Два солдата в белых маскхалатах стояли в окопе. Один, у пушки, обозревал поле боя через полевой бинокль. Другой, в глубине окопа, возился с радиоаппаратурой.

– Энское подразделение? – спросил сержант, переводя дух: – У нас для них поставки.

– Тут рядом, – сказал солдат с биноклем, – но пробраться туда вам не удастся. Взлетите на воздух. Кладите свою взрывчатку – только не здесь – и идите в бункер. – Он улыбнулся.

Мы не заставили его дважды повторять приглашение и направились в напоминавшую гробницу сооружение из досок и земли, почти неосвещенное. Внутри уже находилось четверо солдат. Одному из них как-то удавалось спать. Остальные писали при мерцающем свете свечи.

Высота бункера не позволяла нам выпрямиться, всем сидящим в бункере пришлось подвинуться, чтобы мы могли войти.

– Выдержит? – спросил Гальс, указывая ободранным пальцем на крышу этого сооружения.

– Ну… если рядом упадет граната, может и обрушиться, – иронически улыбаясь, ответил один из солдат.

– А если приземлится прямо на нас, товарищам даже не придется нас хоронить, – добавил другой.

И как они шутят? Наверное, привыкли. Солдат, который спал, проснулся и зевнул.

– Я думал, нам женщин прислали.

– Да нет, каких-то ребятишек. Сержант, откуда у вас этот выводок?

Все засмеялись.

Земля снова содрогнулась, будто не позволяя нам слишком расслабляться. Отсюда звуки взрывов не казались такими сильными.

– Это новобранцы, из поезда с провизией. Они через всю Россию прошли, чтобы вам было чем набить брюхо.

– Подумаешь, – сказал парень, который только что проснулся. – Мы тут три месяца потеем, а вы пока только развлекались. На Украине, коне*шо, красивые девушки, это я знаю, но не следовало вам там торчать столько времени. Мы тут с голоду помираем.

Я вступил в разговор на своем отвратительном немецком:

– Ничего себе, девушки! Не видели мы никаких девушек! И вообще ничего, кроме снега.

– Эльзасец? – спросил кто-то по-французски.

– Нет, француз, – пошутил Гальс.

Все засмеялись. Гальса оттеснили на задний план.

– Спасибо, – сказал тот, кто задал вопрос по-французски, протягивая мне руку. У него было хорошее произношение.

– Моя мать немка, – ответил я.

– Ах, вот как! Ваша мать немка? Прекрасно! Земля в очередной раз содрогнулась. С потолка на наши каски что-то посыпалось.

– Тут у вас не больно здорово, – заявил сержант, который все еще не мог прийти в себя от страха. Ему плевать было, немка моя мать или китаянка.

– А, это русские так развлекаются, – сказал другой. – Три дня назад мы им так задали, что они мигом успокоились.

– Правда?

– Конечно. Подонки, заставили нас вернуться за Дон, наверное, месяц назад. Мы отступили километров на тридцать, а то и больше. Теперь линия фронта на западном берегу. Они уже раза четыре пытались перейти реку по льду. Последний раз пять дней назад. Вот тогда действительно было несладко. Вели атаки два дня, особенно по ночам. Ну и досталось же нам! Видишь, я и сейчас не могу отоспаться. В последнее время не слишком много спали. Мы должны контратаковать, но пока еще не собрались с силами. Взгляни в бинокль. На льду по-прежнему русские. Эти свиньи даже не подбирают раненых. Некоторые небось еще стонут.

– Но мы обязаны доставить груз энскому подразделению, – объяснил сержант.

– Найдете их дальше, прямо на берегу реки. Им не позавидуешь. Наверное, они снова взяли остров. Оставили его, когда пришлось драться врукопашную, но утром снова взяли обратно. Там никому не поздоровится, это уж точно. Я лично предпочитаю оставаться здесь.

Наша батарея молчала уже несколько минут, но гранаты русских, хоть и не так часто, летели постоянно. Сгорбившись, вошел солдат с биноклем; он дул на пальцы.

– Твоя очередь, – сказал он напарнику, – я так дрожу, что боюсь, зубы выпадут.

Тот, к кому он обращался, встал, что-то буркнув, и пробрался к выходу.

– Наши пушки больше не стреляют. Их что, уничтожили? – спросил сержант вновь пришедшего.

