ПОВЕСТЬ О ЗЕЛЕНЩИКЕ, СГУБИВШЕМ РОСТКИ ЛЮБВИ

Конец года приносит смятение чувств

Стильный ветер дует с северо-востока, по небу быстро бегут облака.

И в городе все спешат — готовятся встречать весну [98].

Здесь пекут рисовые лепешки, там метелками из бамбуковых листьев обметают копоть со стен. Звенит серебро и золото на чашках весов: перед концом года каждый торопится с обменом.

— Кон-кон! Подайте грошик слепому… — назойливо тянут слепцы, стоя рядами у выставленных наружу прилавков.

Среди уличного шума раздается:

— Меняю молитвенные таблички!… [99]

— Дрова продаю!…

— Кая!… [100]

— Очищенные каштаны!…

— Раки камакурские!…

Продавцы игрушечных луков вынесли на улицу свой товар. Снуют, сбиваются с ног прохожие в новых таби и сандалиях на кожаной подошве. Как не вспомнить слова Кэнко-хоси!… [101]

Да, и в старину так было, и теперь: если человек обзавелся хозяйством, то конец года для него — хлопотливое время!

Вот наступили последние дни года.

Глубокой ночью двадцать восьмого декабря загорелся дом. Поднялась суматоха, бегают люди, волокут сундуки на скрипучих колесиках, тащат на плечах корзины, несут тушечницы с принадлежностями для письма… срывают крышку с подполья, бросают туда самое ценное. И что же? У них на глазах все обращается в дым.

Как фазанья матка в выгоревшем поле тоскует о своих детенышах, так на пожарище один печалится о жене, другой горюет о старой матери. Нет предела и горю тех, кто успел укрыться у друзей.

В то время в Эдо, неподалеку от Хонго, жил торговец зеленью. Звали его зеленщик Хатибэ [102], и дом его считался когда-то не из последних.

У этого зеленщика была единственная дочь по имени О-Сити.

С чем сравнить эту девушку в ее шестнадцать лет? Если с цветком — то только с цветущей вишней в парке Уэно, если с луной — то с чистым отражением ее в водах реки Сумидагавы.

Не верилось даже, что есть еще где-нибудь такая красавица. Жаль только, что жила эта птичка столицы не в век знаменитого Нарихиры и нельзя было ее показать ему.

Никто не мог бы остаться к ней равнодушным.

Дом зеленщика находился неподалеку от места пожара, и зеленщик вместе с женой и О-Сити отправился искать убежища в храм Китидзёдзи, который семья издавна почитала своим покровителем.

Так избегли они надвигавшегося несчастья.

Но не только они — многие другие тоже прибежали в этот храм. Даже в опочивальне настоятеля слышался плач младенцев, перед статуей Будды валялись женские фартуки. Тут слуга шагает через своего хозяина, там кто-то положил голову на грудь отца, как на изголовье, и спит, ни о чем не заботясь… А когда рассветет, они приспособят гонг и медные тарелки вместо рукомойника, из чашек, в которых ставится чай перед Буддой, станут есть рис…

Но такая уж это минута, и даже сам Сакья Муни [103] должен, пожалуй, отнестись к этому снисходительно.

Мать оберегала О-Сити и строго следила за ней: ведь наше время таково, что даже бонза, при случае, охулки на руку не положит.

Сейчас, в конце года, трудно было уберечься от холодных ночных ветров, и настоятель по доброте своей отдал все, что имелось у него из платья. Было там одно черное офурисодэ [104] из дорогой материи хабутаэ, на нем герб — павлония и дерево гинкго. Подкладка из красного шелка, по подолу кайма с зубчатым рисунком. Сшито изящно… и сохранился легкий запах паленого.

Почему— то это платье запало в сердце О-Сити.

Кто это, какой благородный человек молодым отрешился от мира и оставил на память о себе эту одежду? Какая жалость! А не стал ли он служителем этого храма?

Она представила себе юношу одних лет с нею и исполнилась сочувствия к нему.

