Интересно, пистолет все еще у шерифа? Питер решил, что у шерифа. А что тот будет делать с ним и почему он был подарен именно ему? Ведь из всех подарков это был единственный предмет, неизвестный на Земле.
      На лугу, где еще вчера, кроме деревьев, травы и старых канав, поросших терновником, орешником да куманикой, ничего не было, теперь росло здание. Питеру показалось, что за час оно стало еще больше.
      Вернувшись домой, Питер увидел, что все журналисты сидят во дворе и смотрят на здание.
      Один из них сказал:
      — Военное начальство прибыло. Ждет вас там.
      — Из разведки? — спросил Питер.
      Журналист кивнул.
      — Полковник и майор.
      Военные ждали в столовой. Полковник — седой, но очень моложавый. Майор был при усах, которые придавали ему весьма бравый вид.
      Полковник представился:
      — Полковник Уитмен. Майор Рокуэл.
      Питер поставил молоко и яйца и поклонился.
      — Это вы нашли машину? — спросил полковник.
      — Да, я.
      — Расскажите нам о ней, — попросил полковник.
      Питер стал рассказывать.
      — А где нефрит? — сказал полковник. — Вы нам не покажете его?
      Питер вышел на кухню и принес нефрит. Они передавали камень друг другу, внимательно рассматривали его, вертя в руках немного с опаской и в то же время с восхищением, хотя Питер видел, что они ничего не смыслят в нефрите.
      Словно прочитав мысли Питера, полковник поднял голову и посмотрел на него.
      — Вы разбираетесь в нефритах? — спросил полковник.
      — Очень хорошо, — ответил Питер.
      — Вам приходилось работать с ним прежде?
      — В музее.
      — Расскажите о себе.
      Питер заколебался… но потом стал рассказывать.
      — А почему вы здесь? — спросил полковник.
      — Вы когда-нибудь лежали в больнице, полковник? Вы никогда не думали, каково умирать там?
      Полковник кивнул.
      — Я понимаю вас. Но здесь за вами нет никакого…
      — Я постараюсь не заживаться…
      — Да, да, — проговорил полковник. — Понимаю…
      — Полковник, — сказал майор, — взгляните, пожалуйста, сюда, сэр. Тот же символ, что и на…
      Полковник выхватил нефрит у него из рук.
      — Тот же символ, что и над текстом письма! — воскликнул он.
      Полковник поднял голову и пристально посмотрел на Питера, как будто впервые увидел его и очень удивился этому.
      Вдруг в руке майора появился пистолет, холодный глазок дула был направлен прямо на Питера.
      Питер бросился было в сторону. Но не успел. Майор выстрелил в него.
      Миллион лет Питер падал сквозь призрачно-серую, пронзительно воющую пустоту, сознавая, что это только сон, что он падает в бесконечном атавистическом сне, доставшемся в наследство от тех невероятно далеких предков, которые обитали на деревьях и жили в вечном страхе перед падением. Ему хотелось ущипнуть себя, чтобы проснуться, но он не мог этого сделать, потому что у него не было рук, а потом оказалось, что у него нет и тела, которое можно было бы ущипнуть. Лишь его сознание неслось сквозь бездну, у которой не было ни конца, ни края.
      Миллион лет Питер падал в пронзительно воющую пустоту; сначала вой пронизывал его и заставлял вновь и вновь корчиться в муках его душу (тела не было), не доводя пытку до той крайности, за которой следует спасительное безумие. Но со временем он привык к этому вою, и, как только привык, вой прекратился, и Питер падал в бездну в полной тишине, которая была еще страшнее, чем вой.
      Он падал, и падение это было вечным, а потом вдруг вечности пришел конец, и наступил покой, и не было больше падения.
      Он увидел лицо. Лицо из невероятно далекого прошлого, которое он видел однажды и давно позабыл, и он рылся в памяти, стараясь вспомнить, кто это.
