Ему снился родной дом, и когда он проснулся, то долго не открывал глаз, силясь удержать видение. Что-то осталось, но это «что-то» было смутно, размыто, лишено отчетливости и красок. Родной дом… Он представлял себе его, знал, какой он, мог воскресить в памяти далекое, недосягаемое, но нет — во сне все было ярче!
      И все-таки он не открывал глаз, так как слишком хорошо знал, что предстанет его взгляду, и всячески оттягивал встречу с грязной, неуютной конурой, в которой находился. «Если бы только грязь и отсутствие уюта, подумал он, — а то ведь еще это тоскливое одиночество, это чувство, что ты на чужбине». Пока глаза закрыты, можно делать вид, будто суровой действительности нет, но он уже на грани, щупальца реальности уже протянулись к полной тепла и задушевности картине, которую он тщится сохранить в уме…
      Все, дольше нельзя. Ткань сновидения стала чересчур тонкой и редкой, чтобы противостоять реальности. Хочешь не хочешь, открывай глаза.
      Так и есть: отвратительно. Неуютно, грязно, безотрадно, и кругом притаилась эта враждебность, от которой можно сойти с ума. Теперь — взять себя в руки, собраться с духом и встать, начать еще один мучительный день.
      Штукатурка на потолке потрескалась, осыпалась, получились большие безобразные кляксы. Краска на стенах шелушилась, темные потеки напоминали о дождях. И запах. Затхлый запах давно не проветриваемого жилого помещения…
      Глядя на потолок, он пытался представить себе небо. Когда-то он мог увидеть его сквозь любой потолок. Потому что небо было его стихией, небо и пустынный привольный космос за ним. Теперь он их лишился, они ему больше не принадлежат.
      Пометка в трудовой книжке, выговор в личном деле — все, что требуется, чтобы погубить карьеру человека, навсегда сокрушить все надежды и обречь его на изгнание на чужой планете.
      Он сел на край кровати, нашарил пяткой брошенные на пол брюки, надел их, втиснул ноги в ботинки, встал.
      Тесная, скверная комнатка. И дешевая. Настанет день, когда ему даже такая будет не по карману. Деньги на исходе, и, когда последние уйдут, придется искать работу, любую работу. Может, стоило позаботиться об этом раньше, не тянуть до последнего? Но он не мог себя заставить. Связаться с работой, осесть здесь — значит признать свое поражение, поставить крест на мечте о возвращении домой.
      «Дурак, — сказал он себе, — и что тебя потянуло в космос?» Эх, попасть бы только домой, на Марс, и больше его канатом из дома не вытянуть. Вернется на ферму, займется хозяйством, как отец хотел. Женится на Элен, осядет, пусть другие дурни с риском для жизни носятся по солнечной системе.
      Романтика… Это она кружит голову мальчишкам, юнцам с восторженными глазами. Романтика дальних странствий, дебрей космоса с лучистыми зрачками звезд, романтика поющих двигателей, холодного булата, вспарывающего черноту и безлюдье пустоты, романтика воплощенных в комочке плоти куража и удали, бросающих вызов пустоте.
      А романтики-то не было. Был тяжелый труд, вечное напряжение и щемящая тревога, точащий душу страх, который ловил перебои в работе силового устройства… звонкий удар о металлическую оболочку… любую из тысяч бед, подстерегающих человека в космосе.
      Он взял с ночного столика бумажник, сунул его в карман, вышел в коридор и спустился по шаткой лестнице вниз.
      Покосившаяся, ветхая терраса. И зелень, неистовая, буйная зелень Земли. Мерзкий, отвратительный цвет, который оглушает и вызывает внутренний отпор. Все зеленое: трава, кусты, каждое дерево. Если смотреть на зелень чересчур долго, так и кажется, что она пульсирует, трепещет потайной жизнью, и ведь нет спасения от нее, разве что запереться где-нибудь.
      Зелень, яркое солнце, изнуряющий зной — все это делает Землю невыносимой. Правда, от света можно уйти, с жарой тоже можно как-то справиться, но зелень вездесуща.
      Он спустился с крыльца, ища в кармане сигареты. Нащупал смятую пачку и в ней единственную смятую сигарету. Прилепил ее к губе, выбросил пачку и остановился в воротах, соображая, что делать дальше.