И вот из— за человека, которого она еще и не видела, ею овладела мысль о бренности жизни: как подумаешь, все мимолетно, точно сон! Не к чему и стремиться в этом мире. Только будущая жизнь истинна…

Эти мысли так глубоко запали в ее душу, что она открыла материнский мешочек с четками и надела их на руку, чтобы обратиться с просьбой к Будде. А сама беспрестанно повторяла про себя слова молитвы.

Вдруг заметила она какого-то юношу благородной внешности, который серебряными щипчиками для выдергивания волосков старался извлечь занозу из указательного пальца своей левой руки.

Мать О— Сити не могла спокойно смотреть на то, как он мучился, отодвинув сёдзи [105], за которыми уже спускались сумерки.

— Помочь вам? — спросила она и, взяв щипчики, в свою очередь принялась за дело.

Но в старых глазах уже не было зоркости, и ей оказалось не под силу даже найти занозу.

О— Сити, видевшая их затруднения, думала между тем: «Я с моими молодыми глазами мигом бы вытащила!…» Но она стеснялась подойти ближе и оставалась на своем месте.

И тут мать подозвала ее:

— Вытащи-ка эту занозу!

Как обрадовалась в душе О-Сити! Взяв руку юноши, она помогла ему в его беде. Неожиданно он, словно забывшись, до боли сжал ее пальцы.

О— Сити не хотелось отнимать у него руку, но она стыдилась матери. Ничего не поделаешь, пришлось отойти, но она унесла с собой щипчики, а затем, догнав юношу, чтобы вернуть их, она вернула ему и рукопожатие.

С этого началось их взаимное чувство.

Любовь овладела сердцем О-Сити.

— Кем изволит быть этот молодой человек? — спросила она у служки, и тот отвечал ей:

— Это Китидзабуро-доно, по фамилии Онога-ва. Он чистокровный ронин [106], но человек с мягким сердцем и великодушный.

Слова эти еще более разожгли чувство О-Сити, и вот она, хоронясь от людских глаз, написала любовное письмо и украдкой переправила его Китидзабуро.

Случилось так, что того, кто служил ей посредником, сменил другой человек, но все же в конце концов и от Китидзабуро стали приходить письма, в которых он всячески выражал ей свою любовь.

Их чувства слились, как два потока. Да, это действительно была взаимная любовь! Их уже не удовлетворяла переписка — каждый из них любил и был любимым. Они ждали удобного случая…

Подобное ожидание и есть, пожалуй, наша жизнь в этом мире.

Терзаемые любовью, они скоротали последний день месяца, а с рассветом пришел уже и новый год.

Украсили ворота молодыми сосенками — направо, как полагается, ставит женщина, налево — мужчина. А откроешь календарь, — ну не забавно ли? — и там день женщины [107]!

Но удобного случая не было, не удавалось им соединить свои изголовья.

Миновал седьмой день января, когда собирают «для любимого семь сортов молодой травы» [108], прошел девятый день, а за ним десятый, одиннадцатый… вот уж и вечер четырнадцатого дня! Сегодня кончаются дни сосны [109], все «прошло напрасно, как сон»! [110]

Первый гром — знак возлюбленному быть смелее

Ночью пятнадцатого числа забарабанили в наружные ворота храма: пришли из Янагивары — Ивовой равнины, той, где на ветках ив «как жемчуг, нанизаны капли весеннего дождя» [111].

Всех служителей храма подняли от сна.

Что случилось? Оказывается, этой ночью скончался торговец рисом Ядзаэмон, что долго страдал тяжкой болезнью. А так как конца его ожидали, то хотят нынче же ночью совершить обряд сожжения. За тем и прибыл посланный.

Такова уж обязанность служителей храма, и все они отправились с посланным. Не дождались даже, пока пройдет дождь, лишь взяли зонтики.

В храме осталась только старая бабка-стряпуха с храмовой кухни, новый послушник — мальчуган лет тринадцати да рыжая собака.

Ветер тоскливо выл в соснах, прокатился первый гром, тот, что насылает с неба насекомых (ведь так пугают малых ребят!). Всех охватил страх.

Бабка запаслась вареным горохом, которым, как известно, отгоняют бесов и спасаются от грома [112], разыскала каморку, крытую не только крышей, но и потолком, и схоронилась в ней.

