и мне.

Как только Джонатон отошел за напитками, Лэтимер сказал Инид вполголоса:

— Должен сказать, вы все удивительно добры ко мне. Вы приняли меня, постороннего, в свою компанию…

— Ну какого же постороннего! Кому-то когда-то вы были посторонним, но больше вам им не бывать. Неужели не понятно? Вы теперь один из нас. У нас было свободное место, вы его заняли. И останетесь здесь навсегда. Отсюда вам не уйти.

— Вы намекаете на то, что отсюда нет выхода?

— Пробуем его отыскать. Каждый из нас пробовал, некоторые не один раз. Но уйти никому не удавалось. Да и куда идти? Ведь мы не знаем ни своих пленителей, ни причин нашей неволи.

В гостиной появился Андервуд, опустился на диван подле Инид:

— У нас есть несколько гипотез, — сказал он. — Но беда в том, что нет возможности выяснить, какая из них верна. Не исключено, что мы давно догадались о причинах нашего заточения, но наверняка мы не узнаем ничего никогда. Самой романтической точки зрения придерживается Инид. Она полагает, что нас пасут некие сверхсущества из отдаленных районов Галактики, пасут ради изучения. Понимаете, исследуют нас как образчики человеческой породы. заперли нас здесь, как в лаборатории, но ни во что не вмешиваются. Хотят понаблюдать за нами в естественной обстановке и разобраться, чем мы дышим и что из себя представляем. По ее мнению, при таких условиях нам надлежит вести себя культурно и выдержанно, как мы только сумеем.

— Сама не знаю, верю ли я в это всерьез, — вставила Инид, — но чем плоха идея? Уж во всяком случае, она не безумнее некоторых других догадок. Например, кое-кто теоретизирует, что нам просто-напросто дали шанс продемонстрировать все лучшее, на что мы способны. Какой— то благодетель освободил нас от всех житейских невзгод, поместил в приятную обстановку и предоставил сколько угодно времени на развитие наших талантов. Нас вроде бы взяли на содержание.

— Но какой прок в подобной затее? — спросил Лэтимер. — Если я правильно понял, мы отрезаны от всего остального мира. Что бы мы здесь ни создали, никто об этом не узнает…

— Почему же никто? — возразил Андервуд. — У нас случаются пропажи. У Алисы исчезла запись одной из ее музыкальных композиций, у Дороти — роман, а у Инид — сразу несколько стихотворений.

— По-вашему, кто-то проник сюда и забрал их тайком? Забрал не случайно, а с выбором?

— Это всего лишь догадка, и не хуже многих других, — подвел черту Андервуд. — Бесспорный факт, что отдельные наши произведения исчезают. Мы ищем их, ищем и никогда не находим.

Наконец-то появился Джонатон с напитками и возвестил:

— Давайте угомонимся и прекратим болтать. Алиса в настроении поиграть. Кажется, Шопена.

Когда Андервуд проводил Лэтимера в отведенную ему комнату, было уже поздно. Комната оказалась даже не на втором, а на третьем этаже.

— Нам пришлось предпринять небольшое переселение, — сообщил Андервуд, — чтобы вам досталась именно эта. Она единственная, где есть верхнее остекление. Правда, потолок наклонный из-за скоса крыши, но надеюсь, вам здесь будет удобно.

— Так, значит, вы знали о моем прибытии загодя?

— О, да, узнали дня три назад. Прислуга шепнула нам словечко — прислуга всегда в курсе всего. Но когда вы прибудете точно, было неизвестно до вчерашнего вечера.

После того как они с Андервудом пожелали друг другу спокойной ночи, Лэтимер довольно долго стоял в центре комнаты, озираясь. Прямо под потолочным окном поставили мольберт, к стене прислонили чистые загрунтованные холсты. Он не сомневался, что в комнате найдутся краски и кисти, а равно все, что только может ему потребоваться. Кто бы ни затянул или что бы ни затянуло его сюда, к его пленению подготовились на совесть, не упустив ни одной мелочи.

