Когда сгущается ночь, являются чудеса. Сначала сломанный обруч — затем танцы

Есть в Тэмме семь чудес. Это касаби — огоньки, что появляются перед храмом Дайкёдзи; безрукий младенец из Симмэй; отпетая грешница из Со-нэдзаки; веревка для висельников из Одиннадцатого квартала; плачущий бонза из Кавасаки; смеющаяся кошка с улицы Икэдамати; обуглившийся ствол дерева с соловьиным гнездом. И все это — проделки старых лис и барсуков.

Но самое страшное, что есть на свете, — это человек, ставший оборотнем и отнимающий у людей жизнь. Да, черна душа человеческая!

Это было в июле, двадцать восьмого дня. Настала глубокая ночь. Уже погасли фонари под карнизами; уже и плясуны, что кричали до хрипоты и плясали напропалую, прощаясь с праздником [35], разошлись по домам. Сон одолел даже собак на перекрестках. И в этот-то час та самая озорная бабка, к которой обратился со своей просьбой бондарь, высмотрела, что в главном флигеле дома, где служила О-Сэн, ворота еще приоткрыты. Она ввалилась в дом, с грохотом задвинула за собой двери да так и растянулась на кухне.

— Сюда! На помощь! Страх-то какой! Воды дайте!

Голос ее прерывался, казалось, вот-вот она испустит дух. Однако, видя, что она еще подавала признаки жизни, стали ее окликать, попытались привести в чувство, и она сразу очнулась.

Все, начиная с жены хозяина и госпожи — старой хозяйки, принялись расспрашивать: что с нею случилось и что так ее напугало? И вот что она рассказала.

— Не пристало мне, старой, разгуливать по ночам, но нынче с вечера не спалось мне, встала я и пошла посмотреть на танцы. Возле дома господина Набэсимы запевали песни, как это делают Донэн и Дзимбэ — те, что в Киото. Исполняли и ямакудоки, и мацудзукуси [36] — вот и я послушала с удовольствием, а потом пробралась через толпу мужчин вперед и стала смотреть, закрывшись веером. Но людей и в темноте не проведешь — им в старухе мало толку. Уж я надела на белое платье черный пояс и повязала его по-модному, ну хоть бы на смех кто-нибудь увязался! Не зря говорят: женщина в цене — пока молода!

Вспомнила я былое и вот иду домой пригорю-нясь. Совсем уж была близко от ваших ворот, как вдруг догнал меня какой-то мужчина-красавец лет двадцати пяти и стал говорить: «Одолела меня любовь, и теперь мне приходит от нее конец. Еще день-другой осталось мне жить на этом свете — вот как бессердечна горничная О-Сэн! Но мое чувство крепко во мне сидит. Не пройдет и неделя после моей смерти, как я всех в этом доме no-убиваю!»

Так он говорит, а у самого нос вытянут, от лица так и пышет, в глазах огонь. Ни дать ни взять тот… что идет самым первым во время очищения в Сумиёси! [37] Жуть меня взяла — ни жива ни мертва стала я… да так без памяти и прибежала к вам.

Когда она замолкла, всем стало страшно, а старая хозяйка со слезами сказала:

— Такая тайная любовь — не редкость на белом свете. А Сэн [38] все равно пора замуж. Если этот человек может прокормить жену да честен: в азартные игры не играет, за вдовами не бегает — пусть берет ее, ему не лучше, чем ей: ведь и он не ведает, что она за человек.

И после нее никто больше слова не промолвил.

Поистине, для таких проделок надо быть мастерицей в любовных делах!

Уже поздно ночью под руки проводили бабку в ее лачужку. Пока она прикидывала, что бы еще предпринять, в окошко на восточной стороне проник утренний свет, от соседей донеслось постукивание огнива о кремень, заплакал младенец. Бабка, обозлясь, прогнала москитов, забравшихся сквозь дырки в пологе и всю ночь кусавших ее, и той же рукой, которой ловила блоху у себя в юбках, достала с алтаря медяки — купить молодых овощей.