– Ну ты и скажешь, – ответил солдат. Он по-прежнему растирал пальцы. – Без них нам бы пришлось несладко. Несколько дней назад, когда их не было, пришлось отступать. Надеюсь, наши товарищи из 107-й роты живы.

– Я тоже надеюсь, – согласился наш сержант, понимая, что сморозил глупость. – Но почему они не стреляют?

– Боеприпасов и так не хватает. Приходится стрелять помаленьку, только когда мы знаем, что точно не промахнемся. Пехота и артиллерия вынуждены беречь патроны и снаряды. Но русские не должны об этом догадаться, так что время от времени мы показываем, на что способны… Слыхал?

– Слыхал.

– Они больше не стреляют, – произнес кто-то из нашего отряда.

– Да. Все затихло. Не упустите момент, – сказал один батареец.

– Ну, ребятишки, пошли, – сказал наш сержант, который слегка пришел в себя.

Перед этими ветеранами боев на Доне мы действительно казались детьми. Несколько ударов крупнокалиберных пушек мы восприняли как конец света. Мы совсем не были похожи на гордых солдат, какими были в Польше, когда маршировали с высоко поднятой головой по деревням с ружьями наперевес. Сколько раз в прошлом я считал себя неуязвимым в наплечниках, касках, великолепной форме; как мне нравилсд звук строевого марша – и нравится до сих пор, несмотря ни на что. Но здесь, на берегах Днепра, мы напоминали жалких тварей, дрожащих под кучей лохмотьев. Мы отощали и покрылись грязью. Огромная Россия поглотила нас; передвигаясь по ней в грузовиках, мы были не благородными воинами, а какими-то прислужниками армии. Как и остальные, погибали от холода, но о нашей участи никто и не думал.

Мы осторожно выбрались из укрытия, поглядывая на насыпь, которая отгораживала нас от войны, и взялись за свою опасную кладь. Все, казалось, успокоилось. Больше не слышно было шума, свет в небе померк. Мы пошли по траншеям, ставшими укрытиями для полузамерзших солдат, гревшихся у бензиновых обогревателей. Везде нас спрашивали: – Есть почта?

Пролетели три «мессершмита». Воздух огласился нашими приветственными возгласами. Вера пехоты в люфтваффе была полной; силуэты самолетов с черными крестами не один раз возвращали утерянную было храбрость и помогали отразить атаку русских.

Пока мы шли вперед, несколько раз приходилось прижиматься к стенам траншеи, чтобы могли пройти те, кто нес носилки с ранеными. Мы приближались к самому краю немецких позиций. Траншеи становились все ниже и уже, так что вскоре нам пришлось идти цепочкой, согнувшись в три погибели, чтобы нас не заметили. Несколько раз я выглядывал наверх. В шестидесяти метрах впереди виднелась высокая трава; это был берег реки, где находилось подразделение, которому мы везли провизию.

Теперь траншея скрывала нас лишь наполовину; прыгая от одной воронки к другой, мы выбивали ногами землю и снег. В одной из воронок санитар в тяжелом зимнем обмундировании перевязывал двоих солдат, сжавших зубы, чтобы не закричать. Он сообщил, что мы прибыли на место назначения. Мы не стали тратить время на оценку положения, в которой оказалось это чертово подразделение: просто поставили ящики в указанную дыру и повернулись, чтобы начать обратный путь.

К наступлению темноты мы завершили то, что, как оказалось, называется «приоритетными поставками для подразделения, находящегося на линии фронта». После бомбардировки, происшедшей днем, больше ничего не случилось; несчастные солдаты, угодившие на Дон, готовились к новой ледяной ночи. Хотя температура немного поднялась, по-прежнему оставалось очень холодно.

Мы ожидали двоих из нашего отряда, собиравших письма, которые удалось накорябать солдатам. Гальс, еще один солдат и я сидели на валу из застывшей от холода земли, скрытые от противника.

– Интересно, где мы проведем ночь, – сказал Гальс, разглядывая сапоги.

– Вероятно, под открытым небом, – ответил наш попутчик. – Гостиниц что-то поблизости не видать.

– Идите сюда, – позвал нас кто-то. – Отсюда прекрасный вид на реку.

Мы поднялись с земли и взглянули через обледеневшие ветви, под которыми скрывался крупнокалиберный пулемет, уже готовый стрелять.

– Смотрите-ка, – сказал Гальс. – На льду трупы.