«Но это же непредставимо, твердил он себе, этого никак не могло случиться! Он попытался припомнить последовательно события, приведшие его в эту комнату, в этот дом, шаг за шагом заманившие его в ловушку. Возник агент по недвижимости в Бостоне, рассказавший ему про домик в Вайалусинге: „В точности то, что вы ищете. Стоит отдельно, никаких близких соседей. Милях в двух — деревушка. Если вам нужна прислуга, чтобы приходила раза два в неделю, спросите там. Вокруг домика поля, и всего полмили до берега. Захотите поохотиться — осенью будут куропатки и перепела. И рыбалка, если она вам по сердцу…“

«Ладно, подъеду туда, погляжу», сказал он агенту, и тогда тот стал объяснять ему маршрут… А может, Лэтимер попал не на ту дорогу по собственной бестолковости?

Взгляд пленника тем временем перескакивал с предмета на предмет. В углу комнаты стояла кровать, а рядом тумбочка и на ней лампа. В другом углу уютной группой собрались три мягких кресла. На стене висели полки с книгами и возле них картина. Удивительно, ему понадобилось несколько долгих минут на то, чтобы признать ее. Она же была его собственная, написанная годы назад…

Бесшумно переместившись по ковру, он встал напротив картины. Одна из тех, которые ему самому особенно нравились, честно сказать, он ни за что не расстался бы с нею и тем более не стал бы ее продавать, если бы в тот момент его не одолела отчаянная нужна.

Герой сидит на крылечке ветхой хижины. Рядом, на земле, там, где ее обронили, валяется газета, раскрытая на странице объявлений о найме. Из нагрудного кармана подчеркнуто чистенькой, хотя и поношенной рабочей рубахи торчит уголок конверта — серого невзрачного конверта, в каких рассылаются чеки социальных пособий. Натруженные руки безнадежно опущены на колени, лицо покрывает многодневная щетина, седеющие виски отбрасывают мертвенно-серый отсвет на все лицо. Волосы, давно не стриженные, свалялись и спутались, брови густые, костистые, а под ними, в глубоко сидящих глазах застыло выражение безнадежности. У самого угла хижины пристроилась тощая кошка, к стене прислонен сломанный велосипед. Человек не смотрит на них — взгляд его устремлен на заваленный мусором двор. А вдали, у горизонта, угадываются прямые, сухопарые фабричные трубы, над которыми вьется слабый дымок.

Картина была в тяжелой золоченой раме, и поневоле получалось, что это не самая удачная окантовка для такого сюжета. К раме прилепилась бронзовая табличка, и не надо было напрягать зрение, чтоб угадать подпись. Он знал назубок, что там написано:

«Безработный». Художник Дэвид Ллойд Лэтимер.

Сколько же лет назад это было? — спросил он себя недоуменно.

Пять, а то и шесть? Помнится, натурщика звали Джонни Браун. Джонни был славный малый и позировал Лэтимеру неоднократно. Однако после этой картины Джонни исчез из поля зрения художника. Лэтимер справлялся о нем повсюду, даже в портовых притонах, но и там никто больше не видел Джонни и не ведал, куда он подевался.

Пять, а то и шесть лет назад картина была продана ради куска хлеба. Лэтимер попробовал вспомнить, как же звали покупателя, но имя стерлось из памяти.

В комнате был еще и шкаф. Лэтимер раскрыл створки и увидел новую с иголочки одежду, выстроившиеся внизу ботинки и сапоги, аккуратно уложенные на полку головные уборы. Не было и тени сомнения, что все окажется точно по размеру. А в комоде у кровати наверняка найдутся белье, рубашки, носки и свитера — именно такие, какие он выбрал бы для себя сам.

«О нас заботятся», заявила Алиса, а за ней и Инид, когда сидела с ним на диване перед пылающим камином. Тут действительно не может быть сомнений. Никто не желает им зла. Их тут, по сути, балуют, как детей.