      Лицо расплывалось, оно качалось из стороны в сторону, и остановить его Питер никак не мог. Все попытки его оказались тщетными, и он закрыл глаза, чтобы избавиться от этого лица.
      — Шайе, — позвал чей-то голос. — Питер Шайе.
      — Уходи, — сказал Питер.
      Голос пропал.
      Питер снова открыл глаза, лицо было на старом месте: на этот раз оно не расплывалось и не качалось.
      Это было лицо полковника.
      Питер опять закрыл глаза, припоминая неподвижный глазок пистолета, который держал майор. Он отпрыгнул в сторону или хотел это сделать, но не успел. Что-то случилось, и миллион лет он падал, а теперь очнулся и на него смотрит полковник.
      В него стреляли. Это очевидно. Майор выстрелил в него, и теперь он в больнице. Но куда его ранило? В руку? Обе руки целы. В ногу? Ноги тоже целы. Боли нет. Повязок нет. Гипса нет.
      Полковник сказал:
      — Он только что приходил в себя, доктор, и тотчас снова потерял сознание.
      — Он будет молодцом, — сказал врач. — Дайте только срок. Вы вогнали в него слишком большой заряд. Он придет в себя не сразу.
      — Нам надо поговорить с ним.
      — Вам придется подождать.
      С минуту было тихо. Потом:
      — А вы абсолютно уверены, что он человек?
      — Мы обследовали его очень тщательно, — сказал врач. — Если он и не человек, то такая хорошая подделка, что нам его вовек не уличить.
      — Он говорил мне, что у него рак, — сказал полковник, — притворялся, что умирает от рака. А вы не считаете, что если он не человек, то на худой конец он в любой момент мог сделать вид, будто у него…
      — У него нет рака. Ни малейших признаков. Не было ничего похожего на рак. И не будет.
      Даже с закрытыми глазами Питер почувствовал, как у полковника от недоверия и изумления открылся рот. Питер нарочно зажмурил глаза покрепче — боялся, что это уловка… хотят, чтобы открыл глаза.
      — Врач, который лечил Питера Шайе, — сказал полковник, — четыре месяца назад говорил, что ему осталось жить полгода. Он сказал ему…
      — Полковник, искать объяснение бесполезно. Могу сказать вам одно: у человека, лежащего на этой постели, рака нет. Он здоровяк, каких мало.
      — В таком случае это не Питер Шайе, — упрямо заявил полковник. — Что-то приняло облик Питера Шайе, или сделало копию с него, или…
      — Ну и ну, полковник, — сказал врач. — Не будем фантазировать.
      — Вы уверены, что он человек, доктор?
      — Я убежден, что он человеческое существо, если вы это имеете в виду.
      — Неужели он ничем не отличается от человека? Нет никаких отклонений от нормы?
      — Никаких, — сказал врач, — а если бы и были, то это еще не подтверждение ваших догадок. Незначительные мутационные различия есть у каждого. Людей под копирку не делают.
      — Каждая вещь, которую дарила машина, чем-то отличалась от такой же вещи, но сделанной на Земле. Отличия небольшие и заметные не сразу, но именно они говорят, что предметы сделаны чужаками.
      — Ну и пусть были отличия. Пусть эти предметы сделаны чужаками. А я все равно утверждаю, что наш пациент — самый настоящий человек.
      — Но ведь получается такая цельная картина, — спорил полковник. — Шайе уезжает из города и покупает старую заброшенную ферму. В глазах соседей он чудак из чудаков. Уже самой своей чудаковатостью он привлекает к себе нежелательное внимание, но в то же время чудаковатость — это ширма для всех его необычных поступков. И если уж кому суждено было найти странную машину, так это только человеку вроде него.
      — Вы стряпаете дело из ничего, — сказал врач. — Вам нужно, чтобы он чем-то отличался от нормального человека и подтвердил вашу нелепую догадку. Не обижайтесь, но, как врач, я расцениваю это только так. А вы мне представьте хотя бы один факт… подчеркиваю, факт, подкрепляющий вашу мысль.