Такова суета житейская… но почему-то и среди такой суеты люди наслаждаются супружеской близостью, и спальные циновки, что с вечера лежали изголовьем на юг, оказываются в беспорядке, несмотря на то что минувшая ночь проходила под знаком Крысы! [39]

Наконец заблестели лучи утреннего солнца. Чуть заметно повеял осенний ветерок. Бабка повязала себе лоб, словно от головной боли, и даже сходила за советом к лекарю. Однако тратиться на лекарство она вовсе не собиралась, поэтому сама наложила в банку целебных трав. И, как раз когда закипал первый отвар, в комнату через черный ход вошла О-Сэн.

— Как здоровье? — приветливо спросила она и, достав из левого рукава обернутый листьями лотоса кусок маринованной дыни, приготовленной так, как это делают в Наре, положила его на вязанку топлива. — Принесу еще и сои, — молвила она и хотела уже удалиться, но бабка, остановив ее, сказала:

— Я тут из-за тебя нежданно-негаданно чуть жизни но лишилась. Своей дочки у меня нет, так вот, когда умру, ты уж отслужи по мне панихиду.

Она достала со дна корзины, плетенной из китайской конопли, пару лиловых замшевых таби [40] с красными шнурками и заплатанный мешочек для четок. В мешочке лежало разводное письмо — еще тех времен, когда муж разводился с ней. Письмо бабка выбросила, а мешочек и таби подала О-Сэн со словами: «Возьми на память!»

Женское сердце доверчиво. О-Сэн приняла все это за чистую монету и залилась слезами.

— Если есть человек, который вздыхает обо мне, почему же он не попросит тебя, такую опытную в этих делах? — говорила она. — Поведал бы, что у него на уме, и, может быть, все вышло бы к лучшему.

«Вот удобный момент!» — подумала бабка и рассказала О-Сэн всю историю.

— Что уж теперь скрывать? — сказала она. — Проходу не дает мне этот человек своими просьбами, и как мне его жаль — выразить невозможно. Чувства его, видно, глубокие, и, если ты оттолкнешь его, он другую не полюбит.

И так искусно работал ее язычок — ведь она его навострила за долгие годы, — что мысли О-Сэн невольно обратились к этому человеку, и, охваченная любовным смятением, она заявила:

— Сведи меня с ним когда хочешь! Обрадованная бабка тут же закрепила сговор.

— Я уж смекнула, где лучше всего устроить свидание, — шепнула она О-Сэн. — Как пойдешь украдкой в одиннадцатый день августа на богомолье в Исэ [41], вот по дороге и заключим условие с ним. Совет да любовь вам на долгие годы! Как познакомишься поближе, он тебе не покажется противным. Мужчина видный…

Так она говорила, чтобы увлечь О-Сэн, и та, еще не увидев суженого, уже влюбилась в него.

— А писать он умеет? Прическу какую носит? Уж не согнута ли у него спина — ведь он ремесленник! Как выйдем, в тот же день к полудню остановимся либо в Морикути, либо в Хиракате, раздобудем футон [42], да и заляжем спать пораньше…

Пока они совещались, перескакивая с одного на другое, послышался голос служанки Кумэ: «О-Сэн-доно [43]! Тебя зовут!» И О-Сэн убежала, бросив на прощание:

— Значит, в одиннадцатый день!…

Два ловких плута из столицы действуют заодно

Еще с вечера хозяйка наказала:

— Теперь пора цветения асагао [44] — лучше всего любоваться ими утром, пока прохладно. Размести сиденья за домом у ограды, постели ковры — те, что с узором из цветов, приготовь рисовые пирожки в коробках. Не забудь зубочистки и чайники с чаем. Помни, что около шести утра будет совершаться омовение! Сделаем прическу мицуори, а накидку достань ту, что с широкими рукавами, на персиковой подкладке… пояс — атласный, мышиного цвета, узорчатый, двойной ширины, с белыми гербами.

Не упустила ничего — ведь придут посмотреть и с соседних улиц. У слуг чтобы не было заплат на одежде. В Тэндзинбаси к младшей сестре к тому часу, когда она обычно встает от сна, велела послать навстречу паланкин.

