Вместо предисловия

Запомнился мне один разговор. Настойчиво пробивалась в нем мысль о том, что нынче, мол, на фоне космических полетов, достижений техники, всепроникающей математики и все объясняющей логики духовные-то взлеты не очень уж и смотрятся.

Сразу оговорюсь: я не против рациональности. Человек никогда ни от чего хорошего не отказывался. Не откажемся и мы — ни от «думающих» машин, ни от «бездумных» вещей. Однако стремление к рациональности — это одно, а бесстрастный расчетливый рационализм — совсем другое. Так что позволю себе утверждать, что, кроме достижения пространственно-временных целей — хорошо закончить школу, поступить в институт, защитить диссертацию, покорить пустыню и космос, — существуют иные цели и ценности — внутреннего, духовного порядка. Но, признаться, действительно тут что-то настораживает и вызывает тревогу.

…В одном из испытательных полетов погиб мой хороший друг, выдающийся летчик нашего времени Саша Федотов. И вдруг слышу: «На кой ляд надо было тот самолет спасать? Ну, спас — пожали бы ему руку, героем бы назвали. Очень вы любите, чтобы вас героями называли, мозолями своими гордиться любите. А я предпочитаю жить в красивой и удобной квартире, ходить в театры да спокойно радоваться успехам жизни…»

Словом, получается, что он — умный, а мы — дураки. Мы лезем туда, где труднее, ищем романтики, высшего смысла жизни, а такой вот похваливает нас с этакой пошлой снисходительностью: «Герои! Вперед, ребята!..», а сам живет в свое удовольствие, карабкается туда, где еще сытнее да уютнее, не брезгуя ни ложью, ни лестью, ни лицемерием, ни угодничеством. Такие на каждом шагу говорят высокие слова, хотя в глубине души уверены, что слова эти — выдумка хитрецов вроде них самих, чтобы легче было водить за нос других. Сколько еще таких болтунов возле высоких слов кормится!

Ну а мне с годами, замечаю, почему-то все чаще вспоминается наша голодная беспризорная братия с ее неписаными законами и понятиями о чести, трудовая детдомовская школа, рабочие коллективы, где молодым парням умели прививать чувство ответственности за дело, которому служишь. Уверен, вопросы, которые волновали нас в ту пору, не стареют и никогда не перестанут волновать молодые умы. Каждому, кто живет не просто, как придется, а всерьез задумывается о цели и смысле жизни, приходится на них отвечать заново.

В чем человеческая красота? На каких дорогах искать счастье? Что требовать от жизни — малого или великого? Что такое подвиг: минутный толчок, бросающий вперед, или вся жизнь?..

Предлагаемая читателю книга не претендует на мемуарные исследования — на мой взгляд, в ней нет необходимости раскрывать вопросы специального, исторического характера. Книга эта скорей размышления военного летчика о времени и о себе. Конечно, могут упрекнуть меня; почему же о войне писать так, будто не было нескольких десятков лет после нее, — мы ведь сейчас уже многое знаем, чего не знали тогда. Не настаиваю на своей точке зрения, только писать о боевом прошлом решил все-таки оттуда, из того времени. Наверное, это более интересно — знать, что думал и чувствовал человек на войне, чем то, что думает об этом автор сейчас.

Возможно, что-то в этой книге не оправдает ожидания читателей, однако делаю попытку, исходя из собственной судьбы, документировать рассказ о своей эпохе. А вдруг отвечу в какой-то мере на поставленные выше вопросы?..

Глава первая, вводная.

Дочка моя, Светлана, в детстве любила заводить со мной душевные беседы. Заберется ко мне на колени И давай приговаривать: «Папочка, ты у меня самый красивый, самый добрый, самый хороший, самый…» Проведет, как принято у пилотов, предварительную подготовку — и в атаку: «Расскажи сказку!..»

Признаться, по части народного эпоса я не очень был силен — самому в детстве сказок не много довелось слушать. Не до них как-то матери было…

Однако Светлану, думается мне, увлекали не столько и не только сказочные сюжеты — главное для нее было побыть со мной, вечно занятым, то уходящим куда-то ни свет ни заря, то возвращающимся уже к ночи: полеты, учения, испытания боевых машин, различные совещания… Так что, поймав меня и захватив инициативу в свои руки, дочка согласна была слушать что угодно. А я, наскоро пересказав про белого бычка (пожалуй, единственную сказку, которую знал), заводил тогда речь о полетах в стратосфере, о воздушных боях, о том, как пятеркой крутили мы «мертвые петли» на реактивных истребителях, а порой увлекался и начинал растолковывать выполнение глубоких виражей, «бочек».

— Вот смотри, — говорил я и моделькой самолета, а то и просто ладонями, в чем силен каждый пилот, принимался откручивать пилотажные фигуры. — Закладываем сначала крен, ручку управления тянем на себя, а за ней газок вперед, — вперед, с опережением. И-и… пошел!..

Глаза Светланы радостно загорались, она бросалась ко мне на шею, подгибая коленки, и мы так крутились по комнате — в импровизированной пилотажной зоне. Было шумно, весело. А годкам этак к десяти довольно грамотно с точки зрения летной методики дочка моя могла уже и сама рассказать, как выполняется полупетля Нестерова или как выводить самолет из штопора. Порой я замечал, с каким интересом Светлана рассматривает мои пилотские доспехи: гермошлем, высотный костюм, летные краги, планшетки. В эти минуты она притихала, словно понимая, что приобщается к великим таинствам неба, и я старался не мешать ей в этом ее священнодействии…

А вопросы у Светланы становились все сложнее, серьезнее. Как-то заявила: «Люблю слушать, как люди жизнь начинают», — и попросила рассказать о моем детстве, юности.

Слушать она умела. Пристроится, бывало, поуютней в уголке дивана, широко-широко распахнет глаза — и вот уже уносимся мы вместе в то давнее, трудное, но все-таки радостное время — когда начиналась жизнь…

На окраине Новороссийска, в так называемой Станичке, в семье стрелочника железной дороги Якова Савицкого в 1910 году родился сын. Был он по счету четвертым. Нарекли Евгением. Как младшего в семье, мальчика любили, зря не наказывали, не обижали ни родители, ни старшие братья, и казалось, безоблачно-радостному детству не будет конца…

Но вот азиатская холера унесла Якова Савицкого. В памяти сохранилось: гроб посреди комнаты, в гробу неузнаваемо изменившийся отец. Непривычная в доме напряженная тишина, завешанное черным зеркало… Неотвратимость постигшего нас горя до меня еще не доходит, и я с любопытством рассматриваю заплаканные лица людей. Только когда отца опустили в могилу, а на тесовую крышку гроба посыпались комья холодной сырой земли, тревога с причитаниями и слезами взрослых передалась и мне.

Помню, кто-то оттаскивал меня от рыдающей матери, кто-то приговаривал: «Бедный сиротинушка…

Ким же теперь прокормить четверых…» Что эти слова означали, я вскоре уже понял, и, как знать, не с тех ли горестных уроков и началась моя школа жизни?..

…Однажды, когда все мы, четверо мальчишек, собрались, за столом, мать присела к краешку и как-то Виновато, словно извиняясь за случившееся, сказала:

— Дети, я все распродала, что покупали с отцом. У меня нет больше денег, чтобы вас одевать и кормить…

Она хотела сказать что-то еще, но заплакала, заплакала, спрятав лицо в ладони, плечи ее как-то жалостно затряслись и вся она показалась мне вдруг такой маленькой, беззащитной, что я невольно рванулся из-за стола и выкрикнул:

— А мы для чего?..

Через несколько дней, когда мать дала нам на обед только но стакану чая без сахара и маленький кусочек хлеба на всех, я решил идти на базар. То, что продукты надо искать именно там, объяснять мне не требовалось, но вот каким путем их достать — этого и пока не представлял.

Чтобы попасть на базар, из Станички предстояло Пройти через старые царские казармы. Полуразрушенные, с выбитыми глазницами окон, они наводили ужас на местных жителей. В то время в подвалах казарм скрывались беспризорники, и слухи о них разносились по округе. То говорили, что шайки беспризорных грабят и убивают людей, а по ночам разводят костры и на них сжигают свои жертвы. То якобы кто-то сам видел, как мучают в подвалах невинных. Словом, мрачное это место люди старались проходить не в одиночку, засветло. И я, решительно шагнув из дома, тоже подумал, как бы пристроиться к кому-нибудь из попутчиков. Но вокруг не было ни души, а отступать назад было уже поздно.

Надо сказать, за себя я умел постоять: братья меня обучили драться, и довольно неплохо. В те давние годы юных отроков не водили в школы фигурного катания, не знали мы и диких приемов каратэ — коварных, жестоких. Как в старину во многих краях матушки-России, среди нас еще была жива старая забава русского простонародья — кулачные бои по простой системе — «стенка на стенку». Нельзя сказать, чтобы в открытой драке бойцы проявляли чрезмерную любезность друг к другу. Но неписаные правила не позволяли, например, бить лежачего, применять оружие, противника каждый выбирал себе по росту — чтоб не слабее был тебя самого (а дрались и взрослые и пацаны). И в этом мне виделся справедливый, я бы сказал, даже благородный дух наших схваток.

Станичка не раз одерживала победу в жарких боях. Ходили мы и на Нахаловку, и на Стандарт, где парни считались самыми бесстрашными и сильными в городе. Так что не по возрасту высокий, физически здоровый, я готов был при случае принять бой.

Когда я уже проходил территорию казарм, на плацу между пристройками увидел бесприютную группу гревшихся у костра ребят. Возможно, все бы и обошлось тихо-мирно: слухи-то об этих полураздетых, полуголодных бедолагах были явно преувеличены, Но вот от костра пахнуло печеной картошкой, чем-то еще жареным и вкусным, и ноги мои сами понесли меня на эти запахи.

Мое появление насторожило лихую братву. Все притихли, словно спрашивая: зачем пришел? Когда же я попросил кусок хлеба, орава дружно засмеялась. Я не уходил. Тогда от группы отделился крепыш по кличке Зуб, подошел ко мне, глянул с вызовом и со всего размаха ударил меня в живот.

Помню, как перехватило дыхание, но я удержался. Кто-то крикнул:

— Дай ему, Зуб, еще! Хлеба захотел!.. Зуб стоял рядом и ухмылялся, не трогая меня. Ко мне же довольно быстро вернулось дыхание, и тогда, по всем правилам кулачного боя, я двинул противнику в челюсть. Удар был сокрушительным. Что началось потом — трудно вообразить! Лупили меня пацаны от всей души. Кое-кому, конечно, перепадало и от меня, но силы оказались слишком неравны, и победные трубы уже готовились возвестить о триумфе одной стороны, поражении другой, как вдруг раздался зычный голос:

— А ну, шпана, прекрати!..

Будто из-под земли передо мной вырос человек, и в первое мгновенье я даже растерялся: он действительно был где-то внизу, у самой земли, потому что вместо ног у него торчали обрубки, прикрученные к деревянной площадочке, а в руках он держал колодки, которыми отталкивался при движении. Незнакомый человек, по пояс голый, с сильными мышцами на груди, спокойно, но строго спросил, кто я такой.

— Женька Савицкий. Иду на базар добывать жратву, — кратко отрекомендовался я, и тогда очередь удивляться наступила за безногим:

— Это как добывать? — снова спросил он, приподнялся на руках, отчего вся мускулатура на них заиграла.

Я ответил, что пока еще не знаю, как, и, держась за глаз, который заплыл в синяке, опустил голову.

— Эх ты-ы, ду-ура… — душевно протянул человек без ног. — А воровать-то умеешь?

Нет, воровать я не умел, и за это упущение в своей жизни мне почему-то вдруг стало стыдно перед безногим, которого здесь, по всему видать, слушались и которому беспрекословно повиновались.

— Все ясно, — буркнул он, распорядился дать мне хлеба, банку гороха и подкатил поближе к дымящемуся копру.

Через минуту-другую я уже сидел в компании беспризорников, с наслаждением жевал мягкий и вкусный белый хлеб, невольно отмечая про себя, что дрался вроде неплохо: у двоих были синяки под глазами, у одного рассечена губа. Это отметил и безногий, но тут же спросил:

— А вот ужом бегать умеешь?

Бегать я конечно, умел, но что значит «ужом» — не представлял, и чем откровенно и признался.

— Ладно, — заключил мой новый приятель. — На базар пойдешь со шпаной. Иначе голодным останешься.

И тут мы начали знакомиться друг с другом. Меня расспрашивали, есть ли отец, мать, другая родня. Я рассказал о себе и узнал, что вся эта беспризорная братия — из Поволжья. Были ребята из Саратова, Сталинграда, Астрахани. Тот, который меня ударил первым, считался в компании за вожака, звали его Николаем, а прозвище Зуб он получил от своей фамилии — Зубарев.

Настоящим же вожаком беспризорников был безногий мужчина по кличке Хмель. Хмель предложил переименовать меня, что тут же исполнили — четко, без всякой волокиты и лишних формальностей.

— Будешь Совой! — решили единогласно. Так и осталось — Сова. Иногда добавляли Женька Сова.

Ну а обязанности свои я усвоил довольно быстро. В первый же день знакомства вся моя новая компания разделилась на четыре, так сказать, бригады. Двум предстояло работать на базаре, а остальным — в хлебных магазинах. Я попал в группу под командованием Зуба, и, не тратя времени попусту, мы отправились на дело.

— Будем тянуть сулу, — поставил нам задачу Зуб, — ее там много…

Сула — это соленый вяленый судак. Если ее там много, рассуждал я, конечно, не грех какую-то часть и позаимствовать. Ведь есть же все хотят…

До базара добрались довольно быстро. И тут я заметил, что и торговцы и покупатели при виде нас как-то занервничали, засуетились. Я на беспризорника пока что не был похож: одежда моя хотя и в латках, но вид еще сохраняла чистый, не прокопченный. И вдруг!.. Идущий со мной рядом Зуб молнией метнулся в сторону прилавка, схватил четыре рыбины — и бегом вдоль базара!..

— Держи вора! Держи!.. — полетело вдогонку ему, но поймать Зуба было не так-то просто. Он ловко обошел десятки рук, затем передал рыбу стоящему уже наготове приятелю, тот рванул в другом направлении, передал по цепочке дальше. Все! Заиграли сушеных судаков…

К вечеру мы вернулись в казармы с добычей. Все, что удалось достать съестного, прямо скажем, не самым учтивым путем, Хмель принялся делить поровну.

— Это — вам на обед. Это — на ужин. А это — мне… — раскладывал он по кучкам хлеб, фрукты, рыбу. — Ночью работать не будем. Отдыхайте.

Тут Хмель задержался взглядом на мне и спросил:

— Ну а как Сова?..

— Зеленый еще, растерялся, — прокомментировал Зуб. — Под пижона сработал: за чистого сошел.

— И то ничего, — примирительно заключил Хмель. Для начала…

Вместе со всеми я ночевал на первом этаже бывших царских казарм. Ночью стало холодно, однако спалось спокойно, крепко. Впереди была еще долгая жизнь, и сны мне не виделись в то время ни цветные ни черно-белые…

Вскоре я усвоил все правила поведения и хорошей тона беспризорной компании. Помню, что категорически запрещалось воровать друг у друга. Ценилась взаимовыручка. Если кто-то заболеет — ему приходят на помощь: и накормят, и напоят, и спать уложат заботливо. Строго очень судили обманщиков. Как правило, за обман лишали еды. Словом, какие-то стихийные наметки нравственных начал в нашем разбойничьем коллективе просматривались. Больше того, Хмель временами проводил с нами и нравоучительные дидактические беседы. Помню, вытащит из-за широкого кожаного пояса финку — а она была настолько острая, что ею наш предводитель умудрялся даже бриться, — покрутит в руках, поиграет — мы притихнем, и тогда он начинает: «Воровать, шпана, нужно уметь, Это — целая наука. И дело это не ваше…»

Действительно, все наши предприятия, лихие наскоки на базар заключались только в добывании пищи. Конечно, ловили ребят, и доставалось в таких случаях крепко. Но находились и защитники. Те нас понимали и где-то даже оправдывали: мол, голод не тетка.

В народе по этому поводу еще и так говорят: «Голь на выдумки хитра». Насколько точное замечание, судите сами: я расскажу один эпизод, который, как говорится, имел место быть на углу улицы Серебряковской, у булочной богатого нэпмана Изи Нахимовича. Кстати, сейчас там неподалеку мой бюст — как дважды Герою Советского Союза.

Эх, и чего только в этой булочной не выставляли на лотки да витрины! И огромные-то караваи пшеничного хлеба, который хоть садись на него — поднимется непокорно; и белые-то обсыпанные мукой калачи — от одного запаха дух захватывало! — и французские булочки, этак подрумяненные в печи; и сладкая сдоба — вензелями; и еще булочки, которые выпекали Только для лотков Изи Нахимовича — пышные, пахнущие ванилью, всегда теплые, — за ними сходились со всего города. Эти булочки привозили прямо из пекарни в ящиках. В строго определенное время появлялась пролетка, ящики выгружали, и тут же с лотка вам хозяин быстро расторговывал товар, дышащий Теплом русских печей.

Нам, беспризорникам, к булочной Изи практически даже приблизиться было невозможно. Грязные, все в лохмотьях, как правило, босые, еще издали мы вызывали настороженность обывателей города: барышни морщили носики, брезгливо отворачиваясь от нас, мамаши их начинали нервно теребить свои сумочки, придерживать их на всякий случай двумя руками.

А нас будто магнитом тянуло к распахнутым дверям булочной — ну хотя бы мимоходом вдохнуть удивительные запахи хлеба. В эти минуты порой до слез обидные наши прозвища: «Шпана! Жулики! Блатные!..» — похоже, даже не доходили до слуха голодных ребят.

Но вот однажды, когда терпение беспризорных новороссийских мальчишек лопнуло, родился план бесстрашной операции. Успех операции решали точность, быстрота, отвага. Ошибки при ее выполнении исключались — провал грозил бы определенными мерами наказания виновных. А замысел в общем-то был прост. Одному из нас, проходя мимо булочной Нахимовича, предстояло поравняться с лотком, выбить из-под него ножки и, когда сдобная продукция нэпмана окажется на тротуаре, завершить операцию стремительным захватом всего, что бог пошлет.

Понятно, тот нереспектабельный вид, который мы все имели, не позволял никого выдвинуть на направление главного удара. Тогда решено было одного из нас вырядить под нэпмана, что, конечно, значительно бы облегчило осуществление операции. Жребий пал на меня. Что оставалось делать? Действовать!

Поначалу нам предстояло каким-то образом обзавестись соответствующим моей фигуре костюмом. Дело нелегкое, почти неосуществимое: откуда взять деньги на такую роскошь? Проще было бы накупить на них хлеба. Выход напрашивался сам собой — реквизировать.

…Вечером неподалеку от городского парка мы устроили засаду. Нэпманские сыночки ходили обычно не в одиночку — человека по три-четыре, а то и парочками — с девицами своего круга. И вот сидим на заборе, ждем. Играет духовой оркестр. Мимо дефилируют то длинный, как жердь, то пузатенький какой.. Наконец я заметил парня ростом с меня и откровенно обрадовался — будто родного брата встретил. На мгновение смутило — с девушкой идет (как сейчас помню, на ней была аккуратная соломенная шляпка). Но… не до сантиментов, когда в твоих руках судьба целой операции! И я первым, соскочив с забора, решительно преграждаю путь соотечественнику-нэпману:

— Раздевайся!

— Ах!.. — воскликнула соломенная шляпка, но я тут же уточнил:

— Не ты. Твой фрайер!

Девица отскочила в сторону, парень, хоть и здоровый, явно растерялся. А тут Витька Принц для острастки щелкнул ножиком — и дело пошло. Пиджак, брюки, рубашка, галстук-бабочка, даже легкая тросточка — все из рук в руки. Оставили жениха в одних трусах, и сами — прямым ходом в казармы.

Хмель, осмотрев костюм, остался доволен.

— Давай, Сова, рядись! — Не терпелось всем увидеть меня нэпманом.

— Спокойно, — остановил Хмель. — Отмойте его для начала. Потом примерим…

Да, эта задачи была, пожалуй, не менее трудной, чем реквизиция нэпмановского костюма. Ни воды, ни мыла в нашей казарме не водилось. Тут я вспомнил, что на берегу моря собирали морской ил, который отмывал любую грязь, почти как мыло, и вскоре ребята весело начищали меня, словно самовар на пасху. Сделали это добросовестно, лишь волосы в порядок привести не смогли — так в разные стороны и остались торчать. Однако когда я вырядился, завязал шнурки на ботинках и расправил грудь — все притихли.