      — Что было в коровнике? — не сдавался полковник. — Хотел бы я знать! Не строил ли Шайе эту машину именно там? Не потому ли коровник и был уничтожен?
      — Коровник уничтожил шериф, — возразил врач. — Шайе не имеет к этому никакого отношения.
      — А кто дал пистолет шерифу? Машина Шайе, вот кто. И сам собой напрашивается вывод — чтение мыслей на расстоянии, гипноз, назовите как угодно…
      — Давайте вернемся к фактам. Вы выстрелили в него из анестезирующего пистолета, и он тут же лишился сознания. Вы арестовали его. По вашему приказу он был подвергнут тщательному осмотру — это настоящее посягательство на свободу личности. Молите бога, чтобы он на вас не подал в суд. Он может призвать вас к ответу.
      — Знаю, — неохотно согласился полковник. — Но нам надо разобраться. Нам надо выяснить, что это такое. Мы должны вернуть свою бомбу.
      — Так бы и говорили — вас тревожит бомба.
      — Висит она там, — дрогнувшим голосом сказал полковник. — Висит!
      — Мне надо идти, — сказал врач. — Не волнуйтесь, полковник.
      Шаги врача, вышедшего из комнаты, затихли в коридоре. Полковник немного походил из угла в угол и тяжело опустился на стул.
      Питер лежал в постели и с каким-то неистовством повторял про себя снова и снова: «Я буду жить!»
      Но ведь он должен был умереть. Он приготовился к тому дню, когда боль наконец станет невыносимой… Он выбрал место, где хотел дожить остаток дней, место, где застигнет его смертный час. И вот его помиловали. Каким-то способом ему вернули жизнь.
      Он лежал на кровати, борясь с волнением и растущей тревогой, стараясь не выдать себя, не показать, что действие заряда, которым в него стреляли, уже прошло.
      Врач сказал, что стреляли из анестезирующего пистолета. Что-то новое… он никогда не слыхал. Впрочем, он читал о чем-то вроде этого. О чем-то связанном с лечением зубов, припоминал он. Это новый способ обезболивания, применяемый дантистами, — они опрыскивают десны струйкой анестезирующего вещества. Что-то в этом роде, только в сотни, в тысячи раз сильнее.
      В него выстрелили, привезли сюда и осмотрели — и все из-за бредовых фантазий полковника разведки.
      Фантазий? Забавно. Невольно, бессознательно быть чьим-то орудием. Разумеется, это нелепость. Потому что, насколько он помнит, в делах его, словах и даже в мыслях не было и намека на то, что он каким-то образом мог способствовать появлению машины на Земле.
      А может быть, рак — это не болезнь, а что-то другое? Может, это какой-то незваный гость, который пробрался в тело человека и живет в нем. Умный чужак, прибывший издалека, одолевший несчетное число световых лет!
      Но он знал, что эта фантазия подстать фантазии полковника: кошмар недоверия, который живет в сознании человека, средство самозащиты, которое вырабатывается подсознательно и готовит человечество к худшему, заставляя его держаться настороже.
      Нет ничего страшнее неизвестности, ничто так не настораживает, как необъяснимое.
      — Нам надо разобраться, — сказал полковник. — Надо выяснить, что это такое.
      И весь ужас, разумеется, в том, что узнать ничего невозможно.
      Питер решил наконец шевельнуться, и полковник тотчас сказал:
      — Питер Шайе.
      — Что, полковник?
      — Мне нужно поговорить с вами.
      — Хорошо, говорите.
      Он сел в постели и увидел, что находится в больничной палате. Это было стерильно чистое помещение с кафельным полом и бесцветными стенами, а кровать, на которой он лежал, — обычная больничная койка.
      — Как вы себя чувствуете? — спросил полковник.
      — Так себе, — признался Питер.
      — Мы поступили с вами крутовато, но у нас не было другого выхода. Видите ли, письмо, игорный и кассовый автоматы и многое другое…
      — Вы уже говорили о каком-то письме.
