— Сходил бы ты, Иванко, по воду.
      — Хорошо, ба.
      Я был занят тем, что вырезал ножом на ореховой свистульке затейливые узоры.
      — Чтой-то опять ломит.
      — Хорошо, ба, — ответил я и заработал подозрительный взгляд.
      — И чего ж ты нашел хорошего?
      — Я хотел сказать, конечно, схожу, ба. — И тут до меня дошло, что если разговор зашел о здоровье, значит, идти придется к роднику в Святиборову рощу. Нет, я не боялся Леса, потому что дед Волша давно научил меня понимать Лес и его обитателей, собирать корешки да ягоды. Глядя на упавший лист, я мог сказать, на какой ветке он вырос. Однако знакомиться с лешими, кикиморами и лесавками не хотелось. Правда, я не раз ходил к роднику, и никогда их не встречал, однако всяк знает, что в Святиборовой роще живут лесовики, а потому старается обходить ее стороной. Если б не родник с сурной водою, никто туда бы и носа не казал.
      Эту воду еще называли живой. Говорили, что от нее затягиваются раны, возвращается здоровье и прибавляются силы. Не знаю… Но бабке она помогала.
      — М-м-м… Знаешь, ба…, — задумчиво промолвил я.
      — Ты никак Рощи пугаешься? Вон какой здоровый лоб вымахал, скоро женить пора, а все за водой боишься ходить?
      — Ну что ты, ба!
 
      Когда я вернулся с родниковой водой, моего дома не было.
      И не только дома, но и всей нашей крохотной веси. Вместо нее на фоне зеленеющей стены Леса стояли черные дымящиеся остовы изб. Кое-где еще кормился на них огонь, вспыхивали искры. Степняки постарались на славу — сожгли и разграбили все, скотину угнали, людей безнаказанно поубивали. Я говорю безнаказанно, потому что в нашей дремучей веси мужиков да женщин не было, оставались одни старики.
      Моя бабка лежала, уткнувшись лицом в землю возле того, что совсем недавно было приступком. Из спины у нее торчал наконечник стрелы, под худеньким тельцем натекла начинающая темнеть лужа крови. Бабка раскинула руки, словно хотела напоследок обнять и сохранить свой дом, на месте которого сейчас поднималась из угольев одна обугленная печка. Тын снесли, затоптали конскими копытами. Вокруг раскидан нехитрый скарб — видно, прежде чем поджечь, степняки искали что-нибудь для них интересное. Да что же может быть интересного в нашей глуши?
      Я немного постоял над ней и оглянулся. Дальше, почти за околицей лежал на спине дед Волша. В грязи тянулся длинный след. Дед, наверное, выскочил защищать свою землю, но нападавшие накинули сзади аркан и протащили за лошадью, потом зарубили коротенькими остренькими сабельками. Рядом с торчащей из груди стрелой раскинулся старый воин дед Еремей, сжимая в руке свой диковинный топор. Немного нас жило здесь, посреди леса, да вот поди ж ты, нашли и тут. Нахмурившись, подумал, что надо всех схоронить, пока не налетело воронье да лесные зверушки кровь не почуяли.
      Это была работа, которую я никогда не хотел бы повторить. Закончил уже под вечер. Посидел недолго, жалеючи погибших и размышляя, что делать дальше, но потом решил, что думы надо отложить на утро. Побродил последний раз по сгоревшей веси, собрал в котомку, которую брал с собой к роднику, все, что удалось найти после набега. Ночевать буду на опушке — здесь еще пепелище не остыло и кровь не высохла. Я засунул за кушак на спине топор деда Еремея и двинулся к Лесу.
      Пока я искал место для ночлега, смерклось. Стих и помрачнел Лес, сгустились среди деревьев ночные тени, поползла из чащи темнота.