— Идет, — нарушил торжественность момента Хмель — Снимай давай. Завтра получишь. — И только тогда мои приятели разрядились:

— Ну, Сова, ты настоящий нэпман!

Я чувствовал себя почти именинником и на следующее утро, прилизав волосы на пробор, не в обычной толпе, а одиночкой, не спеша, отправился на Серебрянскую. Ребята там уже заняли диспозицию — за булочной. Я издали поприветствовал их легким учтивым поклоном, как это делали нэпманы и всякие недобитые буржуи, и тоже стал ждать пролетки с товаром, прохаживаясь неподалеку.

Пролетка подъехала к булочной в положенное время, без задержки. Все нэпманские заведения работали как часы, всякие там учеты, переучеты, санитарные дни, отгулы и загулы исключались. Хозяин и извозчик сгрузили ящики, тут же разложили булочки на лотке, и я вдруг почувствовал, что ноги мои отяжелели. Сердце учащенно застучало. Я невольно удивился: что это со мной происходит? Но к булочной потянулись люди, ждать больше было нечего, и я направился к Изиному хозяйству.

У лотка, помню, стояли две старухи и молодая женщина, Невольно подумал, что ситуация выгодная, — эти не помеха. Когда почти вплотную подошел к лотку и открыто посмотрел в глаза Изи Нахимовича, кругленького такого, лысоватого, елейно улыбающего хозяина булочной, мне стало вдруг весело. Еще минуту назад я не знал, как поведу себя у самого лотка, страх не страх, а какой-то трепет все-таки посетил меня, а тут глянул на лоснящееся лицо нэпмана, заметил за его спиной застывших в ожидании своих ребят и, ей-богу, с какой-то даже радостью ударил по одной ножке лотка, затем по другой — лоток опрокинулся, а дальше все было совсем легко и просто. Когда Изя Нахимович опомнился и начал кричать: «Милиция! Милиция!..» — нас и след простыл вместе с лучшими новороссийскими — замечу, периода нэпа, — булочками.

Эх и праздник был в тот день в нашей казарме! Невозможно словами передать ощущение той радости, которая обрушилась на голодных ребят, простой радости человеческого бытия, во многом нами тогда еще не осознанной, но непреоборимой. На всю свою жизнь, в которой было всякое — трудности, испытания, потери, радости открытий, преодолений и побед, — я сохранил в памяти тот переполненный счастьем день, когда принес своим товарищам по беде трудный, но такой нужный нам всем тогда хлеб.

Чуточку омрачилось, правда, для меня всеобщее торжество приказом Хмеля расстаться с моим новым, так сказать, рабочим костюмом. В нем было столь уютно, столь просто и удобно, что я не сразу согласился сдать его, не понимая, почему бы мне не походить хорошо одетым. Хмель душевно, как мог, объяснил:

— Дура! Ведь то, что вы сделали, — грабеж. За это срок полагается. Понял или нет?

Я сказал, что понял, и выбросил костюм.

Возможно, найдутся такие, которые скажут: мол, пожилой человек, военный, а что рассказывает, чему учит! И все-таки я рассчитываю, надеюсь на понимание — не методическое пособие для начинающих воришек вся эта глава. Больше того, признаюсь, строки чистосердечной исповеди пишу впервые. Мало кто знал об этой стороне моей биографии. Но, согласитесь, было бы нечестно приукрашивать розовыми бантиками трудности и невзгоды, которые испытывала в то время наша страна, а вместе с нею мы — мальчишки двадцатых годов.

К слову сказать, пройдут годы, и многие из моих приятелей-беспрпзорников станут достойными, уважаемыми людьми. Колька Зуб будет водить океанские лайнеры, Витька Принц выучится и станет крупным инженером. Да и судьбы других моих друзей, тех, с кем сталкивала меня жизнь, стоят того, чтобы о них пыли рассказано, Но все в свое время.

… Как-то я порту я обратил внимание на иностранное судно, глубоко сидящее в воде под тяжестью зерна. У меня тогда сразу же родилась шальная идея — приникнуть на это судно. Пшеницу нам порой удавалось доставать на элеваторе, ее мы научились варить на костре, ели, правда, без соли — с солью было совсем было туго. И я подумал, что на огромном пароходе и никто не заметит не большого убытка зерна.

— А как поволокешь? — спросил Хмель, в целом оценив мое рационализаторское предложение. Я рассказал свой замысел, получил «добро» и отправился в порт.

Помню, на мачте судна трепыхался какой-то чужеземный флаг, с разных сторон доносились голоса матросов, о чем-то говоривших не по-русски, а я, проникнув в трюм и торопливо набивая зерно за пазуху и в штаны, тревожно посматривал по сторонам. Мой костюм представлял собой вид мешка, состоявший из нескольких отсеков: рукава рубахи и брюки внизу, у щиколоток, были перевязаны, вместо пояса я крепко перетянулся переплетенным шпагатом. Словом, зерно размещалось вполне надежно, не рассыпалось, Но когда я начал выбираться из трюма, то понял, что маневренность моя весьма поубавилась и что убежать и в случае обнаружения меня просто-напросто не смогу. Так оно и вышло.

Странную фигуру, неуклюже передвигающуюся по судну (чем-то, думаю, я напоминал нынешних космонавтов, когда они идут к ракете), не заметить, конечно, не могли.

Kто-то закричал, мне замахали руками, показывая, чтобы я вернулся в трюм и высыпал зерно назад. Но я хорошо помнил наказ Хмеля: «Не достанешь пшеницы — есть не будешь…», и, помня это, разбежался, как мог, и прыгнул за борт, в море.

Плыть поначалу было легко: зерно поддерживало. Матросы на пароходе дружно смеялись, признав, должно быть, отвагу русского парнишки. А мне, чем ближе к берегу, плыть становилось все труднее и труднее — зерно намокло, тянуло ко дну. Я уже задыхался, но и освободиться от груза не мог. Так что, когда доплыл, встретили меня ребята с радостью. Да и добыча оказалась немалой — килограммов двадцать пшеницы.

В тот вечер мы широко отмечали рождение нашего нового предприятия — «заряжалыциков» (от слова «зарядиться», то есть засыпать зерно в костюм-мешок). Все сидели у костра, ели горячую кашу. Хмель хвалил меня за инициативу, предприимчивость и объявил, что теперь я буду старшим группы — мое первое повышение! Однако несовершенство человеческой натуры заявило тогда о себе неожиданной завистью одного из «базарников» — специалиста по базарным набегам Витьки Принца. Во время нашей трапезы у костра он вдруг взял ложку каши и швырнул ею прямо мне в лицо. Это был вызов.

— Спокойно, — заметил тогда Хмель. — Ешьте, После скажу, что делать…

С трудом сдерживая себя, я доел рыбу и кашу, которую организовал для общего ужина этот Витька Принц. Когда ужин закончился, Хмель подытожил:

— А теперь давайте! — И это означало, что внутреннее наше разногласие предстоит разрешить принародно — открытой дракой.

Мой соперник был старше меня года на три-четыре, и поначалу я вел себя как-то робко: все-таки авторитет, вожак «базарников». Принц нанес мне несколько ощутимых ударов. Это прибавило — энтузиазма — я ответил. И тут слышу:

— Витька, брось перо!

— У меня нет пера… — попытался открутиться Принц, но Хмель остановил наш поединок и приказал моему сопернику подойти к нему. Что-то сверкнуло в воздухе — из рук Принца вылетела финка.

— Продолжайте, — спокойно сказал Хмель, и вот тогда я молнией бросился на Витьку и нанес серию таких ударов, противостоять которым он уже не смог.

— Стоп! Юшка! — услышал я опять голос нашего арбитра. Из носа Принца пошла кровь — поединок, стало быть, следовало прекратить.

Авторитет мой в тот день рос на глазах. Черная зависть соперника по справедливости была наказана. Позже, на трудных поворотах судьбы, я не раз вспоминал эти первые уроки своей беспризорной жизни и, признаюсь, порой жалел, что не всегда мог так вот просто и ни разрешить некоторые проблемы.

А формы и методы нашего «промысла» под руководством Хмели продолжали совершенствоваться. Мне, правда, не правилось воровать ни на чужеземных судах, ни на базаре, хотя я и стал вожаком «заряжальщиков», — поэтому, как-то подумав, предложил Николаю Зубову поиск пропитания хоть и трудный, но более достойный.

— Послушай, Зуб, в городе много голубей. Их ведь, Пор, можно есть. Давай ловить.

Мой приятель согласился, но для ловли птиц требовалось найти сетку. Мы раздобыли обрывок рыбацкой сети, устроили ловушку и стили ждать, когда в нее попадут голуби. Их тогда в городе было очень много. Сытые, откормленные на элеваторах и в порту, где стояло много судов с зерном, они не шли на наши приманки, и за день нам удалось поймать только пять птиц.

Вечером, как обычно, у костра, собрался наш постоянный состав. На вертелах из винтовочных шомполов жарилась дичь, всем не терпелось отведать птичьего мяса, но мы с Зубом не торопились, заботясь об одном — как бы не провалить дегустацию нового блюда. Первым пробу снял Хмель — блюдо ему понравилось и идею нашу он одобрил. Но что там было пять голубей на ораву из ста голодных мальчишеских ртов…

На следующий день, проходя по улице Серебряковской, я обратил внимание на то, что птицы слетаются на чердаки зданий, и тут же предложил.

— Зуб, лезем?..

Возражений не последовало. Ночью мы решили сделать пробный отлов. Достав два мешка и подготовив им для освещения, притихли в ожидании темноты. Но не все нам было ясно в задуманном. Как, например, попасть на чердак? Ведь дома, да и многие ворота их запирались. Выбрав трехэтажное здание на углу Серебковской улицы, я принял решение лезть на чердак по водосточной трубе. Там мне предстояло отловить голубей, упрятать их в мешок и сбросить добычу Зубу. Сколько водосточных труб Новороссийска запомнили те пиши ночные операции! Но первый подъем по одной из них навсегда запомнился и мне.

Лезть было не только трудно — опасно. Труба, слано скрепленная, могла бы просто отвалиться от стены, особенно когда уже на высоте третьего этажа я карабкался через сильно отступавший от дома карниз. Преодолел я тогда то препятствие. На чердаке управился быстро, а вознаграждением, платой за трудности были мне потом добрые улыбки пацанов-ровесников и их немногословная благодарность: «Сова — мужик что надо, ничего не боится. Сорок голубей нам принес…»

Временами я заходил домой. Мать была худая от голода, похоже, почернела даже. Когда приносил ей голубей, тревожно расспрашивала:

— Чьи они? Откуда?

— Да ничьи! Дикие…

Мать печально и подолгу смотрела на меня и повторяла:

— Смотри, сынок, ворованного мне ничего не нужно. Не обманывай людей. Как бы ни было трудно, оставайся честным и говори всегда только правду…

Я очень любил мать. Свидания с ней переносил тяжело — чем помочь, как пережить голод?..

— Потерпи, мам, — успокаивал я ее. — Вот подрасту скоро, и все наладим. Заживем еще хорошо…

Мать плакала, а для меня женские слезы — так и осталось на всю жизнь — самое невыносимое испытание…

Как бы пошла жизнь беспризорных мальчишек дальше, кто знает. Но вот однажды ночью, часов в двенадцать, когда все мы были в сборе, нас бесшумно и быстро окружили люди в полувоенной форме. Один из них, с козлиной бородкой, помню, обратился к нам:

— Ну, ребята, поехали, довольно мучиться. Теперь будете жить по-человечески.

С разных сторон послышались возгласы:

— Куда ехать?

— Зачем?

— Нам и так неплохо!

Кто-то возразил:

— Пацаны, новую житуху будем организовывать, хорошую, интересную.

Лица прибывших людей казались доброжелательными, голоса ласковыми, но в нас, беспризорниках, выработался уже некий инстинкт недоверия к ним. Кое-кто из ребят попытался было рвануть из кольца окружения. Их поймали. Все выходы оказались перекрыты.

И вот на грузовиках мы въезжаем во двор, на воротах которого огромными буквами написано: ОГПУ. Закрылись ворота. Нас выстроили. Разбив по возрасту, начали определять: тех, кому исполнилось пятнадцать лет, — в детскую колонию, младших — в детский дом. Потом всех остригли, раздели, одежду сожгли и повели мыться в баню. Непривычно было после осмотра на вшивость облачаться в чистое белье, одинаково пошитую одежду. За завтраком военный человек с наганом на боку принялся объяснять происшедшее с нами. Он говорил, что по решению рабоче-крестьянского правительства началась борьба с беспризорничеством, что заниматься этим будет ГПУ, председателем которого является сам Дзержинский. Строгий человек с наганом говорил, что задачу эту они решат во что бы то ни сталои что он не советует мешать им в этой их работе. Нам объяснили также, что все будут учиться — школа рядом. А потом ознакомили с распорядком дня. Распорядок предлагался по военному образцу: подъем, зарядка, завтрак, строем на занятия, строем с занятий.

И началась наша новая жизнь. За ворота детдома выходить никому не разрешалось. Полное самообслуживание — все делали сами: убирали, стирали, по очереди готовили пищу на кухне, даже стригли друг друга. Из обслуживающего персонала в детдоме было всего три-четыре человека. Они, кстати, числились и воспитателями, Спали мы, помню, на железных койках, матрасы и подушки набивали сеном. Постельного белья вначале не было, но потом каждому выдали по одной простыне. Вместо тетрадей в школе использовали какую-то серую обертоную бумагу, писали карандашом, так что и рассмотреть написанное в такой самодельной тетрадке было трудно. Словом, некоторым ребятам пришлись не по душе детдомовская жизнь — кое-кто удрал. А я остался и, больше того, как один из наиболее прилежных детдомовцев вместе с Колькой Зубаревым вошел, можно сказать, в историю тех дней, когда и стране проводилась работа по ликвидации беспризорничества.

Об «истории» чуть позже. Ну а что касается «прилежности», то, если честно, от других ребят особенно-то, конечно, я ничем не отличался. Все мы были более-менее равны. Хотя, конечно, у каждого из нас уже складывался свой характер, в каждом шел процесс самопознания — мы остро и внимательно наблюдали за окружающей жизнью, искали в ней свое место. А это значит — у каждого были свои невысказанные сомнения, радости, обиды. В нас так же, как и в нынешних ребятах, уживались юношеский максимализм, внешняя самоуверенность и даже агрессивность с внутренней неуверенностью в себе, скепсис и доверчивость, показной цинизм и внутренняя чистота.

Наши наставники, провозгласив нас, воспитанников детдома, хозяевами коллектива, учили быть ими. Каждый знал свои обязанности, каждый принимал участие в обсуждении вопросов работы и всей жизни коллектива, нес ответственность за то, что ему было поручено, за каждый свой поступок. Не «указующий перст», не унылые нравоучительные прописи, а требовательность лежала в основе работы любимого нашего воспитателя, педагога Петра Петровича Гудкина. Но как расположил нас к себе этот человек? Доверием. Этим издавна проверенным средством воспитания он перебрасывал верные мостики через самые, казалось бы, безнадежные душевные пропасти. И нам стал понятен принцип: чем больше к тебе доверия, тем жестче требования. Мы все были обязаны верить друг другу на слово. Если я, допустим, сказал, что был там-то, то никто уже не имел права проверять — был или не был. Верили! Такое доверие исправляло самых неисправимых.

Так складывался у нас хороший коллектив с развитым чувством чести, ответственности. Сейчас мне вот нередко задают вопросы: «Как вы воспитали такую дочь?», «Какие методы воспитания приняты в вашей семье?» Я пожимаю плечами: что тут скажешь? Да, Светлана довольно популярна в авиационном мире — стала дважды Героем Советского Союза. Но, откровенно говоря, воспитывалась Светлана больше в коллективе, где училась и работала. Школа, пионерская организация, комсомол, партийная организация — разве это не ступени становления многих наших современников? Со своей стороны, мы с женой Лидией Павловной поддерживали Свету во всех ее начинаниях, порой очень смелых, рискованных. Вот, вероятно, существенная деталь: воспитание в семье было поставлено так, чтобы, Светлана не чувствовала, что она дочь маршала. Росла, как многие другие девочки, ее ровесницы, училась, помогала по дому.

Могут возразить: коллектив коллективом, но не зря же считается, что родителям с каждым годом воспитывать все сложнее. Вот, дескать, и быт нынче у всех более устроен, и детство благополучнее, не то, что у нас, а глядишь, сын от рук отбился, дочь грубит… Говорят, что в век невиданных скоростей, сказочных достижений науки и техники убыстряется ритм жизни, усложняются методы носнптания. Не случайно, мол, молодежь становится объектом изучения для целого комплекса наук — демографии, социологии, педагогики, психологии, этики, эстетики, экономики. На научную основу становится и семейная педагогика. Однако…

Как-то ученые-зоологи рассказали мне об одном поучительном эксперименте. Они взяли из гнезда горных орлов — кондоров — несколько яиц. Яйца эти поместили в инкубатор, и когда появились птенцы, выкармливали их свяжим мясом — строго и заботливо, по времени и по режиму. Затем повзрослевших орлов перевели в зоологический сед и уже взрослых окольцевали и выпустили в районы, где жили их братья и сестры.

Как показало наблюдение, большинство орлов, выосших в инкубаторе и воспитанных в неволе, оказалось не приспособленными к жизни в естественных горных условиях и погибли. а их братья и сестры прекрасно чувствовали себя в своей родной стихии и приносили потомство.

Не напоминает ли эта грустная история воспитание детей в некоторых наших семьях?..

Конечно, надо признать, время сейчас динамичное, изменчивое. Нынешнее поколение молодых живет в условиях быстрой смены событий, многообразия возникающих тенденций и явлений, противоречивого потока информации, острой идеологической борьбы. Но именно такое время и требует от нового поколения не механического усвоения готовых истин, а нравственного и индивидального самоопределения, умения самостоятельного самоуправления, умения самостоятельно мыслить.

Эти процессы, понятно, сложны и для детей, и для отцов. И все-таки, думаю, какие бы новейшие методы воспитания ни разрабатывались наукой, это отнюдь не значит, что отец или мать, прочитав, допустим, популярную брошюру на педагогическую тему, могут использовать ее как кулинарную книгу. Важнее, на мой взгляд, другое — атмосфера, воздух семьи!

Я знаю много семей, в которых особенно сильны чувства привязанности друг к другу, взаимной любви. Сравнивая их, я обнаруживаю, что коллектив каждой такой семьи роднит неистощимая молодость души, сохранить которую можно только благодаря высоким идеалам. А иметь общие идеалы в жизни — это, вероятно, так же естественно и необходимо для членов семьи, как и наличие взаимной любви, уважения.

Атмосфера взаимопонимания, духовного родства, живого общения сближает сердца людей, обеспечивает здоровый тонус, поддерживает иммунитет против искушений предаться серенькому, но беззаботному существованию, «красивой жизни». И это не просто крепкие семьи, отвечающие каким-то среднеарифметическим стандартам и элементарным представлениям о порядочности. В них, как правило, бодрая атмосфера, здоровый климат, полное и поистине уважительное равноправие. Дети там растут здоровыми физически, духовно, нравственно (для меня эти качества неотделимы). Там преобладают благородные порывы, значительные интересы, господствует тяга к знаниям. Как правило, именно в такой среде достигается наиболее удачная профессиональная реализация возможностей каждого члена семьи, у детей формируется высокое гражданское сознание. В таких семьях хранят верность, спешат на выручку друг другу. И по-настоящему дружные, спаянные члены таких семей способны выстоять против урагана самых тяжелых житейских испытаний!

К сожалению, в последние годы появилось немало так называемых «благополучных» и даже «преуспевающих» семей, которые, как те экспериментальные орлы, тоже живут в инкубаторских условиях. У них, кажется, все есть — шикарные квартиры-хоромы, набитые роскошными, сверхмодными мебельными гарнитурами, всевозможной ультрасовременной бытовой техникой. Есть богатые дачи-дворцы и автомашины новейших престижных марок, дорогие модные туалеты. И все же именно в таких семьях сильнее всего ощущается проза и скука семейной жизни. Именно здесь наиболее осязательно властвуют расчет и выгода, именно здесь отсутствуют духовная атмосфера и нравственные критерии поведения в семье и за ее пределами.