      Но это усилие мысли было показным, он заранее знал, как поступит. Выбора не было. Одно и то же повторялось изо дня в день уже которую неделю. То же будет и сегодня, и завтра, и послезавтра, пока не уйдет последний цент.
      А потом — да, что потом?
      Поступить на работу и попытаться хоть что-то из этого извлечь? Копить деньги, пока не наберется на билет до Марса? Пусть любая должность на корабле ему заказана, но ведь пассажира-то они обязаны взять! Эх, пустые расчеты все это… Чтобы накопить достаточно, нужно двадцать лет, а где они?
      Он закурил и побрел по улице. Даже сквозь сигаретный дым он ощущал запах ненавистной зелени.
      Миновав десять кварталов, он очутился у космодрома. Над полем возвышался корабль. Он постоял, глядя на него, затем направился к убогому ресторанчику позавтракать.
      «Корабль, — думал он. — Обнадеживающий признак». В иные дни ни одного не увидишь, а иногда сразу три-четыре. Сегодня есть корабль; может, тот самый.
      «Когда-нибудь, — сказал он себе, — найду же я корабль, который доставит меня домой». Корабль, которому до зарезу будет нужен механик, и капитан закроет глаза на злополучную запись в трудовой книжке.
      Но он знал, что обманывает себя. Каждый день он говорит себе одно и то же. Вероятно, чтобы оправдать свои ежедневные визиты в отдел найма. Самообман, который помогает сохранить надежду, не пасть духом. Самообман, который позволяет даже кое-как терпеть мрачную, душную конуру и зеленую Землю.
      Он вошел в ресторан и сел за столик.
      Подошла официантка, чтобы принять заказ.
      — Опять оладьи? — спросила она.
      Он кивнул. Оладьи — дешевая и сытная пища, а ему надо подольше растянуть деньги.
      — Сегодня вы найдете свой корабль, — сказала официантка. — У меня такое чувство.
      — Возможно, — отозвался он, не очень-то веря.
      — Я знаю, что у вас на душе, — продолжала официантка. — Знаю, как это тяжело. Сама мучилась тоской по родине, когда впервые уехала из дому. Думала, умру.
      Он промолчал, чувствуя, что ответить — значит уронить свое достоинство. Хотя на кой оно черт ему теперь, это достоинство!
      Конечно, речь шла не об обычной тоске по родине. Это уже планетная ностальгия, тоска по другой культуре, боль от разлуки со всем, к чему привык и к чему привязан.
      И тут, сидя в ожидании оладий, он воскресил в памяти сон: уходящие в даль красные увалы, ласкающий кожу сухой, прохладный воздух, блеск звезд в сумерках, волшебное золото отдаленных песчаных бурь. И низенький дом жмется к земле, и на террасе, обращенной к закату, неподвижно сидит в кресле седой старик…
      Официантка принесла оладьи.
      «Настанет день, — мысленно сказал он, — когда я не смогу больше выносить этого самоистязания, этой жалости к самому себе». Он давно ее раскусил, и давно пора от нее избавиться. И тем не менее мирился с ней, больше того, она стала определять его помыслы и поступки. Она была его щитом и самооправданием, движущей силой, которая поддерживала его на ходу. Он доел оладьи и расплатился.
      — Счастливо, — сказала официантка, улыбаясь.
      — Спасибо, — ответил он.
      Он потащился по дороге, по скрипучему гравию, и солнце припекало ему спину, но хоть от зелени он был избавлен. Космодром голый, безжизненный обожженный и обнаженный.
      Он достиг цели и подошел к конторке.
      — Опять вы, — сказал уполномоченный по найму.
      — Есть рейс на Марс?
      — Нет. Хотя постойте. Тут недавно один справлялся…
      Уполномоченный поднялся, вышел за дверь и стал кого-то звать.
      Через несколько минут он вернулся к конторке.
      За ним шел свирепый тяжеловес. На голове у тяжеловеса была фуражка с потертыми, тусклыми буквами «КАПИТАН». В остальном костюм никак не отвечал его званию.
      — Вот этот человек, — сказал уполномоченный капитану. — Имя — Энсон Купер. Механик первого класса, но личное дело…
      — К черту личное дело! — рявкнул капитан. Он обратился к Куперу: «Моррисоны» знаете?
      — С пеленок, — ответил Купер.