Мать О— Сити, как и все матери, безрассудные в любви к своим детям, беспокоясь за дочь, притянула ее к себе, укрыла полой своего спального кимоно и, когда грохотало особенно сильно, зажимала ей уши.

И О— Сити, как женщина, конечно, тоже очень боялась, но в глубине души таила другую мысль: «Сегодня, быть может, единственный случай встретиться с Китидзабуро!…» -и вслух сказала:

— Почему это люди так страшатся бога грома? Пусть он даже ударит и убьет — я не боюсь!

Это были ненужные слова: ведь от женщины вовсе не требуется, чтобы она была сильна духом. Даже служанки между собою осуждали за это О-Сити.

Наконец дело подошло к рассвету, и люди незаметно погрузились в глубокий сон. Из-за храпа не слышно было, как дождь барабанит по крыше храма. Свет луны едва проникал сквозь щели ставень.

О— Сити крадучись вышла из покоя для гостей. Но тут ее охватила дрожь, у нее подкосились ноги, и она наступила на живот крепко спавшего человека.

Дух занялся у нее от испуга, сердце сжалось, словно вся кровь отхлынула от него. Она не в силах была вымолвить ни слова. Единственное, что могла она сделать, — это сложить руки и вознести мо-литву.

Странно было, однако, что тот человек ничего не говорит ей в укор. Присмотревшись, она узнала стряпуху Умэ. О-Сити хотела было перешагнуть через нее и идти дальше, но тут эта женщина схватила ее за подол.

У О— Сити снова застучало сердце. «Она удерживает меня от греха!» -мелькнула у нее мысль, но дело было в другом. Ощупью найдя ее руку, Умэ сунула ей комок туалетной бумаги.

«Похоже, что и она занимается проказами!» И, как ни была взволнована О-Сити, забота Умэ показалась ей приятной.

Подойдя к кельям, О-Сити осмотрелась, но фигуры спящего юноши не было видно, и, опечалившись, она вернулась на кухню. Тут стряпуха проснулась снова.

— Проклятые мыши шалят сегодня! Протянув руку, она прибрала свои вареные грибы, лапшу и плетенку с объедками.

И смешно же это было!

Но минуту спустя она заметила О-Сити и шепнула, дотронувшись до ее плеча:

— Опочивальня у Китидзабуро-доно одна с послушником. Вон та комнатка в три циновки.

«Кто бы подумал, что она такая догадливая? Зря пропадает в храме». Пожалев ее, О-Сити развязала свой пояс из лиловой оленьей кожи и отдала старухе. Затем она пошла, куда та указала.

Было уже часа два ночи. С сосуда, где жгут ароматические палочки, соскользнул колокольчик, и звон его некоторое время отдавался в тишине храма.

Новый послушник, видимо, был приставлен следить за курениями — он вскочил, снова прицепил шнурок колокольчика, подбавил курений, да так и остался стоять, не сходя с места, словно в забытьи.

О— Сити не терпелось войти в спальню. По-женски быстро сообразив, что делать, она растрепала волосы, состроила страшную гримасу и так выступила к послушнику из темноты.

Но в послушнике уже, видно, силен был буддийский дух: он и виду не показал, что испугался.

— Я знаю, ты — та проказница, что спокон веку ходит с распущенным поясом [113], — заявил он. — Сгинь сейчас же! А если уж тебе хочется любиться с кем-нибудь из монахов, — подожди, пока вернется господин настоятель.

Так говорил он, глядя на нее во все глаза. Отступать было нельзя. О-Сити подбежала к нему.

— Я пришла обнять тебя! — сказала она. Но послушник только рассмеялся.

— Ты ведешь речь о Китидзабуро? — спросил он. — Мы с ним спали вместе. Вот, слышишь? — и он потряс рукавами своего платья, пропитанного ароматом сожженных курений.

Повеяло запахом курения «Белая хризантема». У О-Сити защемило сердце, и, не в силах совладать с собой, она ступила в спальню Китидзабуро.

Но тут послушник опять повысил голос:

— Эй-эй! О-Сити-сама затеяла ловкую штуку!… О-Сити испугалась.