      — Вы что-нибудь знаете об этом, Шайе?
      — Понятия не имею.
      — Президент получил письмо, — сказал полковник. — Аналогичные письма были получены почти всеми главами государств на Земле.
      — Что в нем написано?
      — В этом-то и вся загвоздка. Оно написано на языке, которого на Земле никто не знает. Но там есть одна строчка — одна строчка во всех письмах, — ее можно прочитать. В ней говорится: «К тому времени, когда вы расшифруете письмо, вы будете способны действовать логично». Только это и удалось понять — одну строчку на языке той страны, которая получила письмо. А остальное — какая-то тарабарщина.
      — Письмо не расшифровали?
      Питер увидел, что полковнику становится жарко.
      — Не то что слова, ни одной буквы…
      Питер протянул руку к тумбочке, взял графин и наклонил его над стаканом. Графин был пуст.
      Полковник встал со стула.
      — Я принесу воды.
      Он взял стакан и открыл дверь в ванную.
      — Спущу воду, чтобы была похолоднее, — сказал он.
      Питер едва ли слышал его, потому что смотрел на дверь. На ней была задвижка, и если…
      Полилась вода, шум ее заглушал голос полковника, он заговорил громче.
      — Примерно тогда же мы стали находить эти машины, — сказал он. — Только представьте себе. Обыкновенная машина-автомат продает сигареты, но это не все. Что-то в нем следит за вами. Что-то изучает людей и их образ жизни. Во всех кассовых и игорных автоматах и других устройствах, которые мы сами же установили. Только теперь это не просто автоматы, а наблюдатели. Они следят за людьми все время. Наблюдают, изучают.
      Питер, бесшумно ступая босыми ногами, подошел к двери, захлопнул ее и закрыл на задвижку.
      — Эй! — крикнул полковник.
      Где одежда? Наверно, в шкафу. Питер подскочил и дернул дверцу. Вот она, висит на вешалке.
      Он сбросил больничный халат, схватил брюки и натянул их. Теперь рубашку. В ящике. А где ботинки? Стоят тут же. Шнурки завязывать некогда.
      Полковник дергал дверь и колотил в нее, но еще не кричал. Он закричит, но пока он заботится о своей репутации — не хочет, чтобы все узнали, как его провели.
      Питер полез в карманы. Бумажник исчез. Остальное тоже — нож, часы, ключи. Наверное, вынули и положили в сейф, когда его привезли сюда.
      Сейчас не до этого. Главное — скрыться.
      В коридоре он постарался сдержать шаг. Прошел мимо сестры, но та даже не взглянула в его сторону.
      Питер отыскал выход на лестницу, открыл дверь. Теперь можно и поторопиться. Он перепрыгивал через три ступеньки, шнурки мотались.
      Питер подумал, что безопаснее будет спуститься по лестнице. Там, где есть лифт, ею почти не пользуются. Он остановился, нагнулся и завязал шнурки.
      Над каждой дверью был обозначен этаж, и поэтому Питер легко ориентировался. На первом этаже он снова пошел по коридору. Кажется, его еще не хватились, хотя полковник мог поднять тревогу с минуты на минуту.
      А не задержат ли его у выхода? А вдруг спросят, куда он идет. А вдруг…
      У выхода стояла корзина с цветами. Питер оглянулся. По коридору шли какие-то люди, но на него никто не смотрел. Он схватил корзину.
      В дверях он сказал служительнице, сидевшей за столом:
      — Ошибка вышла. Не те цветы.
      Она кисло улыбнулась, но не задержала его.
      Выйдя, он поставил цветы на ступеньку и быстро пошел прочь.
      Час спустя он уже знал, что ему ничто не угрожает. Знал также, что находится в городе, милях в тридцати от того места, куда хотел добраться, что у него нет денег, что он голоден и что у него болят ноги от ходьбы по твердым бетонированным тротуарам.
      Он увидел парк и присел на скамью. Поодаль старички играли в шахматы. Мать укачивала ребенка. Молодой человек сидел и слушал крохотный транзистор.