Да, там лежали неподвижные тела – жертвы происшедших за несколько дней до этого боев. Солдаты на батарее не преувеличивали: русские не хоронили своих мертвецов.

Я вглядывался в даль, ища остров, о котором мы столько раз слышали; но увидеть его было непросто: сгустилась темнота. Я смог разглядеть лишь покрытые снегом деревья. Наверное, среди них наши солдаты. А позади, в густом тумане, спустившемся на мрачные окрестности, почти не было видно противоположного берега реки. Там русским удалось остановить наступление наших войск, и оттуда они наблюдали за нами.

Я оказался на линии фронта, о которой думал с содроганием и которую так хотел увидеть. Некоторое время ничего не происходило. Стояла почти полная тишина, которую лишь изредка нарушали голоса Мне показалось, что на том берегу, где находились русские, из тумана поднимаются тонкие струи дыма. Затем меня оттеснили другие солдаты.

– Если тебе так интересно, – сказал один гренадер, стоявший у пулемета, – я с радостью уступлю тебе свое место. Я уже достаточно натерпелся этого мороза.

Мы не знали, что сказать. Его место вряд ли было завидным.

В воронку забрался лейтенант в тяжелой шинели. Прежде чем мы успели отдать честь, он поднял полевой бинокль и уставился в даль. Несколькими секундами позже мы услыхали мощные взрывы, доносившиеся сзади.

Почти сразу же на льду раздались разрывы, затем неоднократное эхо, а потом пронзительный свистящий звук, пронзивший воздух почти рядом с нами. Немедленно раздался ответ со стороны всего немецкого фронта. Звук орудийных выстрелов сливался с разрывами снарядов. Мы засели в воронке, у самой земли.

– Они атакуют, – произнес кто-то.

Двое пулеметчиков не стали стрелять сразу же и тоже смотрели на Дон. От некоторых разрывов возникал резкий сильный звук; другие доносились глухо, как будто шли из-под земли Наконец, гренадер, столь любезно предложивший нам свое место, заговорил.

– Сегодня лед стал уже тоньше, не так холодно. Скоро придется им добираться вплавь.

Мы прислушались к его словам.

– Пошлем туда самого легкого, – сказал гренадер. – Если лед его выдержит, придется взрывать.

– Вот он самый легкий, – произнес с вымученной усмешкой Гальс, указывая на совсем юного солдата.

– Что мне нужно будет делать? – спросил мальчишка, побелев от страха.

– Пока что ничего. Да не трясись ты. Я пошутил, – сказал артиллерист.

Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Лейтенант еще немного посмотрел на окрестности через бинокль, затем вскарабкался вверх и исчез. Мы остались на месте, не шевелясь и не говоря ни слова. Чтобы нарушить молчание, от которого становилось не по себе, сержант приказал нам открыть котелки и подзаправиться.

Мы проглотили безвкусные замерзшие порции без особого аппетита. Жуя, я подошел к пулеметной позиции, чтобы еще раз взглянуть на реку.

Теперь я понял, почему наши орудия обстреливали реку. Огромные льдины, некоторые футов до двух толщиной, торчали перпендикулярно поверхности. От расколовшихся льдин образовались ледяные торосы, движущиеся по течению. Немцы палили по льду каждую ночь, чтобы не пустить русских разведчиков, которые, однако, все равно, не боясь опасности, пробирались на льдины. А они сталкивались друг с другом и разлетались на куски со страшным скрежетом. Появлялись новые трещины. В темноте непрерывно раздавался звук разлетающегося на куски льда.

Я так долго стоял, завороженный нереальностью происходящего: на восточном берегу реки зажигались сотни огней.

– Эй, – позвал я здешних солдат, – творится что-то неладное!

Они бросились ко мне и оттолкнули, чтобы посмотреть самим. Я просунул голову между их головами.

– Черт, а мы уж испугались, – сказал один. – Это ерунда: они так каждую ночь светят. Дают понять, что греются. Не такая уж плохая мысль. От этого света одни неприятности: реку теперь не разглядеть, даже осветительные ракеты не помогают.