      Это была неправда, но он был уверен, что справится с двигателями.
      — Они в общем-то ничего, — продолжал капитан, — только иногда барахлят немного, капризничают. Придется вам понянчиться с ними. Глаз не сводить с них. Зазеваетесь — пиши пропало.
      — Как-нибудь, — сказал Купер.
      — Мой механик подвел меня, сбежал. — Капитан плюнул на пол, демонстрируя презрение к дезертирующим механикам. — Слабоват в коленках оказался.
      — У меня коленки в порядке, — твердо сказал Купер.
      Он знал, что его ждет. Но выбора не было. Путь на Марс лежал через «моррисоны».
      — Что ж, тогда пошли, — сказал капитан.
      — Минутку, — вмешался уполномоченный. — Так это не делается. Вы обязаны дать ему время собрать свои пожитки.
      — Мне нечего собирать, — вставил Купер, вспоминая жалкое барахло, которое осталось в гостинице. Ничего стоящего.
      — Вам должно быть ясно, — продолжал уполномоченный, обращаясь к капитану: — Союз не может поручиться за человека с таким личным делом.
      — А мне наплевать, — отрезал капитан. — Лишь бы он знал толк в двигателях. Больше мне ничего не надо.
      Идти до корабля было далеко. Он и новый-то не представлял собой ничего особенного, а с годами не стал лучше. Да, на таком вообще летать пытка, не говоря уж о том, чтобы нянчиться с «моррисонами»…
      — Не рассыплется, не бойтесь, — сказал капитан. — Он протянет дольше, чем вы думаете. Просто удивительно, на что способна такая посудина, всем чертям назло.
      «Только еще один рейс, — подумал Купер. — Чтобы доставить меня на Марс. А там пусть рассыпается».
      — Корабль великолепен, — сказал он совершенно искренне.
      Он подошел к могучему стабилизатору и положил на него ладонь. Тяжелый металл, краска давно облупилась, рябой от коррозии, и холодок затаился в толще, точно корабль еще не отдал всю впитавшуюся в него космическую стужу.
      «Наконец, — подумал он. — После стольких недель ожидания вот оно наконец, стальное произведение инженерного искусства, которое доставит меня домой».
      Он вернулся туда, где стоял капитан.
      — Приступим, что ли, — сказал он. — Хочу посмотреть на двигатели.
      — Они в порядке, — ответил капитан.
      — Возможно. Все-таки я их проверю.
      Он ждал, что двигатели будут в скверном состоянии, но не настолько. На что уж корабль выглядел жалко, а «моррисоны» оказались еще хуже.
      — Тут надо поработать, — сказал он. — С такими двигателями нельзя выходить в рейс.
      Капитан вспылил и выругался:
      — Учтите, вылетаем на рассвете! Срочное задание!
      — На рассвете и вылетим, — отрезал Купер. — Вы только не вмешивайтесь.
      Он расставил людей по местам и сам проработал четырнадцать часов подряд без передышки, не спал и не ел. После чего зажал большой палец в кулаке и доложил капитану, что все готово.
      Они благополучно прошли атмосферу. Купер разжал кулак и облегченно вздохнул. Теперь только следить за тем, чтобы не было перебоев.
      Капитан вызвал его к себе и поставил на стол бутылку.
      — А вы справились куда лучше, чем я ожидал, мистер Купер.
      Купер покачал головой.
      — Мы еще не прилетели, капитан. Впереди немалый путь.
      — Мистер Купер, — сказал капитан, — вы знаете, что мы везем?
      Купер покачал головой.
      — Лекарства, — сказал капитан. — Там эпидемия. Только наш корабль был более или менее готов к рейсу. Вот нас и послали.
      — Дали бы сперва сделать капитальный ремонт двигателей.
      — Время не позволило. Каждая минута на счету.
      Купер глотнул из рюмки, оглушенный всеобъемлющей усталостью.
      — Эпидемия, говорите? А что именно?
      — Песчаная лихорадка, — ответил капитан. — Знаете, наверно.
      Смертельный ужас холодком пополз по спине Купера.
      — Знаю. — Он допил виски и встал. — Я пошел, начальник. Надо присмотреть за двигателями.
      — Мы надеемся на вас, мистер Купер. Нужно добраться.