      Натаскав сушняка, я выбил искру, выдул огонь — он занялся и, весело потрескивая, устремился вверх, принялся перебегать с хворостинки на хворостинку. Выступили из черноты и потянулись к костерку еловые лапы. Наконец, я положил в огонь ветку потолще, вынул из котомки подобранный на пепелище обугленный сухарь и начал задумчиво грызть его, глядя на язычки пламени. Положение и вправду невеселое. Я оказался без кола, без двора и даже без родни, к которой можно было бы отправиться. Родителей я не знал. Меня вырастила бабка и воспитала вся весь. Дед Еремей учил ремеслам и воинскому делу, дед Волша учил ведовству, бабка Евфросинья — знахарству, ну а от своей я узнал, как дом вести и порядок блюсти. Как я уже говорил, у нас жили одни старики: все, кто помоложе, ушли. Одни с купцами, одни в посады, а другие — просто счастья на стороне искать. Ну вот и…
      — Кхе-кхе.
      Никогда не думал, что сидя на земле можно подпрыгнуть так высоко. Но я подпрыгнул и опустился на острый сучок.
      — У-й-й-й!
      — Испужался, — утвердительно произнес незнакомый голос. — А коли ты такой пужливый, неча ночью в костер глазеть, очи застить. Надобно слушать да вокруг поглядывать.
      Глаза, наконец, привыкли к темноте, и я начал различать нежданного гостя. Это был невысокий древний старичок в серой свитке и коричневых портах, с редкой, но длинной бороденкой на худом лице и густыми седыми бровями, полностью скрывавшими глаза. Из-под кушака выпирал небольшой животик. Кажется, он был доволен результатом своего внезапного появления.
      Не ожидая приглашения, старик, охая, сел у костра.
      — Эх, косточки мои, косточки! Может, угостишь чем?
      Я торопливо разломил, а точнее, расколол сухарь пополам и протянул ему. Он с сомнением посмотрел на него и принялся неторопливо грызть. Потом поднял глаза на меня. Они оказались у него ярко-желтыми и лучистыми — никогда не видел таких глаз.
      — Вот проходил мимо, увидел костер и решил поглядеть, кто это тут ночевать устроился.
      Я подумал, что вряд ли кто-то по доброй воле будет здесь шастать просто так, особенно по ночам, но на всякий случай промолчал.
      — Днем, вроде, гарью пахло.
      Он кинул на меня вопросительный взгляд. Я опять ничего не ответил.
      — Думал, может, случилось чего.
      И я не выдержал. Сбиваясь, вытирая слезы и сопли, рассказал, как бабка попросила меня сходить в Святиборову рощу, как я не торопился, как брел по лесу, разглядывая пичужек и зверушек, собирал в пучки и развешивал на деревьях траву и корешки, и только Рощу проскочил и воду набирал как оглашенный. Рассказал, как вернулся, как собирал трупы, как полдня копал ножом могилу, как корил себя, что опоздал.
      — А и спешил бы, все равно ничем не помог, только сам бы голову сложил. Только вот не пойму, почему в Роще бежал?
      — Так ведь там леший живет! — вытаращил я заплаканные глаза.
      — Да? Ну и что?
      — Как что? Задерет!
      — Леший? Зачем?
      Его вопрос поставил меня в тупик. Лесовиков и прочей нечисти все боятся, а почему, я не знал.
      — Ну, говорят, он год-два назад из соседней веси девку украл и у себя держал. Только вот на что она ему сдалась, ума не приложу.
      — Насчет девки брехня, — категорически сообщил дед. — Ну да ладно. А ты теперь, стало быть, сидишь и думаешь, чего делать, — опять вроде бы не спрашивая, а утверждая вымолвил он. Несколько минут прошло в молчании. Старик сидел, хмуро уставившись в костер.
      — Беда, — задумчиво сказал он, наконец. — Беда идет на землю русскую. Степняки уж и до здешних мест добираться стали. А тебе надобно в княжий град идти.
      — В Киев? — испуганно спросил я. — Что ты, дедушка. Я и в соседние веси ходил всего-то пару раз.
      — В Киев, — твердо повторил он. — К князю Владимиру на службу. Хоть и ждут тебя великие трудности, но ежели одолеешь их, свершишь великие дела. Короче, должон дойти, — закончил он.
      Я потрясенно молчал и даже не думал спросить, к чему князю Владимиру сдался на службу чернедь-мужик, да еще малолетний.
