ПОВЕСТЬ О СОСТАВИТЕЛЕ КАЛЕНДАРЕЙ, ПОГРУЖЕННОМ В СВОИ ТАБЛИЦЫ

Застава красавиц

По календарю первый день новой луны второго года Тэнвы [66] — день счастливой кисти. Все записанное в этот день принесет удачу. Второй день — день женщины. С самой древности, с века богов, птицы, познавшие тайны любви, учат науке страсти [67]. Потому и нет конца проказам мужчин и женщин.

Жила тогда одна красавица — жена придворного составителя календарей. Молва о ней с уст не сходила, кажется, горы бы сдвинула страсть, возбужденная ею в столице. Брови ее могли поспорить с лавром, с лунным серпом на праздничной колеснице. Обликом она была как первые вишни в Киё-мидзу, когда они вот-вот начнут расцветать, а прелесть ее губ напоминала багряные листья кленов горы Такао. Немало сложили об этом песен.

Дом их находился в проезде Муромати. Даже в огромной столице, среди тогдашних щеголих, блиставших модными нарядами, не найти было второй такой, как она.

Все больше расцветает весна, заставляя трепетать человеческое сердце. В эту пору глицинии в Ясуи — словно лиловые облака, даже краски сосен блекнут рядом с ними. Здесь по вечерам толпятся люди, и гора Хигасияма дивится такому множеству людей.

Как раз в это время на всех перекрестках столицы пошли толки о «четырех королях» — компании молодых повес. Уж очень они выделялись, всех превосходили своей внешностью.

Беспечно тратя то, что им оставили родители, они от первого до последнего числа месяца развлекались любовью, не пропуская ни одного дня.

Вчера встречали рассвет в Симабаре с гейшами Морокоси, Ханасаки, Каору, Такахаси; сегодня — в театре на Сидзёгаваре с актерами Таканакой Ки-тидэабуро, Карамацу Касэн, Фудзитой Китидэабу-ро, Мицусэ Сакон… что с мужчинами, что с женщинами — каким только любовным утехам они не предавались!

Однажды после представления все сидели в ресторане Мацуя. Говорили о том, что ни разу до сегодняшнего дня не появлялось на улицах столько миловидных простушек. «Глядишь, попадется какая-нибудь и нам по вкусу!» И вот они выбрали самого сметливого из актеров главным судьей и принялись ждать сумерек, когда женщины возвращаются с любования цветами. Это обещало необычное развлечение.

Однако женщины большей частью проезжали в носилках, и разглядеть их лица, к сожалению, нельзя было. В толпе же, что беспорядочно сновала здесь, хотя и не было дурнушек, но зато не встречалось и такой, которую можно назвать красавицей.

Тем не менее они решили взять всех хорошеньких на заметку. Придвинули тушечницу, бумагу и приступили к описанию: «На вид можно дать лет тридцать пять. Шея длинная, стройная, разрез глаз четкий, линия волос надо лбом естественна и красива. Нос несколько крупнее, чем нужно, но не слишком. Нижняя кайма подкладки, отвернутая наружу, — из белого атласа, средняя — бледно-желтая, верхняя — оранжевая. На левом рукаве рисунок от руки: преподобный Ёсида при лампаде читает старинные книги. Такой рисунок на платье говорит, во всяком случае, о необычных для женщины склонностях. Пояс из рубчатого бархата в клетку, на голове повязка, какие носят при дворе, таби светлого шелка, гэга на коже, с тройным шнурком. Походка неслышная, движения бедер естественные.

Да, муженьку ее повезло, черт его побери!…» Но тут она открыла рот, чтобы сказать что-то слугам, и видно стало, что во рту у нее не хватает нижнего зуба. Весь их пыл сразу пропал.

За ней идет девушка лет шестнадцати, больше ей не дашь. Слева от нее, вероятно, мать, справа — монахиня в черном одеянии. Целая толпа служанок и мужчины-телохранители. Значит, в семье ее очень берегут. Казалось, что такая должна быть еще не замужем, но нет — зубы вычернены, брови выбриты. Личико круглое, миловидное, в глазах блестит ум, уши изящной формы, пальцы рук и ног холеные, кожа нежная, белая.

Нарядом всех перещеголяла. Нижнее платье желтое, без рисунка, на среднем по лиловому фону белые крапинки, верхнее — из атласа мышиного цвета с мелким шитьем, изображающим воробьев. Клетчатый пояс оставляет грудь открытой [68], не стесняет движений. На лакированной шляпе металлические шпильки и шнурки, свитые из бумажных полос.