— Скажи, чего ты хочешь? Что бы это ни было, я тебе куплю. Только замолчи! — сказала она.

— В таком случае, я хочу — восемьдесят мон деньгами… мацубая [114]… рисовых пирожков с начинкой, из Асакусы, пять штук… этого я хочу больше всего, — отвечал он.

— Ну, это легко исполнить. Завтра рано утром все пришлю тебе, — пообещала О-Сити.

Тогда послушник уткнулся в свое изголовье и вскоре уснул, повторяя про себя: «Как только настанет утро, я получу то, чего хочу больше всего… непременно получу то, чего хочу больше всего…»

Теперь оставалось поступить так, как ей подсказывало сердце.

О— Сити легла рядом с Китидзабуро и, не произнося ни слова, обняла его.

Китидзабуро вдруг открыл глаза и, задрожав всем телом, закрыл лицо рукавом своего спального кимоно.

О— Сити отвела его рукав:

— Почему ты так закрылся? Это нехорошо для волос.

— Мне шестнадцать лет! — печально сказал Китидзабуро.

— Мне тоже шестнадцать, — ответила О-Сити.

— Я боюсь настоятеля! — возразил Китидзабуро.

— И я боюсь настоятеля, — шепнула О-Сити. Оба они любили впервые, и дело между ними

пошло на лад не сразу.

Но вот прокатился удар грома — последний отголосок грозы.

— Как мне страшно! — И О-Сити прижалась к Китидзабуро. Тогда он привлек ее к себе, и рукава их перепутались. Они поклялись принадлежать друг другу до самой смерти.

Вскоре наступил рассвет. Торопливо зазвонил колокол в Янаке, а утренний ветер растрепал верхушки вечнозеленого кустарника.

Как горько! Только заснули, и вот уже рассвет, а с ним и разлука… А ведь мир широк. Найти бы уголок, где нет дня и всегда царствует ночь!… Но это желание не могло осуществиться. Оно лишь терзало сердце.

Между тем мать отправилась искать О-Сити, недоумевая, что с ней могло случиться, нашла и силой увела ее… Если подумать, все произошло, как в новелле из Исэ-моногатари, где дождливой ночью черт проглатывает возлюбленную кавалера давних времен!

И Китидзабуро остался один, неудовлетворенный и грустный.

А новый послушник не забыл того, что произошло минувшей ночью. Он заявил, что, если ему не отдадут то, что обещали, он всем расскажет о ночных делах.

Услышав эти слова, мать О-Сити вернулась к нему.

— — Я не знаю, о чем идет речь, но раз О-Сити обещала, я все беру на себя, — сказала она.

Что же делать матери, имеющей дочку-проказницу? Даже не выслушав до конца, она согласилась на все и хлопотала больше, чем сама О-Сити. В то же утро, говорят, приготовила и переправила обещанные безделки.

Приют любви в снежную ночь

В нашем мире следует быть осмотрительным. Но вот чего особенно нельзя делать: в дороге хвастаться деньгами, давать меч в руки пьяному, оставлять бездельника бонзу с девушкой.

Мать О— Сити, когда семья вернулась из храма, принялась наставлять дочку на путь истинный и прервала ее любовную связь.

Однако, благодаря участию одной из служанок, влюбленные могли обмениваться письмами и поведать друг другу о том, что было на сердце.

Однажды под вечер кто-то, по виду деревенский паренек из северного пригорода, принес в корзине на продажу весенние грибы и «конские метелки». По его словам, этим он и жил.

Позвали его в дом О-Сити.

Время было весеннее, но в тот вечер не переставая сыпал снег. «Как я вернусь в деревню?» — печалился юноша.

Хозяину стало жаль его.

— Заночуй у нас в сенях где-нибудь в уголке. А с рассветом отправишься в обратный путь, — сказал он.

Юноша обрадовался. Прибрав в сторону плетенки, на которых разложили собранные в поле гобо [115] и редьку, он завернулся в свой плащ из травы, закрыл лицо бамбуковым зонтиком и приготовился перетерпеть холодную ночь.

Однако ветер подбирался к самому изголовью, и сени выстыли. Уже жизни его грозила опасность. Дыхание замирало, глаза застлало пеленой.