      — Не-е-е, — протянул я. — Не дойду. Я и дороги-то не знаю.
      — Дорога до стольного града нехитрая. По тропке выйдешь на дорогу, в трех днях пути лежит на той дороге богатое село. За селом свернешь в Черный лес, а там и до Киева недалеко. Скоро будешь в стольном граде. Если не задержишься. — И многозначительно глянул на меня. Почему-то его взгляд уверенности мне не прибавил. — А куда тебе еще деваться?
      Тут я вынужден был согласиться, что он прав. Деваться мне действительно некуда. Я напоследок шмыгнул носом и провел под ним кулаком.
      — Сопли по лицу размазывать неча, — строго выговорил дед. — Коли текут, в подол рубахи высморкайся али на землю их выбей. Чай при княжеском дворе жить будешь.
      Я совсем не был в этом уверен, но урок решил усвоить.
      На ночь устроились на лапнике. Дед неодобрительно смотрел, как я топориком обрубаю нижние ветви елей, хотя я старался брать только высохшие.
      — Небось, и на земле переночевал, ничего бы с тобой не сделалось, — проборматал он, но от сухой подстилки не отказался.
      Той ночью мне приснилась бабка, которая, стоя у плетня, махала мне рукой и говорила: «Иди, Иванко, иди, послужи князю-солнышку Владимиру. Да смотри, хорошо служи».
      Утром, подняв голову с котомки, я деда не увидел. Ушел, стало быть. Рядом с собой обнаружил кусок хлеба с добрым шматом мяса и накинулся на еду, даже не вспомнив, что ночью у деда котомки не было, и не удивившись, что хлеб оказался свежим.

      Беда не приходит одна. Только счастье почему-то всегда ходит в одиночку. Если вас ни за что ни про что выпороли, готовьте то же место для второй порки. Если не повезет — то и для третьей.
      Не успел я выйти на дорогу, как наткнулся на следы степняков. Слишком долго приходилось мне бродить по лесу, изучая следы и повадки зверей, чтобы не узнать отпечатки тех же копыт, что натоптали в нашей веси. Наткнулся я на них случайно: услышал мягкое журчание лесного ручья, пошел напиться и увидел, что здесь в заводи всадники поили своих коней. Дальше шел сторожко, приглядываясь, слушая Лес и, наверное, поэтому задолго почуял запах крови.
      В этом месте дорога полого поворачивала, и почти за поворотом, под ветвями нависшего над ней корявого дуба я увидел лежащие тела. То были княжеские дружинники и смерды, человек восемь. Пятеро дружинников даже не надели шеломов — нападение было внезапным. Степняки с натянутыми луками ждали за поворотом: выпустили стрелы, налетели на обоз, порубали оставшихся в живых, пограбили все, что можно, и исчезли. Быстро, внезапно, исподтишка. Три телеги оставили в придорожных кустах, мешки вспороли, зерно рассыпали…
      Я подошел поближе. Забрызганная кровью трава, изуродованные тела… Никто не шевелится, не дышит. Опять придется копать могилу, опять хоронить погибших — неплохое начало путешествия. Зачем послушался деда? Деда? Я вспомнил свежий хлеб и теплое мясо. Деда? А может… Да нет, просто дедушка встал пораньше — не спится старому — и… испек на костре хлеб? Пока совсем не запутался, решил отбросить все мысли и заняться делом. Вначале надо стащить покойников в одно место и накидать на них веток, чтобы не поклевало глаза воронье. Потом выкопать могилу.
      Когда взялся за третьего — самого здоровенного и старого, у которого из груди торчала стрела, — он едва слышно захрипел. Жив! Я мигом сломал древко стрелы, стянул кольчугу и обратил внимание, что она была непростая: булатные кольца на ней мельче и блестели по-другому. Наверное поэтому и стрела вонзилась неглубоко. Приговаривая «Потерпи, дядя, потерпи!», ножом рассек рану и, ухватившись крепко зубами, вытянул наконечник. Хлынула кровь, как из доброго порося.