На первый взгляд эта женщина была очень привлекательна, но присмотрелись — а у нее, оказывается, сбоку на лице шрам размером более чем в полвершка. Не похоже, чтобы он был у нее от рождения.

— Ну и ненавидит же, верно, она ту, что нянчила ее в детстве, — заключили они под общий смех.

Следующей — лет двадцать с небольшим. Платье из бумажной материи, домотканое, в полоску. Даже подкладка в заплатах, и видно, что женщина стыдится, когда ветер заворачивает полу. Пояс ее, наверное, перешит из хаори [69] — такой узенький, что жалко смотреть. На ногах таби из фиолетовой кожи, давно вышедшие из моды, — надела, верно, какие подвернулись, — и непарные плетеные сандалии, из тех, что делают в Наре. На волосах ватная накладка, а сами волосы — когда только касался их гребень? — растрепаны, спутаны и лишь кое-где небрежно подхвачены.

Так она шла одиноко, равнодушная к своей внешности. Однако черты ее лица были безупречны.

— Вряд ли найдется еще женщина, наделенная от природы такой красотой! — Все загляделись на нее и пожалели: — Такую нарядить как следует — мужчина голову потеряет, да ведь в богатстве и бедности человек не властен.

Послали потихоньку проследить за ней и узнали, что это табачница, живущая за проездом Сэй-гандзи. Положение невысокое, и все же у каждого в груди закурилась дымком нежность к табачнице.

Но вот появилась женщина лет двадцати семи, щегольски наряженная. Три платья с короткими рукавами из двойного черного шелка, с пурпурной каймой по подолу; изнутри просвечивает вышитый золотом герб. Широкий пояс из китайской ткани в частую полоску завязан спереди. Прическа «симада» с низко отпущенными волосами перевязана бумажным шнуром и увенчана парными гребнями, сверху накинуто розовое полотенце.

Шляпа, какую носит Увамура Кития [70], на четырех разноцветных шнурках, надвинута чуть-чуть, чтобы не скрывать лица, которым она, видимо, гордится. Идет мелкими шажками, покачивая бедрами.

— Вот, вот! Вот эта! Замолчите же! — Всё, затаив дыхание, ожидали ее приближения.

Но что это? У каждой из трех служанок, сопровождающих ее, на руках по ребенку. И самое смешное, что дети, как видно, погодки.

Она шла и делала вид, что не слышит, как они сзади зовут ее: «Маменька! Маменька!» Такой жеманнице даже собственные дети, должно быть, надоели. Таков уж людской обычай — детей называют цветами, пока они не появились на свет.

И повесы расхохотались так, что эта женщина почувствовала: ее время уже ушло.

Следующей была девушка всего четырнадцати лет, с удобством расположившаяся в носилках. Свободно спадающие назад волосы на концах чуть подвернуты и перевязаны сложенным в несколько раз куском алого шелка, а спереди разделены пробором, как у юноши, и на макушке подхвачены бумажным жгутом золотого цвета. В них небрежно воткнут нарядный гребень размером больше обычного.

Красота этой девушки настолько бросалась в глаза, что не было необходимости описывать ее подробно.

Нижнее платье из белого атласа, разрисовано тушью, верхнее — из той же материи, но переливчатое, с вышитым павлином, который просвечивает сквозь наброшенную сверху сетку из китайской ткани.

К этому тщательно обдуманному туалету — мягкий пестрый пояс, на босых ногах — обувь с бумажными завязками. Модную шляпу за ней несут слуги, а сама она заслонилась веткой цветущей глицинии и словно без слов говорит: любуйтесь, кто еще не видел цветка…

Всех красоток, что перевидали сегодня, сразу затмила она. Всем захотелось узнать ее имя, и проходящие ответили: «Это барышня из знатного дома, с проезда Муромати. Ее прозвали „новая Комати"» [71].

— Да, поистине это прелестный цветок! — решили повесы, и лишь много спустя узнали они, что у этого цветка «напрасно осыпались лепестки» [72].

Предательский сон

Известно, что холостому мужчине доступны все развлечения, но даже и ему вечерами становится тоскливо без жены.