А я не мог оторваться от этого зрелища. Повсюду, по всему горизонту, русские зажгли сотни огней, не для того, чтобы согреться самим, поскольку им приходилось держаться от огня подальше, а чтобы отвлечь наших наблюдателей. И действительно, окидывая взглядом восточный берег, нельзя было сосредоточиться ни на чем: глаз все время останавливался на огнях. Все остальное пространство погрузилось в темноту. Противник мог спокойно поменять свои позиции, а мы бы этого и не заметили. Яркий свет вспышек не позволял хорошенько разглядеть происходящее: мешала тьма и умело расставленные противником огни.

Я бы простоял так, вглядываясь в игру света и тени, гораздо дольше, если бы сержант не подал сигнал о возвращении в тыл. Мы вернулись без приключений. Ночь, в тиши которой не было слышно звуков войны, скрыла наше передвижение.

Повсюду в окопах сидели солдаты. Те, кому удалось заснуть, укутались всем, что попало под руку, не оставив открытым ни одной части тела – даже нос, губы и уши были закрыты. Только тот, кто приспособился к такому странному способу выживания, понимал, что под этими лохмотьями продолжают жить и набираются сил живые люди.

Кое-кто перебрасывался в карты или писал письма при мерцающем свете свечи. Многие сгрудились у ламповых обогревателей. Эти чудесные приспособления – я недаром называю их чудесными – работали как на бензине, так и на керосине: надо было просто отрегулировать вентиль и поступление воздуха. Расположенный за стеклянным абажуром рефлектор предохранял огонь от порывов ветра. Ходили слухи, что в армии разрабатывают улучшенную модель, которая будет работать на пиве.

Те же, кто не спал, не караулил, не играл в карты, не писал писем родным, поглощали спиртное, распространявшееся здесь так же свободно, как и другие поставки. Как-то один раненый пехотинец, ожидавший поезда для эвакуации, сказал мне:

– На фронте водки, шнапсу и ликера столько же, сколько пулеметов. Так легче всего сделать из любого героя. Водка притупляет мозги и добавляет сил. Два дня подряд я только и пью и забываю про осколки в кишках.

К нашим саням мы вернулись без происшествий.

– Я сплю, – сказал Гальс, – или действительно потеплело? В этой шинели я потею, будто в лисьей шубе. Может, у меня началась лихорадка, этого только не хватало.

– Тогда у меня тоже лихорадка, – заявил я. – Я весь промок.

– Это все от испуга, – сказал парень, который в свое время орал «Они меня убьют!».

– Кто бы говорил, – усмехнулся Гальс. – Ты до того перепугался, что до сих пор зеленее своей шинели, а говоришь о нас.

На санях теперь помимо нас лежало еще шестеро раненых. Хотя груз был легче, ехали салазки хуже. Низкорослым лошадям приходилось несладко: на наших глазах снег становился мягче. А вскоре он превратился в дождь. Потепление – и это после тех ужасных заморозков – мы воспринимали его так, будто попали на Лазурный Берег.

Лишь через два часа мы добрались до наших частей. Но, несмотря на то что за день я ужасно устал физически и столько пережил, не смог сразу заснуть. Перед глазами вставали берега Дона, мне слышался свист снарядов и взрывы, мощь которых я и представить себе не мог. Мои уши болели от выстрелов маузеров. Теперь наши учения в Польше казались детской забавой.

Расположенной на западном берегу реки пехоте приходилось бороться не только за выживание, но и с врагом – вот в чем была разница между нами и ими. Если мы отличимся на подвозе оружия и продовольствия, нас обещают перевести в пехоту, в наступающие войска. Ясное дело, такое обещание, данное командиром в лагере близ Минска, было рассчитано на новобранцев вроде Гальса, Ленсена, Оленсгейма и меня. Мы воспринимали это за честь и гордились, что нам доверяют.

А фронтовики обвиняли именно нас за отступление с Кавказа за Ростов. Из-за нехватки ресурсов войскам пришлось оставить территории, занятые с огромными потерями, чтобы их не постигла та же участь, что и защитников Сталинграда. Офицеры требовали от нас добиться поставок любой ценой, предпринять сверхчеловеческие усилия пусть и под страхом смерти. Мы думали, что сделали даже больше, а на самом деле, несмотря на отчаянное напряжение, не выполнили и половины того, чего от нас ждали. Может, нам тоже лучше было бы умереть.

«Полное самопожертвование» – так выражались командующие. Это словосочетание застряло в моей голове, пока я смотрел широко раскрытыми глазами в полную темноту, постепенно погружаясь в сон, будто падал в глубокую черную дыру.