      Теперь надо прочистить рану. Я быстро развел костер, надрал бересты, сплел котелок, набрал в нее воды — благо рядом тихо бормотал ручеек — и повесил ее над костром. Главное, чтобы пламя не поднималось выше уровня воды. Кто не верит, что в бересте можно греть воду, пусть сам попробует… если получится, потому что тут, равно как и в любом деле, надобно умение.
      Когда вода согрелась, оторвал от подола тряпицу, смочил и протер вокруг раны, края которой уже стали набухать красным. Порывшись в котомке, достал мешочек с травами, выбрал несколько стебельков и листиков, разжевал и этой кашицей залепил рваную, кровоточащую дыру в теле, потом кое-как перетянул ее рубашкой, снятой с одного из убитых. Осмотрев как следует дружинника, увидел, что на голове темные с проседью волосы запеклись сбоку коричневой коркой.
      Сменив тряпицу, промыл и ее. Оказалось, что это не рана вовсе, а глубокая ссадина, хотя дед Еремей с такой же вот ссадиной ползимы провалялся, когда его медведь-шатун завалить пытался.
      Закончив, сел над дружинником спиной к закатному солнцу, лицом на восток и, запинаясь и припоминая на ходу, прошептал заговор от поруба.
      — …пойду во чисто поле, во зеленое поморье… летят три врана, несут трои золоты ключи, трои золоты замки… запирали они, замыкали они воды и реки и синия моря, ключи и родники… заперли они, замкнули раны кровавые, кровь горючую…
      Подумавши, повторил еще раз — на всякий случай, потому что бабка Евфросинья всегда меня ругала за то, что заговоры плохо читаю. Память на слова хорошая, а говорю, стало быть, не так.
      Затем опять занялся убитыми: стащил их в одно место и погуще прикрыл ветками. Могилу вырою и похороню завтра.
      Когда вернулся к костру, раненый дружинник постанывал. Я опять залез в котомку, достал баклажку с сурной родниковой водой и осторожно, стараясь не пролить ни капли, дал ему напиться.
      — Где… меч?.. — прохрипел дружинник.
      Никак на тот свет дорогу мечом прокладывать собрался? Но я все же встал и скоро приволок ему под мышкой три меча.
      — Выбирай.
      Дружинник хоть и был одной ногой в той земле, что каждому человеку после смерти положена, взъярился.
      — Ты что, щенок, издеваться вздумал? — Но сил не было, и, отдышавшись, он сказал, поспокойнее: — Нет среди них моего. Поищи, а найдешь, положи под правую руку.
      Я подумал, что он с жизнью прощается и хочет перед Перуном предстать в полном воинском великолепии, поэтому, простил его, неблагодарного, и несмотря на сгущающиеся сумерки, стал рыскать по обочинам и не вернулся, пока не нашел его меч. На самом деле красивый… во всяком случае, в темноте. Заодно, почти наощупь, откопал пару корешков, которые, говорят, помогают при воинских порубах.
      Когда подошел к костру с мечом и охапкой хвороста, раненый спал тяжелым сном, часто и хрипло дыша. Я опять дал ему напиться, на этот раз простой воды, и, высыпав зерно из распоротых мешков, кое-как накрыл, хотя со лба дружинника и без того скатывались крупные капли пота. Кажется, начинался жар. Я подкинул хвороста в огонь, чтобы светил поярче, и сменил ему траву на ране. Больше я сделать ничего не мог, поэтому набрал лапника, положил в костер полено потолще и улегся спать.
      Ночью пару раз вставал, давал дружиннику напиться, смывал с лица пот.
      Утром он выглядел получше — не метался, не стонал. Я первым делом отрезал от его бороды клок волос, нашел старую осину, вогнал топор в ствол и засунул волосы в щель. Теперь лихорадка точно пройдет.
      С могилой управился часа за два — мечом копать землю сподручнее, чем топором, да и земля здесь была помягче. Затоптав землю, навалил на могилу камней, чтобы волки не разрыли, и тремя глубокими зарубками на придорожной осине пометил место. Негоже людям погибать, подобно тварям бессловесным, нужно хоть какой-нибудь знак оставить.