Все это хозяйка поручила О-Сэн, а сама изволила забраться под просторный полог. И до той минуты, пока она не заснула под звон колокольчиков, что по углам сетки, слуги по очереди махали веерами, навевая на нее прохладу.

Устраивается любование цветами [45] в собственном саду, и такая суматоха! Поистине, суетность нынешних женщин безгранична.

А хозяин еще больший мот: что ни день посещает какую-нибудь гетеру — либо Нокадзи из Си-мабары, либо Огино из Симмати.

Заявил, что собирается в Цумуру на поклонение, приказал нести за собой парадную накидку и отбыл, а на самом деле, похоже, отправился развлекаться.

Одиннадцатого августа, еще до рассвета, к упомянутой хитрой бабке тихонько постучали в ставень. «Это я, Сэн!» — послышался шепот, и в комнату упал узелок, наспех перевязанный шнурком.

«Не забыла ли чего-нибудь?» — забеспокоилась бабка и зажгла огонек.

В узелке оказалось пять связок медных денег, по одному моммэ [46] каждая, и мелочи примерно на восемнадцать моммэ. Лежало там еще мерки две дробленого рису, сушеная макрель, да в мешок для амулетов были засунуты парные гребни, пестрый какаэоби — пояс с фартуком вместе, темное платье с белыми крапинками, поношенный спальный халат, украшенный традиционным узором, и носки из бумажной материи с прохудившимися пятками. Были там еще соломенные сандалии с распущенными шнурками да камышовая шляпа, из тех, что делают в Каге, с надписью «Тэмма, Хоригава».

«Вот уж лишняя эта надпись», — подумала бабка и осторожно, чтобы не запачкать, принялась было счищать тушь, но тут опять кто-то постучал в ворота, и на этот раз мужской голос произнес: «Бабушка, я пошел вперед!»

Спустя немного явилась и Сэн, дрожа всем телом.

— Выбрала самое удобное время, — сказала она.

Бабка подхватила узелок и быстро повела О-Сэн скрытой от людских глаз тропинкой. Когда тропинка кончилась, она сказала:

— Уж потружусь, провожу тебя до Исэ. Дело благое!

Услышав это, О-Сэн состроила кислую мину.

— При ваших пожилых годах о таком длинном пути и думать страшно! Вы только сведите меня с этим человеком, а сами возвращайтесь от Фусими назад с ночной лодкой.

Ей уже хотелось отделаться от спутницы, в нетерпении она все ускоряла шаг.

Только они подошли к мосту Киёбаси, как навстречу им Кюсити, работник из того же дома, что О-Сэн. Идет узнать о своей очереди на уличное дежурство.

Вот тебе и на! — они замечены… нечаянная помеха любви!

— Я ведь тоже все собирался сходить на богомолье в Исэ. А вот и подходящие попутчики! Давайте я понесу вещи. К счастью, и деньги на дорогу у меня с собой, так что я ни в чем вас не стесню…

Не зря Кюсити так рассыпался: он давно имел виды на О-Сэн.

Бабка изменилась в лице.

— Как люди увидят, что мужчина идет вместе с женщиной, каждый скажет, что это неспроста. Особенно Дайдзингу-сама [47] этого очень не любит. Навидались мы и наслышались о людях, которые таким поведением опозорили себя перед всем светом. Нет, уж ты, сделай милость, не ходи с нами! — сказала она.

— Ты обвиняешь меня в том, чего у меня и в мыслях нет, — возразил Кюсити. — Я никаких видов на О-Сэн-доно не имею, и намерения у меня самые благочестивые. А что касается любви, то «ее и без молитвы боги охраняют»! [48] Нужно быть верным спутником, и тогда небеса будут к тебе милостивы. Так что, если разрешит госпожа О-Сэн, я с вами пойду куда угодно, а на обратном пути побываем в столице, повеселимся денька три-четыре. Кстати, сейчас в Такао время любоваться листьями клена, а в Саге — самый грибной сезон. На улице Кавахарамати есть гостиница, в которой всегда останавливается наш хозяин, но там очень беспокойно. Мы лучше снимем уютное помещеньице у моста Сандзе, с западной стороны, а вас, бабушка, отправим в храм Хонгандзи на богомолье.