      По радио говорили: «…очевидно, здание закончено. За последние восемнадцать часов оно не увеличилось. Сейчас оно насчитывает тысячу этажей и занимает площадь более ста акров. Бомба, сброшенная два дня назад, все еще плавает над ним, удерживаемая в воздухе какой-то непонятной силой. Артиллерия находится поблизости, ожидая приказа открыть огонь, но приказа не поступает. Многие считают, что если бомба не достигла цели, то со снарядами будет то же самое, если они вообще покинут жерла орудий.
      Представитель военного министерства заявил, что большие орудия на огневой позиции — это, в сущности, лишь мера предосторожности, что, может быть, и верно; но тогда совершенно непонятно, зачем было сбрасывать бомбу. Не только в конгрессе, но и во всем мире растет негодование по поводу попытки разбомбить здание. Ведь со стороны здания до сих пор не было никаких враждебных действий. Как сообщают, пока нанесен ущерб только Питеру Шайе, человеку, который нашел машину: его ферма поглощена зданием.
      Все следы Шайе потеряны три дня назад, когда с ним случился какой-то припадок и его увезли из дома. Наверно, он находится в военной тюрьме. Высказывают самые различные догадки насчет того, что мог знать Шайе. Весьма вероятно, он единственный человек на Земле, который может пролить свет на то, что случилось на его ферме.
      Тем временем к зданию стянуты войска и все жители в зоне восемнадцати миль эвакуированы. Известно, что две группы ученых препровождены через линии заграждения. Хотя никакого официального сообщения не последовало, есть основания полагать, что поездки ученых не увенчались успехом. Что это за здание, кто или что его строило, если только процесс его возведения можно назвать строительством, и чего можно ожидать в дальнейшем — таков круг беспочвенных гаданий. Естественно, недостатка в них нет, но никто еще не придумал разумного объяснения.
      Все телеграфные агентства мира продолжают поставлять горы материалов, но конкретные сведения можно пересчитать по пальцам.
      Каких-либо других новостей почти нет. Вероятно, это объясняется тем, что людей сейчас интересует только таинственное здание. Как ни странно, но других новостей и в самом деле мало. Как это часто бывает, когда случается большое событие, все прочие происшествия как бы откладываются на более позднее время. Эпидемия полиомиелита быстро идет на убыль; уголовных преступлений нет. В столицах прекратили всякую деятельность законодательные органы, а правительства пристально следят за всем, что связано со зданием.
      Во многих столицах все чаще высказывается мнение, что здание — предмет заботы не одной лишь Америки, что все решения относительно него должны приниматься на международном уровне. Попытка разбомбить здание вызвала сомнение в том, что наша страна, на территории которой оно находится, способна действовать спокойно и беспристрастно. Высказывается мнение, что решить эту проблему разумно мог бы только какой-нибудь международный орган, стоящий на объективных позициях».
      Питер встал со скамьи и пошел прочь. По радио сказали, что его увезли из дома три дня назад. Немудрено, что он так проголодался.
      Три дня — и за это время здание поднялось на тысячу этажей и раскинулось на площади ста акров.
      Теперь он уже шел не торопясь: у него очень болели ноги, от голода сосало под ложечкой.
      Он должен вернуться к зданию во что бы то ни стало. Вдруг он осознал, что сделать это необходимо, но еще не понял, почему он должен так поступить, откуда в нем эта страстная устремленность.
      Как будто он что-то забыл там и теперь надо идти и разыскать забытое. «Я что-то забыл», — не шло у него из головы. Но что он мог забыть? Ничего, кроме боли, сознания, что он неизлечимо болен, и маленькой капсулы с ядом в кармане, которую он решил раздавить зубами, когда боль станет невыносимой.
      Он полез в карман, но капсулы там уже не было. Она исчезла вместе с бумажником, перочинным ножом и часами. «Теперь уже все равно, — подумал он, — капсула мне больше не нужна».