Спрашивается — чего же не хватает этим семьям? Вроде бы всего у людей с излишком. Не хватает им чего-то такого, что на ощупь неуловимо. А именно — я ни боюсь этого слова, — идеала, вернее, цели в жизни. Они вытеснена страстью накопительства, которая не знает насыщения, удовлетворения и предела. Вещизм, стремление к наживе, накопительству заражает молодых, отравляют старость пожилым — именно они в первую очередь становятся жертвами подобного семейного климата. Нередко в таких семьях воцаряется махровое невежество. Люди, глядишь, живут в самой гуще культурных событий, но от культуры очень далеки, ибо втянуты в орбиту делишек, связанных со страстью к обогащению, с непрестанной погоней за «рыночными новинками». Настоящие сизифы нашего времени — только еще более трагические по сравнению с мифическим героем!

Доводилось мне слышать и слова в оправдание такой своей жизни — дескать, осуществления-то возвышенных идеалов нам не дождаться да и вообще никогда не достичь, Но в стремлении к такому осуществлению разве не смысл жизни?.. В процессе этого того поступательного движения старшие участвуют, вкладывая в него свой житейский и нравственный опыт, а молодежь — свое дерзновение и смелость. Не так ли воспитывается гражданственность, любовь к отечеству?

Присмотритесь к традициям народа, и вы заметите, что в семьях, вошедших в историю нашей страны, caмое почетное место занимали честь, достоинство, уважение к окружающим. Это служило мерилом при оценке поведении каждого в таких семьях, при осуждении тех, кто свернул с правильного пути, запятнал честь рода. В летописи многих семей вписаны славные имена поборников и ревнителей свободы, народных прав, борцов за справедливость. Я не знаю более волнующей пищи дли чтения, чем такие вот семейные хроники, заметки и письма. Это — подлинные исторические свидетельства, удостоверяющие, что в русском народе всегда жили высокие и светлые идеалы!

И в более близкую нам эпоху эти идеалы передавались, от отцов к детям, от детей к внукам, формируя настоящих людей. Целые поколения сражались за них не жалея жизни. Семейные традиции продолжают жить. В последние годы наметился особо возрастающий интерес к отстаиванию и приумножению фамильной славы, чести, достоинства семьи. Молодое поколение старается закрепить и обогатить достигнутое отцами и дедами. — своими трудовыми успехами на профессиональном поприще, творческим отношением к делу, умением дорожить идеалами и беречь честь смолоду. Это — нетленный наш капитал и бесценное наследство.

Однако как мы с Колькой Зубаревым все же вошли в историю нашей отечественной педагогики?

А дело было так. В один из дней в детдом приехали озабоченные люди — все в высоких кожаных крагах, модных кепках, — установили на треноге какой-то ящик и строго нас с Колькой предупредили:

— Сейчас вы будете одеваться у своих кроватей. Никуда не бегайте.

Я не сразу понял, как же это нам еще одеваться, если мы уже давно одеты.

— А для этого надо раздеться, — доходчиво объяснили мне.

Когда мы с Колькой Зубаревым, не очень-то уразумев смысл мероприятия, разоблачились, озабоченные люди засуетились, начали торопливо крутить на ящике какую-то ручку, а нам закричали:

— Давай, давай — одевайтесь же! Живей!..

Потом все успокоились, сложили свои инструменты в машину и укатили.

И вот февральским вечером тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, ни много ни мало шестьдесят лет спустя, в телевизионной передаче «Семья и школа» в небольшом фрагменте из старенького документального фильма о детских домах я увидел себя.

…Худой, наголо остриженный парнишка. Взгляд настороженный, непонимающий: к чему вся эта суета вокруг ящика с треногой? Рядом Николай Зубарев, мой закадычный дружок, — этот улыбается. Мы одеваемся и, в соответствии с проведенным инструктажем, ни на шаг не отходим от наших коек с высокими спинками.

Как верно заметил поэт:

«Остановись, мгновенье, — ты прекрасно!..»

Глава вторая.

После школы большинство ребят из нашего детского дома поступили в фабрично-заводское училище при цементном заводе «Пролетарий». По тем временам этот завод был самым крупным в стране производителем цемента, и мы гордились, что причастны к большому делу. Бодрый дух времени, энтузиазм первых строителей общества, в котором хозяин тот, кто трудится, передавался нам не дидактикой воспитательной или там какой-то лекционно-пропагандистской работы — самой жизнью, энергией трудового коллектива.

Вместе с нами в ФЗУ пришел наш детдомовский воспитатель Петр Петрович Гудкин. Он и жил в заводском общежитии. Удивительно сочетались в этом человеке строгость, требовательность с доброжелательностью и уважением к каждому из мальчишек. Мы любили слушать его рассказы о Ленине, о работе революционеров в ссылке. Любая встреча, любая беседа с Петром Петровичем незаметно увлекала, переносила в будущее, после чего не требовалось выводов о том, что труд украшает человека. Мы по четыре часа работали в каменоломне, затем шли учиться — четыре часа занятий в училище. Успевали заниматься и спортом.

Большое событие, памятное на всю жизнь, произошло у меня именно в те дни, когда я только вступал на рабочую стезю. Как-то прямо в каменоломню к нам приехал на черном автомобиле незнакомый человек. Деловой такой, с наганом в кобуре. И вот, собрав нас, он заявил, что приехал создавать среди молодежи комсомольскую организацию, и стал объяснять, что такое комсомол, кто имеет право быть комсомольцем. Мы внимательно выслушали его, оснований для возражения не нашли и в принципе согласились.

— Тогда давайте выберем секретаря ячейки и три-четыре человека актива, — предложил незнакомец, — а они потом создадут комсомольскую организацию у вас в училище.

У него была уже кандидатура одного из наших парней, и он назвал фамилию — мол, мы рекомендуем этого товарища. Но в ответ почти хором все закричали — именно закричали, потому что иной формы демократического общения пока себе и не представляли:

— Не надо Ваську! Давай Женьку Сову!.. — Присвоенная беспризорной братвой кличка еще долго ходила за мной, и я к ней вполне привык.

Мужик с наганом нахмурился, явно недовольный таким бурным проявлением демократизма, и принялся расспрашивать меня: кто я такой, откуда, кто родители. Потом неожиданно спросил:

— Воровал? — И строго посмотрел на меня.

— Воровал, — тихо ответил я. — Голод заставил.

— В милицию приводы были? — снова вопрос. Тут я более бодро сообщил, что приводов в милицию не было, потому что, когда меня пытались ловить, я всякий раз ловко убегал от всех. Раздался звонкий хохот. Мне стало не по себе, захотелось сказать незнакомцу. что тот парень, которого он рекомендовал, хоть и ленивый, но лучше, наверное, именно его выбрать секретарем ячейки. Однако сказать ничего не успел.

— Будем голосовать, — услышал я, и все, подняв руки, единодушно выразили таким образом мне свое доверие.

Потом часа два я и еще трое выбранных ребят слушали, как надо создавать ячейку, как принимать в комсомол, как исключать и за что. Когда речь пошла о порядке ведения протоколов собраний, я откровенно заскучал: возиться с бумажками мне было не по душе. Но наконец инструктаж закончился, мужик с наганом уехал, а я подумал-подумал и принял решение на следующий же день устроить комсомольское собрание.

«Что такое комсомолец?» — предложил первую повестку дня и одному из выбранных активистов поручил написать объявление и вывесить его в нашей столовой. Тот и написал:

Я прочитал объявление, и чем-то оно мне не понравилось, показалось не слишком внушительным, что ли? Тогда сорвал листок и написал по-своему:

Помню, как готовился к своему первому в жизни от-пстственному собранию. Сходил в партком завода (возможно, он иначе тогда назывался), попросил что-нибудь почитать о комсомоле, и мне дали брошюрку, очень тоненькую, которая называлась «Роль комсомола в условиях развитого нэпа». Прочитав ее, я сумел довольно хорошо разобраться в существе вопроса и в назначенный час, без выборов президиума, занял место за столом с тремя активистами, обратившись к своим друзьям с такими словами:

— Товарищи! Что такое комсомол, я и сам еще не знаю. Вот у меня есть брошюра о комсомоле — я ее вам прочту. Вопросы?

— А много читать?

— Нет» мало.

— Ну тогда давай!..

И я принялся читать о том, что скоро войдет в нашу жизнь, как кровное, родное наше дело, наполнит ее новым содержанием, сознанием необходимости быть в передовых рядах и своего класса, и всего поколения. Когда закончил читать брошюру, спросил, все ли понятно. Вопрос, касающийся роли комсомола в борьбе с нэпманами, похоже, был ясен, и лишь один поинтересовался:

— А можно их бить?

Я подумал и уверенно ответил:

— Раз они временно и по нужде, значит, можно. На этом первое наше собрание завершило работу. Позже всех секретарей комсомольских ячеек стали регулярно вызывать в райкомы, учить, как проводить собрания, различным формам организационной работы. В комсомол, помню, поначалу принимали не так, как сейчас, а просто заносили в список фамилию да предлагали расписаться в том, что отныне ты комсомолец. Зато уж сколько разных починов, идей, тревожных и безотлагательных, ждущих вмешательства комсомольского актива вопросов было потом! В первую очередь это касалось нашего труда.

Так, например, мы предложили нумеровать вагонетки, идущие с породой по канатной дороге из карьера на камнедробилку, то есть указывать порядковый номер отправляемой вагонетки, фамилию грузчика и номер ФЗУ. Эта идея, можно сказать, научной организации труда повышала личную ответственность каждого и позволила в конце первого же месяца заработать в два раза больше, чем выходило обычно. Скажу прямо, стимулировало. Хотя выдавали-то нам всего лишь пятнадцать процентов от заработанного — остальное шло на наше содержание как учеников ФЗУ.

На комсомольских собраниях, а проводили мы их два раза в месяц, каждый комсомолец отчитывался о своих делах, откровенно говорил, что полезного сделал он для страны за срок между собраниями. Случалось, что кто-то обманет, припишет лишку — тут прощения быть не могло! Мы решительно исключали таких из комсомола.

Соревнуясь с «Октябрем», соседним заводом, мы, комсомольцы «Пролетария», ревниво следили, чтобы не отставать в выдаче породы. Порой попадется плохой пласт — план горит. Тогда собираемся ячейкой и думаем, как быть, ищем выход из положения. Дело доходило до того, что ребята нередко оставались работать во вторую смену, но план выполняли не тот, который определялся по норме, а еще выше — принятый комсомольцами на собрании.

Что касается вопросов идеологического порядка, то их мы решали по своему разумению. Сейчас, спустя годы, признаюсь — в чем-то перегибали. Да ведь какой из меня был идеологический работник!

Это может показаться странным, но однажды мы поставили на повестку дня такой вопрос: «Комсомолец не должен носить галстук и шляпу». Весьма категорично, не правда ли? Или вот еще: «Если ты комсомолка — носи красную косынку!» {При этом желательно было, чтобы и стриглась «под горшок».) Смешно, конечно. Однако надо учитывать время, в котором мы жили. Ведь был разгар нэпа, и все наши решения, те же протесты против моды, — выражали желание моего поколения строить свой, новый образ жизни, не поддаваться чужому влиянию.

Коль уж зашла речь о модах, скажу прямо, мне лично, как и мальчишкам всех времен, всегда нравилась военная форма. Я с нескрываемой завистью провожал взглядом энергичных, молодцевато подтянутых людей, прислушивался к веселому скрипу ремней, переплетающих их ладно скроенные фигуры.

Раз в наш заводской клуб пришел, не помню по какому случаю, один такой командир и стал рассказывать о службе в Красной Армии. «Фабзайчата» слушали его, раскрыв рты, а я, забыв обо всем на свете, смотрел на лихого командира, завороженный его поскрипывающей портупеей, наганом в кожаной кобуре, всем его обликом, от которого веяло решительностью, бесстрашием, силой. Пройдет время, и в военное лихолетье этот молодой командир, уже генерал-полковник, начальник штаба фронта, зачитав правительственный указ, будет вручать мне орден Ленина и Золотую медаль Героя Советского Союза, Сергей Семенович Бирюзов… На долгие годы я сохраню добрую память об этом мужественном человеке. Нам вместе придется работать и после войны. Маршал Бирюзов будет командовать войсками противовоздушной обороны, а я — авиацией ПВО страны…

Ну а что же нэпманы? Помогла нам хоть чем-то та брошюра, которую я зачитал на первом собрании?

Думаю, помогла. Надо сказать, прямого общения с нэпманской молодежью у нас не замечалось. Вся культурно-массовая работа комсомольцев проходила в нашем заводском районе. Был там парк, в котором мы собирались, где любили проводить различные спортив-вые игры, устраивали концерты художественной самодеятельности: пели, отстукивали чечетку, ритмический матросский танец. Техника исполнения чечетки доходила порой до виртуозного мастерства — куда там той же аэробике по затрате энергии! Вот музыкальное сопровождение по звуковой частоте, количеству децибел, киловатт на душу населения, конечно, уступало нынешним электроагрегатам. Скажем, наш заводской оркестр в сравнении с любым инструментальным ансамблем из какого-нибудь затрапезного кафе отставал бы, как извозчичья лошадь от гоночного автомобиля. В самом деле, простецкая семиструнная гитара, гармошка, флейта — откуда только достали? Еще два барабана — эти сами сделали. Играли, понятно, на слух. Бабушки на сольфеджио никого не водили. И все-таки играли с задором, с настроением!

Да что там говорить, малиновый звон колокола над сонной рекой или простой колокольчик под дугою разве не дороже сердцу русского человека всей самой совершенной технической электроаппаратуры? А семиструнная гитара не ярче ли молниеподобных всплесков каких угодно светомузык? Ну кто перекричит, кто перепляшет с микрофоном хотя бы вот это — такое совсем негромкое:

Помните?

Все это, согласитесь, не «два прихлопа — три притопа», которые остались в глуповатых кинолентах, сделанных людьми, якобы понимающими высоты искусства, призванных отражать эпоху. Поверьте уж на слово, мы умели и грустить, и смеяться, и страдать, и ценить радость любви — искренне, глубоко.

Помянем же добрым словом оркестры нашей юности, звонкую медь заводских клубов, лихих ударников и наивных скрипачей, которые от всего сердца веселили нас и бередили нам душу, провожали нас и встречали, помогали пережить все, что мы пережили, и учили отзывчивости и доброте.

Нэпманы же, их доченьки и сынки жили по своей программе. В городе шел разгул. Проституция, убийства, спекуляция… До нас как-то дошли слухи, будто в Новороссийске существует особая молодежная организация. Бойскауты, как называли себя отроки нэпманов из этой организации, были, как потом выяснилось, не только постоянными посетителями кафешантанов, богатых ресторанов и разных других увеселительных заведений. Они хорошо финансировались нэпманами, имели свою форму одежды, значок. Узнав о бойскаутах и учитывая выраженные в брошюре требования к комсомолу в отношении нэпа, я собрал актив с целью обсудил» назревший вопрос: что же это еще за организация такая и как нам быть? Ни у кого из нас тогда почему-то не возникло даже мысли, что прежде всего следовало бы поставить в известность городские партийные и комсомольские организации. Мы чувствовали себя вполне боеготовыми к любым схваткам с классовым врагом и решили действовать самостоятельно.

Узнав, что бойскауты собираются в парке имени Демьяна Бедного, отправились туда. Вспоминаю парней примерно нашего возраста: чисто и аккуратно одетые, все при галстуках. В галстуках тот их значок — не то вензеля, не то распускающийся цветок. Они сидели на лужайке, а вокруг лежали большие кипы листовок, написанных от руки. Первыми тогда начали не мы — кто-то из их компании выкрикнул зло:

— Вшивый комсомол идет!..

Слов больше не требовалось. Мы приступили к работе, в общем-то грубоватой, но мужской. Правда, потом выяснилось, не совсем и законной. Короче, отдубасили мы нэпманских парней — они не выдержали нашего натиска и разбежались, оставив на поле боя немало модных галстуков, манишек и свои листовки.

На следующее утро к нам в класс во время занятий вошли люди в милицейской форме. Я сразу понял, в чем дело, и предъявил несколько тех листовок, которые догадался захватить с собой после драки в парке Демьяна Бедного. Внимательно прочитав их, представители милиции задумались — листовки-то оказались далеко не безобидные. Чаша весов правосудия потянула в нашу сторону. Несколько вопросов, доведение до сведения общих положений о правилах поведения в общественных местах, порядке наказания за рукоприкладство — и мы расходимся по-мирному.

Вскоре в моей трудовой биографии произошли существенные перемены. Директор фабрично-заводского училища объявил, что нашему заводу необходимы дизелисты. Желающих перейти на новую работу было мало: снова учеба, пятнадцати процентов зарплаты при этом лишаешься. Я, однако, согласился и ничуть не пожалел: закончил курсы, стал на заводе сменным дизелистом, работой был вполне доволен. Тут ведь тебе и техника, и особое доверие — дизеля-то снабжали электричеством весь завод. Нравилось мне принимать дежурство под расписку, потом докладывать — по телефону! — о том, что вот-де сменный дизелист такой-то смену принял и к работе готов. Тогда, помню, меня избрали уже членом бюро комсомольской организации «Пролетария», поручив культурно-массовый сектор. Самое, пожалуй, живое и энергичное направление работы среди молодежи, но я справлялся.

В то время в Новороссийске начали появляться автомобили различных марок — «рено», «мерседес», «дедион», наш отечественный грузовик АМО. Многие из них стояли в бездействии — не хватало шоферов. И вот, прочитав объявление о наборе на курсы автоводителей, я загорелся желанием сесть за руль!

Сейчас, спустя многие годы, по-прежнему люблю автомобиль. Привычно ремонтирую свою «Волгу», внес в машину немало различных приспособлений, дополнительных устройств. Тогда же мне предстояло целых шесть месяцев учиться без всяких стипендий и чьей-либо поддержки. Но по молодости все казалось преодолимо, похоже, и в самом-то деле вместо сердца бился «пламенный мотор», — и я стал учиться.

Трудно было, что тут скажешь. Есть нечего, пообносился. Друзья, как могли, поддерживали, и однажды кто-то из приятелей подсказал:

— Женька, ты дуй в интерклуб — там, кто боксом занимается, харчи дают.

Я последовал совету и вскоре записался в кружок бокса того клуба, где проводили свое свободное время иностранные матросы. Начал тренироваться. После каждой тренировки нам давали маленькую булочку и сырок. Нельзя сказать, что харч слишком обильный, но меня и это устраивало. Таким образом, днем занимаюсь на курсах шоферов, вечером тороплюсь боксировать. Спустя какое-то время тренер и говорит:

— Савицкий, драться будешь.

— С кем? — спрашиваю.

— Да тут негры из Англии приплыли. Хотят подразмяться с русскими.

Признаюсь, я не очень жаждал такой встречи. На булочке с сыром разминку с откормленным матросом долго ли выдержишь? Но и отказаться было невозможно. Во-первых, я русский. Если чужеземцы вызывают на бой, значит, надо выходить. Это однозначно. А во-вторых, булочки те тоже следовало отработать.

И вот ринг. Любителей бокса собралось немало — больше с иностранных пароходов. Лопочут на разных языках, чувствуют себя раскованно, как дома. Гляжу, готовят к выходу моего соперника — негр, здоровый такой, наверняка тяжелее меня был, да и ростом выше. Зубы горят, глаза сверкают — страшен, черт!

— Ты, Савицкий, не спеши. Удары держишь хорошо, экономь силы-то, — напутствовал меня тренер. — Три раунда. Присмотрись, в чем слаб противник, защиту как строит…

Что уж там присматриваться было! Моя-то школа кулачного боя — Станичка на Нахаловку, драки с беспризорниками, потасовки с нэпманами. А тут спец, на месте даже постоять спокойно не может — прыгает, перчаткой о перчатку похлопывает, зубы щерит. Не терпится с русским сразиться. Я для приличия тоже улыбаюсь: мало ли что из Англии, а может, этот негр пролетарий вроде меня…

Вышли на ринг, поприветствовали друг друга, разошлись по углам. Раздался гонг — и тут, словно ураганный ветер, негр налетел и, не успел я опомниться, начал молотить меня, да так, что казалось, будто весь спортзал, целый мир заполнился его кулаками. Пришлось уйти в глухую защиту. Приказываю себе: «Спокойно, спокойно…» Только откроюсь — удар! Еще удар!.. Дотянул кое-как раунд. Сел в угол, тренер что-то выговаривает, машет мокрым полотенцем. А я ничего не слышу..