      Когда вернулся, дружинник еще спал, но очнулся от того, что я начал подбрасывать ветки в костер.
      — Ты кто?
      Вот так! Ни тебе благодарности, ни тебе исполать. Поколебавшись, все же ответил:
      — Иванкой меня зовут.
      — Мы где?
      Видно, крепко ему по голове двинули, если сам не видит.
      — В лесу. Степняки вас порубали. Ждали вас вон там, за поворотом. В засаде.
      — Степняки? Из засады? Может не они, а разбойники?
      Мне и самому это показалось странным, но я как-то не задумывался. Степняки так далеко в Лес не забирались, они кочевали по Степи, иногда налетали на веси, грабили купеческие караваны, но чтобы устроить засаду на лесной дороге — про такое я еще не слыхал.
      — Нет, степняки: и стрелы их, и кони неподкованные.
      — А со мной что?
      — Ранили тебя. Стрелой в грудь, и по голове дали.
      — То-то она болит, словно после пира не проспался.
      — Рану я тебе залечил.
      — Ты-ы? Залечил? — Он с сомнением оглядел меня и нахмурился. — Что-то ты на волхва не похож.
      — А ты на живот свой погляди.
      Он сбросил прикрывавшие его мешки, с кряхтением приподнялся на локте и задрал рубаху. Рана уже стала затягиваться молодой, розовой кожицей. От чего, не знаю — то ли от живой воды, то ли от трав, то ли от моего заклинания… хотя последнее вряд ли.
      Я торжествующе посмотрел на лежащего, но он лишь презрительно хмыкнул.
      — Подумаешь! Ежели б она совсем заросла, да еще голова не трещала, вот тогда… В наши времена по-другому было. Помню, в одном походе ратника моего в капусту изрубили, мы его по кусочкам складывали. Так наши волхвы чего-то пошептали, травами обкурили, и он стал как новенький, даже шрамов не осталось. Правда, голос какой-то писклявый получился, наверное, не все кусочки нашли.
      Я в сердцах сплюнул и нагнулся к котомке, чтобы забрать ее да идти дальше, а этот пусть сам о себе заботится. Дружинник растолковал мои действия по-своему.
      — Правильно, сообрази-ка что-нибудь поесть, а то живот к спине прирос.
      — Сам соображай. А я пошел.
      — Ты неужто бросить меня решил, раненого? Кто ж так с друзьями поступает?
      — Какой ты мне друг? Я над тобой второй день хлопочу, а от тебя даже спасибо не дождался.
      — Раз на дороге повстречались да общую беду заимели, значит друг. Ишь, гордый! Гм… Ладно, не горячись. Все одно тебе по этой дороге самому не выбраться. У нас конная дружина была, а все одно погубили.
      — Да кому я нужен?
      — Ну, в полон к степнякам, скажем — вон какой молодой да здоровый. Или Бабе Яге на обед, у нее, говорят, тринадцатый кол до сих пор без человечьего черепа. Или нечисть нападет, для нее человека замучить — это вроде праздника.
      — Да? — спросил я задумчиво. Его доводы произвели на меня впечатление. Особенно последний.
      — Точно!
      — Тогда, пожалуй, останусь. Друга бросать в беде нельзя, это ты правду говоришь, только еды у меня нет.
      — Ничего, в обозе мешок муки должен быть, есть и мяса кусок припрятанный.
      Похлебку из муки и мяса сварил я, поминутно выслушивая наставления и нравоучения дружинника. Звали его Данилой, и он страшно обиделся, когда я назвал его просто дружинником. Оказалось, что он старший дружинники пирует с князем Владимиром в Серебряной палате.
      — Где-где?
      Он объяснил, что князь Владимир сидит в Золотой палате за одним столом с лучшими князьями, воеводами и богатырями, а те, кто попроще, пирует в Серебряной палате.
      — Значит, ты попроще?
      Он подозрительно зыркнул на меня, потом вздохнул.
      — В Золотой палате, сынок, такие люди сидят! И Асмунд, и Претич, и Круторог наезжает — князь журавский, и Волчий Хвост…
      — Хи-хи!