      Он услышал позади себя торопливые шаги и, поняв, что догоняют именно его, резко обернулся.
      — Питер! — крикнула Мери. — Питер, мне показалось, что это вы. Я так бежала за вами.
      Он стоял и смотрел на нее, не веря своим глазам.
      — Где вы пропадали? — спросила она.
      — В больнице, — ответил Питер. — Я убежал оттуда. Но почему вы…
      — Нас эвакуировали, Питер. Пришли и сказали, что нужно уехать. Часть наших расположилась лагерем в той стороне парка. Папа просто из себя выходит, но я понимаю его: нас заставили уехать в самый сенокос, да и жатва скоро.
      Она запрокинула голову и посмотрела ему в лицо.
      — У вас такой измученный вид, — сказала она. — Вам опять плохо?
      — Плохо? — переспросил он и тут же понял, что соседи, по-видимому, знают… что причина его приезда на ферму давным-давно известна всем, потому что секретов в деревне не бывает…
      — Простите, Питер, — заговорила Мери. — Простите. Не надо было мне…
      — Ничего, — сказал Питер. — Все прошло, Мери. Я здоров. Не знаю уж, как и почему, но я вылечился.
      — В больнице? — предположила Мери.
      — Больница тут ни при чем. Я поправился еще до того, как попал туда. Но выяснилось это только в больнице.
      — Может быть, диагноз был неправильный?
      Он покачал головой:
      — Правильный, Мери.
      Разве можно говорить с такой уверенностью? Мог ли он, а вернее врачи, сказать определенно, что это были злокачественные клетки, а не что-нибудь иное… не какой-нибудь неизвестный паразит, которого он, сам того не ведая, приютил в своем организме?
      — Вы говорите, что сбежали? — напомнила ему Мери.
      — Меня будут искать. Полковник и майор. Они думают, что я имею какое-то отношение к машине, которую нашел. Они думают, я ее сделал. Они увезли меня в больницу, чтобы проверить, человек ли я.
      — Какие глупости!
      — Мне нужно вернуться на ферму. Я просто должен вернуться туда.
      — Это невозможно, — сказала ему Мери. — Там всюду солдаты.
      — Я поползу на животе по канавам, если надо. Пойду ночью. Проберусь сквозь линию заграждения. Буду драться, если меня увидят и захотят задержать. Выбора нет. Я должен попытаться.
      — Вы больны, — сказала она, с беспокойством вглядываясь в его лицо.
      Он усмехнулся.
      — Не болен, а просто хочу есть.
      — Тогда пошли.
      Она взяла его за руку. Он не тронулся с места.
      — Скоро за мной начнется погоня, если уже не началась.
      — Мы пойдем в ресторан.
      — Они отобрали у меня бумажник, Мери. У меня нет денег.
      — У меня есть деньги, которые я взяла на покупки.
      — Нет, — сказал он. — Я пойду. Теперь меня с пути не собьешь.
      — И вы в самом деле идете туда?
      — Это пришло мне в голову только что, — признался он, смущаясь, но в то же время почему-то уверенный, что слова его не просто безрассудная бравада.
      — Вернетесь туда?
      — Мери, я должен.
      — И думаете, вам удастся добраться?
      Он кивнул.
      — Питер, — нерешительно проговорила она.
      — Что?
      — Я вам не буду обузой?
      — Вы? Как так?
      — Если бы я пошла с вами.
      — Но вам нельзя, вам незачем идти.
      — Причина есть, Питер. Меня тянет туда. Как будто в голове у меня звонок — школьный звонок, созывающий ребятишек.
      — Мери, — спросил он, — на том флаконе с духами был какой-нибудь символ?
      — Был. На стекле, — ответила она. — Такой же, что и на вашем нефрите.
      «И такие же знаки, — подумал он, — были в письмах».
      — Пошли, — решил он вдруг. — Вы не помешаете.
      — Сначала поедим, — сказала она. — Мы можем потратить деньги, которые я взяла на покупки.