Во втором раунде уже не дал противнику налететь на себя так неожиданно. Рванул после гонга навстречу ему — сошлись мы посредине ринга, а в ближнем бою, вижу, не так уж и силен этот мужик. В какой-то момент, правда, словно чем-то резануло меня по лицу. Судья остановил нас, сделал замечание: удар был нанесен запрещенный — открытой перчаткой. Негр раскланялся вежливо, что-то проговорил: согласен, дескать, — и опять запрыгал. А я все заметнее начал уставать. Дышать было трудно, ноги отяжелели, как-то все безразлично стало. Подумал: «Скорей бы уж кончилось все это…» И тут чувствую — лечу!..

Какое-то мгновение вертелись круги перед глазами, Кто-то бубнил над ухом: «…два, три, четыре, пять…» В сознании пробежало: это судья, ведет отсчет, был сильный удар в голову, надо встать, скорей встать на ноги!.. Я поднялся, но тут ударил гонг, и мы снова разошлись по углам.

Толпа болельщиков неистово и беспрерывно кричала. Мой тренер, подозвав судью, показал на мое лицо — оказалась рассеченной бровь, но тот счел возможным продолжить бой, и через минуту я опять кинулся к центру ринга. Негр снова нанес мне серию сильных ударов: хук, апперкот, вновь прямой в голову… Казалось, все. Больше не выдержу. Но вдруг в гудении, свисте, криках людей, неясных для меня возгласах я услышал:

— Женька! Сова! Ну дай же ему!.. — И этот крик ворвался в меня, перевернув всю мою душу и словно отбросив в казарму беспризорников, где безногий моряк разнимал нас с Витькой Принцем: «Спокойно. Ешьте. После скажу, что делать…» Мне даже показалось, что это был его голос. И тогда я замер. Остановился посреди ринга, прекратив всю эту суету, это прыганье. Негр по инерции еще продолжал подскакивать: влево — вправо, влево — вправо. Но вот наши глаза встретились, и я заметил, что противник мой на мгновенье отчего-то растерялся — улыбка, с которой он дрался все раунды, сбежала с его лица, а дальше произошло то, что мало кто, наверное, ожидал. Я ударил. Вложил в этот удар все, что мог собрать в себе, — и негр рухнул…

Меня поздравляли, трясли за руку, обнимали. «Вэри мач!..» — орал какой-то матрос. Но победа почему-то не радовала. Я быстро собрался, ушел из интерклуба и у себя в общежитии заснул в тот вечер тревожным сном.

Прошло еще трудных полгода жизни. Окончив все-•таки курсы шоферов, я получил назначение на строительство Новороссийской тепловой электростанции. Стройка эта по тому времени была грандиозная. Новой станции предстояло обеспечивать электроэнергией город, порт, элеватор, заводы «Пролетарий» и «Октябрь». Набирали на стройку рабочих со всех предприятий города.

Меня определили тогда шофером легкового автомобиля «мерседес», который полагался начальнику строительства. Но старый питерский рабочий, коммунист, наш начальник не любил эту положенную по номенклатуре технику и часто говорил мне: «Женя, езжай на завод один. Я пешком пойду. Ни к чему мне такая роскошь…»

На стройке собралось около четырехсот комсомольцев. Думаю, что была в городе самая большая комсомольская организация. И снова меня здесь ребята избрали секретарем, понятно, неосвобожденным. С начальником строительства, предпочитавшим обходиться без автомобиля, времени у меня хватало на многие дела, так что с комсомольской нагрузкой я справлялся. Как шоферу, мне тогда выдали спецодежду — кожаное пальто, кожаные брюки, но, главное, кожаные перчатки-краги! По тем годам такой парень смотрело» ну примерно как нынешний космонавт. Порой даже неловко становилось — от зевак не было проходу.

А стукнуло мне в ту пору уже восемнадцать лет. Я отъелся после полугодового поста во время учебы, окреп, раздался в плечах.

Бывало, начищу черный «мерседес» до блеска, заведу мотор — а работал он у меня безукоризненно, — и выезжаю из гаража торжественно, не торопясь, словно сорокапушечный фрегат. А уж по Серебряковской — центральной улице — летел на всех парусах! Купил специальные очки для шофера, которые никогда не использовал — чаще для красоты на шлем натягивал, а ездить любил всегда — чтоб ветер в лицо. Руку в кожаной перчатке этак небрежно на борт, другую — на баранку и гоню — дух от гордости захватывает! Что там нэпманы со своими колбасными да капустными шарабанами… На стройку летим! Дорогу!..

В Новороссийске, в общем-то пролетарском городе со своими революционными традициями, оставалось еще немало буржуев. Не хватило на всех пароходов, чтобы удрать за границу после гражданской войны, вот и остались, осели в городе да на побережье Черного моря. Часть белых офицеров и казаков, которые не приняли Советскую власть, организовались в мелкие отряды так называемых бело-зеленых и ушли в горы. Они разбойничали — грабили села, при случае убивали партийных, советских работников.

Однажды меня вызвали в ГПУ.

— Сможешь подобрать сильных и смелых парней? — спрашивают.

— Отряд создается.

Что еще за отряд — толком я не понял, выяснять не стал, думаю, разберемся — ГПУ видней, что создавать.! А ребят надежных, конечно, подобрал.

Два раза в неделю по вечерам с нами стали заниматься. Мы изучали винтовку, наган, ходили в тир, который располагался прямо во дворе ГПУ. Были и полевые занятия. В эти дни нас хорошо кормили — это тоже вполне устраивало.

И вот как-то уже осенью всех вызвали, ничего не объясняя, выдали винтовки, по две обоймы — на каждого десять боевых патронов, затем посадили на подводы и куда-то повезли. Уже за городом мы узнали, что едем в район Кабардинки — есть такое село неподалеку от Новороссийска, на берегу моря. Не доезжая километра два-три, остановились. Нас всех собрали, построили в две шеренги, и старший — сотрудник ГПУ — объявил:

— Вчера бело-зеленые совершили набег на Кабардинку. Они ограбили село, убили четырех человек, в том числе двух коммунистов, и ушли в горы. Через час со стороны Геленджика начнется облава. Наша задача — прочесать лес. — И он показал участок от подножия горы до Лысой сопки.

Затем сотрудник ГПУ объяснил, как нам следует идти, как задерживать, если кто попадется. И вот с винтовками наперевес мы двинулись в гору. Началась облава.

Я шел ближе к левому флангу. Сквозь колючие кусты пробираться было тяжело, но обходить их стороной — значит, пропустить мимо себя бандитов. Так прошло часа три-четыре. Команды на отдых нет, а ребята уже устали без привычки-то. Немного погодя на правом фланге нашей цепи раздалось несколько выстрелов. Потом началась сильная перестрелка. Мы остановились, приготовились к бою. Но стрельба внезапно стихла и, вскоре последовала команда собраться всем на правом фланге.

Когда мы подтянулись, на небольшой полянке, окруженной вековыми дубами, увидели такую картину. На земле лежали четыре убитых бандита, а рядом стояли еще шесть человек под охраной ребят, которых я подобрал по просьбе работников ГПУ. Задержанные все были в полувоенной форме, выправка у каждого чувствовалась военная. В стороне от них винтовки, наганы, пулеметные ленты с патронами, какие-то мешки.

— Товарищи, — обратился к нам командир группы. — Боевую задачу мы выполнили. Банда ликвидирована. Большое всем спасибо за помощь!

Связав пойманным руки, мы начали спуск с горы. До Кабардинки банду доставили без происшествий и сдали в ГПУ. Это была наша первая облава на бело-зеленых. Потом нас еще раз вызывали на подобные дели, и мы уже действовали уверенней, хотя бандиты больше и не попадались — их брали другие группы.

В память о борьбе с бандами бело-зеленых у меня долго хранилась справка, в которой сообщалось, что с такого-то по такое-то число я принимал участие в их ликвидации под Новороссийском, что органы ГПУ объявляют мне благодарность за оказанную помощь в охране революционных завоеваний. Я гордился этим документом, но в годы войны справка где-то затерялась, как почти и все мое скудное имущество. А жаль. Сейчас с удовольствием прикоснулся бы к реликвиям отшумевшей нашей молодости…

Глава третья.

Зима в Новороссийске, как правило, теплая, если не задуют норд-осты. Скорость таких ветров нередко доходит до двадцати — двадцати пяти метров в секунду, и, как говорят знающие люди, дуть они могут три дня, могут и шесть дней, могут и двенадцать, но в конце концов обязательно перестанут. Мы, бывшие беспризорники, хорошо знали эту особенность норд-оста: прятаться от него приходилось и в подвалах, и в канализационных туннелях.

В такой вот ветреный день, где-то в конце 1929 года, меня вдруг вызывают в горком комсомола, и я спешу туда, теряясь в догадках — с чего бы вдруг?

В горкоме встретил знакомого матроса со спасательной станции — оказалось, его тоже пригласил первый секретарь.

— Костя, для чего все-таки вызвали? — не терпе лось выяснить мне.

Невозмутимо спокойный, всегда очень выдержанный, Костя только пожал плечами и односложно ответил:

— Какое-нибудь поручение… Ждать пришлось недолго. В кабинете Первухина, первого секретаря горкома комсомола, помню, сидел еще какой-то мужчина — должно быть, ответственный работник горкома партии, решил я. Здесь нас в ожидании тоже долго не томили.

— Есть два вызова в Седьмую сталинградскую школу пилотов, — объявил Первухин. — Мы решили предложить учиться в этой школе вам, Савицкий и Коккинаки. Парни вы крепкие, трудолюбивые, сообразительные. Что еще надо! — Наш секретарь дружески улыбнулся и спросил: — Ну как? Набор в летчики добровольный. Можете отказаться.

Я не успел произнести и слова, как сразу за двоих Костя буквально выкрикнул:

— Согласны! Согласны — чего там!

Вот и все. Не раздумывая долго, я подтвердил решение матроса, и с той минуты вся моя жизнь — без остатка — навсегда была вручена небу, стихии бесстрашных и благородных духом людей.

Торжественно провожали меня на автобазе мои товарищи по работе. Я стоял в кузове грузовика «рено», рядом — начальник нашей автобазы, и откуда-то издалека-издалека до меня доносились его слова:

— …как наиболее достойного… рабочий класс… учиться на летчика… не забывай… не зазнавайся… И уже совсем отчетливо:

— Учись, Женя, так, как и работал. Не получится летчик — возвращайся. Тебе работу найдем.

Тронули меня слова друзей — получилось что-то вроде митинга.

— Большое вам за все спасибо… — только и мог сказать я тогда на прощанье.

В тот же день с Костей Коккинаки в его крохотном домике у Каботажного мола мы обсуждали, как будем ехать в школу пилотов. Все-таки здорово, что едем вдвоем — как-никак, чужой город, новая обстановка, армия… «А вдвоем — все веселей!» — решили мы и первым же утренним поездом выехали из Новороссийска.

…Пока еще паровоз несет нас на всех парах в неизвестное будущее, пока еще мы оба в мечтах о чем-то неизведанном, но неудержимо влекущем, я забегу вперед и расскажу о братьях Коккинаки.

Как и все наше поколение, влекло через жизнь вдохновенной жаждой подвига, служения и отдачи себя Отечеству этих пятерых парней. Старший из братьев, Владимир, первым ушел в небо, и в 1938 году вся страна узнала о героическом беспосадочном перелете по маршруту Москва — Владивосток. За этот перелет его удостоили тогда звания Героя Советского Союза. Несколько позже как летчик-испытатель он будет отмечен этим высоким званием вторично — за мужество и мастерство, проявленные при испытания опытных образцов самолетов. Владимира Константиновича со временем изберут почетным президентом Международной авиационной федерации.

По стопам старшего брата пойдет и Александр — он тоже станет летчиком. В суровом сорок первом Александр погибнет в неравном бою с фашистскими захватчиками. Еще один из братьев — Валентин — будет громить немцев на наших прославленных штурмовиках. Пятый брат Коккинаки — Павел — также посвятит свою жизнь авиации — станет испытателем-бортинженером.

В 1956 году Валентин Коккинаки разобьется прим испытании самолета. А Косте будет суждено летное долголетие. В 1960 году он еще отметит свои 50 лет абсолютным мировым рекордом: на самолете Е-66 конструкции А. И. Микояна пролетит по замкнутому стокилометровому маршруту со скоростью, вдвое превышающей скорость звука! За большие заслуги при испытании новой авиационной техники, проявленные при этом мужество и героизм заслуженному летчику-испытателю СССР Константину Константиновичу Коккинаки будет присвоено звание Героя Советского Союза.

Однако все это еще в будущем… А пока что мы с Костей оставили поезд на перроне сталинградского вокзала; тут же нас встретил представитель летной школы. Собрав еще таких, как мы, человек десять-двенадцать, он построил нас в колонну по два, скомандовал: «Шагом марш!», и мы зашагали через город к своей школе, прямо скажем, неказистой компанией: и одеты-то были кое-как, и в руках несли бог весть что, и шагали-то — кто в лес, а кто по дрова. Но пришли. И вот сейчас, когда за плечами уже более семи десятков лет, я все равно до мельчайших подробностей помню тот первый день в армейской казарме.

— Я — старшина! Чи розумиете вы, шо я старшина?.. Командир роты далэко од вас, а я завжды тута.

Мы стояли в строю по ранжиру, то есть по росту. Я с Костей Коккинаки оказался на правом фланге, и перед нами прохаживался плотный, чуточку полноватый человек в военной форме по фамилии Гацула. Под нахмуренными бровями Гацулы гневом, гордостью и непобедимым упорством сверкали маленькие медвежьи глазки.

— Ото ж я и кажу — два раза нэ повторюю — буду наказуваты: як почнэтэ изучать уставы, то запамьятай-ic права та обязанности старшины роты!..

Это была пламенная речь — краткая и убедительная. Большой авторитет в области ораторского искусства, Альберт Беверидж полагал, что ни одно изречение не может считаться бессмертным, если в нем содержатся такие выражения, как «может быть, я ошибаюсь», «по моему скромному мнению», «насколько я могу судить». Великие ораторы всегда настолько уверены в себе, что заключительная часть их речи звучит как неотразимая истина. Старшина Гацула, судя по всему, разделял мнение авторитета и свою речь закончил тогда достаточно неотразимо: «Ото усэ пока…»

Могло показаться, что для первого знакомства этого и в самом деле было вполне достаточно, но…

Оказалось, что старшина Гацула вовсе не собирался лишать нас своего благосклонного внимания. Он приказал раздеться всем догола, построиться в таком несколько непривычном для глаза виде — также по ранжиру! — и связать каждому свое гражданское платье в узел.

— А дали, — сообщил Гацула, когда мы собрали свои вещи, — острижыть волосся под Котовського — та у баню! Мыться на совисть, шоб усэ було чисто. А шо буде писля бани — скажу потим…

Я столь необходимые и целесообразные мероприятия гигиенического, так сказать, порядка принимал просто и весело — со всем этим мне уж доводилось сталкиваться в своих детских и отроческих скитаниях. А вот Костю Коккинаки и других ребят несколько шокировала такая форма их проведения, о чем старшина Гацула, видимо, догадывался и перед отбоем ко сну счел возможным внести по этому поводу некоторую ясность.

— Курсанты! — сказал он таким тоном, каким, вероятно, киевский городовой говорил: «Господа скубен-ты!» — Зараз вы ще не всэ понимаете, но колы изучите уставы, всэ поймете. А главное, запомьятайте, хто такый старшина Гацула! Поймете — усе будэ хорошо. Не поймете — плохо будэ. Жаль мне вас…

И так — сорок дней. Мы изучали уставы, старательно маршировали по учебному плацу, ели глазами начальство — старшина Гацула, похоже, все больше становился нами доволен.

Следующее испытание на пути к небу предстояло пройти непосредственно в кабине самолета. Каждому следовало сделать по три полета с инструктором, после которых специалисты определяли: будет из тебя толк, есть ли смысл учить — тратить силы и средства — или целесообразней сразу же отчислить из летной школы.

В старину-то на Руси был, говорят, хороший обычай: брать работника, если он ест споро, если весел, если понимает шутку. А какими качествами должен обладать человек, уходящий в полет? Всем ли раскрывает свои тайны грозная стихия неба? Хороший аппетит в данном случае тоже показатель, да самый ли важный?..

В двадцатых годах существовала специальная наука — педалогия, которая занималась вопросами подбора, изучения психологических качеств человека применительно к различным родам его деятельности. По ее утверждениям, «летчиком мог быть тот, кто птичен». Не берусь расшифровать такое определение, но у замечательного русского писателя Александра Ивановича Куприна есть очерк, названный им «Люди-птицы». Он пишет: «Мне кажется, что у них и сердце горячее, и кровь краснее, и легкие шире, чем у земных братьев. Их глаза, привыкшие глядеть на солнце и сквозь метель и в пустые глаза смерти, широки, выпуклы, блестящи и пристальны. В движениях — уверенная стремительность вперед. Часто, внимательно вглядываясь, я ловлю в лицах знакомых мне летчиков, в рисунке их черепа, лба, носа и скул какие-то неясные, но несомненные птичьи черты. Давно установлено наблюдением, что определенная профессия, наследственная в длинном ряду поколений, налагает наконец на внешний и внутренний лик человека особый, характерный отпечаток. Авиация слишком молода для такой специфической выработки типа. Но отчего же не думать вместе с милым Блерио. что есть люди, рожденные летать?..»

В самом деле, талант, призвание, способности и в любой-то профессии не помеха. Но разве не встречаем мы порой музыкантов-халтурщиков, воспитателей, которые не любят детей, художников, скрывающих свою бездарность под модернистскими формами, безголосых певцов? А вот летчика-дилетанта, уверяю вас, вы никогда не встретите.

Ну как в небе можно притвориться смелым? Это на земле фанфарон может сойти за удальца, а проходимец — за героя. В воздухе же все становится на свои места. Там мало быть отважным однажды. Собраться и минуту опасности, приглушить страх сумеет, пожалуй, всякий. Но идти на каждодневный риск, в каждодневное сражение со стихией, с самим собой — это труднее.

Не случайно при первой же встрече с человеком, решившим стать летчиком, у инструктора возникает вопрос: а какова его личностная индивидуальность? Верно, что наши психологические особенности являются воспитуемыми, но есть же прирожденные свойства физической организации человека, которые и обеспечивают возможность наиболее успешного выполнения какой-либо деятельности. Композитор В. Моцарт, например, в пять лет уже сочинял музыку. Несомненно, он обладал задатками хорошего музыкального слуха. Для пилота существенную роль играют решительность и эмоциональная устойчивость, скорость реакции и сообразительность, глубинный глазомер и локальная память, хорошая координация и еще многое другое, без чего человеку в полете просто не обойтись.

Вот летчики-инструкторы в выявительном отряде и определяли — быть или не быть?.. Через несколько дней ровно пятьдесят процентов здоровых в общем-то парней нашего набора были начисто отчислены. Им предложили учиться в авиационных школах на техников самолетов.

А нам с Костей Коккинаки было суждено небо. Помню, когда я выполнил те три проверочных полета, инструктор спросил:

— Сколько налетал на планере?

Я планера никогда не видел, в чем признался, и тут же уточнил:

— Из шоферов я. «Мерседес-бенц» водил…

Инструктор внимательно посмотрел на меня — от взгляда его стало как-то не по себе, и я уже пожалел, что не летал на планере, что вот только из шоферов. Но он сказал:

— Забудь свой «бенц». Начнем делать из тебя летчика!

И начали…

Пройдет совсем немного времени — мы успеем изучить аэродинамику, конструкцию самолета, мотор, наконец, вылетим самостоятельно. Тогда я пойму: курсант держит экзамен только один раз. А его инструкторы — воспитатели и наставники — каждую минуту. Жизненный экзамен на уважение, на любовь, на право учить и воспитывать. Ибо это право приобретается, а не определяется приказом о назначении. Не случайно кто-то образно заметил, что хороший инструктор, словно редкая птица, должен обладать взглядом орла, от которого ничего не скроется, кротостью голубя, мудростью совы и неутомимым красноречием попугая, который изо дня в день повторяет хорошие советы.