      — Не «хи-хи», а сын многомудрого Волка, воеводы князя Святослава..
      — А чем он многомудрый?
      — А вот почему
      [ Действительный случай, описанный в летописях].
      Остался он как-то править вместо Святослава в Переяславце, что на Дунае, и осадили его со всех сторон болгары. Прознал Волк, что некие посадские замышляют сдать город осаждающим. А помощи ждать неоткуда — князь с дружиной на Русь ушел. Тогда приказал он распустить слухи о том, что будет держаться до конца, повелел резать скотину, вялить и сушить мясо, а сам стал тайно готовить лодьи под городом. Однажды ночью по его приказу подожгли с четырех сторон Переяславец, болгары подумали, что это их сподвижники знак подают, и ринулись на приступ. Волк же с дружиной захватил их суда и ушел по Дунаю навстречу Святославу. Волчий Хвост умом хоть не в отца пошел, но воинской удалью знатен. Так что у Владимира за столом собираются богатыри могучие, делами славные! — закончил он.
      — А почему ты не славный?
      Данило глянул на меня так, что я решил срочно заняться похлебкой и обнаружил, что она почти готова. Нарвал травки, выкопал пару корешков, добавил в похлебку и поставил ее доходить. Но сил ждать не было. Данило вытащил из-за голенища ложку и накинулся на еду — ел да нахваливал. Похлебка исчезала с угрожающей быстротой. Я, обжигаясь, пытался угнаться за ним, но перевес был явно на его стороне: походный опыт и мастерство ни на каких пирах не прогуляешь, даже в Серебряной палате. Через пару минут мы оба облизали ложки и сожалением поглядели на пустой котелок.
      — В следующий раз готовь побольше, у меня здоровье слабое, мне поправляться надо.
      Я глянул на его могучие плечи, на которых сидела шея-колода, на переплетенные жилами руки, которые, кажется, могли столетний дуб с корнем выдрать и за десять верст забросить, и самым невинным тоном осведомился:
      — Не могу понять, Данило, ты нарочно меня злишь или по дурости?
      Впервые он посмотрел на меня более или менее осмысленно — как на человека.
      — Гм… Ты вообще-то как сюда попал?
      — Из леса.
      Он понял мой ответ по-своему.
      — Не дерзить! Молчать когда с тобой разговаривают!
      Я на всякий случай переполз на другую сторону костра.
      — Сказал же, из леса. Из лесной веси, которую степняки сожгли. И наших всех поубивали. Даже не весь у нас была, а так, починок.
      — Родителей тоже убили?
      — У меня родителей не было.
      — Откуда же ты взялся? В капусте нашли?
      — Почему в капусте? — обиделся я. — На берегу ручья лесного. Бабка меня вырастила, а воспитала, почитай, вся деревня.
      Это потребовало от Данилы несколько минут размышлений.
      — Сирота, значит.
 
      Я не ответил. Солнышко умиротворенно пригревало и мягко прыгало пятнышками света по земле, просвечивая сквозь редкую придорожную листву. После еды мы оба разомлели, у моего спутника закрывались глаза.
      — Ты поспи, — сказал я. — Ты слабенький, тебе сил набираться нужно.
      Он хмуро на меня покосился, пробормотал:
      — Поговори мне тут! — и тут же сполз на спину, устроился поудобнее и через минуту уже похрапывал.
      Меня тоже сморило. Проснулся я от хорошего пинка. Данило грозно навис надо мной, уперев руки в бока. Видно дырка от стрелы его уже нисколечки не беспокоила.
      — Я его сторожить оставил, а он дрыхнет, как сурок!
      — Во-первых, никто меня сторожем не оставлял, — попытался я его урезонить, — во-вторых, от кого сторожить-то? От кикимор?
      — Молчать, когда тебя спрашивают!
      — Ты меня не спрашивал.
      — В походе лагерю нужен сторож. Мы в походе, у нас есть лагерь, а значит и сторож должон быть. Ты, кстати, в какую сторону направляешься?