      Они пошли по дороге, рука об руку, как два влюбленных подростка.
      — У нас уйма времени, — сказал Питер. — Нам нельзя пускаться в путь, пока не стемнеет.
      Они поели в маленьком ресторане на тихой улице, а потом пошли в магазин. Купили буханку хлеба, два круга копченой колбасы, немного сыра, на что ушли почти все деньги Мери, а на сдачу продавец дал им пустую бутылку для воды. Она послужит вместо фляги.
      Они прошли городскую окраину, пригороды и оказались в поле; они не торопились, потому что до наступления темноты не стоило забираться слишком далеко.
      Наткнувшись на речушку, они уселись на берегу, совсем как парочка на пикнике. Мери сняла туфли и болтала ногами в воде, и оба были невероятно счастливы.
      Когда стемнело, они пошли дальше. Луны не было, но в небе сияли звезды. И хотя Мери с Питером спотыкались, а порой плутали неведомо где, они по-прежнему сторонились дорог, шли полями и лугами, держались подальше от ферм, чтобы избежать встреч с собаками.
      Было уже за полночь, когда они увидели первые лагерные костры и обошли их стороной. С вершины холма были видны ряды палаток, неясные очертания грузовиков, крытых брезентом. А потом они чуть не наткнулись на артиллерийское подразделение, но благополучно скрылись, не нарвавшись на часовых, которые, наверно, были расставлены вокруг лагеря.
      Теперь Мери с Питером знали, что находятся внутри эвакуированной зоны и должны пробраться сквозь кольцо солдат и орудий, нацеленных на здание.
      Они двигались осторожнее и медленнее. Когда на востоке забрезжила заря, они спрятались в густых зарослях терновника на краю луга.
      — Я устала, — сказала со вздохом Мери. — Я не чувствовала усталости всю ночь, а может, не замечала ее, но теперь, когда мы остановились, у меня больше нет сил.
      — Мы поедим и ляжем спать, — сказал Питер.
      — Сначала поспим. Я так устала, что не хочу есть.
      Питер оставил ее и пробрался сквозь чащу к опушке.
      В неверном свете разгоравшегося утра перед ним предстало здание — голубовато-серая громадина, которая возвышалась над горизонтом, подобно тупому персту, указующему в небо.
      — Мери! — прошептал Питер. — Мери, вон оно!
      Он услышал, как она пробирается сквозь заросли.
      — Питер, до него еще далеко.
      — Знаю, но мы пойдем туда.
      Припав к земле, они разглядывали здание.
      — Я не вижу бомбы, — сказала Мери. — Бомбы, которая висит над ним.
      — Она слишком далеко.
      — А почему именно мы возвращаемся туда? Почему только мы не боимся?
      — Не знаю, — озабоченно нахмурившись, ответил Питер. — В самом деле, почему? Я возвращаюсь туда, потому что хочу… нет, должен вернуться. Видите ли, я выбрал это место, чтобы умереть. Как слоны, которые ползут умирать туда, где умирают все слоны.
      — Но теперь вы здоровы, Питер.
      — Какай разница… Только там я обрел покой и сочувствие.
      — А вы забыли еще о символах, Питер. О знаке на флаконе и нефрите.
      — Вернемся, — сказал он. — Здесь нас могут увидеть.
      — Только наши подарки были с символами, — настаивала Мери. — Ни у кого больше нет таких. Я спрашивала. На всех других подарках не было знаков.
      — Сейчас не время строить предположения. Пошли.
      Они снова забрались в чащу.
      Солнце уже взошло над горизонтом, косые лучи его проникали в заросли, кругом стояла благословенная тишина нарождающегося дня.
      — Питер, — сказала Мери. — У меня слипаются глаза. Поцелуйте меня перед сном.
      Он поцеловал ее, и они прижались друг к другу, скрытые от всего мира корявыми, сплетшимися низкорослыми кустами терновника.
      — Я слышу звон, — тихо проговорила Мери. — А вы слышите?