      Он вернулся в машинное отделение и упал в кресло, слушая пение двигателей, пронизавшее все клеточки корабля. Они должны работать без перебоев. Теперь это яснее, чем когда-либо. Дело не только в том, чтобы вернуться домой: родная планета ждет лекарства.
      «Обещаю, — сказал он сам себе. — Обещаю, что мы долетим».
      Он не щадил команду, не щадил себя — изо дня в день, под выматывающий душу, почти нестерпимый вой дюз и гром этих чертовых «моррисонов».
      Какой там сон — хорошо, если удавалось прикорнуть на несколько минут. Какой там обед — разве что перекусишь чуток на ходу. Работа, работа, но еще хуже — надзор, ожидание, все тело напряжено: сейчас начнут заикаться… Или лязгнет металл, возвещая беду.
      «И зачем только, — билась в голове смутная мысль, — человек выходит в космос? С какой стати идет на такую работу?» Конечно, здесь, в машинном, рядом с изношенными двигателями, чувствуешь себя хуже, чем в других отсеках. Но и там не сладко. Атмосфера корабля насыщена нервозностью, но хуже всего — черный, гнетущий страх перед космосом, перед тем, что космос может сделать с кораблем и людьми на борту.
      На новых, более крупных кораблях обстановка вроде получше, да и то ненамного. По-прежнему принято пичкать успокоительным пассажиров и переселенцев, летящих осваивать другие планеты. Чтобы не нервничали, не реагировали так остро на неудобства, не поддавались панике.
      Но с командой так не поступишь. Она должна быть начеку, готовая ко всему. Она обязана все снести.
      Возможно, придет пора, когда корабли будут достаточно велики, двигатели и горючее достаточно совершенны, когда поумерится страх человека перед пустотой космоса. Тогда станет легче. Но до этого, наверно, еще очень далеко. Ведь уже прошло двести лет, как предки Купера в числе первых улетели осваивать Марс.
      «Не будь сознания того, что я возвращаюсь домой, — сказал он себе, не вынес бы, не выдержал». Даже здесь, где загустела всяческая вонь, он чувствовал запах сухого, прохладного воздуха родной планеты. Сквозь металлическую оболочку летящего корабля, через несчетные темные мили видел нежные краски заката на красных увалах. В этом его преимущество перед остальными. Если бы не мысль, что он возвращается домой, он бы не выстоял.
      Медленно тянулись дни, и двигатели тянули, и крепла надежда в его душе. И наконец надежда сменилась торжеством.
      И наступил день, когда корабль вихрем скользнул вниз сквозь холодную, разреженную атмосферу, и пошел на посадку, и сел.
      Он протянул руку, повернул ключ — двигатели взревели и смолкли. Тишина объяла изможденную сталь, онемевшую от долгого гула.
      Он стоял подле двигателей, оглушенный тишиной, испытывая ужас перед совершенным безмолвием.
      Он пошел вдоль двигателей, скользя рукой по металлу, гладя его, точно животное, удивленный и чуть недовольный тем, что в его душе родилось некое подобие странной нежности к машине.
      А впрочем, почему бы нет? Двигатели доставили его домой. Он нянчился, возился с ними, проклинал их, надзирал за ними, спал рядом с ними — и они доставили его домой.
      А ведь, если быть откровенным, он не очень надеялся на это.
      Он вдруг увидел, что остался один. Команда ринулась к трапу, едва он повернул ключ. Пора и ему выходить. И все-таки он на мгновение задержался в тихом отсеке, напоследок еще раз все-окинул взглядом.
      Полный порядок. Ничего не упущено.
      Он повернулся и медленно пошел по трапу вверх, к люку.
      Наверху он встретил капитана. А вокруг ракеты во все стороны расходились красные увалы.
      — Все уже ушли, только начальник интендантской службы остался, сказал капитан. — Я вас жду. Вы отлично справились с двигателями, мистер Купер. Рад, что вы пошли в рейс с нами.
      — Последний рейс, — ответил Купер, гладя взглядом красные склоны. Хватит слоняться по свету.
      — Странно, — сказал капитан. — Вы, очевидно, с Марса.
      — Точно. И надо было с самого начала сидеть дома. Капитан пристально поглядел на него и повторил:
      — Странно.
      — Ничего странного, — возразил Купер. — Я…
      — Я тоже списываюсь, — перебил его капитан. — На Землю этот корабль поведет уже другой командир.