      — В Киев, к князю Владимиру, — ответил я неуверенно.
      Он расхохотался.
      — Нужен ты ему! Тебя кто надоумил, или сам таким умным оказался?
      — Дед один подсказал. Все равно, говорит, деваться некуда — ни кола, ни двора, ни единой души родной…
      — Ну что ж, в Киев так в Киев. Только князю нашему ты вряд ли понадобишься. У него даже таких богатырей, как я — и то хоть пруд пруди, — сказал Данило, но подумавши добавил: — Хотя… наверное таких, как я, у него немного, всего пара человек в Золотой палате, да пара — на заставах. Дорогу короткую в стольный град знаешь?
      — Знаю. Недалеко отсюда, говорят, есть богатое село. За ним нужно свернуть в Черный лес, а там…
      — Какое же там село? Город давно, лет сто уже. Даже слободами оброс, и посадник княжеский сидит.
      Про село мне давеча дедушка сказывал. Выходит, много лет тому дедушке. Данило не дал мне додумать.
      — А через Черный лес вряд ли пройдем, — продолжил он, — не зря он так называется. В тех местах нечисти полным полно.
      Это мне почему-то и в голову не приходило.
      — Тогда пойдем по этой. Может, куда-нибудь выведет.
      — По этой долго. Мы по ней шли потому как с обозом были, а теперь и короткой можно. Эх, конями бы где разжиться… Ну да ладно, авось в городе купим.
      Ужин готовили вдвоем, и я, пока Данило помешивал в котле варево, долго бродил в лесу, отыскивая травы и раскапывая корешки. Их здесь было меньше, чем у нас, но для котла кое-чего чего нашел. После ужина Данило вытащил меч и принялся его натачивать, хотя на мой взгляд, он в этом не нуждался.
      — Привычка, — объяснил дружинник. — В битве можно полагаться только на себя, на меч и на коня. Ты-то мечом умеешь рубиться?
      — Немного умею.
      — А щитом пользоваться?
      — Не-е, не приходилось.
      — Да, многому тебя учить надобно. Но ничего, дорога у нас впереди длинная, за то время, как к княжескому двору придем, ты у меня у меня будешь махать мечом, как хан Кучук — саблей.
      Луна стояла над восточной частью дороги огромны полумесяцем, заливая окрест колдовской свет. Даже в глубине леса тьма растворялась молочным сиянием. Наверное поэтому когда легли спать, я долго не мог уснуть и думал о том, как резко изменилась моя жизнь.

      Утром Данило встал совсем здоровым. Осмотрев рану, он удовлетворенно хмыкнул, сказал «Вот как надо выздоравливать!», словно это не я его нашел да выходил, и отправился к телегам, чтобы отобрать все, что нам сможет пригодиться в пути.
      Я решил, что не стоит обращать внимание на его нахальство. Может, все дружинники такие, а раз он не простой дружинник, а старший, значит и нахальства у него должно быть побольше.
      Отсутствовал он долго. Рылся в мешках, рассыпал зерно, кряхтел и ворчал. Когда я предложил помочь, велел приготовить еще еды — мол, перед походом подкрепиться надо. Два раза отлучался в лес, я уж подумал, что у него живот прихватило от неумеренной еды, и предложил зверобоя найти, но он на меня зарычал так, что я нарочно отправился искать травы для похлебки на другую сторону дороги.
      Наконец, с приготовлениями закончили, но не успели отправиться, как он принялся меня муштровать.
      — Сейчас буду учить тебя воинской науке, — объявил он. — Берешь котел, насыпаешь в него дополна муки и бежишь до того пятого дуба, считая от меня.
      — Какая же это воинская наука, — воспротивился я, оставив без внимания его замечание насчет дубов. — К тому же нам дорога дальняя предстоит, если буду бежать, да еще с котлом, — вовсе не дойду.
      — Хорошо, — неожиданно легко согласился он. — Тогда берешь котел, насыпаешь в него дополна муки и просто идешь. Воинскую науку нужно начинать с азов. Перво-наперво вырабатывать в себе силу и выносливость.
      — Я и так на силу не жалюсь.