И Кюсити увязался следом, уже считая О-Сэн своей. Ну и дал же он маху!

Мало— помалу осеннее солнце склонилось к вершинам гор Ямадзаки, и вот оно уже за стволами сосен, что растут в ряд на плотине реки Едогавы.

Какой— то принаряженный мужчина сидел под ивой с таким видом, словно он кого-то ждет. Подошли поближе, а это -как и было уговорено — бондарь. Бабка глазами дала ему понять, что минута неподходящая, и затем они поднялись на плотину, причем бондарь то уходил вперед, то отставал. Все шло не так, как было задумано!

Улучив случай, бабка заговорила с ним:

— Похоже, что и вы совершаете путешествие в Исэ, да к тому же один. Человек вы, видно, хороший, так не заночуете ли с нами?

Бондарь в свою очередь обрадовался:

— Говорят: «В пути дорог спутник!» [49] Я в вашем распоряжении.

Однако Кюсити это пришлось совсем не по вкусу.

— Взять невесть кого, да еще женщинам в спутники, — этого я не ожидал! — заявил он.

Бабка, как могла ласково, принялась его уговаривать:

— Всему своя судьба! А у О-Сэн ведь есть такой защитник, как ты. Что же может случиться?

Они вверили себя богу Касиме — покровителю путников, и в тот же день вся компания остановилась на ночлег вместе.

О— Сэн и бондарь искали случая перемолвиться о своих сердечных делах, но Кюсити был настороже. Он раздвинул в помещении все перегородки, а принимая вечернюю ванну, то и дело высовывал голову из бочки с водой, чтобы подсматривать потихоньку.

Когда с заходом солнца отошли ко сну, и тут изголовья всех четверых оказались рядом.

Кюсити, не вставая с постели, протягивает руку и наклоняет глиняный светильник так, чтобы огонек скорее погас; однако бондарь поднимает ставню на окне: «Вот ведь осень, а что за жара!» — и яркий свет полной луны обливает фигуры лежащих.

Стоит О— Сэн притворно захрапеть, как Кюсити придвигается к ней справа. Но бондарь и этого не пропустит, и сразу принимается отбивать веером такт, декламируя монолог одного из братьев Сога [50]: «Любовь хитра! И каждый человек…»

Наконец О-Сэн открыла глаза и завела с бабкой ночную беседу:

— Ничего нет ужаснее на свете, чем рожать детей. Давно я об этом думаю и, как только кончится срок моей службы, пойду в послушницы при храме Фудо, что в Китано. Решила стать монахиней…

А бабка, слушая ее, отвечала в полудремоте:

— Пожалуй, это и лучше… ведь в нашей жизни всегда не то сбывается, чего человеку желается!

Тут бабка посмотрела кругом себя и видит, что Кюсити, который вечером улегся с западной стороны, теперь оказался головой к югу. Во время богомолья — и такое безобразие!

А бондарь — ну просто смех! — всего припас: и гвоздичного масла в раковине, и ханагами [51], хоть и лежит с лицом невинным, как у младенца.

Так всю ночь напролет они ставили друг другу рогатки в любви, а на следующий день подрядили лошадь от Осака-яма до Оцу и уселись на нее все вчетвером. Ни дать ни взять едет бог — хранитель трех сокровищ Самбокодзин* [52]. Со стороны смешно было смотреть, но когда люди не выспались и вдобавок едут не просто так, а с определенной целью, им не до того, как на них посмотрят да что скажут!

Бондарь и Кюсити усадили О-Сэн между собой. Только Кюсити пожмет пальчик на ноге у О-Сэн, бондарь в свою очередь тронет ее за бочок — так, тайком да тишком, заигрывают с ней.

Никто из них не думал по-настоящему о поклонении богам, они не побывали ни в Найгу, ни в Ними, заглянули только в Гэгу [53], совершили для вида церемонию очищения, купили сколько полагается амулетов и, ни на минуту не спуская глаз друг с друга, без особых происшествий возвратились в Киото.