      — В таком случае, — подхватил Купер, — я угощаю, как только мы сойдем с корабля.
      — Решено. Но сперва — прививка.
      Они спустились по трапу и пошли через поле к зданиям космопорта. Навстречу с воем промчались машины, спешащие к кораблю за грузом.
      А Купер всецело отдался восприятию того, что испытал во сне в убогой комнатушке на Земле: бодрящий запах прохладного, легкого воздуха, пружинистый из-за меньшего тяготения — шаг, стремительный взлет четких, ничем не оскверненных красных склонов в лучах неяркого солнца.
      Врач ждал их в своем тесном кабинете.
      — Виноват, — сказал он, — но вы знаете правила.
      — Ох уж эти мне правила, — ответил капитан. — Да, видно, так нужно.
      Они сели в кресла и засучили рукава.
      — Держитесь, — предупредил врач. — Укол дает встряску.
      Так и было.
      «Так было и прежде, — подумал Купер. — Каждый раз. Пора бы уже привыкнуть».
      Он вяло откинулся в кресле, ожидая, когда пройдет слабость и шок. Врач сидел за своим столом, следя за ними и тоже ожидая, когда они придут в себя.
      — Тяжелый рейс? — спросил он наконец.
      — Легких не бывает, — сердито ответил капитан.
      Купер покачал головой.
      — Этот был хуже всех. Двигатели…
      — Простите меня, Купер, — вступил капитан. — Но на этот раз никакого обмана не было. Мы в самом деле везли лекарства. Здесь и вправду эпидемия. И мой корабль оказался единственным. Я хотел поставить его на капитальный ремонт, да время не позволило.
      Купер кивнул.
      — Припоминаю, — сказал он.
      Он с трудом поднялся и посмотрел в окно на холодный, недобрый, чужой марсианский ландшафт.
      — Если б не внушение, — решительно сказал он, — я бы ни за что не справился.
      Он повернулся к врачу.
      — Когда-нибудь мы сможем обходиться без этого?
      Врач кивнул.
      — Несомненно. Когда корабли станут надежнее. И человек свыкнется с космическими путешествиями.
      — Эта ностальгия — уж больно она душу выматывает.
      — Другого выхода нет, — сказал врач. — У нас не было бы ни одного космонавта, если бы они каждый раз не летели домой.
      — Это верно, — согласился капитан. — Никто, и я в том числе, не смог бы выдержать таких передряг ради одних только денег.
      Купер поглядел в окно на песчаные ландшафты, и его кинуло в дрожь. Более унылого места…
      «Что за идиотизм — мотаться в космосе, — сказал он себе, — когда дома такая жена, как Дорис, и двое детей». Ему вдруг безумно захотелось увидеть их.
      Знакомые симптомы. Снова ностальгия, но теперь тоска по Земле.
      Врач достал из тумбы бутылку и щедрой рукой наполнил три стопки.
      — А теперь примите-ка вот это, — сказал он, — и забудем обо всем.
      — Точно мы можем помнить, — усмехнулся Купер.
      — В конце концов, — сказал капитан с неестественной веселостью, надо правильно смотреть на вещи. Речь идет всего-навсего о специфике нашей службы.

* * *

      Машина была превосходная.
      Вот почему мы назвали ее Прелестью.
      И сделали большую ошибку.
      Это была, разумеется, не единственная ошибка, а первая, и, не назови мы свою машину Прелестью, быть может, все и обошлось бы.
      Говоря техническим языком, Прелесть была Пиром — планетарным исследовательским роботом. Она сочетала в себе космический корабль, операционную базу, синтезатор, анализатор, коммуникатор и многое другое. Слишком многое другое. В этом и была наша беда.
      В сущности, лететь с Прелестью нам было ни к чему. Без нас она управилась бы гораздо лучше. Она могла проводить планетарные исследования самостоятельно. Но согласно правилам при роботе ее класса должно было находиться не менее трех человек. И естественно, отпускать робота одного было страшновато: ведь его строили лет двадцать и вбухали в это дело десять миллиардов долларов.
      И надо отдать Прелести должное — она была чудом из чудес. Она была, битком набита сенсорами, которые позволяли за час получить больше информации, чем собрал бы за месяц большой отряд исследователей-людей. Она не только собирала сведения, но и сопоставляла их, кодировала, записывала на магнитную ленту и не переводя дыхания передавала в Центр, находившийся на Земле.