Но остается вопрос: зачем? Почему восемь и только восемь человек, отобранных из многих миллионов?

Подойдя к окну, он выглянул наружу. Окно выходило на сторону, противоположную лужайке, и взгляд падал на рощицу призрачных берез. Взошла луна и повисла молочно-белым шаром над темным пятном океана. Лэтимер и сейчас явственно различал белые брызги, взлетающие над валунами.

Надо подумать, сказал он себе. Надо набраться терпения и разобраться в случившемся, выстроить все происшествия последних часов в каков-то определенном порядке. Ложиться бессмысленно — в таком напряженном состоянии он нипочем не уснет. Надо отыскать местечко, где вокруг — никого. Кто знает, если выйти на свежий воздух и погулять часок, хотя бы вверх-вниз по подъездной аллее, может, и удастся взять себя в руки…

На пути к входной двери он неизбежно прошел мимо гостиной. Огонь в камине сник до слабого мерцания углей. Из темноты донесся голос:

— Дэвид, это вы?

Он обернулся и всмотрелся в дверной проел. На диване перед камином сгорбился темный силуэт.

— Джонатон?

— Я самый. Почему бы вам не составить мне компанию? Я старый полуночник и потому обречен на долгие часы одиночества. Если хотите, на столике есть кофе.

Лэтимер приблизился к дивану и сел. Разглядел кофейник и приборы, нацедил себе чашечку и осведомился у Джонатона:

— Хотите, налью вам свеженького?

— Будьте любезны. — Старик протянул художнику свою чашку, и тот допил ее до краев. — Грешен, — признался Джонатон, — пью это зелье в непотребных количествах. Там, в буфете, есть бренди. Не плеснуть ли нам в кофе по капельке?

— Звучит недурно, — согласился Лэтимер. Пересек комнату, отыскал бренди, вернулся с бутылкой, налил понемножку в обе чашки.

Устроившись поудобнее, они принялись рассматривать друг друга. В камине одно из поленьев, догорая, распалось на горку углей. Внезапно они вспыхнули, и Лэтимер наконец-то ясно различил черты собеседника: бороду с первой сединой, брови, похожие на клинышки восклицательных знаков, лицо резко очерченное и вместе с тем благородное.

— Вы, молодой человек, в замешательстве, — заметил Джонатон.

— Более чем верно, — признался Лэтимер. — Ничего не могу с собой поделать, все спрашиваю себя, кому и зачем это понадобилось.

Джонатон кивнул.

— Вас, разумеется, уже познакомили с теорией Инид о том, что мы находимся под наблюдением инопланетян, которые решили запереть нас здесь ради изучения?

— Инид говорила мне, что она не то чтобы верит в это всерьез, но считает такую теорию привлекательной. По крайней мере, подобное объяснение стройно и к тому же не лишено драматизма.

— Да, конечно, не лишено, — откликнулся Джонатон, — только не выдерживает критики. Каким, например, образом инопланетяне нанимают прислугу, которая столь прилежно заботится о нас?

— Действительно, — согласился Лэтимер. — А что, прислуга заперта здесь вместе с нами.

— Отнюдь. Нет сомнения, что прислуга наемная и ей, вероятно, очень хорошо платят. Время от времени слуги меняются, кто-то исчезает, а взамен появляются другие. Как осуществляется замена, мы не знаем. Уж за этим мы следили более чем пристально, все надеялись, что если выясним, то поймем, как отсюда выбраться, только так ничего и не разгадали. Мы даже пытались подбить прислугу на откровенность — не слишком назойливо, конечно, но тоже без успеха: держатся вежливо, но замкнуто. Складывается подозрение, что кое-кто из нас, не исключая меня самого, уже не очень-то и старается выяснить все доподлинно. Что ни говори, покой этой жизни засасывает. С чем-чем, а с покоем расставаться не хочется. Лично я не представляю себе, что бы я делал, доведись мне вернуться в мир, который я мало-помалу совсем забыл. Это, пожалуй, ужаснее всего: здешний плен так очарователен, что в него и влюбиться недолго.