Так было и с неким придворным составителем календарей. Долгое время он оставался холостяком. И это в столице, где нашлись бы женщины и на разборчивый вкус! Но он желал найти жену, выдающуюся и по душевным качествам, и по внешности, поэтому трудно было ему подобрать подругу себе по сердцу.

В конце концов его «обуяла тоска, и как плавучая трава» ищет, к чему ей прибиться [73], так и он принялся искать, на ком ему остановить свой выбор.

Тут до него дошли слухи о той, которую прозвали «новой Комати», и он отправился взглянуть на нее. А когда увидел, то сразу уверился: вот она, заслонявшая лицо веткой глицинии, что выделялась своей «неуловимой прелестью» [74] даже среди многих женщин, привлекавших внимание на заставе у Си-дзё прошлой весной.

«Это то, что мне нужно!» — решил он и, воспылав, так поспешно взялся за устройство своих брачных дел, что смешно было смотреть на него.

На улице Симо-татиури-карасумару, одной из тех, которые ведут ко дворцу, жила тогда известная всем сваха О-Нару, по прозвищу Говорливая. Вполне полагаясь на эту сваху, составитель календарей попросил ее позаботиться о свадебном бочонке [75], а когда все было готово, выбрал благоприятный день и взял свою О-Сан в жены.

С тех пор ни первые цветы вишен весной, ни ранняя осенняя луна не привлекали его взора — так он был поглощен супружескими обязанностями.

Год за годом прошло около трех лет.

О— Сан уделяла много внимания рукоделию, за которым женщины проводят дни с утра до ночи. Она самолично возилась с индийской пряжей, а служанок сажала ткать. Она заботилась о добром имени своего мужа, превыше всего ставила бережливость -не давала расходовать лишнее топливо, тщательно вела книги домашних расходов… словом, была образцовой хозяйкой купеческого дома.

Хозяйство их процветало. Радость в доме била ключом.

Но вот однажды пришлось хозяину ехать по делам на восток, в Эдо. Не хотелось ему оставлять столицу, да что поделаешь, раз жизнь этого требует! Собравшись в дорогу, он отправился в проезд Муромати к родителям своей жены и сообщил им о своей поездке. Родители, беспокоясь о том, справится ли дочь с хозяйством в отсутствие мужа, решили подыскать смышленого человека, чтобы поручить ему ведение дел. И для О-Сан в хлопотах по дому он был бы опорой.

Повсюду одинаково родители пекутся о своих детях. Так и эти: от чистого сердца заботясь об О-Сан, послали в дом зятя молодого парня — звали его Моэмон, — который служил у них в течение долгого времени.

Этот парень был от природы честен, за модой не гнался — волос надо лбом не выбривал и рукава носил узкие, едва в четыре вершка шириной. Уже придя в возраст, он не только не надевал плетеной шляпы, но и клинка себе не завел [76]. Изголовьем ему служили счеты, и даже во сне все ночи напролет он строил планы, как бы скопить деньжонок.

Время было осеннее. По ночам свирепствовали бури, и вот, подумывая о близкой зиме, Моэмон решил сделать себе для здоровья прижигание моксой [77]. А так как известно было, что у горничной Рин легкая рука, то он и обратился к ней со своей просьбой.

Рин приготовила скрученные травинки чернобыльника и постелила у своего зеркала свернутый в несколько раз полосатый бумажный тюфяк.

Первые прижигания Моэмон кое-как стерпел. Все, кто тут был — и старая кормилица, и горничная, убирающая комнаты, даже кухонная служанка Такэ, — держали лежащего Моэмона и смеялись, глядя, как он гримасничает от боли.

Чем дальше, тем сильнее жгло, и Моэмон с нетерпением ждал, когда же наконец ожоги присыплют солью. Моксу, как и полагалось, ставили вдоль позвоночника сверху вниз, кожа на спине покрывалась морщинами, и страдания были невыносимы, но, понимая, как трудно руке, которая ставит моксу, Моэмон переносил боль, зажмурив глаза и сжав зубы.

При виде этого Рин стало жаль его. Она принялась руками тушить тлеющую моксу, стала растирать его тело и сама не заметила, как в сердце ее закралась нежность к Моэмону.

Вначале никто не знал о ее тайных терзаниях, затем пошли разговоры, и слухи достигли ушей госпожи О-Сан. Но Рин уже не могла справиться с собой.