В это время послышался голос О-Сити.

— Жаль того деревенского, — сказала она. — Напоите его хотя бы кипятком!

Стряпуха Умэ налила кипятку в чашку для прислуги, а слуга Кюсити отнес ее юноше.

— Спасибо за ваши заботы! — поблагодарил тот. В сенях было темно. Усевшись рядом, Кюсити

потрепал юношу за пучок волос надо лбом.

— Ты в таком возрасте, — сказал он, — что, живи ты в Эдо, у тебя уже был бы кое-кто на сердце. Эх ты, бедняга!

— Да ведь я вырос в деревне, в простоте, — отвечал юноша, — поле обрабатывать, да лошади смотреть в зубы, да хворост собирать — вот и все, что я умею.

И вид у него при этом был печальный.

____________________

____________________

Но вот пришло время отходить ко сну. Слуги поднялись по приставной лесенке в мезонин, и лампа едва мерцала там. Хозяин проверил замки на кладовых, а хозяйка строго-настрого наказала следить за огнем. Дошла очередь и до О-Сити: накрепко закрыли внутреннюю дверь — преградили дорогу любви.

Что за жестокость!

Колокол пробил два часа. Вдруг застучали в наружную дверь и послышались голоса мужчины и женщины:

— Проснитесь! Госпожа тетушка только что разрешилась от бремени, Да еще мальчиком! Данна-сама [116] в большой радости!

Звали настойчиво, так что все в доме поднялись и засуетились.

Вот радость-то! Хозяин и хозяйка сейчас же вышли из опочивальни и, захватив цитварное семя, чтобы дать младенцу от глистов, сунув кое-как ноги в первые попавшиеся сандалии, второпях отбыли из дома, приказав О-Сити запереть за ними двери.

Возвращаясь в комнаты, О-Сити вспомнила о юноше из деревни, что заночевал у них.

— Посвети мне! — сказала она служанке и подошла взглянуть на него.

Паренек крепко спал, и ей стало жаль его.

— Не тревожьте его, он так сладко спит! — сказала служанка, но О-Сити, сделав вид, что не слышит ее слов, нагнулась над спящим.

Запах, который исходил от его тела, почему-то заставил сильнее биться ее сердце. Она сдвинула зонтик, взглянула на лицо спящего: чистый профиль спокоен, волосы лежат в порядке.

Некоторое время О-Сити не могла отвести глаз.

«И тому столько же лет!» — подумала она и засунула руку в рукав юноши. Под верхней одеждой оказалось нижнее кимоно из мягкой бледно-желтой материи.

«Как странно!» Она пригляделась внимательнее, и что же? Перед ней был Китидзабуро-доно!

— Почему ты в таком виде?!…

Не думая о том, что ее услышат, она бросилась к нему на грудь и залилась слезами.

Китидзабуро, увидев О-Сити, некоторое время не мог вымолвить ни слова. Затем он сказал:

— Я пришел в таком виде, потому что хотел хоть одним глазком взглянуть на тебя. Ты только представь себе, в какой печали я пребывал с вечера!…

И он стал подробно рассказывать О-Сити все, что с ним произошло.

— Во всяком случае, пойдем в комнаты. Там я выслушаю твои жалобы, — сказала О-Сити и протянула ему руку, но Китидзабуро еще с вечера так окоченел, что едва мог двигаться.

Бедняга! Кое-как О-Сити и служанка усадили его на свои сплетенные руки и перенесли в комнату, где обычно спала О-Сити. Там они принялись растирать его, сколько хватало сил, поить разными лекарствами и были счастливы, когда наконец на его лице появилась улыбка.

«Мы совершим помолвку и уж сегодня досыта наговоримся обо всем, что на сердце!» — радовались они, как вдруг в эту самую минуту изволил возвратиться отец. Вот новая беда!…

Спрятав Китидзабуро за вешалкой с платьями, О-Сити приняла невинный вид.

— Ну как О-Хацу-сама и новорожденный? — спросила она. — Все благополучно?

— Ведь это наша единственная племянница — как же было не беспокоиться? Но сейчас словно гора с плеч упала! — обрадованно ответил отец.