Едва прибыли в гостиницу, облюбованную Кюсити, как бондарь, прикинув в уме, сколько ему пришлось выложить за других, поблагодарил «за заботы и хлопоты» и расстался с компанией.

Тогда Кюсити решил, что теперь-то уж он полный обладатель О-Сэн, и принялся выискивать и подносить ей различные сувениры.

Чтобы скоротать время до вечера, он отправился навестить приятеля, жившего у проезда Карасумару, а тем временем бабка и О-Сэн поспешно покинули гостиницу — будто бы поклониться богине Киёмидзу-сама.

На улице Гионмати, у лавки поставщика бэнто [54], к бамбуковой шторе была прикреплена бумажка с иероглифами «нома» и «нокогири», которые означают, как известно, «бурав» и «пила».

Едва О— Сэн вошла и поднялась в мезонин, как навстречу ей -бондарь. Тут они, по обычаю, обменялись чарками в знак сговора на будущее, а потом бабка спустилась вниз и принялась за чай, да так, словно не могла от него оторваться, и все приговаривала: «Ну и хороша же вода в здешних местах!»

На этом сочли союз заключенным, и бондарь с дневной лодкой вернулся в Осаку. А бабка и О-Сэн возвратились в гостиницу и сразу объявили, что немедленно отправляются домой. Сколько ни удерживал их Кюсити, убеждая, что нужно хоть два-три дня походить по Киото, О-Сэн ему отвечала: «Нет! Нет! Каково будет, если хозяйка подумает, что я загуляла с мужчиной?» И они пустились в обратный путь.

Обратились было к Кюсити с просьбой взять их сверток с вещами. Однако Кюсити свертка не взял, заявив, что болят плечи, и где бы они дальше ни останавливались — перед Дайбуцу и богиней Ина-ри или в Фудзиномори, — каждый рассчитывался уже сам за себя.

После богомолья — пожар в груди. Новое хозяйство

— Коль решила идти на богомолье, надо было мне сказать! Отправили бы тебя прямо до места в паланкине или с лошадью. Так нет, изволила убежать тайком! А на чьи деньги куплены все эти гостинцы? Таких вещей не делают, даже если с мужем идут! Нечего, нечего! Ты вернулась не одна. Стелите ложе — поздравляйте Кюсити и Сэн с прибытием! Ее-то дело женское, это Кюсити подбил дуру на грех!

Сильно разгневалась хозяйка. Никаких оправданий Кюсити не приняла; невиновный, он был заподозрен и лишился места. Не дождались даже пятого дня сентября, когда меняются работники. После этого он не один срок отслужил в Китахаме у торговца рисом по имени Бидзэн и взял себе в жены одну из тамошних потаскушек, звали ее Хатихаси-нотё. Теперь он содержит лавочку, где подают суси [55], в проезде Янагикодзи, а об О-Сэн забыл и думать.

Так изменчивы все люди.

Что до О— Сэн, то она продолжала благополучно свою службу, однако никак не могла забыть недолгую любовь бондаря в мезонине на улице Гиопмати. Чувства ее пришли в смятение, она уж дня от ночи не отличала, за собой не смотрела, -не соблюдала даже того, что полагается всякой женщине. Неприглядным стал ее внешний вид, и чахла она день ото дня.

Как раз в это время петух ни с того ни с сего стал кукарекать к ночи; в большом котле сама собою завелась ржавчина и выпало дно; хорошо растертое мисо [56], что у людей не сходит со стола, имело теперь не тот вкус; в крышу кладовой ударила молния… одна за другой пошли неприятности.

Ничего противоестественного во всем этом не было, однако люди забеспокоились, и тут кто-то сказал, что все это насылает бондарь.

Дошло до хозяина, и он заявил: бондарю нужно отдать в жены Сэн.

Дело казалось непростым, ведь Сэн всегда твердила, что если и пойдет замуж, то уж во всяком случае не за ремесленника.

Позвали хитроумную бабку из переулка, попросили ее совета.

Но, по мнению бабки, на такую строптивость не следовало обращать внимания. Чем бы человек ни занимался, лишь бы умел зарабатывать на жизнь.

Словом, судили и рядили по-всякому, затем потолковали с бондарем и заключили брачное соглашение.