Рин была простого воспитания, где ей было уметь писать! Она очень горевала, что не может прибегнуть к помощи кисти, и даже Кюсити, парень из лавки, возбуждал ее зависть умением кое-как нацарапать несколько иероглифов, что хранились у него в памяти. Она было попросила его потихоньку, но — увы! — он пожелал первым насладиться ее любовью.

Что оставалось делать? Дни проходили, наступило «неверное время» — сезон осенних дождей.

Госпожа О-Сан, отправляя послание в Эдо, предложила Рин заодно написать для нее любовное письмецо. Легко скользя кистью по бумаге, она адресовала его коротко: «Господину М. От меня», перевязала и отдала Рин.

Рин, обрадовавшись, ждала подходящего случая, и вот как-то раз из лавки позвали: «Эй, принесите огонька закурить!» К счастью для Рин, во дворе никого не было, и вместе с «огоньком» она вручила Моэмону свое послание, сделав вид, словно сама его писала.

Моэмону и в голову не пришло, что это рука госпожи О-Сан, — он только решил, что у Рин чувствительное сердце. Он написал затейливый ответ и потихоньку передал его влюбленной горничной. Но та не могла его прочитать и, выбрав момент, когда хозяйка была в хорошем настроении, показала своей госпоже.

«Я не ожидал письма, в котором Вы изложили свои чувства. Так как я еще молод, то для меня тут нет ничего неприятного, только если мы с Вами заключим союз, — как бы нам не нажить потом хлопот с повивальной бабкой!

Но все же, если Вы возьмете на себя расходы на платье и верхнюю накидку, на баню и все, что требуется для ухода за собой, то будь по-Вашему, хоть мне и не очень хочется».

Таково было это бесцеремонное письмо.

«Просто отвратительно! Неужели больше нет мужчин на белом свете? Ведь такого мужа, как этот Моэмон, Рин нетрудно будет заполучить, даром что она обыкновенная девушка, — подумала О-Сан, — а если еще раз поведать этому парню все ее печали, может быть, удастся смягчить его?» Она написала новое письмо, употребив все свое красноречие, и переправила его Моэмону.

На этот раз послание тронуло Моэмона. Он уже сожалел, что так посмеялся над Рин, и в теплых выражениях составил ей ответ, пообещав, что обязательно встретится с ней в ночь на пятнадцатое число, когда все будут ожидать полнолуния [78].

Теперь О-Сан и бывшие при ней женщины хохотали во всю мочь. «Вот уж когда можно будет потешиться!» И госпожа О-Сан решила сыграть роль своей служанки. Нарядившись в бумажный ночной халат без подкладки, она заняла обычное место Рин, чтобы ждать там до рассвета.

Но она сама не заметила, как уснула сладким сном. Было условлено, что служанки, все, сколько есть, прибегут, едва госпожа О-Сан подаст голос. Они притаились кто где с палками и свечами наготове. Но они еще с вечера были утомлены от шума и суеты, и сон понемногу одолел их.

О-Сан проснулась и удивилась, что изголовье под ее головой сдвинуто, постель в беспорядке, пояс развязан и отброшен, рядом почему-то валяются листки ханагами…

Она себя не помнила от стыда. Ведь такое дело не сохранить в тайне. Теперь остается только махнуть на все рукой и стараться хоть как-нибудь прожить, сколько еще суждено… Придется бежать с Моэмоном, пусть даже навстречу смерти.

Как ни трудно было порвать с прежней жизнью, она сообщила Моэмону о своем решении. У того от неожиданности голова кругом пошла, но — раз уж сел на лошадь, не слезать же! И так как О-Сан уже завладела его мыслями, он стал ходить к ней каждую ночь, не думая о том, что люди это осудят. Так он свернул с истинного пути.

А это приводит к тому, что у человека вскоре остается только один выбор: позор или смерть. Вот в чем опасность!

Озеро, которое помогло отвести глаза

«Неисповедимы пути любви!» — написано еще в «Гэндзи Моногатари» [79].

В храме Исияма готовилось празднество, и столичные жители потянулись туда один за другим.

Не удостаивая вниманием вишни горы Хигасия-ма, «проходят и возвращаются… через Осакскую заставу» [80]. Посмотрите на них, большинство — нынешние модницы. Ни одной нет, что пришла бы на поклонение в храм, заботясь о своей будущей жизни. Желают они лишь превзойти друг друга нарядом да похвалиться своей внешностью.

Даже богине милосердия Канном должны были казаться смешными такие побуждения.