Мне повезло — именно таким и был мой инструктор Михаил Алексеев. Почти таким.

Когда мы закончили теоретический курс учебы и Приступили к вывозной летной программе, между инструкторами нашей школы пилотов родилось негласное соревнование: кто первым выпустит курсанта в самостоятельный полет, к тому же с наименьшим количеством вывозных и контрольных полетов. В этом что-то было — этакое доброе зерно хорошего честолюбия. Следует учесть и то, что набор наш в 7-й сталинградской школе пилотов оказался первым. Открывалась, так сказать, история школы. Кому же из инструкторов не хотелось отличиться?

Но как ускорить дело? Ведь не выпустишь в полет человека неподготовленного. При всех тех положительных задатках, особенностях и способностях, которые необходимы, чтобы летать, к каждому курсанту требовался еще и свой подход.

Инструктор Алексеев — позже один из известных в стране летчиков-испытателей — оказался не только прекрасным пилотажником, грамотным методистом, но и хорошим педагогом. Требовательный до придирчивости, аккуратный до педантизма, принципиальный в любой, казалось бы, мелочи, он в отличие от других не торопился выпускать кого-либо из нас первым и в соревновании по этому поводу будто не участвовал. Похоже, Алексеев вообще был озабочен не тем, чтобы поскорей научить нас летать, а тем, как сделать из каждого курсанта настоящего воина — такого, который не подведет, на которого и в бою сможешь рассчитывать и надеяться, как на самого себя.

Помню, минутное опоздание курсанта влекло за собой по меньшей мере замечание Алексеева. Если кто-то не выполнял его указаний — это вызывало целую бурю.

Кротости голубя от инструктора тогда не жди. Случалось, что он просто отстранял курсанта на день-два от полетов. Это в жаркую-то страду! И дело тут было не в какой-то минуте, не в потере времени как такового, а в принципе.

Лично я думаю, что абсолютно прав был наш инструктор, почитая все пункты методических пособий и наставлений, требуя от нас пунктуального их выполнения, четкой организации нашей работы, тщательной подготовки к полетам на земле. Ведь как результат — именно его группа и отличилась в том негласном соревновании инструкторов по допуску курсантов к самостоятельным полетам.

Я расскажу, как это все произошло. Дело в том, что тем первым курсантом, открывшим счет многим выпускам военных летчиков 7-й сталинградской школы, оказался я. Получив на У-2 двадцать один провозной полет (а цифра эта, надо заметить, весьма небольшая), однажды слышу:

— Ну как, Савицкий, полетишь? — И тут же, не дожидаясь ответа, инструкторское заключение: — Завтра провозной — и буду выпускать самостоятельно. Первым пойдешь…

Однако ни завтра, ни послезавтра ни о каком полете и речи быть не могло. В канун вылета я оказался в «околодке» — так называли мы нашу санитарную часть: разболелось вдруг горло, повысилась температура. А утром выглянул — за окошком туман, потом дождь пошел. Никто не летал в отряде дня четыре. И надо же, стоило мне выписаться из санчасти — небо прояснилось, полеты наши возобновились, и инструктор Алексеев благословил меня лететь одному.

Шутка сказать — одному! Да еще когда вся летная школа следит за тобой — все-таки первенец… Но я тогда как-то спокойно отнесся ко всему этому. Больше думал о самом полете — как бы что не перепутать, не забыть в воздухе. А смотреть на первый самостоятельный явилось почти все руководство школы во главе с ее начальником — комбригом Горшковым.

И вот в заднюю кабину моего самолета положили мешок с песком, чтобы не менялась его центровка. Я осматриваю машину — а что там было смотреть-то! Узенькие деревянные планочки, стянутые стальными струнами. На металлическом подкосе слева и справа маленькие колесики, похожие на велосипедные. Уже из кабины командую:

— Зальем!

— Есть зальем — отвечает техник, проворачивая пропеллер, и я быстро-быстро подкачиваю ольвейером топливо к мотору и кричу:

— К запуску!

— Есть к запуску!

— От винта!

— Есть от винта! — Техник сильно дергает лопасть — срывает компрессию — и тут же отбегает в сторону.

Что-то защелкало. Мотор, почихивая дымком, заработал, затрещал. Пропеллер завертелся, сливаясь в сверкающий круг, и я прошу убрать из-под колес тормозные колодки. Сколько уж лет минуло с того дня, как я впервые совершил самостоятельный полет, а кажется, будто произошло это только вчера. Я ощущаю холодок рычага газа в левой руке. Вновь слышу щемящие сердце аэродромные запахи — бензина, скошенных трав. Кажется, вот-вот раздастся звучная и на всю жизнь памятная команда: «По самолетам!» — и тысячи колокольчиков-жаворонков притихнут над летным полем, словно разделяя со всеми торжественность момента: рождается летчик…

Слетал я тогда хорошо. Приземлился на виду у всей школы, как учили, — на три точки, у Т, в ограничителях из белых полотнищ. Все очень аккуратно и красиво получилось. Когда, заруливая самолет на стоянку, поравнялся с «квадратом» — местом, где собирался аэродромный народ, — инструктор знаком разрешил мне выполнить еще один полет по кругу. И я снова пошел на взлет…

Потом на земле меня поздравляли с успешным вылетом, а инструктора Алексеева — с победой в соревновании: его курсант первым поднялся в воздух!

В те далекие двадцатые годы в небе нашей Родины и все-то было впервые. Первый серийный самолет, первый металлический, первый истребитель, первый рекорд, первый научно-исследовательский институт — ЦАГИ. Да вот они — крылья страны Советов тех давних лет: У-1, И-1. АК-1, Р-1, ВОП-1, К-1, ТБ-1, ПМ-1, ДИ-1, ТШ-1… Все первое, все впервые. Призыв партии: «Трудовой народ — строй Воздушный флот!» — нашел тогда горячую поддержку рабоче-крестьянских масс. Такая вот цифра: одна из первых добровольных организаций трудящихся — Общество друзей воздушного флота — только за два года своего существования выросла до 2,5 миллиона человек! В эти годы наши летчики впервые совершают большие перелеты по маршрутам: Москва — Бухара, Москва — Пекин, Москва — Берлин — Париж — Рим — Вена — Прага — Варшава.

Помню, в дни, когда мы проходили еще испытания в выявительном отряде на пригодность к летному обучению, все центральные газеты сообщали о выдающемся по тем временам перелете двухмоторного моноплана АНТ-4 «Страна Советов». Его экипаж, возглавляемый летчиком С. А. Шестаковым, преодолев около 21 тысячи километров, приземлился в Нью-Йорке! Трасса проходила над всей Сибирью, Охотским и Беринговым морями, большей частью Северной Америки. Около 800 километров АНТ-4 пролетел над водным пространством. В дождь, в туман, сквозь грозовые фронты пробивалась отважная четверка к берегам Америки. Мы с тревогой следили за этим перелетом, и каждый из нас видел себя на месте если не командира экипажа Семена Шестакова, то хотя бы второго пилота — Филиппа Болотова или штурмана — Бориса Стерлигова.

Молодая рабоче-крестьянская республика, утверждаясь, заставляя мир признать себя, бесстрашно штурмовала пространство и время. И мы жили дыханием того времени: «Летать дальше всех, быстрее всех, выше всех!»

Глава четвертая.

Если бы курсанта Савицкого спросили, на кого бы он хотел походить, без минуты раздумий и колебаний курсант ответил бы так: «На летчика-инструктора Михаила Алексеева». И это была бы истинная правда. Правда потому, что любили мы своего инструктора за мужество и красоту. Красоту не внешнюю. Внешне-то наш инструктор был человек неброский. Неотразим он был красотой духа, той пламенной любовью к небу, к профессии летчика, которую передавал нам, своим ученикам.

Не забыть никогда, как переживал Алексеев, когда ему пришлось отчислять двух курсантов из нашей группы за летную неуспеваемость. Да, отбор тех, «кто птичен», еще продолжался. Вылетев на одном учебном самолете, другой, более сложный, некоторые из нас одолеть не смогли. По нынешним авиационным меркам может показаться — ну что там было одолевать-то? Однако старая истина: все относительно. Разве только вот стихия неба неизменная — властно зовет и притягивает к себе по-прежнему. По-прежнему и сурова — к каждому, кто посягнет на нее…

В одном из тренировочных полетов на биплане Р-1 сразу же после взлета я обнаружил серьезную неисправность. Перед кабиной летчика на этом самолете стояли две ветрянки, раскручивающиеся от потока воздуха, — с помощью их подкачивался бензин к мотору. Отказ одной из ветрянок — ЧП, или как говорят в авиации, особый случай. Найти выход из трудной ситуации, сложившейся в воздухе, пилот может только сам. В небе нет ни умных советчиков, ни добрых помощников. За все в ответе ты один. Чем опытней летчик, тем ему легче разобраться в обстановке, оценить се и принять грамотное решение. Курсанту же, только оторвавшемуся от родного гнезда, дай бог и без особых случаев дров не наломать. Земля-то твердая. Не случайно говорят: совершил полет. Не просто там как-то слетал да сел — мухи тоже летают. А именно совершил!

Так вот, обнаружил я в том полете, что одна из ветрянок на моем самолете не работает, понял, что мотор в любую минуту может остановиться, и мысль заработала со скоростью синхрофазотрона. Еще бы! Полторы тонны в руках, а крылья без мотора далеко ли донесут? Что делать? Согласно инструкции аэроплан в таких случаях приземлять следовало прямо по ходу полета, не меняя курса. Но именно по курсу взлета расположилась железнодорожная станция Гумрак, и у меня — как представил все ее платформы, эшелоны, пути — на лбу пот выступил.

Решение принял рискованное, но без паники — садиться на свой аэродром. Для этого требовалось развернуться на сто восемьдесят градусов, причем ошибки, допустимые где-то в зоне на пилотаже — потеря скорости ли, высоты ли, — полностью исключались.

И вот с небольшим кренчиком, плавно, координирование начал я разворот туда, откуда минуту назад взлетел. Только закончил — вторая ветрянка остановилась!.. Мотор еще тянул, ритмично и бодро постукивали его клапаны, но мне уже раздумывать было не о чем, так же, как и волноваться без толку — оставалось надеяться на авось да действовать согласно возникшей обстановке.

Русское авось вывезло! Наш отечественный мотор М-5 мощностью в 400 лошадиных сил не отказал — дотянул до летного поля. А дальше все было проще: как учили, разве что более тщательно, я выравнивал машину перед встречей с землей, выдерживал до тех пор, пока она погасит скорость, создавал ей трехточечное положение и наконец приземлился. Все обошлось благополучно. И только потом мне рассказали, какой переполох вызвал на аэродроме мой самолет, летящий даже не поперек старта, что случалось, а прямо в лоб всем остальным машинам — выруливающим на старт, взлетающим — ведь на аэродроме шла напряженная работа.

За решительные действия, смелость и находчивость, проявленные в полете на неисправной машине, начальник нашей летной школы объявил мне благодарность. Ее зачитали перед строем курсантов. Армейская газета тут же опубликовала заметку о случае в воздухе. На всех собраниях меня начали ставить в пример другим. И только инструктор Алексеев был по-прежнему сдержан в отношении «проявленного курсантом Савицким мужества и хладнокровия». Первые дни он будто и не замечал, что его ученика старательно увенчивают лаврами, дифирамбы поют чуть ли уже не гекзаметром! А потом как-то отозвал меня в сторонку и сказал приблизительно вот такую речь:

— Савицкий, безопаснее всех, конечно, те пути, которые никуда не ведут. Работа, которую ты выбрал, тяжелая, мужественная работа, — говорил Алексеев медленно, чуточку заикаясь. — Человек в небе, скажу тебе, обучается не только летному искусству. В небе он формирует свой характер, свой взгляд на жизнь. Ты вот ждешь, очевидно, когда и я начну расхваливать тебя за тот случай. Но я скажу другое. Успехами своими каждый пилот обязан не столько природным задаткам и способностям, сколько умению работать. Вся твоя летная жизнь еще впереди. Так что собирай все лучшее, что есть в тебе — отвагу, выдержку, любовь к делу, и трудись! Только на этом пути ты сможешь заслужить благодарность народа…

Я никогда не видел инструктора Алексеева таким взволнованным. Он говорил мне что-то еще, но я запомнил именно последние его слова и пронес их в сердце через всю свою летную жизнь.

В минуты раздумий о нелегком призвании, труде своих учителей, тех, кто открывал нам тайны «пятого океана», я невольно вспоминаю героя повести К. Паустовского «Золотая роза». Годами по крупицам собирал он золотую пыль в ювелирных мастерских, чтобы сделать из нее золотую розу. В какой-то мере титанический труд летных инструкторов можно сравнить с трудом этого героя. Когда-нибудь, я уверен, тем, кто захочет работать с будущими летчиками, придется выдерживать строжайшую проверку на душевную щедрость, широту взглядов, глубину ума. Пока же для того, чтобы стать инструктором, достаточно приказа о назначении. Я тоже так начинал.

А случилось это еще до окончания мною летной школы. Несколько, конечно, необычный вариант перехода от ученика к учителю, но о чем было рассуждать? Для военного ли человека какие-то там сомнения, колебания! Меня вызвали к командиру отряда В. С. Хользунову (пройдет совсем немного времени, и он станет известным в стране летчиком, Героем Советского Союза), и Виктор Степанович сообщил о решении командования назначить меня инструктором.

Откровенно говоря, я несколько растерялся: кого мне учить, если сам освоил только два с половиной самолета! В самом деле, мы еще не закончили И-2-бис, боевую машину, довольно сложную и строгую, еще были просто курсантами, и вдруг: учи! Но, как говорится, начальству виднее. А самое-то удивительное оказалось впереди: группу для обучения мне предложили не из рядовых красноармейцев, курсантов-ровесников, а командиров, причем в таких воинских званиях, которые мы и произносили-то не так часто. Комбриги, комдивы… У нас только начальник летной школы был комбриг, а тут целую группу — да в ученики!..

Внесу некоторую ясность, напомню страницу из истории нашей авиации. В конце двадцатых годов Военно-Воздушные Силы Рабоче-Крестьянской Красной Армии укреплялись кавалерийскими кадрами. Не берусь судить — была ли целесообразность и необходимость этого организационного мероприятия. Но так уж случилось. Лихие кавалеристы с высокими знаками отличия в петлицах — ромбами, шпалами, со шпорами на сапогах, оставили свои эскадроны и явились на аэродром осваивать авиационную технику. Тоже, надо полагать, по приказу: слишком уж разное это — ахалтекинский боевой конь и аэроплан типа У-2 с мотором «Гном-Ром» или самолет «Конек-Горбунок» (был в те времена и такой).

И вот я представляюсь своим ученикам. Шесть комдивов и комбригов стоят передо мной навытяжку, а я не знаю даже, что и говорить, как вести себя с этими людьми, немало повидавшими за свою жизнь опытными бойцами-рубаками. Помню, помог мне тогда комбриг по фамилии Гущин.

— Евгений Яковлевич, — обратился он ко мне несколько по-домашнему, но уважительно, с почтением, отчего я еще больше растерялся. — Вы не смущайтесь разнице в наших званиях, возрасте. Учите нас летать на своем аэроплане и требуйте, как положено, как с рядовых курсантов…

Ну и пошла наша совместная учеба. Пишу совместная, потому что у меня учились «мои комбриги» — так их я называл про себя, — а я учился у них. В самом деле, любой ведь инструктор с чего-то начинает — учится учить. Одни наставления да методические пособия в таких делах лишь пособиями и остаются. Само же дело требует опыта, а опыт, как известно, приходит не сразу.

Труднее всего доставался нам полет по кругу. За каких-то пять-шесть минут, которые этот полет занимал, требовалось взлететь, выполнить четыре разворота, точно зайти по посадочной полосе, рассчитать посадку самолета и мягко приземлить его. При этом курсанту надо было следить за высотой полета, скоростью, работой мотора, надо было и все вокруг видеть: осмотрительность в воздухе — постоянная забота летчика, а в районе аэродрома особенно — здесь всегда сходятся десятки машин. «Как же обучить всему этому? Как впервые доверить новичку машину?» — думал я и, что говорить, старался. Учил кавалеристов тому, чему сам уже выучился. Без устали разъяснял на земле тот или иной элемент полета, затем показывал его в воздухе, если требовалось — снова объяснял и снова показывал.

Как-то один из моих комбригов скозлил («козел» — это грубая ошибка при посадке самолета, когда машина отскакивает от удара о землю вместо мягкого приземления. Случалось, что и разбивались от таких ударов). Так вот, скозлил мой ученик, и разрисовали его в «Стартовке» — аэродромной стенгазете. Стоит рядом с самолетом в виде «козла», и надпись тут же: «А инструктор у него Савицкий». Переживал я тогда очень. Не так за дружеский юмор, как за ошибку своего ученика.

А вскоре и того сильней номер отмочил один комдив. Улетел в зону на пилотаж. Ждем-пождем, когда вернется. Время полета вышло, а самолета нет и нет.

Пробежала тревога: не случилось ли чего… И вот, когда по расчету горючее на машине должно бы полностью выработаться, гляжу, летит! Приземлился. Я навстречу — не терпится Выяснить, что там в воздухе произошло.

— Да зону я не нашел! — с горечью объясняет комдив. — Искал, искал — так ничего и не нашел.

— Ну как же так? — наступает очередь удивляться и огорчаться мне. — Мы ведь там не один раз уже пилотировали. Вчера летали в эту зону. Развилка дорог, рядом лес — отличные ориентиры!

— Это-то я все видел — слышу в ответ. — Вот только стогов сена там не оказалось. По ним я всегда ориентировался…

Да, на ошибках учатся. Не следует преувеличивать их вред и уменьшать их пользу. Так считал мой инструктор, такого же мнения придерживался и я, отмечая при этом, что авторитет инструктора играет в процессе обучения роль довольно значительную. Возможность проверить это, а заодно убедиться, что нет правил для всех, а есть сплошные исключительные случаи, представилась мне через несколько дней.

С группой бывших командиров-кавалеристов к тому времени я вполне сработался. Все шесть «моих комбригов» уже летали на Р-1 и осваивали самолет самостоятельно. И вот как-то комбриг Королев (хорошо запомнил его фамилию) отправился на задание. Минул час, второй — пропал куда-то! И опять я не нахожу себе места на аэродроме. Опять мне чудятся слова в «Стартовке»: «А инструктор у него — Савицкий…»

Потом нам сообщают с соседнего аэродрома:

— Ваш пилот у нас! Везите шланг для заправки топливом.

«Что случилось? Почему оказался на чужом аэродроме?..» — недоумевал я, но вскоре все прояснилось.

Дело было так. Королев, пилотируя в зоне, сорвался в штопор. Ну сорвался так сорвался — выводи, пока запас высоты есть. А нет — прыгай! Что тут раздумы-нать? К тому времени мы уже летали с парашютами «ирвинг» американского производства — своих, отечественных, пока не было. Однако ученик мой с выводом машины из штопора почему-то замешкался. Один виток, второй, третий… Земля всей тяжестью накатывалась на кабину летчика, он что-то там манипулировал с рулями управления, а самолет не подчинялся ему.

Как уж вывел — не разбился! — никто так и не узнал. А вот то, что с перепугу комбриг приземлился на чужом аэродроме, — этот факт стал известен всем сразу. Рассказывали, будто посадил он машину, выскочил из кабины весь взволнованный — и сразу кричать: «Где Савицкий?!» «Какой еще Савицкий?» — спрашивают его, а он не унимается: «Да курсант длинный такой, учит нас летать!..»

Объяснили комбригу, что перепутал он аэродром-то. К тому же и улететь теперь к себе не сможет, потому что самолеты тут другие и шланги для заправки топливом разные — к Р-5 не подходят. Пришлось ждать Королеву, пока на дрезине не привезли подходящие шланги. На этой дрезине и в обратный путь отправили — летать не разрешили.

А я подумал-подумал, как бы это тверже усвоить моему ученику вывод из штопора, и вместо дидактических бесед взял да и отстранил его от полетов на два дня. Эх и взбунтовался тогда комбриг! Заслуги свои перечислять начал, мои незаслуги… Выглядел я при таком сравнении, конечно, довольно бледно. Что ни говори, разница немалая: все те конные набеги-атаки — и какие-то полеты по кругу на трескучем фанерном аппарате. Но я был непоколебим — ученик отстранен от полетов из-за плохого знания законов аэродинамики. Для возобновления летной работы ему требуется дополнительная подготовка на земле — два. дня. А чтобы утихомирить спесивого комбрига, решительно заключил:

— В небе нет генералов! Перед лицом смерти все равны!..