      Питер покачал головой.
      — Как школьный звонок, — продолжала она. — Как будто начинается учебный год и я иду в первый класс.
      — Вы устали, — сказал он.
      — Я слышала этот звон и прежде. Это не в первый раз.
      Он поцеловал ее еще раз.
      — Ложитесь спать, — сказал он, и она заснула сразу, как только легла и закрыла глаза.
      Питера разбудил рев; он сел — сон как рукой сняло.
      Рев не исчез, он доносился из-за кустов и удалялся.
      — Питер! Питер!
      — Тише, Мери! Там что-то есть.
      Теперь уже рев приближался, все нарастая, пока не превратился в громовой грохот, от которого дрожала земля. Потом снова стал удаляться.
      Полуденное солнце пробивалось сквозь ветви. Питер почуял мускусный запах теплой земли и прелых листьев.
      Они с Мери стали осторожно пробираться через чащу и, добравшись почти до самой опушки, сквозь поредевшие заросли увидели мчащийся далеко по полю танк. Ревя и раскачиваясь, он катил по неровной местности, впереди задиристо торчала пушка, и весь он был похож на футболиста, который рвется вперед.
      Через поле была проложена дорога… А ведь Питер твердо знал, что еще вечером никакой дороги не было. Прямая, совершенно прямая дорога вела к зданию; покрытие ее было металлическим и блестело на солнце.
      Далеко слева параллельно ей была проложена другая дорога, справа — еще одна, и казалось, что впереди все три дороги сливаются в одну, как сходятся рельсы железнодорожного пути, уходящего к горизонту.
      Их пересекали под прямым углом другие дороги, и создавалось впечатление, будто на земле лежат две тесно сдвинутые гигантские лестницы.
      Танк мчался к одной из поперечных дорог; на расстоянии он казался крохотным, а рев был не громче гудения рассерженной пчелы.
      Он добрался до дороги и резко пошел юзом в сторону, будто наткнулся на что-то гладкое и неодолимо прочное, будто врезался в прозрачную металлическую стену. Было мгновение, когда он накренился и чуть не перевернулся, однако этого не произошло, ему удалось выровняться; он дал задний ход, потом развернулся и загромыхал по полю, назад к зарослям.
      На полпути он опять развернулся и встал пушкой в сторону поперечной дороги.
      Ствол орудия пошел вниз, и из него вырвалось пламя. Снаряд разорвался у поперечной дороги — Питер и Мери увидели вспышку и дым. По ушам хлестнула ударная волна.
      Снова и снова, стреляя в упор, орудие изрыгало снаряды. Над танком и дорогой клубился дым, а снаряды все разрывались у дороги — на этой стороне дороги, а не на той.
      Танк снова загромыхал вперед, к дороге, на сей раз он приближался осторожно, часто останавливаясь, будто искал проход.
      Откуда-то издалека донесся грохот орудийного залпа. Казалось, стреляет целая артиллерийская батарея. Постреляв, орудия неохотно замолчали.
      Танк продолжал тыкаться в дорогу, словно собака, вынюхивающая зайца, который спрятался под поваленным деревом.
      — Что-то не пускает его, — сказал Питер.
      — Стена, — предположила Мери. — Какая-то невидимая стена. Танк не может проехать сквозь нее.
      — И прострелить ее тоже не может. Ее никакими пушками не пробьешь, даже вмятины не останется.
      Припав к земле, Питер наблюдал за танком, который медленно двигался вдоль дороги. Танк дополз до перекрестка и сделал небольшой разворот, чтобы въехать на левую продольную дорогу, но снова уткнулся лобовой броней в невидимую стену.
      «Он в ловушке, — подумал Питер. — Дороги разъединили и заперли все войсковые части. Танк в одном загоне, дюжина танков в другом, артиллерийская батарея в третьем, моторизованный резерв в четвертом. Войскам перекрыты все пути — рассованные по загонам подразделения совершенно небоеспособны. И интересно, а мы тоже в западне?»