О— Сан, в сопровождении Моэмона, тоже пришла помолиться.

«Наша жизнь — как эти цветы. Кто знает, когда суждено осыпаться ее лепесткам? Приведется ли снова увидеть эту гору Ураяма? Так пусть же сегодняшний день останется в памяти!»

С этими мыслями они наняли в Сэте [81] одну из тех лодок, на которых рыбаки выезжают выбирать невод.

Казалось, что в названии моста Нагахаси — «Долгий мост» — заключена для них надежда. Однако есть ли что-либо на свете короче человеческого блаженства?…

Волны омывали изголовье их ложа. Вот выплыла перед ними «Гора-ложе» — Токояма… Не выплыла бы и тайна их наружу… Они хоронились в лодке, с растрепавшимися волосами, с глубоким раздумьем на лицах. Да, в этом мире, где даже гору Зеркальную и ту видишь словно в тумане, сквозь слезы, — трудно избежать «Акульего мыса»! [82]

Возле Катады [83] лодку окликнули. Сразу у них замерло сердце: «Не из Киото ли это? Не погоня ли?»

Они думали: «Наша жизнь еще длится, не об этом ли говорит имя горы Нагараяма — горы „Долгой жизни", что видна отсюда? Ведь нам нет еще и двадцати лет, — уподобим же себя горе, именуемой „Фудзи столицы" [84]. Но ведь и на ее вершине тает снег! Так исчезнем и мы…»

Эти мысли не раз вызывали слезы на их глазах, и рукава их увлажнились.

«Как от величия столицы Сиги [85] не осталось ничего, кроме предания, так будет и с нами…»

И на сердце становилось еще тяжелее.

В час, когда зажигаются фонари в храмах, они достигли храма Сирахигэ [86], помолились богам, однако и после этого их судьба продолжала казаться им печальной.

— Что ни говори, в этом мире чем дольше продолжается жизнь, тем больше в ней горестей, — сказала О-Сан. — Бросимся в это озеро и соединимся навеки в стране Будды!

— Мне не жаль этой жизни, но ведь мы не знаем, что будет с нами после смерти, — ответил Моэмон. — Я вот что придумал: мы оба оставим письма для тех, что в столице. Пусть говорят о нас, что мы утопились, а мы покинем эти места, заберемся куда-нибудь в глушь и там доживем свои дни.

О— Сан обрадовалась.

— Я тоже с тех пор, как ушла из дому, имела такую мысль. У меня с собой в дорожном ящике пятьсот рё.

— Вот на них мы и устроимся.

— Так скроемся же отсюда!

И каждый из них оставил такое письмо:

«Введенные в соблазн, мы вступили в греховную связь. Возмездие неизбежно. Нам негде приклонить голову, и в сей день и месяц мы расстаемся с этим миром».

О— Сан сняла с себя нательный талисман -изображение Будды размером чуть больше вершка — и приложила к нему прядку своих волос. Моэмон снял с эфеса своего меча, который он постоянно носил при себе, железную гарду в виде свившегося в клубок дракона, с медными украшениями, сделанную мастером Сэки Идзуми-но Ками.

Оставив эти предметы, которые всякий сразу признал бы за принадлежавшие им, оба скинули верхнее платье, не забыв снять и обувь: О-Сан — соломенные сандалии, а Моэмон — сандалии на кожаной подошве, и бросили все это под прибрежной ивой.

Затем они тайно призвали двух местных рыбаков, искусных ныряльщиков; их называют ивато-би — «прыгающие со скал» — и, дав им денег, посвятили в свой замысел.

Те сразу же согласились все исполнить и остались ждать глубокой ночи.

Собравшись в дорогу, О-Сан и Моэмон приоткрыли бамбуковые ставни в доме, где они остановились, и растормошили сопровождавших их людей.

— Пришел наш последний час!… — сказали они и выбежали из дома.

С сурового утеса еле слышно донеслись голоса, произносившие молитву, а затем раздался всплеск — точно бросились в воду два человека.

Поднялось смятение, послышался плач, а Моэ-мон подхватил О-Сан на плечи и, миновав подножие горы, скрылся в густых зарослях криптомерии.

Тем временем пловцы нырнули под воду и выбрались на песок в таком месте, где их никто не мог видеть.

Люди, бывшие с О-Сан и Моэмоном, в отчаянии лишь всплескивали руками. Обратились к жителям побережья, стали повсюду искать мертвые тела обоих, но безрезультатно. Уже на рассвете, со слезами собрав в узлы вещи, оставшиеся от погибших, возвратились в Киото и там рассказали о случившемся.