— Но ведь, наверное, у кого-то остались близкие — жены, мужья, дети, друзья? Ко мне это, правда, не относится: я не женат, да и друзей немного.

— Странно, но факт, — ответил Джонатон. — Если у кого-то из нас и были семейные узы, то не слишком крепкие.

— По-вашему, выбирают только людей без крепких привязанностей?

— Сомневаюсь, что это принимается во внимание. Скорее среди людей нашего круга просто нет таких, кто склонен к крепким привязанностям.

— Тогда расскажите мне подробнее о наших компаньонах. Вы упомянули, что занимаетесь философией. Я узнал кое-что и о некоторых других. А кто такой Андервуд?

— Драматург. И надо сказать, до того как он попал сюда, его пьесы пользовались довольно большим успехом.

— А Чарли и Джейн?

— Чарли — карикатурист, Джейн — очеркист.

— Очеркист?

— Да. Специализировалась на темах, связанных с общественным самосознанием. Писала духоподъемные статьи для так называемых элитарных журналов. Чарли был известен на Среднем Западе. Работал в небольшой ежедневной газете, однако его карикатуры перепечатывали чуть не по всей стране. У него было уже довольно прочное имя, и, может статься, он сменил бы жанр и перешел к более значительным работам.

— Значит, мы не все из этой части страны? Не все из Новой Англии?

— Нет, не все. Только двое — вы да я.

— Но всех нас можно отнести, с большей или меньшей натяжкой, к людям искусства. Притом мы были разбросаны по стране. Какими же ухищрениями они заманили нас одного за другим в этот дом? Ведь, насколько я понимаю, все мы явились сюда добровольно; никого не похищали и не привозили сюда насильно?

— По-видимому, вы правы. Но как этого удалось добиться, понятия не имею. Предположительно какой-то психологический трюк, но что за трюк и как он осуществляется, не могу себе представить.

— Вы назвали себя философом. Вы что, преподавали философию?

— В свое время, да. Только не получал от этого никакого удовлетворения. Вдалбливать давние мертвые догмы юнцам, которые тебя и не слушают толком, это, доложу я вам, работенка не из приятных. Хотя их-то, наверное, не стоит винить. Философия в наши дни вообще мертва. Большая ее часть больна упрощенчеством и, мягко говоря, отстала от жизни. Нам нужна новая философия, которая помогала бы нам жить в согласии с нынешним миром.

— И вы создаете именно такую философию?

— Пишу кое-что с нею связанное. Но, признаться, с каждым прожитым здесь годом делаю все меньше и меньше. Не вижу стимула. Вероятно, всему виной здешняя покойная жизнь. Что-то во мне утратилось. То ли гнев испарился, то ли пропал контакт с миром, каким и его знал. Меня избавили от соприкосновения с повседневностью, я потерял с нею связь. Во мне теперь нет потребности протестовать, нет ощущения поруганного достоинства, и необходимость новой философии стала чисто теоретической.

— Вернемся к вопросу о прислуге. Вы сказали, что время от времени она меняется. А снабжение? Доставляются же откуда-то припасы!

— Наверное, стоило бы заглянуть в подвал? А что если там туннели? Может, прислуга да и припасы прибывают через тайные ходы? Конечно, идея как из шпионского романа, а все же… Что ж, может быть, может быть. Но если так, мы ничего никогда не установим. Да, припасы хранятся в подвале, но нас туда не пускают. Подвалом заправляет дюжий детина, к тому же он глухонемой или притворяется таковым. Он оттуда не вылезает, ест там и спит.

— Выходит, в моем предположении нет ничего невозможного?

— Выходит, так, — отозвался Джонатон.

Огонь в камине угас, только несколько угольков еще теплилось под слоем золы. В тишине, спустившейся на гостиную, Лэтимер улавливал подвывание ветра.

— Об одном вы еще не знаете, — произнес Джонатон, — на берегу водятся большие бескрылые гагарки.