Не мешкая, справили О-Сэн платья, какие положены замужней женщине, вычернили ей зубы [57], выбрали заранее благоприятный день и вот снарядили ее: дали с собой некрашеный сундук, из второсортных, корзину, плетенную из бамбука, две накидки с хозяйкиных плеч, спальные принадлежности с футоном, москитную сетку с темно-красной каймой да старинное покрывало закрывать лицо при выходе на улицу. Всего вещей получилось счетом двадцать три штуки. Вручили О-Сэн еще две сотни серебряных монет и так ввели ее в дом бондаря.

Оказалось, что они подошли друг другу, а потому и удача их дом не оставляла. Муж усердно гнул спину над своими изделиями, жена научилась ткать материю в полоску да красить ее фиолетовой краской, что получают из камфарного дерева. И так как они трудились не покладая рук с рассвета до сумерек, то и в разгаре лета в канун праздника Бон, и зимой в последний день года не приходилось им сказываться ушедшими из дому! [58]

О— Сэн очень заботилась о муже. Выдастся снежный день с холодным ветром -она укутывает рис, чтобы не остыл до его прихода. Летом сидит с веером у изголовья, чтобы ему лучше спалось. Отлучится он — она с вечера накрепко запирает ворота. На других мужчин и не взглянет. Каждое второе слово у нее — «мой муженек»… Души в нем не чает.

Шел месяц за месяцем, год за годом в любви и согласии, народилось у них уже двое детей. Но О-Сэн по-прежнему не забывала заботиться о муже.

И все же женщины непостоянный народ! От искусных разговоров о любви начинают грезить наяву; что ни увидят в пьесах, которые ставятся в Дотонбори [59], всё принимают за чистую монету; и глазом моргнуть не успеешь, как они уже свихнулись. Расцветут вишни у храма Тэннодзи, изгородь из глициний покроется цветами, — смотришь, жена уже загуляла с каким-нибудь красавцем, а дома с ненавистью глядит на мужа, который всю жизнь печется о ней.

И тогда куда девается ее бережливость! Пусть топливо зря горит в очаге — она и не взглянет. Растает и потечет соль, зажгут, где не нужно, светильник — ей все равно! Хозяйство приходит в упадок, а она об одном лишь думает: как освободиться от мужа. Что может быть страшнее таких отношений между супругами?

Умер муж, и не миновала еще поминальная неделя, а она уже нового ищет. Муж оставил ее — она пять и семь раз заводит новые связи.

Поистине, презрения достойны подобные человеческие сердца!

Вот в высокородных семьях и намека нет на что-либо подобное. Женщина там всю свою жизнь связывает с одним мужчиной, и, если что-нибудь мешает ей, она, даже если молода годами, пойдет в монахини либо в храм Домёдэи в Кавати, либо в храм Хоккэдзи в Нанто. Такие примеры бывали. А все-таки… И в этих семьях сколько хочешь женщин, которые тайно заводят любовников на стороне. Муж не хочет огласки и без лишнего шума отправляет провинившуюся к ее родителям. Но случись ему даже застать ее на месте преступления, и тут — стыдно сказать! — поддастся алчности, и дело кончается полюбовным соглашением.

Такой снисходительностью женщине спасают жизнь [60], вот почему не прекращаются подобные вещи! А ведь есть на свете божество, есть возмездие, и дурные дела, как их ни прячь, непременно дадут себя знать. Выходит, человек должен опасаться ложного пути.

Хотя зубочистка из криптомерии, но век ее недолог [61]

«Беру на себя смелость пригласить Вас шестнадцатого числа сего месяца разделить с нами отоги [62]. Если соблаговолите прибыть, доставите чрезвычайную радость.

Недостойный горожанин здешний

Кодзия Тёдзаэмон».

В нашей жизни месяцы и годы проходят как сон. Вот наступила и пятидесятая годовщина смерти отца Тёдзаэмона. Радостно, что сам Тёдзаэмон еще здравствует и может совершить поминальный обряд.

С древности ведется так: в пятидесятую годовщину — утром ешь постное, вечером — вкуси рыбы и с песней осуши чарку. А после этого делай что хочешь, с тебя не спросится.