Возможно, я чуточку перегнул, но меня поняли.

Так мы и учились друг у друга: я — у «своих комбригов», они — у меня. Жил я пока, как курсант, на общих правах, в казарме. Руководил комсомольской организацией роты. Незаметно подошло и время нашего выпуска из школы. Это было, конечно, большое событие в жизни каждого выпускника.

Помню, выдали нам красивую синюю форму летчиков. Белая рубашка, черный галстук, сбоку на длинном ремешке пистолет парабеллум — было за что нас девчатам любить!

И вот построились мы в ожидании торжественной минуты — присвоения воинского звания. Немного осталось от нашей первоначальной-то роты: пришло двести двадцать человек, а до финиша добралось только восемьдесят.

Звание «красный военлет» присваивалось приказом наркома обороны. При этом различались категории: всем выпускникам школы на петлицы тужурок полагалось по два кубика — четвертая категория. Эту категорию присвоили всем, кто направлялся в строевые части. А тем, кто по распределению оставался в школе инструктором, присвоили шестую категорию — К-6 — и вручили сразу четыре кубаря.

Приказ наркома зачитывал и знаки воинского различия вручал нам сам начальник школы. Как я ни готовился к этой минуте, но дошла до меня очередь, и сердце мое застучало, забилось в волнении. Но вот то, что услышал после сообщения о присвоении звания, немало удивило всех. Дело в том, что одновременно с назначением на должность инструктора отныне мне надлежало стать в 7-й школе военных летчиков и… преподавателем аэродинамики.

Вообще-то предмет этот я знал хорошо, не сомневался, что справлюсь. А друзья шутили:

— Женька, может, и пожарную охрану заодно возглавишь?..

По молодости лет энергии хватало на многое, казалось, мог бы горы свернуть. Без пожарного дела, правда, обошлось, а вот секретарем комсомольской организации — теперь уже эскадрильи — меня избрали. А •это — сто пятьдесят комсомольцев, тридцать один самолет. Хозяйство солидное.

Жили мы все на аэродроме Гумрак в деревянных щитовых бараках (зимой в них холодно, летом жарко), и вокруг — ничего: ни сел, ни клубов, ни театров. Одни лишь самолеты, моторы да ветер вольный. Тут мои «университеты», конечно, пригодились: ночлежки в асфальтовых котлах да в подвалах на каменном полу неплохо подготовили к любым житейским передрягам. Барак, где жили летчики-инструкторы, по мне так почти не уступал царскому дворцу в Ливадии. Да, впрочем, и остальные пилоты не слишком-то горевали и весело переносили временные трудности, понимая, что школа наша только создается.

А чтобы не дичать в степи-то (парни все молодые были), я предложил как-то наладить в воскресные дни маршруты в Сталинград. В городском парке там играл духовой оркестр, девчата собирались на танцы. Разумеется, без транспорта двадцать пять километров туда да двадцать пять обратно — многовато. Решили тогда приспособить для такого дела дрезину. Выпросили у начальника станции какую-то старую, списанную тележку, установили на ней бензобак, мотор М-11 от учебного самолета, перевернули винт так, чтобы он стал не тянущим, а толкающим — и готово!

Движение по железной дороге от Гумрака было небольшое. Нам разрешили использовать свой транспорт по воскресным дням в определенные часы. И вот мы с нетерпением ждем первого выходного выезда.

С вечера ребята приводят в порядок свою форму — чистят костюмы, утюжат рубашки, и вскоре так все блестит да играет красками — хоть в парижский дом моделей.

А с утра пораньше — все у дрезины. Управлять аппаратом доверено мне (как-никак «мерседес-бенц» водил!). Запускаю мотор: чихнул он пару раз, винт нехотя крутанул оборот, замер, потом неуверенно провернулся еще и наконец заработал, оглушая все вокруг веселым треском. Мои друзья повскакивали на платформу дрезины, обнялись покрепче, чтобы не свалиться по дороге, я прибавил газу — и понеслись мы в Сталинград! И так нам было тогда все просто, так радостно, что казалось, ничто и никогда не омрачит нашу жизнь — нет таких сил на земле! Однако шел уже 1933 год. В Европе пробуждалась зловещая сила, да такая, которую и представить себе было невозможно…

Я уже сделал два выпуска летчиков — подготовь шестнадцать воздушных бойцов. Командование отряда ко мне относилось хорошо, меня повысили в должности — стал командиром звена. А комбриг Богослов, начальник нашей школы, уважительно подчеркивал при случае и мою преподавательскую работу. Надо сказать, среди инструкторской братии мой авторитет в вопросах аэродинамики был непререкаем.

Но вот как-то на аэродроме Гумрак приземлился самолет незнакомых, самых современных аэродинамических форм, и я не смог сказать, что это за машина. Более компактная, чем Р-5, — крылья и фюзеляж ее были заметно короче, мощный лобастый мотор с кольцевым капотом, сравнительно большой киль — все придавало ей динамичный бойцовский вид.

Самых современных… Пишу вот, а слова эти никак не вяжутся с образом давно ушедшего в историю самолетика. Перед мысленным взором невольно встает привычный ряд боевых машин, на которых летал в последние годы. Сейчас молодые парни несут на этих и других действительно самых современных ракетоносцах-перехватчиках боевую вахту по охране неба Отечества. Кое-какие машины прошли и проверку боем. Так, например, сверхзвуковой истребитель МиГ-21 получил добрый отзыв специалистов, вернувшихся из Вьетнама, — самолет-солдат!..

На одном из наших сверхзвуковых самолетов 100 километров было пройдено за 140 секунд! Это мировой рекорд по замкнутому маршруту. Его установил выдающийся летчик нашего времени Александр Васильевич Федотов. Абсолютный мировой рекорд высоты на летательных аппаратах также принадлежит ему — 37650 метров. О Саше я еще расскажу. К слову сказать, больше десяти лет прошло, а рекорд высоты полета, установленный им, до сих пор не побит.

Не стану лукавить, мне было приятно читать в газетах и такие вот сообщения: «Редкое для космонавта исключение являет собой Светлана Савицкая: перед своей вселенской славой она прошла испытание известностью, пусть не столь широкой, но громкой. 500 парашютных прыжков и три мировых рекорда в 17 лет, звание абсолютной чемпионки планеты по высшему пилотажу в 22 года, несколько мировых достижений на сверхзвуковых самолетах в неполные 30. Редчайшая, даже уникальная для женщины профессия, которую выбрала — нет, отвоевала у мужчин летчик-испытатель Савицкая, проведшая в воздухе на 20 с лишним типах самолетов полторы тысячи часов…»

Или вот — после рекордного полета Светланы на Е-133, когда на этом серийном самолете она установила скорость 2683 километра в час: «Занимаясь с Савицкой, я убедился в ее трудолюбии, исключительном летном таланте. Она очень скромный и симпатичный человек. Не сомневаюсь, что она еще не раз порадует нас успехами в авиационном спорте». Это из выступления Саши Федотова на пресс-конференции, посвященной новому мировому рекорду Светланы. Он тренировал ее. Надо признать, Светлана оправдала слова летчика Федотова — неплохо поработала на сверхзвуковых машинах.

Однако вернемся на аэродромное поле 7-й военной школы, к истребителю И-5, самому современному все-таки по тому времени самолету. Сравнительно высокая горизонтальная скорость — 278 километров в за минимальное время для выполнения виража, хороша; скороподъемность быстро выдвинули его в число лучших в мире истребителей. И вооружен он был хорошо: вместо двух, как обычно, на нем стояло четыре пулемета!

А прилетел тогда на И-5 начальник нашей летной школы комбриг Богослов.

Начальство зачем прилетает? Чему-то учить, давать указания, проверять, наконец. Относительно последнего предположить можно было что угодно: проверку инструкторского состава по технике пилотирования, зачеты по знанию каких-нибудь инструкций, наставлений — их в авиации всегда хватало! (Разве вот только братья Райт впервые оторвались от земли без документов, регламентирующих летную работу). Но то, что я услышал через каких-нибудь полчаса после прилета Богослова, превзошло все мои предположения.

Дело повернулось так. Меня вдруг вызывают к начальнику школы:

— Савицкий! Бегом на стоянку — комбриг приказал!..

Срываюсь с места — и пулей к новому самолету, вокруг которого уже собрались, с любопытством рассматривая новую машину, летчики-инструкторы и командование отряда. Докладываю Богослову о прибытии. Он внимательно слушает меня, потом вдруг спокойно говорит:

— Вот что, Савицкий. Изучите инструкцию по эксплуатации этого истребителя, — Богослов показал в сторону И-5. — Мотор, конструкцию самолета — все, как положено. Зачеты буду принимать лично. Справитесь — разрешу летать на нем. Ясно?..

Как не ясно! От радости я чуть не крутанул на аэродроме сальто. Потом собрался с духом и выпалил:

— Есть, товарищ комбриг! Справлюсь!.. Стоит ли говорить, с какой нетерпеливостью изучал я все, что касалось того истребителя. Не прошло и трех дней — докладываю начальнику школы о прибытии и сообщаю:

— Ваше приказание выполнил!

— Какое такое приказание? — не сразу сообразил комбриг Богослов.

— Готов сдавать зачеты по инструкции и по матчасти истребителя И-5, — отчеканил я.

Богослов, похоже, хотел о чем-то спросить меня, но потом согласно кивнул головой и уже на ходу буркнул односложно:

— К самолету…

На все каверзные вопросы по устройству новой машины, по эксплуатации ее в воздухе ответил я начальнику школы без запинки. Тогда принялся он гонять меня по так называемым особым случаям в полете. Ну это, к примеру, когда мотор на самолете откажет: что делать? Или когда пожар. Или обледенение. Или в штопор свалился — обычный штопор, перевернутый, плоский… Да мало ли что в воздухе с летательным аппаратом приключиться может! Это я только так пишу — аппарат. У него скорость-то все ж побольше была, чем у «Жигулей» или «Волги». Да ведь и то сказать: на автомашине обнаружил неисправность (допустим, колесо на полном ходу спустило) — тормознул, остановил и копайся хоть до утра. А то еще лучше: вызови техпомощь, а сам покуривай без горя и забот.

В небе же весь технический сервис только в твоих руках, там самолет не затормозишь и не остановишь. Вот и приходится летчику соображать быстро да ладно. Ошибки исключены. На особые случаи отпускаются порой считанные секунды.

Словом, как ни гонял меня комбриг, сдал я все зачеты, вылетел на И-5 самостоятельно и получил личное разрешение Богослова один раз в неделю облетывать эту машину, чтобы как конь — не застаивалась. Не мог сам начальник школы летать постоянно — забот других хватало.

Я, понятно, четко выполнял указание. Аккуратно прилетал на Р-5 на центральный в Сталинграде аэродром, а то и на нашей дрезине добирался, затем пересаживался в кабину И-5 и прямо над летным полем начинал пилотировать. Все ниже и ниже вязались «мертвые петли», «иммельманы», круче становились виражи, пикировать научился — говорили, дух захватывало смотреть! Как-то Богослов и спрашивает:

— Ты что над аэродромом — цирк без сетки устроил?

— Никак нет, — отвечаю, — облетываю боевую технику.

Комбриг покосился на меня и опять кивает в сторону И-5:

— А ну, покажи…

Что тут оставалось делать? «Слетаю, допустим, по кругу чинно да благородно — не поверит, — рассуждал я, пока устраивался в кабине, пока запускал мотор. — Скромно, по-ученически попилотировать — только тоску нагнать. Слава богу, комбриг сам — истребитель!» И решил я тогда: «Эх, была не была! Покажу все, чему обучился на новом самолете». И взлетел…

Потом мне рассказывали, как комбриг наблюдал за моей работой. Пилотку всю измял в руках, пока я гнул те «мертвые петли», пикировал, вырывая машину у самой земли, крутил вертикальные «бочки»… Когда же приземлился, на аэродроме Богослова уже не было — он уехал. Ничего про «облетывание» машины от него я так и не услышал, пилотировать на И-5 продолжал и в напряженных инструкторских буднях уже стал забывать, как устроил «цирк без сетки» самому начальнику летной школы.

Но вот как-то вызывают к Богослову меня и еще инструктора Гориславского. Тогда я вспомнил про пилотаж и подумал невольно: сейчас всыплет!..

А начальник школы без долгих вступлений спрашивает:

— Как понимать ваши рапорты? Это желание летать в строевой части или недовольство руководством летной школы?..

Мы действительно написали на имя Богослова шесть рапортов, в которых просили перевести нас служить в строевой полк. Но быть недовольным родной школой, людьми, которые дали путевку в новую, увлекательную, поистине романтическую жизнь?.. Нет, таких мыслей я не допускал и уже готов был забрать свои рапорты назад: как-никак дело инструкторское у меня шло на лад.

Однако комбриг Богослов после продолжительной паузы вдруг сказал:

— Впрочем, понимаю вас. Хотя, думаю, служить по-честному можно везде. Мне в свое время за борьбу с басмачами были вручены два ордена Красного Знамени. Но вот направили сюда, в школу, — и возражать не стал. Работать везде нужно на совесть…

Я знал, наш комбриг говорил не для красного словца. Вообще чем ближе узнавал я его, тем больше раскрывался передо мной этот внешне грубоватый, но скромный, работящий человек, которому высокий пост не вскружил головы, не поколебал его душевной простоты.

— …Так вот, повезло вам, — заключил он тогда нашу беседу. — Мы получили приказ отправить в строевые части двух хороших инструкторов. Именно хороших, а не таких, от которых не прочь бы отделаться. Одного — командиром звена, другого — командиром отряда. Слушайте наше решение — мое и комиссара школы: Савицкого отправляем командовать отрядом, Гориславского — звеном. Вам, Савицкий, служить предстоит в городе Киеве…

И вот уже зачитан приказ по 7-й летной школе. Последние напутствия друзей, добрые пожелания,. обещания писать письма…

А через два дня я на киевском аэродроме Жуляны. Новая обстановка, новые люди. Полетные задания в отряде сильно отличаются от наших, школьных, и я замечаю, как пилоты ревниво присматриваются ко мне, «шкрабу», — мол, потянет ли новоиспеченный командир отряда после своих-то полетов с курсантами.

Я не тороплюсь. Внимательно изучаю курс боевой подготовки истребителей, район полетов, сдаю положенные зачеты. Когда очередь доходит до аэродинамики, то отвечаю на вопросы с таким блеском — выкладками и законов и формул, — что легкие ухмылочки отдельных пилотов невольно сменяются удивлением:

«Вот это шкраб! Поднатаскали их там по формулам-то…» Не знают еще пилотяги, что аэродинамика — мой конек, не зря ведь преподавал эту науку в школе.

Присматриваюсь, знакомлюсь с людьми отряда, в котором предстоит работать, вникаю в свои новые обязанности. Редкие свободные часы посвящаю Киеву, его удивительной истории… И встают из небытия два мужа — дружинники Рюрика Аскольд и Дир. Не получив в управление городов, отпросились они у князя идти искать счастья в Царьграде. Но вот отважные ратники узнали, что Киев не имеет своего князя, а платит дань хазарам, и, полюбив это бойкое и богатое место, решили остаться здесь. К ним присоединилось много варягов, и стали Аскольд и Дир владеть Киевом.

Всплывает в памяти школьное: «Князь Игорь и Ольга на холме сидят, дружина пирует у брега…» И я увлеченно выискиваю в старых книгах все, что касается матери городов русских. Да разве могла мне быть безразлична история Отечества, земля, которую предстояло защищать? …Вскоре я доподлинно знал, откуда пришел Олег, как ступил он на берег у Киева с маленьким Игорем на руках, как послал с вестью к Аскольду и Диру и что потом из этого вышло…

Я бродил по высокому берегу Днепра, останавливаясь у Аскольдовой могилы и у гробницы Ярослава Мудрого — в храме святой Софии, в дивных соборах Киевско-Печерской лавры и у памятника князю Владимиру. Я вдумывался в заповедальные слова великого Святослава, сказанные им под Доростолом: «Деды и отцы наши завещали нам храбрые дела. Станем крепко. Нет у нас в обычае спасать себя постыдным бегством. Или останемся живы и победим, или умрем со славою…», и с гордостью отмечал такие свойства души наших предков, как благородство, беззаветное мужество и бесстрашие перед смертью, которым они славились во все времена. А эти мужество и бесстрашие были совершенно необходимы им, чтобы не погибнуть в борьбе с грозными и многочисленными врагами. Не случайно ведь и то, рассуждал я, что самые могущественные государи Европы считали для себя высокой честью заполучить руку одной из дочерей русского великого князя или найти убежище при его дворе в случае своих невзгод…

Так в напряженных аэродромных буднях и редких минутах уединения со своими раздумьями шло время. В отряд наш прибыли впервые И-5, специалисты собрали один самолет, и я облетал его, готовясь переучивать пилотов на новую боевую технику. Но неожиданно поступил приказ — перебазироваться. Самолеты следовало установить на платформы и ждать команды на отправку. Путь предстоял дальний — на восток. Признаться, расставание с городом на Днепре меня не радовало. Только получил отдельную квартиру, начал привыкать к Киеву — и на тебе: Дальний Восток!.. Настроение мое разделяли многие.

Через день-два, однако, кое-что прояснилось: в Маньчжурии, оказывается, сосредоточивали свои войска японцы, были там уже отмечены и провокационные нарушения государственной границы. Так что перебрасывали нашу авиационную бригаду неспроста. А когда комиссар бригады Романов сказал: «Едем выполнять боевую задачу!» — все сразу изменилось, у всех у нас словно сил прибавилось. Деловую озабоченность, готовность провести перебазирование четко и организованно проявляли и летчики, и техники самолетов, и механики.

В эти дни — подготовки эшелона, самого перебазирования, — а до сибирского авиагородка, куда следовало нам прибыть, добирались мы одиннадцать суток! — я еще ближе познакомился с коллективом отряда, лучше узнал своих подчиненных. И тогда вновь, но уже как-то по-особому торжественно и строго, прозвучали для меня слова: «Деды и отцы наши завещали нам храбрые дела. Станем крепко…»

Глава пятая.

Итак, прощай, чудный Днепр! Здравствуй, Амур! Где-то далеко позади, за тысячи километров, остался Киев. А мы прибыли в село, что приютилось неприметно в задумчивом лесном краю, и встретил нас там не какой-нибудь комендант-распорядитель или представитель батальона обслуживания, а сам командующий Военно-Воздушными Силами Приморья комдив Фроловский.

— Вот вы и на месте, — спокойно констатировал он этот факт и обстоятельно и подробно принялся рассказывать: — Это вот ваш аэродром. Здесь — столовая, здесь — командирский клуб. А вот там, дальше, — казармы для красноармейцев и городок, где будете жить…

Комдив внимательно смотрел на нас, лукаво улыбался и, очевидно, думал: какое же впечатление производит это его выступление? А по выражению наших лиц совсем нетрудно было уловить одно — общее недоумение. Дело в том, что стояли мы в чистом поле. Чуть в сторонке от нас виднелся лес, а места, на которые указывал Фроловский, были заснеженны и совершенно пустынны.

— Вопросы есть? — по-военному кратко закончив беседу, спросил комдив, и тогда за всех нас к командующему обратился комэск Гущин.

— А когда это будет — казармы, городок? И кто это все собирается строить?..

— Строить будете сами, — услышали мы в ответ. — Стройматериалы — вот они, под боком, сколько угодно. Вокруг тайга… — Фроловский провел широким жестом слева направо, задумался о чем-то своем и добавил: — Сроки зависят от вас. Я могу дать только палатки. Но в первую очередь собирайте самолеты. Облетаете район — заступайте на боевое дежурство. Враг не дремлет!..

Комдив попрощался с нами, сел в заднюю кабину Р-5 и улетел. А мы разбили палаточный городок и начали жить.

Тяжело было. Зима выдалась морозная. Бесцветным, льдистым стал звездный свет — высоко над землей тянулись холодные и долгие ветры, и даже звезды, казалось, коченели от их дыхания там, наверху. А тихими глухими ночами над нашим палаточным городком чудился мне дальний призрачный звон и до боли знакомая мелодия о широком Амуре, о том, как он несет волны и как ветер поет над ним свои песни.