Все это держали в секрете от посторонних, опасаясь людских пересудов, но у людей ведь всегда уши настороже — таков наш мир! Молва об этом деле все ширилась, и на новый год оно дало пищу разговорам — толкам не было конца.

Вот так и бывает всегда с беспутными людьми!

Чайная, где не видывали золотого

Перевалив через хребты, они очутились в провинции Тамба. Пробираясь сквозь заросли травы, где не было даже тропинки, Моэмон поднимался все выше в гору, ведя за руку О-Сан.

Содеянное страшило их — при жизни оказаться в мертвых! Пусть это было делом их рук, и все же такая судьба казалась им ужасной.

Вскоре исчезли даже следы людей, собирающих хворост. Вот беда: сбились с дороги! О-Сан выбилась из сил, она была так измучена, что, казалось, вот-вот упадет замертво. Моэмон собирал на листок капли родниковой воды, пробивавшейся из скалы, и пытался подкрепить ее, но надежды оставалось все меньше. Пульс у нее замирал — наступала смерть.

И нечем было помочь ей. Она готовилась к концу.

Тогда Моэмон приблизил губы к уху О-Сан и с грустью сказал:

— Если пройти еще немного, будет деревня, где у меня есть знакомые люди. Стоит нам добраться туда, как мы забудем наши печали и вдоволь наговоримся с тобой, соединив наши изголовья.

Как только эти слова дошли до слуха О-Сан, она воспрянула духом.

— Вот радость! — воскликнула она. — Значит, мы спасены!

Любовь придала ей силы, а Моэмон, жалея О-Сан, у которой не было другой опоры, кроме него, снова поднял ее на спину и продолжал путь. Вскоре они вышли к небольшой деревушке.

Им сказали, что тут неподалеку проходит Кио-тоский тракт. Была и крутая горная дорога — двум лошадям не разминуться. К соломенной кровле одного из домов были прикреплены ветки криптомерии — в знак того, что здесь продают сакэ высшего сорта. Продавались и рисовые лепешки, неизвестно когда приготовленные, покрытые пылью и утратившие белизну.

В другом отделении лавочки они увидели чайные приборы, глиняные куклы, кабуритайко — детские погремушки, наполненные горошинами. Все это было привычно и немного напоминало Киото.

Радуясь, что здесь можно набраться сил и отдохнуть, Моэмон и О-Сан дали старику хозяину золотой, но тот скорчил недовольную мину: это, мол, мне — что кошке зонтик! — и заявил:

— Платите за чай настоящие деньги.

Да, деревня эта находилась всего в пятнадцати ри от столицы, но здесь никогда не видели золотой монеты. Казалось смешным, что есть еще такие глухие углы.

После чайной они отправились в поселок Касивабара и там зашли к тетке Моэмона, о которой он давно уже ничего не слышал, не знал даже, жива ли она.

Вспомнили прошлое. Так как Моэмон все же был ей не чужой, тетка обошлась с ним по-родственному. Она даже прослезилась, когда разговор зашел об отце Моэмона — Москэ.

Проговорили ночь напролет. А когда рассвело, тетка увидела красоту О-Сан и поразилась.

— Кем изволит быть эта особа? — спросила она. Моэмон растерялся: к такому вопросу он не был

готов. И он сказал первое, что пришло ему на ум:

— Это моя младшая сестра. Она долго служила во дворце, но затосковала, столичная жизнь с ее трудностями стала ей не по душе. Хотелось бы найти для нее подходящую партию, в каком-нибудь уединенном домике в горах… Она посвятила бы себя деревенской жизни и домашнему хозяйству. С этим намерением я взял ее сюда. И деньги у нее при себе: двести рё сбережений.

Куда ни пойди — всюду люди алчны. Тетке запала в голову мысль об этих деньгах.

— Какой счастливый случай! Моему единственному сыну никого еще не подыскали в жены. А так как ты нам родня, вот и отдал бы ее ему!

Вот уж подлинно — из огня да в полымя! О-Сан украдкой лила слезы, тревожась о том, что ее ожидает. Тем временем наступила ночь и вернулся сын, о котором говорила тетка.