Поскольку это были последние поминки, расходов не жалели, устроили все чин по чину. Собрались соседки, что обычно заходили помочь по хозяйству, привели в порядок хозяйскую утварь — кувшины, тарелки, миски, блюдца. Каждую вещь перетерли и составили все в посудный шкаф.

Жена бондаря, издавна пользовавшаяся благосклонностью хозяев дома, тоже пришла предложить свои услуги по кухне. И так как она всегда слыла искусницей, хозяйка сказала: «Разложи-ка покрасивее на подносе сласти, что приготовлены в задней комнате».

О— Сэн, осмотревшись, принялась затейливо укладывать на подносе мандзю -сладкие пирожки с начинкой из бобов, госёгаки — красную хурму с мелкими семечками, китайские орехи, сухое печенье из рисовой муки, называемое ракуган, зубочистки из дерева криптомерии.

Случилось так, что как раз в это время хозяин Тёдзаэмон хотел достать с полки ирэкобати — миски, которые вкладываются одна в другую, но уронил их О-Сэн на голову, и ее красиво уложенная прическа сразу же растрепалась. Хозяина это огорчило, но О-Сэн успокоила его: «Совершенно не о чем волноваться!» Она собрала волосы в пучок на макушке и так вышла в кухню. Тут она попалась на глаза жене Тёдзаэмона, и у той возникли подозрения.

— Твои волосы только что были уложены, а в задней комнате вдруг распустились. Что бы это могло значить? — спросила она.

О— Сэн, не чувствуя за собой никакой вины, спокойно рассказала все, как было: хозяин, мол, изволил уронить с полки посуду, вот так и получилось… Но хозяйка не поверила ее словам.

— Да где же это видано, чтобы среди белого дня миски с полок падали? Ну и миски-проказницы! Конечно, если лечь второпях, даже без изголовья, то волосы распустятся. И это на склоне лет, в день родительских поминок!

Все сасими [63], что с таким старанием было уложено, она разбросала по полу, целый день не переставала твердить одно и то же, и в конце концов все, кто здесь был, стали с любопытством прислушиваться.

Иметь женой такую ревнивую женщину… не иначе это возмездие, посланное Тёдзаэмону! [64]

О— Сэн, хоть ей и было очень неприятно, молча терпела попреки, но ее все больше разбирала досада. «Вот завлеку Тёдзаэмона да натяну ей нос, раз она такая! Все равно мои рукава уже подмочены, теперь мне море по колено», -подумала она, и с этого началось.

Не прошло много времени, как эти мысли разбудили в ней страсть. Она украдкой сговорилась с Тёдзаэмоном, и теперь они ждали только подходящего случая.

Второй год Тэйкё, январь месяц. В ночь на двадцать второе число влюбленные играют в хо-бикинава — тянут «счастливую веревочку» [65]. Для женщин это весенняя забава — развлекаются всю ночь напролет, наперебой тянут веревки. Кто, проиграв, сразу уходит домой, а кто, раз выиграв, продолжает без устали. Иная сама не заметит, как начинает клевать носом.

У бондаря светильник уже едва горел, муж, утомленный дневным трудом, спал так крепко, что, кажется, схвати его за нос — и то не проснется. В это время О-Сэн вернулась домой, и Тёдзаэмон, последовав за нею, заявил, что пришла пора выполнить их тайный уговор.

О— Сэн не возражала и тихонько провела его в дом. Вот каково было начало их любви. Они уже распустили шнурки нижнего белья, как вдруг бондарь открыл глаза и закричал:

— От меня не улизнешь!

Тёдзаэмон, оставив свое кимоно, пустился бежать в чем мать родила, не помня себя от страха, и еле живой добежал до одного своего знакомца, — а тот жил на порядочном расстоянии, в Фудзи-но тана!

Что же касается О-Сэн, то она сразу поняла, что ей не уйти от судьбы. Взяла она стамеску, проткнула себе грудь и тут же умерла.

Ее мертвое тело было выставлено на публичный позор рядом с ее легкомысленным любовником.