      — Р-разговорчики! Считай, что раз обещал из тебя гридня сделать, то беру к себе на службу, а стало быть стал я твоим воинским начальником.
      Возразить было нечего. Котел был тяжелый, готовили в нем человек на двадцать — не меньше. И нести его было несподручно.
      Так и прошло три дня, ничем не примечательные. Утром просыпались, ели и отправлялись в дорогу, по которой Данило гонял меня с котлом. Одно утешение: я старался готовить побольше, чтобы котел стал полегче. На привалах мой воинский начальник острил оружие, рассказывал о Киеве, о дворе князя Владимира, о богатырях и поединщиках, об их славных подвигах. Учил меня рубиться мечом и прикрываться щитом. Учителем он был неважным — часто серчал и топал ногами, давал команды вроде «Махни назад мечом!», однако боевого опыта у него было немало; одно то, что он дожил дружинником до таких лет, вселяло в меня надежду.
      Однажды, крепко осерчав, Данило пообещал меня выдрать за непослушание, как сидорову козу, на что я, тоже осерчав, ответил, что сам могу его выдрать. Немного полаявшись, решили бороться на кушаках.
      Я парень не хилый, с малолетства валил лес, колол дрова, пахал да сеял. Да и жизнь силушкой не обидела, но Данило — хоть и стар — был здоров, как кряжистый дуб и напорист, что твой лось в сезон гона. Из пяти раз все пять я оказывался на земле. В последний еле поднялся: мой спутник намял меня, что твой медведь, к которому я хоть и не попадал, но думаю, что справиться с ним было бы легче.
      — Хочешь еще? — победоносно спросил Данило.
      — Не-е, с меня хватит. Я сейчас и муравья на землю не уложу.
      — То-то. Будешь знать, как над княжеским старшим дружинником надсмехаться. Но из тебя толк выйдет…
      Я радостно заулыбался.
      — А бестолочь останется, — с удовольствием заржал Данило и хлопнул меня по плечу, от чего я опять чуть не упал. От победы он пришел в хорошее настроение, и теперь от его проявлений дружеских чувств следовало держатся подальше.
      Через пару дней вышли к городу. Ничего подобного я еще не видел. Он был обнесен земляным валом, на котором стояла высокий частокол из вековых дубов и неглубоким рвом с дном, утыканым острыми кольями. На частоколе в нескольких вершках под краем были вытесаны узорчатые просветы — чтобы сподручнее было обстреливать осаждающих да поливать их кипящею смолой, пояснил Данило. У стен были разбросаны кучками простенькие хаты, кое-где стояли даже крепкие избы.
      — Слободы, — сказал мой спутник. — Живут в них разного рода ремесленники.
      Над городскими воротами возвышались смотровые башни с тесными бойницами для лучников, за ними виднелись крыши домов, крытых не соломой, а потемневшей от непогоды гонтой. Такие же башни стояли на дальних углах стены. У ворот вольготно расположились два толстых стражника с копьями, в не чищенных кольчугах и при мечах.
      — По какому делу? — остановил нас один, у которого из-под короткой кольчуги провисало пузо.
      — По торговому, — ответил Данило. — Хозяин послал товаров присмотреть — кожи, мехов, пеньки…
      «Какой хозяин?» — чуть было не брякнул я, но он вовремя пнул меня ногой. И больно…
      Стражник с сомнением оглядел мощную грудь в кольчуге, потертую рукоять меча, сапоги и хотел что-то спросить, как второй уже вперился хищным взором.
      — А деньги на меха у тебя есть?
      — Да что ты! Я ж сказал, прицениться только.
      — Смотри не воруй тут. А то ходют всякие… — разочарованно протянул тот, сел на приступок и потянулся за стоящим рядом кувшином.
      — С виду защита крепкая, — пробормотал Данило, когда мы отошли, — а стража отъевшаяся, к бою мало годная. У них, небось, и мечи-то заржавели.
      — Куда мы идем? — спросил я.
      — В корчму. Отдохнем с дороги, перекусим как следует, да не мешало бы запасов на дорогу сделать, коней купить.