Вид его был ужасен. Роста огромного, всклокоченные волосы в мелких завитках, как у китайского льва на рисунке, борода словно по ошибке попала к нему от медведя, в сверкающих глазах красные жилки, руки и ноги — что сосновые стволы. На теле рубаха из рогожи, подпоясанная веревкой, скрученной из плетей глицинии. В руках ружье с фитилем, в сумке зайцы и барсуки. Видно было, что он промышляет охотой.

Спросили его имя. Оказалось, что его зовут «Рыскающий по горам Дзэнтаро» и что всем в деревне он известен как негодяй.

Услышав от матери, что за него сговорили столичную особу, этот страшный детина обрадовался.

— С хорошим делом нечего мешкать. Сегодня же вечером… — и, вытащив складное зеркальце, он принялся рассматривать свою физиономию, что ему совсем не пристало.

Надо было готовиться к свадебной церемонии. Мать собрала на стол: подала соленого тунца, бутылочки для сакэ с отбитыми горлышками. Затем отгородила соломенной ширмой угол в две циновки шириной [87], разместила там два деревянных изголовья, два плоских мата и полосатый тюфяк и разожгла в хибати сосновые щепки.

Хлопотала она изо всех сил.

Каково же было горе О-Сан и смятение Моэмона!

«Вот ведь, сорвалось слово с языка, а это, видно, возмездие нам обоим, — думал Моэмон. — Мы старались продлить нашу жизнь, что должна была окончиться в водах озера Бива, и вот новая опасность! Нет, небесной кары нельзя избежать!»

Моэмон взял свой меч и хотел было выйти, но О-Сан остановила его и стала успокаивать:

— Ты слишком нетерпелив. А у меня есть один план. Как только рассветет, мы должны бежать отсюда. Положись во всем на меня.

Вечером О-Сан спокойно обменялась с Дзэнтаро свадебными чарками, затем сказала ему:

— Люди меня ненавидят. Дело в том, что я родилась в год Огня и Лошади [88].

— Да хоть бы ты родилась в год Огня и Кошки, в год Огня и Волка — меня это не тревожит, — отвечал ей Дзэнтаро. — Я ем зеленых ящериц, и даже это меня не берет. Дожил до двадцати восьми лет, а у меня и глисты ни разу не заводились. И вы, господин Моэмон, следуйте моему примеру. Моя супруга столичного воспитания, неженка. Мне это не по нраву, но раз уж я получил ее из рук родственника…

Сказав это, он удобно расположился головой на коленях О-Сан.

Как ни грустно было обоим, они едва удерживались от смеха.

Но наконец он крепко уснул, и они вновь бежали и скрылись в самой глуши провинции Тамба.

Через несколько дней Моэмон и О-Сан вышли на дороги провинции Танго. Проводя ночь в молитвах в храме святого Мондзю [89], они вздремнули, и вот около полуночи во сне им было видение.

«Вы совершили неслыханный поступок, — раздался голос, — и куда бы вы ни скрылись, возмездие настигнет вас. Теперь содеянного уже не исправить. Вам надлежит уйти из этого суетного мира, снять волосы, как вам ни жаль их, и дать монашеский обет.

Живя порознь, вы отрешитесь от греховных помыслов и вступите на Путь Просветления. Только тогда люди смогут оставить вам жизнь».

«Ну, что бы там ни было в будущем, не беспокойся об этом! Мы, по собственной воле рискуя жизнью, решились на эту измену. Ты, пресветлый Мондзю, изволишь, наверное, знать лишь любовь между мужчинами, и любовь женщины тебе неведома…» — только Моэмон хотел сказать это, как сон его прервался.

«Все в этом мире — как песок под ветром, что свистит меж сосен косы Хакодатэ…» — отдаваясь таким мыслям, они все дальше уходили от раскаяния.

Подслушивание о самом себе

Плохое всякий держит про себя: игрок, проигравшись, помалкивает об этом; сластолюбец, не имея средств купить девушку для радости, делает вид, что ему не позволяет этого нравственность. Скандалист не расскажет о том, как его осадили, а купец, закупивший товары впрок, не сознается в убытке.

Как говорит пословица: «В потемках и собачий помет не пачкает!»

Самое ужасное для мужчины — это иметь беспутную жену. И толки людские, столь неприятные для мужа О-Сан, были замяты лишь известием о ее смерти. Правда, при воспоминании о прежних днях, проведенных вместе, на сердце у мужа становилось горько, но все же он пригласил монаха и справил панихиду по ушедшей.