      Не переводя дыхания… Это же была бессловесная машина.
      Я сказал «бессловесная»?
      У нее были все органы чувств. Она даже могла говорить. Могла и говорила. Она болтала без передышки. И слушала все наши разговоры. Она читала через наши плечи и давала непрошеные советы, когда мы играли в покер. Порой нам хотелось убить ее, да вот убить робота нельзя… такого совершенного. Что поделаешь — она стоила десять миллиардов долларов и должна была доставить нас обратно на Землю.
      Заботилась она о нас хорошо. Этого отрицать нельзя. Она синтезировала пищу, готовила и подавала на стол еду. Она следила за температурой и влажностью. Она стирала и гладила нашу одежду, лечила нас, если была необходимость. Когда Бен подхватил насморк, она намешала бутылку какой-то микстуры, и на другой день болезнь как рукой сняло.
      Нас было всего трое — Джимми Робинс, наш радист, Бен Паррис, аварийный монтер роботов, и я, переводчик… которому в данном случае с языками работать не пришлось.
      Мы назвали ее Прелестью, а делать этого не надо было ни в коем случае. Потом уж никто и никогда не давали имен этим заумным роботам; они просто получали номера. Когда в Центре узнали, что с нами произошло, повторение этой ошибки стали считать уголовным преступлением.
      Но мне думается, все началось с того, что Джимми в душе поэт. Он писал отвратительные стихи, о которых можно сказать одно: изредка в них попадались рифмы. А чаще их вовсе не было. Но он работал над ними так упорно и серьезно, что ни Бен, ни я сначала не осмеливались говорить ему об этом. Наверно, остановить его можно было, только задушив.
      И надо было задушить.
      Разумеется, посадка на Медовый Месяц тоже сыграла свою роль.
      Но это от нас не зависело. Эта планета значилась третьей в полетном листе, и в нашу задачу входила посадка на нее… вернее, в задачу Прелести. Мы при сем присутствовали.
      Начнем с того, что планета не называлась Медовым Месяцем. Она имела номер. Но уже через несколько дней мы окрестили ее.
      Я не стыдлив, а описывать Медовый Месяц все же отказываюсь. Я не удивился, если бы узнал, что в Центре наш доклад до сих пор хранится под замком. Если вы любопытны, можете написать туда и попросить прислать информацию за номером ЕР56-94. За спрос денег не берут. Однако не ждите положительного ответа.
      Со своими обязанностями на Медовом Месяце Прелесть справилась превосходно, и у меня голова кругом пошла, когда я прослушал пленку после того, как Прелесть заложила ее в передатчик для отправки на Землю. Как переводчику, мне полагалось давать толкования тому, что творилось на планетах, которые мы исследовали. Что же касается поведения жителей Медового Месяцев, то его не передашь даже словом «вытворяли»…
      Доклады в Центре анализируются немедленно. Но на месте анализировать их куда легче.
      Боюсь, что от меня было мало толку. Наверно, когда читали мой доклад, то видели, что я его писал с раскрытым ртом и краской на щеках.
      Наконец мы покинули Медовый Месяц и устремились в космос. Прелесть направилась к следующей планете, значившейся в полетном листе.
      Прелесть была необычно молчалива, и это должно было подсказать нам, что происходит неладное. Но мы наслаждались тем, что она на время заткнулась, и не поинтересовались причиной ее безмолвия. Мы просто отдыхали.
      Джимми трудился над поэмой, которая не выходила, а мы с Беном дулись в карты, когда Прелесть вдруг нарушила молчание.
      — Добрый вечер, ребята, — сказала она каким-то неуверенным тоном, хотя обычно голос у нее был энергичный и твердый. Помнится, я подумал, что у нее в голосовом устройстве какая-то неисправность.
      Джимми с головой погрузился в сочинение стихов, а Бен думал над следующим ходом, и ни один из них не откликнулся.
      Я сказал:
      — Добрый вечер, Прелесть. Как ты сегодня?
      — О, прекрасно, — ответила она немного дрожащим голосом.
      — Ну и хорошо, — сказал я, надеясь, что на этом разговор закончится.
      — Я только что решила, — сообщила мне Прелесть, — что я люблю вас.