Он был в прекрасном настроении и стал советоваться с О-Сити, какой рисунок сделать на приданом для новорожденного.

— Как ты думаешь, хорошо будет, если навести золотом журавля, черепаху, сосну и бамбук? [117] — спрашивал он.

О— Сити вместе со служанкой стала уговаривать его:

— Об этом не поздно будет подумать и завтра, когда вы успокоитесь!

Но отец не слушал их:

— Нет, нет! Такие вещи чем скорее сделаешь, тем лучше!

И, прикрепив к деревянному изголовью листы ханагами, он принялся вырезать образцы.

Какое это было мучение!

Когда наконец все было кончено, они кое-как уговорили его идти спать… Хотелось О-Сити и Китидзабуро вдоволь наговориться друг с другом, но ведь их отделяла от родителей только одна бумажная ширма! Страшно было, что голоса проникнут за стенку. Тогда они положили перед собой тушечницу и бумагу и при свете лампы стали писать обо всем, что было у них на сердце.

Один показывал… другой смотрел… Как подумаешь, в самом деле эту ширму можно было назвать гнездышком осидори! [118]

Так до утра они в письмах беседовали друг с другом, а с рассветом пришел час разлуки. Сердца их переполняла такая любовь, подобной которой нет. Но как жесток наш мир!

Ветка вишни, которой никто больше не увидит в этом мире

О— Сити не говорила о своей любви, но и на рассвете, и в сумерках отчаяние наполняло ее сердце.

Не было никакой надежды на встречу. Однажды ненастным вечером припомнилась ей суматоха, которая поднялась в тот день, когда все спешили укрыться от огня в храме. И в голову О-Сити пришла неразумная мысль: «Вот если бы снова случился пожар! Это могло бы привести к встрече с Китидзабуро…» Она решилась на дурной поступок.

Поистине это была сама судьба!

Когда повалил дым, все засуетились. Но людям этот пожар показался странным. Присмотрелись внимательнее и поняли, что виной всему — О-Сити.

Стали дознаваться, и она рассказала, ничего не утаивая.

Что ж, оставалось только пожалеть о ней!

Сегодня выводили ее на публичный позор к разрушенному мосту в Канде, завтра — в Ёцуя, в Сибу — на Асакусу в Нихонбаси. Люди наперебой спешили посмотреть, и не было никого, кто не пожалел бы ее.

Поистине, небо не прощает дурных поступков.

Любовь к Китидзабуро поддерживала О-Сити, и внешне она нисколько не подурнела. Каждый день, как и прежде, причесывала свои черные волосы, и как же она была красива!

Что за жалость! Облетели цветы семнадцатой весны! В начале месяца удзуки [119], когда даже кукушки соединяют свои голоса, ей сказали, что пришел ее последний час.

Но и тогда она не упала духом.

«Наш мир — это сон!» И от всего сердца она пожелала перейти в иной мир.

Ее жалели и дали ей в руки ветку поздно расцветшей вишни, как раньше поднесли бы ей цветы. О-Сити долго смотрела на ветку, затем сложила такое стихотворение:

Слышавшие это с еще большей печалью провожали ее взглядом. И хотя не окончился еще срок жизни, отпущенный ей небом, но с ударом колокола, возвещающего наступление вечера, на травяном поле близ проезжей дороги [120] О-Сити стала дымком, уплывающим в высоту.

Ни один человек, кем бы он ни был, не избежит смерти, и все же конец О-Сити вызывал особенную печаль.

Вчера произошло это. А посмотришь, сегодня ни праха, ни пепла не осталось. Лишь ветер дует в соснах, в Судзугамори, да прохожий человек, услышав эту историю, остановится, чтобы помолиться за упокой души О-Сити.

Китайский шелк в полоску — от платья, что было надето на О-Сити в тот день, — люди разобрали до последнего лоскутка: «чтобы внукам рассказывать обо всем этом!»

Даже люди, не бывшие близкими О-Сити, в поминальные дни ставили перед ее могилой ветки анисового дерева и произносили подобающие молитвы. Но почему же тот юноша, с которым она связала себя клятвой, не был здесь в ее последний час?