В общем, как бы там ни было, но через неделю мы уже начали летать, и жизнь палаточного городка вошла в бодрый и деловой ритм.

В каждой палатке на четырех человек мы установили чугунные печки-»буржуйки». Топили их непрерывно по очереди. А сами палатки, чтобы лучше сохранялось тепло, обливали водой и посыпали снегом. Несколько таких слоев образовывали надежное ледяное покрытие, но от «буржуйки» лед таял, и палатки были постоянно мокрые. Но ничего. Мы утеплялись довольно основательно, а точнее, валили на себя, как говорили пилоты, весь свой «послужной список» и спали на высоких нарах. Тому, правда, кто ночью дежурил — следил за печкой, — на следующий день летать было трудно. Какие полеты без отдыха!

И вот тогда я выдвинул рационализаторское предложение. Чтобы пилот, дежуривший при печке, мог все-таки немного поспать, но при этом и огонь ночью не упустил, я устроил своеобразную сигнализацию. Суть ее была проста: бралась алюминиевая проволока и прикреплялась одним концом к печке, а другим с помощью шпагата и бельевой прищепки — к уху. Чтобы ухо не очень-то давила эта прищепка, пружину ее я ослабил. А дальше уже действовали законы физики. Когда печка была раскалена, алюминиевая проволока удлинялась и при этом ее состоянии пилот мог отключаться от обязанностей истопника и спокойно засыпать. Но вот огонь начинал прогорать, печь остывала, и проволока сокращалась, тянула пилота за ухо; мол, вставай, поддай-ка тепла. Один недостаток был в этой в общем-то надежной системе: спать приходилось в строго определенном положении. Но все-таки спать, а не смотреть всю ночь на печку. Народ в отряде по достоинству оценил мое изобретение — запатентовали его под названием «прибор СБЛ», где аббревиатура означала: «связь „буржуйки“ с летчиком», и вскоре приняли на вооружение.

Так мы и перезимовали в палатках.

А с наступлением весны началось фундаментальное строительство всего того, о чем нам рассказывал при первой встрече командующий Фроловский — столовой, домов для командного состава, красноармейских казарм. Только вот пожить мне в отстроенном военном городке пришлось недолго. 7 января меня назначили командиром 61-го отдельного отряда особого назначения.

Стоял отряд на реке Зее, впадающей в Амур, и представлял собой вполне самостоятельную воинскую часть. А это значит, что и горючее, и боеприпасы для авиационной техники, и жилье, и питание, и даже культурные мероприятия для Личного состава, словом, все, что обеспечивало боеготовность отряда, его жизнедеятельность, входило теперь в круг моих обязанностей Таким хозяйством мне ведать никогда не приходилось. Я умел выжать из своего истребителя максимальную скорость, подняться без кислородной маски на такую высоту, до которой не всякий отваживался добираться, наконец, я умел метко поражать разные мишени, учебные цели, но всякие там хозяйственные расчеты — приход, расход, калькуляция, — это для меня был лес более непроходимый, чем амурская тайга.

Я чувствовал, что меня — моего внимания, организованности, в конце концов, просто рабочего дня — на все не хватает. В отряде было несколько типов боевых машин: Р-5, Р-зет, И-15, И-16 и даже два самолета Р-6. Мог ли я, командуя летчиками, летающими на этих машинах, не уметь владеть ими? Конечно, нет. Поэтому сразу же поставил перед собой задачу — освоить все самолеты отряда. Ну а по части хозяйственной, политико-воспитательной и прочей пришлось учиться. Немалую долю этих забот несли, помогая мне, комиссар отряда и мой заместитель по тылу П. И. Игнатов. Опытный тыловой работник, старый коммунист, просто добрый и отзывчивый человек, Петр Иванович всегда находил выход, казалось, из самого безвыходного положения, и я был с ним как за каменной стеной — затерянный в лесах отдельный наш отряд особого назначения ни в чем не нуждался, жил полнокровной и, не боюсь сказать, интересной жизнью. Какая ведь в Приморье охота! А рыбалка?.. Но главное было, конечно, другое — наш отряд по первой команде готов был выполнить любое задание Родины. Об этом мы всегда помнили; и именно это нас сближало.

А такой приказ мог поступить каждую минуту. Японская линия нападения на нашу страну была придвинута к самой границе. Мощные укрепленные районы представляли собой поселения японцев, в совершенстве обученных военному делу — от пехотинцев до летчиков и танкистов. Закованные в сталь и цемент, словно зубцы одной гигантской крепости, стояли остроконечные громады опорных пунктов Обо-ту, Хэнань-тай, Шитон, Идунь-тай, Лин-тай… Ярусами вверх поднимались там непробиваемые доты. В глубь гор на три-четыре этажа спускались боевые и наблюдательные казематы, арсеналы и бункеры для гарнизонов. В каждом из опорных пунктов были и свои радиостанции, и водопровод, и электричество. Их опутывала сеть траншей, ходов сообщений, колючей проволоки, противотанковых рвов. Много лет строились эти опорные пункты. На сооружение их были согнаны десятки тысяч китайцев. Все работы велись втайне, а рабочие особо секретных объектов по окончании работ уничтожались…

Словом, коварный дух Квантунской армии буквально витал в воздухе, не где-то за горами, а совсем рядом — на одних с нашими высотах. Мы напряженно готовились к боям. Осваивали стрельбы по наземным, воздушным целям, вели между собой учебные поединки. На полигоне мишенями для нас обычно служили силуэты машин или самолетов. Мишени эти были неподвижные, и меня это, естественно, не устраивало. Я нашел старый катер, отремонтировал его, с немалым трудом достал собранный из кусков трос — длиной 1500 метров, а дальше все было просто.

Рядом с нашим аэродромом раскинулось большое озеро. Катер легко ходил по его зеркальной глади и тянул за собой на двух бревнах мишень — силуэт автомашины. Я пикировал на эту движущуюся цель, стрелял по ней с И-16 из всех стволов. Остальным летчикам работать по цели пока не разрешал. Считал необходимым сначала разработать методику такой стрельбы.

И вот в те дни случилось то, что надолго запало в мою душу и если ничего не прибавило к командирскому опыту, то уж по-житейски научило очень многому.

Как-то на аэродром к нам приехал комиссар бригады Шуляк: ему стало известно, что командир отряда стреляет на озере по буксируемой катером мишени. Долго не думая и не слишком вникая в замысел такой стрельбы, Шуляк объявляет меня воздушным хулиганом и предлагает разобрать мое персональное дело в партийном порядке.

Что и говорить, не находил я тогда себе места, чувствовал себя так, словно меня в воду того озера окунули да и не вытащили.

И вот собирается отряд разбирать дело своего командира. Я сижу перед столом президиума собрания как виновник — воздушный хулиган. Рядом — комиссар отряда Степанов. В бараке, где все собрались, напряженная тишина, и вдруг я слышу шепот:

— Не выйдет. Этот номер непроходной… Не сразу понимаю, кто говорит. А-а, Степанов… Наш комиссар поддерживает меня…

Собрание открыто. Слово просит Шуляк и тяжелыми, будто пушечные ядра, фразами повторяет то, что уже высказал мне. Не согласиться с его чеканными формулировками трудно, и первый выступающий говорит:

— …Такое хулиганство — плохой пример для подчиненных. Товарищ Савицкий поступил безответственно Пусть вот он скажет нам прямо — для чего это все затеял? На кого работал товарищ Савицкий?.. Надо еще разобраться… — выступающий пронзительно-честным взглядом посмотрел на меня и закончил: — Предлагаю объявить коммунисту Савицкому строгий выговор с занесением в карточку. И разобраться, где следует…

Это выступил командир взвода охраны нашего аэродрома.

На какую-то минуту в бараке стало еще тише, и от той тишины ли, от чего ли другого у меня даже в ушах зазвенело. Председатель собрания приглашал присутствующих выступить, но все молчали. Никто не решался говорить, и я уже подумал, что, возможно, действительно был в своих действиях не прав, а пилоты молчат, просто щадя своего командира… И вдруг поднялось сразу несколько рук. И то, что я услышал от одного, второго, третьего неожиданно выбросило из моей души все, что собралось в ней тревожного и безысходного.

Прав. Я был прав!.. Люди, мои товарищи-сослуживцы, понимали меня, доверяли мне! Они не просто оправдывали командира отряда Савицкого, а каждый по-своему доказывали правомерность поиска, на который я отважился. Летчики страстно говорили о необходимости полетов в условиях, максимально приближенных к боевым, отстаивали стрельбы по движущейся мишени, кто-то даже предложил в этой связи внести изменения в курс боевой подготовки истребителей.

Словом, партсобрание приняло решение одобрить мою инициативу и, не откладывая в долгий ящик, приступить к обучению летчиков отряда стрельбам по движущейся мишени. Шуляк уехал от нас в тот же вечер поездом, похоже, несколько раздосадованный. А я вскоре стал популярным чуть ли не на весь Дальний Восток. Из разных мест к нам стали приезжать командиры полков и отрядов перенимать наш опыт, посмотреть, как мы наладили это дело — стрельбы на озере; некоторые просили пострелять прямо у нас, в отряде. Шутя, пилоты назвали нашу водоплавающую мишень «мишенью имени товарища Шуляка»…

Давний случай. Много после того прожито, много, как говорится, пережито — всего не припомнишь! — а вот именно этот случай не забыть…

Сейчас уже как-то стало привычным выражение: активная жизненная позиция. В пору моей молодости, в тридцатые-то годы, таких слов не употребляли. Говорили проще: сознательный или малосознательный, инициативный или безынициативный. Что это означало? Ну, скажем, безынициативный рассуждал: у меня есть специальность, квалификация, руковожу коллективом — зря деньги не получаю, чего ж еще? О высоких материях, дескать, пусть думают передовики. И к такому особых претензий вроде бы не предъявишь: не нарушает, не выделяется, не допускает… Везде это «не».

Знал я одного исключительно аккуратного, дисциплинированного и исполнительного командира. Какое, помню, поручение ни дашь, с готовностью, достойной лучшего применения, только и отвечал: «Будет сделано». Но вот однажды на учениях обстоятельства сложились так, что, не откладывая, без консультаций, без согласований, требовалось принять решение, взяв, конечно, на себя всю полноту ответственности. Он этого шага не сделал и позже, уже на разборе, пытался объяснить свои пассивные, нерешительные действия именно отсутствием указаний и распоряжений старших командиров. Но как же тогда рассчитывать на такого в бою?..

В годы войны при выполнении боевых заданий в воздухе не раз приходилось принимать решения, о которых на земле и речи не было. Человек же чересчур осторожный, идущий за подсказкой, как слепой за посохом, всегда может растеряться, легко загубить дело. У такого командира только и достоинств, что сапоги блестят. А ведь армейская дисциплина, глубоко осмысленная исполнительность воина, повиновение, освещенное ясной целью, ничего общего не имеют с бездушным послушанием. Все это я хорошо усвоил еще в рабочем коллективе и от своих школьных инструкторов. Этим руководствовался и когда, командуя отрядом, принимал решение заменить обычные полигонные стрельбы стрельбой по движущейся мишени на озере. К воздушному хулиганству моя возмутившая кое-кого инициатива никакого отношения не имела. Я знал одно: чтобы остаться на высоте, чтобы с честью выполнить свой долг, нам, военным людям, необходимо в мирных условиях постоянно и настойчиво вырабатывать в себе такие командирские качества, как упорство — но не упрямство, решительность — но не безрассудную поспешность, уверенность в себе — но не самомнение. Наконец, учиться смело и решительно реагировать на любую неожиданность, которую может подарить противник.

Меня поняли и поддержали. Тот же комиссар нашего отряда Степанов, защищенный неистребимой верой в справедливость и мужеством, которое давало чувство собственного достоинства, не дрогнул перед авторитетом вышестоящего начальника. Он первым подал голос в защиту не только меня как командира, но и самой идеи поиска новых средств и новых методов обучения подчиненных тому, что потребуется на войне. Так резерв энергии, инициативы, творческого устремления не оказался под спудом. Вскоре это нам все пригодилось…

Через некоторое время я получил новое назначение. Меня направили служить в полк, знаменитый своей удивительной историей.

Когда-то просто боевая авиационная группа, созданная на заре Советской власти, в 1918 году, она отличилась в боях под Казанью. Переформированное в авиадивизион истребителей, это подразделение затем доблестно сражалось против интервентов на Южном фронте, против белополяков — на Западном. За мужество и доблесть, проявленные в боях, в 1920 году Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет наградил авиадивизион истребителей Почетным революционным Красным знаменем.

Высшей награды тех лет — ордена Красного Знамени — удостоились красвоенлеты дивизиона — Иван Ульянович Павлов, Александр Тимофеевич Кожевников, Всеволод Лукьянович Мельников, Георгий Степанович Сапожников, Борис Николаевич Кудрин. Имена этих летчиков мы хорошо знали, на их примерах учились мужеству, мастерству. А история полка в 1922 году прибавила себе еще одну страницу боевой славы русского воздушного флота. Тогда, в двадцать втором, на базе авиадивизиона была сформирована эскадрилья истребителей, в состав которой вошел отряд выдающегося русского летчика П. Н. Нестерова (этим отрядом Петр Николаевич командовал в 1914 году). Как было не гордиться пилотам, что именно они продолжатели традиций основоположника высшего пилотажа, выдающегося русского летчика Петра Нестерова, продолжатели боевых традиций героев гражданской войны.

В 1925 году эскадрилье было присвоено имя Ленина. А вскоре ЦИК СССР наградил ее орденом Красного Знамени.

Когда на Дальнем Востоке обострилась обстановка, участились провокации японцев на нашей границе, 1-ю Краснознаменную эскадрилью вместе с другими частями перебросили на восток. Здесь на ее базе и был сформирован 29-й истребительный авиаполк.

Что говорить, служба в такой части ко многому обязывала. Командовал тогда полком майор В. М. Шалимов. Помню, он был депутатом Верховного Совета СССР. Вечно занятый, со множеством депутатских забот, наш командир порой и летать-то не успевал. Так что мне как его заместителю пришлось сразу же впрягаться в работу, вникать во все вопросы учебно-боевой и политической подготовки.

Да иначе и быть не могло. В конце июля 1938 года японская военщина развязала конфликт в районе озера Хасан — решила проверить прочность наших границ. Японцев разгромили и выгнали с нашей земли, так на следующий год летом они вторглись на территорию дружественной нам Монгольской Народной Республики. Разделали их и там под орех. В воздушных боях, которые продолжались до 15 сентября, противник потерял несколько сот самолетов.

Словом, хищнические повадки японских милитаристов были известны. И нашей задачей постоянно оставалось одно — держать порох сухим!

Забегая вперед, скажу, что 29-й истребительный в канун Великой Отечественной войны получил приказ перебазироваться на запад, на аэродромы Белорусского особого военного округа. До Белоруссии полк не добрался — драться пришлось под Москвой, и здесь боевой коллектив зарекомендовал себя блестяще. За четыре чрезвычайно трудных месяца войны летчики полка сбили 67 самолетов, уничтожили много живой силы и боевой техники противника. К ордену Красного Знамени 29-й истребительный прибавил орден Ленина, а вскоре одним из первых получил звание гвардейского и стал именоваться: 1-й гвардейский истребительный авиаполк.

Однако не будем торопить время. Пока еще мы в медвежьем углу, еще под крыльями наших боевых машин тихий Амур, еще мы отрабатываем различные учебно-боевые задачи. Полк вооружен самолетами И-16 — «ишачками». На некоторых из них совсем недавно летал сам Валерий Павлович Чкалов. Теперь этого летчика знает весь мир. Отважный чкаловский экипаж совершил перелет через Северный полюс в Америку. А ведь Чкалов — наш однополчанин! Летал он в 1-й Краснознаменной эскадрилье. В полку еще сохранились характеристики, рассказывающие о его новаторстве, его поисках воздушного бойца. Валерий Павлович отличался высоким мастерством, природной одаренностью для летного дела. В одной из характеристик, правда, я нашел запись на тему «воздушного хулиганства»: Чкалов пролетел под мостом, за что отсидел на гауптвахте пять суток…

Что тут скажешь? Ухарство, бесшабашность?.. Думаю, ни то, ни другое. Рискованные полеты, которые Чкалов выполнял с блеском, не были для него самоцелью. Избыток энергии, молодой темперамент настойчиво искали выхода, и он нашелся в динамичной работе испытателя — летчика, идущего навстречу неизведанному первым.

После перелета через Северный полюс Валерий Павлович с энтузиазмом был встречен нашим народом. Первые выборы в Верховный Совет СССР — и Чкалов выдвинут кандидатом в депутаты. Несколько миллионов избирателей отдали за него свои голоса. Он уже комбриг, много ездит по стране, выступает перед трудящимися, но и в зените славы не прекращает тяжелой и опасной работы простого летчика-испытателя.

Я потом нередко думал: что значит быть первым? Один, воспламеняя свое воображение, видит лавровый венок для себя, триумф, почести и ради этого готов переносить трудности, преодолевает всевозможные препятствия. Другого интересует только дело, полезное для всех. Каждый грядущий день он встречает так, чтобы тот не походил и не повторял уныло и монотонно его «вчера». И вот радостный творческий подход к своему труду захватывает полностью — со всеми твоими удачами, неудачами, тревогами, сомнениями, победами над собой. Порой так засомневаешься, что даже забываешь, на что ты способен. А соберешь всего себя, мобилизуешь — и глядишь, ничего, пошло дело!..

Проще говоря, одни ищут себя в небе, а другие — небо в себе. На мой взгляд, жизнь оправдана тогда, когда несешь через нее увлеченность, страсть, тяготение к чему-то, что неизменно вызывает живой интерес и жажду знаний, желание внести в любимое дело свое личное. Но внести, повторяю, не ради своекорыстного, а ради общей пользы. В этом случае и возникает то творческое озарение, которое рождает успех.

Глава шестая.

Историки утверждают, что Юлий Цезарь знал в лицо и по имени всех своих солдат — около 30 000 человек. А еще будто он специально держал при себе воина, который, едва правитель просыпался, вещал: «Цезарь, ты не великий!…» (Ничего себе, подъемчик для императора!) Этот ритуал Цезарь учредил якобы для того, чтобы сохранить к самому себе критическое отношение.

Не в легендах, а в реальной действительности мое поколение видело стольких героев, что научилось уважать их не умиляясь. Хотя и в моем поколении было достаточно маленьких честолюбцев — людей, умирающих в президиумах. Я же хочу говорить о хорошем честолюбии — желании пойти дальше, прожить ярче.

Не надо удивляться этому. Мы, рожденные в десятилетие Великой Революции, стали естественным продолжением ее. Отсюда мужество, правдолюбие, устремленность к цели. Философы, ученые мужи, анализируя время, отношения между людьми, облекают все в сложность формулировок — обоснованных и неотвратимых.

А мы просто жили. Читали книги, провожали детей в школу, строили Днепрогэс, хранили отчий край. И так — день за днем — складывались годы, судьбы… Но вот и сейчас, когда наступила осень жизненного срока, я готов сказать: нет счастья для человека более высокого, чем быть просто человеком.

Казалось бы, ну а что тут трудного? Приобрети уважение к себе, чувство собственного достоинства да трудись на благо общества. Но, будем откровенны, для скромного гражданина не всегда легко обосновать право на собственное достоинство на фоне множества личностей талантливых и незаурядных. Порой людям, достигшим в отдельных видах деятельности поразительных результатов, воздают по заслугам, а это у других вдруг вызывает чувство собственной неполноценности, самоуничижения и сопутствующей им зависти. И, глядишь, встретив бывшего одноклассника, ставшего знаменитым, не всякий найдет даже верный тон в разговоре. Царапает душу зависть — и он берет агрессивно-ироническую ноту: мол, где уж нам уж выйти замуж… Ударит в глаза блеск чужой славы — и он стелется лестью (лакейская черта в людях…).

А ведь известно, что человеческая деятельность в ее материальной и духовной сферах столь многообразна, что не было и быть не может личностей, как бы способны они ни были, которые превосходили бы всех остальных абсолютно во всем. Каждый способен проявить себя в какой-то области, реализовать в наиболее полной мере свое «я» в соответствии с присущими ему убеждениями и устремлениями, когда индивидуальность, личностное начало не только заявляют о себе, но и деятельно, предметно-практически воплощаются в творениях мысли и рук, в поступках, в образе жизни. Знакомство с мыслями, трудами и делами гения разве не восхищает нас как свидетельство беспредельных возможностей человека? Я думаю, не только восхищает и наполняет гордостью за принадлежность к человеческому роду, но и придает сил для развития собственных способностей…

Так или приблизительно так рассуждал я в один из рабочих дней, получив приказ наркома обороны о назначении меня командиром полка.