      — Это очень любезно с твоей стороны, — поддержал ее я, — и я люблю тебя.
      — Но я действительно люблю, — настаивала она. — Я все обдумала. Я люблю вас.
      — Кого из нас? — спросил я. — Кто этот счастливчик?
      Я посмеивался, но немного смущенно, потому что Прелесть шуток не понимала.
      — Всех троих, — сказала Прелесть.
      Кажется, я зевнул.
      — Неплохая мысль. Так обойдется без ревности.
      — Да, — сказала Прелесть. — Я люблю вас и бегу с вами.
      Бен вздрогнул и, подняв голову, спросил:
      — Куда же это мы бежим?
      — Далеко, — ответила она. — Туда, где мы будем одни.
      — Господи! — завопил Бен. — Как ты думаешь, неужели она действительно…
      Я покачал головой.
      — Не думаю. Что-то испортилось, но…
      Вскочив, Бен задел стол, и все карты разлетелись по полу.
      — Пойду посмотрю, — сказал он.
      Джимми оторвался от своего блокнота.
      — Что случилось?
      — Это все ты со своими стихами! — закричал я и стал ругать его поэзию последними словами.
      — Я люблю вас, — сказала Прелесть. — Я полюбила вас навсегда. Я буду заботиться о вас. Вы увидите, как сильно я люблю вас, и когда-нибудь вы полюбите меня…
      — Заткнись! — сказал я.
      Бек вернулся весь потный.
      — Мы сбились с курса, а запасная рубка управления заперта.
      — А взломать ее можно?
      Бен покачал головой.
      — По-моему, Прелесть сделала это нарочно. Если это так, то мы погибли. Мы никогда не вернемся на Землю.
      — Прелесть, — строго сказал я.
      — Да, милый.
      — Прекрати это сейчас же!
      — Я люблю вас, — сказала Прелесть.
      — Это все Медовый Месяц, — сказал Бен. — Она набралась всяких глупостей на этой проклятой планете.
      — На Медовом Месяце, — поддержал я, — и из мерзких стишков, которые пишет Джимми…
      — Это не мерзкие стишки, — парировал побагровевший Джимми. — Вот когда меня напечатают…
      — Почему бы тебе не писать о войне, или об охоте, или о полете в глубины космоса, или о чем-нибудь большом и благородном вместо всей этой чепухи, вроде: «Я полюбил тебя навеки, лети ко мне, моя радость», — и тому подобного…
      — Успокойся, — посоветовал Бен. — Нехорошо все валить на Джимми. Главная причина — это Медовый Месяц, говорю тебе.
      — Прелесть, — сказал я, — выкинь из головы эту чепуху. Ты же прекрасно знаешь, что машина не может любить человек. Это просто смешно.
      — На Медовом Месяце, — сказала Прелесть, — были разные виды, которые…
      — Забудь про Медовый Месяц. Это ненормальность. Можешь исследовать миллиард планет — и ничего подобного не увидишь.
      — Я люблю вас, — упрямо повторяла Прелесть, — и мы бежим.
      — Где это она слышала про побеги влюбленных? — спросил Бен.
      — Этим старьем ее напичкали еще на Земле, — сказал я.
      — Нет, не старьем, — запротестовала Прелесть. — Для того чтобы успешно справляться с работой, мне нужны самые разнообразные сведения о внутреннем мире человека.
      — Ей читали романы, — сказал Бен. — Вот я поймаю того сопляка, который выбирал для нее романы, и оставлю от него мокрое место.
      — Послушай, Прелесть, — взмолился я, — люби себе на здоровье, мы не против. Но не убегай слишком далеко.
      — Я не могу рисковать, — сказала Прелесть. — Если я вернусь на Землю, вы меня бросите.
      — Если мы не вернемся, нас начнут искать и найдут.
      — Совершенно верно, — согласилась Прелесть. — Вот почему, милый, мы и бежим. Мы убежим так далеко, что нас не найдут никогда.
      — Даю тебе последнюю возможность хорошенько подумать, — сказал я. — Если ты не одумаешься, я радирую на Землю и…
      — Вы не можете радировать на Землю, — возразила она. — Я демонтировала аппаратуру. И, как догадался Бен, дверь в рубку управления заклинена. Вы ничего не можете поделать. Почему бы вам не отказаться от глупого упрямства и не ответить на мою любовь?