Меня поздравляли с повышением по службе, напутствовали, желали успехов в командирской деятельности, а я, признаться, не знал — к лучшему ли это новое назначение. Дело в том, что истребительный полк, которым мне предстояло руководить, был далеко не лучшим на Дальнем Востоке. Нередко критиковали его на совещаниях и конференциях — то за одно, то за другое. И вот ключи от такого хозяйства вручают тебе и выражают надежду, что полк под знаменами нового командира наконец-то выберется из отстающих, станет передовым — как тут быть? Ну поздравили сегодня с повышением, ну пожелали удач — а что изменится к завтрашнему утру? С чего начинать?..

Была еще одна деталь, немало смущавшая меня. Мой возраст и звание. Старший лейтенант — и командовать полком, — как-то это одно с другим не вязалось. Правда, в летной школе мне уже доводилось учить комбригов, комкоров. Но одно дело учить управлению самолетом, технике пилотирования. Другое, когда тебе вручают боевой коллектив.

Как поступать в той или иной ситуации, как правильно использовать все многообразие и всю полноту командирской власти?.. Ответа на эти вопросы в инструкциях и учебных пособиях, понятно, не было, но я уже знал, насколько большой могла быть сила влияния отдельной личности — большой и не всегда благотворной. Знал и понимал, что если руководитель не обладает необходимой подготовкой, всей полнотой знаний для руководства делом, то и создается опасное положение, когда некомпетентный человек получает право решать, а компетентный обязан выполнять неквалифицированные решения.

И вот в святом творческом волнении отправился я в штаб дивизии для представления комдиву Руденко по случаю своего назначения.

Пройдут годы. Сергей Игнатьевич Руденко станет маршалом авиации. В войну он будет командовать воздушной армией, и солдатские наши судьбы еще не раз пересекутся. Но именно та встреча почему-то запомнилась на всю жизнь.

…Помню, за массивным письменным столом сидел полковник. Большой лоб, небесно-голубые глаза, веселые, доверчивые, глаза, улыбка. Комдива я не раз видел на различных совещаниях, разборах летной работы! полков, но так близко — впервые. На его гимнастерке! поблескивал орден Ленина, каждое движение полковника отличалось твердой, уверенной грацией, и я невольно подумал: «Вот бы мне быть таким!..» Должно быть, я слишком откровенно рассматривал этого красивого человека — Сергей Игнатьевич заметил мой взгляд, улыбнулся и завершил беседу:

— Так что работы вам предстоит много. Принимайте полк — потом прилечу и на месте обсудим, как выводить его из отстающих в отличные… Да, кстати, — добавил комбриг, — у вас будет новый комиссар полка.

Он уже назначен и вчера отбыл на место, службы.

— А кто? — вырвалось у меня.

— Лейтенант Федоров.

«Ничего себе! — отметил я про себя. — Сильные кадры собираются в полку: командир — старший лейтенант, комиссар — лейтенант…»

От внимания комдива не ускользнула эта моя тревога.

— Такой недостаток, как молодость, — дело поправимое, — заметил он. — За умение как следует делать свое ратное дело такой пустяк прощается,.. — И снова улыбнулся.

Утром на почтовом поезде с одним небольшим чемоданом — все-то приданое! — отправился я в сторону таежной станции. Это была даже не станция, а полустанок у железнодорожного моста через реку Зея. До села, где располагался полк, транспорт никакой не ходил, но меня ждали сани, и я не теряя времени прыгнул в душистое сено, набросил на себя овчинный тулуп — и небольшая лошадка тронула с места уверенной рысцой по знакомой наезженной дороге.

Вечерело. Легкий морозец приятно щипал уши и щеки. В небе, пока еще светлом и необыкновенно высоком, загорались первые звезды. Они словно накаливались изнутри: поначалу синие, потом белые и лишь после с каждой минутой становились все более и более голубыми, переливными — ночными. Весело поскрипывали полозья саней, под звон колокольчика лошадка бежала легко, пофыркивала от удовольствия, но вот дорога нырнула в овраг и пошла среди низеньких кустов, совсем реденькой березовой поросли.

— Далеко ли еще? — спросил я возчика, молчаливого бородатого мужика из соседнего с полком сельца.

— Да рядом, господи!.. Сичас за лесом! — отозвался он, задергал вожжи и застегал лошадь своим кнутиком.

Въехали в лес. Стемнело совсем. Из черной мглы впереди вдруг засверкали два красных глаза. «Никак волки?..» — подумал я, и проснулось давно забытое, чисто русское, пленительное это растворение в ночи, когда луга, реки, пустынные дороги под звездами, кажется, будто того и ждут, чтобы мы пришли с приметами и суевериями, шептались и были близки и откровенны с кем-то похожим на нас, кого мы и ждем, выдумываем и никогда не встречаем. Ходили ведь раньше при свете месяца по воду девицы, окунали ведро, загадывали на тех, по ком вздыхали. А мы не поем теперь старых песен, не верим месяцу, а сами все те же в тайностях и желаниях…

— Ну, вот твой полчок, командир!.. — прервал мои размышления возница и, повернувшись ко мне, указал кнутом на одноэтажные бараки.

Удары топора, скрип снега под ногами, хлопанье примерзших за ночь дверей звонко разносились в сухом морозном воздухе. Через минуту-другую я был в штабном домике, и дежурный по полку бойко докладывал мне о том, что за время его дежурства никаких происшествий не случилось, что на завтрашний день в полку по плану полеты и что весь личный состав перед полетами отдыхает.

Навсегда запомнил тот день. На аэродроме ровный ряд боевых машин — лобастые «ишачки». Перед ними строй — поэскадрильно — летчиков, техников, механиков — людей, с кем предстоит нести боевую вахту по охране дальневосточных рубежей. Начальник штаба докладывает мне о том, что полк построен. Я слушаю его доклад, приветствую истребителей, и над аэродромом летит единым выдохом: «Здравия желаем, товарищ старший лейтенант!..»

Обхожу строй. Вглядываюсь в лица однополчан. Спокойно, с достоинством они рассматривают меня и как бы вопрошают: «Ну-ну, на что ты сам-то способен, лейтенант?..» В памяти всплыла встреча с командиром дивизии Руденко, его пожелания: «С той минуты, — напутствовал Сергей Игнатьевич, — как в ваших руках окажется командирский жезл, помните: каждый ваш поступок, каждое слово на прицеле у подчиненных…»

Но, странное дело, все приготовленные слова куда-то исчезли. Еще с вечера продумав, что буду говорить перед полком, я все будто намертво забыл! Возвращаясь вдоль строя и чувствуя, что обход его — первое шапочное знакомство с подчиненными — уже затягивается, приказываю приготовить один из самолетов к запуску.

И вот летят привычные команды:

— К запуску!

— Есть к запуску!

— От винта!

— Есть от винта!

Незнакомый еще мне техник самолете дергает «рогулькой» лопасть винта. Мотор почихивает, потом все уверенней набирает обороты, а с ними ко мне подкатывает знакомый приступ азарта и той легкости, которая всегда наступает перед ответственным заданием.

Я взлетаю Вижу под крылом аэродромное поле и полк, который, знаю, замер в ожидании. Мне предстоит сейчас суровый экзамен. Свое первое обращение к коллективу, которым придется командовать, я задумал сделать вот так — полетом, в котором решил показать, чему обучен и на что способен.

Не буду лукавить, я не сомневался, что покажу высокий класс пилотажного мастерства Не совсем уверен и сейчас в правильности выбранной мной формы представления подчиненным. Возможно, следовало что-то сказать о себе, призвать людей к более настойчивому овладению боевой и политической подготовкой: аварийщики все-таки, в хвосте плелись. Возможно… И все же отпилотировал я тогда над аэродромом, когда почувствовал, что хватит, отошел подальше, разогнал на пикировании истребитель, перевернул машину — и вниз головой пронесся ураганом почти над самой землей.

— Вот так и летать будем…

Это была моя тронная речь — командира истребительного авиаполка.

Вечером после полетов мы остались с комиссаром полка вдвоем. Сергей Федоров, так звали моего боевого помощника по политической линии, мне сразу понравился. Ну, во-первых, и возрастом и званием весь командный состав полка оказался старше меня. Начальник штаба — майор, командиры эскадрилий — капитаны. «Слава богу, — подумал я, знакомясь с Федоровым, — хоть у одного на петлицах кубарем меньше, а то будто я здесь вовсе не командир!»

Доброта просвечивала во всех чертах комиссара. Вместе с тем в его взгляде было что-то, говорившее об уверенности в себе и твердой воле.

— С чего начнем, Сергей? — спросил я, когда он поделился со мной своими первыми впечатлениями о коллективе полка.

— С дисциплины! — ответил комиссар и принялся рассказывать, что летчики здесь достаточно опытные, но порядка в полку никакого.

Это я тоже успел заметить. Одеты все были небрежно, неопрятно, друг друга никто не приветствовал, как в армии положено, младшие по званию к старшим обращались запросто, по имени: «Эй, Вася!.. Петя…» — будто находились на деревенских посиделках, а не в боевом полку.

— Вот, помню, был у меня наставник слесарь, — горячо говорил Сергей. — Оставил я как-то рабочее место неубранным, а утром на следующий день он встречает у станка и говорит: «Запомни, малец: в любом деле дисциплина — это главное. У нас, слесарей, без этого работать нельзя. А ты ушел и рабочее место не убрал. Еще увижу — по соплям получишь…» А тут ведь не станок — небо!

Комиссар горячился, и обаятельна была и эта его горячность, и легкость реплик, и быстрота решений, обаятельна была и сама тогдашняя молодость его, даже мальчишество…

Зимний вечер давно опустился на военный городок. Лунный свет — призрачный и серебристый — заливал все вокруг, а в моем кабинете было совсем темно. Мы так увлеклись разговором, что даже не заметили, что сидим в потемках.

— Да будет свет! — зажег керосиновую лампу Сергей, и беседа наша продолжилась.

Понемногу мы пришли к общему выводу: брошенные вожжи натянуть невозможно. Поэтому, коль уж нам доверили управлять полком, ни одно нарушение дисциплины нельзя оставлять непресеченным, ни один серьезный проступок не следует замалчивать.

— Любой недостаток более простителен, чем уловки, на которые идут люди, чтобы его скрыть, — заметил комиссар, и мы тут же решили откровенно обо всем поговорить с людьми на партийном и комсомольском собраниях, принять у летчиков и техников экзамен по знанию Устава Красной Армии и зачеты по всем документам, регламентирующим летную работу.

— А полеты закрыть! — заключил я. — До тех пор, пока в полку не наведем порядок…

Сергей, помню, внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал по поводу этого моего решения, то ли согласившись с ним в душе, то ли не желая мне возражать.

…На открытом партийном собрании присутствовал весь личный состав полка. Я выступал с докладом. Высказал все, что думал о коллективе, которым предстояло командовать и который уже считал своим родным, призвал людей критически оценить создавшееся положение.

После меня выступал комиссар полка Федоров. Сейчас, конечно, не восстановить его речь во всех подробностях, но говорил он очень взволнованно, и суть выступления сводилась к тому, что не имеем мы права быть аварийщиками, волочиться в самом хвосте других полков — враг не дремлет!

Раскачиваться для прений тогда не пришлось — собрание прошло бурно, меня и комиссара поддержали. После собрания, когда мы с Сергеем остались вдвоем, он с огорчением сказал:

— Что-то никто из командиров эскадрилий не выступил. Странно…

Я тоже обратил внимание на то, что комэски отсиделись молча, словно общие наши заботы их не касались.

— Ладно, — успокоил Сергея. — Посмотрим… Следующий день в полку начался с построения. Обхожу всех и замечаю, что у многих командиров грязные, не первой свежести воротнички, сапоги тусклые, никакой воинской выправки. Говорю об этом каждому откровенно, при подчиненных. Приказываю разойтись, привести свой внешний вид в порядок и заняться уставом.

— Экзамены принимать буду лично, — уточняю комэскам. Энтузиазма такое мое сообщение, судя по лицам пилотов, ни у кого не вызвало.

Наступил второй день командирской подготовки, как мы обозначили в планах работы полка наши мероприятия. Снова построение личного состава.

— Командир, — пока мы идем к эскадрильям, говорит мне Федоров, — замечаний по воротничкам ты больше не делай. Если будут не в порядке, сам этим займусь…

«Возможно, и прав Сергей», — соглашаюсь с ним, и после очередного осмотра полка начальник штаба объявляет распорядок занятий: политическая информация о событиях в мире, потом уставы, затем строевая подготовка.

— А в семь часов вечера, чтобы все жены, у кого есть, явились в летную столовую, — строго говорит нач-штаба (он в полку у нас самый старший по возрасту и «но званию).

— А у кого нет жены? — деланно спрашивает кто-то.

— Пришли соседку! — долго не раздумывая, отвечают ему из строя, и все смеются. Смеюсь со всеми и я, веря в этих людей, столь мало подверженных недоброжелательности и самовосхвалению, эгоизму и зависти. Верю, что преодолеем мы всякие там невзгоды, справимся с неполадками, недоработками. Ну а то, что трудно поначалу, — это не беда. На спокойном-то море всяк может быть кормчим.

Вечером после ужина мы с. Сергеем остались в клубе. Командирские жены собрались точно в назначенный срок, что комиссар Федоров не преминул отметить: мол, боевые подруги так и впредь должны действовать. И как то ловко, гляжу, перешел к разговору о семье — ячейке социалистического общества, начав развивать мысль о том, что именно в семье особенно заметно, что любовь — это не только чувство, но и образ поведения людей, в котором беспрестанно сталкиваются свобода и несвобода. Сергей говорил просто, как бы вызывая на откровенность собеседниц, не признавая монопольного права изрекать новое лишь за самим собой, и я заметил, как увлеченно слушали его.

— Семейное счастье имеет свою этику. Согласитесь, от чего-то нужно иногда отказываться и не чувствовать при этом себя ущемленной, что-то отстаивать, что-то воспитывать в себе и в другом…

— А как у вас в семье, товарищ лейтенант? — Это в первом ряду поднялась энергичная блондинка во фламандском духе и уточнила наводящим вопросом: — Кто кого воспитывает?..

Сергей широко и открыто улыбнулся:

— Знаете, когда женился, думал, что мой дом — это корабль, а я в нем капитан.

— Ну и как?

— Не предполагал, что женюсь на адмирале?.. — ответил комиссар, и в летной столовой стало сразу весело и уютно.

И тогда Сергей заговорил о том, о чем просил меня в тот день на полковом построении не говорить подчиненным. Он говорил о красоте нашей командирской формы, о том, как важно и в напряженных буднях аэродромной жизни сохранить воинскую косточку — не распускаться, следить за внешним видом, уставным этикетом…

Я слушал лейтенанта Федорова уже не первый раз и все больше осознавал — с комиссаром истребительному авиаполку крупно повезло!

В тот вечер выяснилось, что воздушные бойцы, да и техники самолетов мало читают — в свободное время режутся в карты, в домино, не обходятся и без выпивок. Клуба в полку не было, поэтому считалось, что художественная самодеятельность необязательна. Тяпнут по одной, ляпнут по другой, глядишь, и затянет кто песню про ямщика, который замерзал в глухой степи…

Выбрали женсовет. Тут же решили приспособить под клуб летную столовую и организовать поэскадрильно смотр художественной самодеятельности. Когда Федоров спросил: «Будут ли вопросы к командиру полка?» — с разных сторон послышались звонкие голоса:

— Пусть товарищ Савицкий организует нам транспорт до города!

— Да не можем мы на санях по восемнадцать километров отсчитывать за товарами!..

— А если заболеет кто — как по тайге добираться?.. Я чувствовал, что начинаю краснеть — «снаряды» ложились точно в цель. И хотя мог бы отговориться — претензии-то пока относились к предшествовавшему руководству полка, — решил выпить сию чашу до конца. Но тут раздалось решительное:

— Тихо, бабы! — бросила клич все та же блондинка — ее только что избрали председателем женсовета. — Предлагаю так. Мы своих мужиков приводим в порядок, развеселые их компании, карточные турниры — долой! Организуем художественную самодеятельность. А товарищ Савицкий пусть наладит нам хоть какое-то сообщение с районным центром. Тайга тайгой, но люди не медведи.

Краткая, но яркая речь председателя только что созданного женсовета нашего военного городка была встречена, как написали бы в газетном отчете, бурными и продолжительными аплодисментами.

— Давай, командир, скажи свое слово, — подтолкнул Федоров. — Народ ждет…

Я поднялся. На меня смотрели десятки внимательных женских глаз, и все слова, которые я только что собирался сказать, куда-то вдруг исчезли. Мне еще ни разу в жизни не приходилось выступать перед такой аудиторией и, снова покраснев, я произнес всего лишь два слова:

— Обещаю помочь…

Минула вторая неделя, как мы с комиссаром разработали наш так называемый «стратегический» план командирской подготовки. Когда выдавалась летная погода, я распоряжался прогреть мотор одного И-16, запускал его и взлетал, чтобы попилотировать над аэродромом. Понимая, что летчики полка в это время следят за моей работой, старался вложить в каждую пилотажную фигуру все свое умение. В искусстве пилотажа большой новинкой по тому времени была двойная восходящая бочка, и я откручивал ее с такой лихостью, будто делал вызов всему полку: «Ну, смотрите!..»

Не знаю, как оценивали пилоты мое старание в небе, — на земле же все ходили сумрачные, на мои вопросы отвечали по-военному четко, но односложно — словно барьером перегородились: «Так точно» да «никак нет…». От предложения женсовета участвовать в художественной самодеятельности все дружно отказались: «Нет талантов!»

Пришлось внести еще одну корректировку. Собрав летчиков поэскадрильно, я прикинул приблизительно середину строя, то есть разделил полк на две половины, и объявил:

— По левую руку — первые голоса. По правую — вторые. Хор воздушных бойцов-истребителей будет единственным в своем роде на весь Дальневосточный фронт! А впредь прошу уважительней относиться к предложениям женсовета и оказывать нашим боевым подругам всяческое внимание…

К концу месяца мои комэски не выдержали.

— Командир, хор мальчиков — хорошо, но пора летать. Так ведь пилоты навыки летные теряют…

— Начнем, — согласился я. — Завтра на спарке (в полку была такая двухместная учебно-тренировочная машина УТИ-4) проверю технику пилотирования вашего лучшего пилотажника.

Лететь в зону на это задание первым вызвался комэск Костя Самохваленко. Он действительно был хороший летчик, боевой машиной владел вполне уверенно, но пилотировал небрежно, как мы говорили, нечисто. В зоне мне не раз пришлось брать у него управление истребителем и показывать, как координированно выполнять глубокий вираж, бочку, переворот….

После полета я посмотрел летную книжку Самохваленко — все задания его оценивались «отлично», но я никак не мог поставить такой оценки. Это значило бы обмануть и его и себя.

— Удовлетворительно, — сказал комэску. — Вам нужно отрабатывать многие элементы полета заново. Через месяц проверю повторно.

Так началась моя работа на учебно-тренировочной машине со всеми летчиками полка. Неожиданно где-то уже в конце второго месяца моего командования меня вызывают в штаб авиадивизии к комдиву Руденко.

— Говорят, у вас пилоты занимаются строевыми уставами да песнями? Это хорошо. Но без работы в небе полк теряет боеготовность. — Сергей Игнатьевич, словно изучая, остановил на мне долгий взгляд: — Завтра же начинайте плановые полеты со всем летным составом!

Я понял, что немного перегнул, что, наводя с комиссаром Федоровым порядок в полку, мы допустили передержку. Однако нет худа без добра. После двухмесячного перерыва летчики начали с азов — полеты по кругу, в зону для отработки техники пилотирования, потом принялись за маршруты. Но я все-таки слетал со всеми, проверил, на что способны воздушные бойцы, — ведь, зная уровень каждого, легче было планировать дальнейшую подготовку.

На подведении итогов работы за квартал командир авиадивизии полковник Руденко впервые за долгое время промолчал — ничего не сказал о нашем истребительном. Мы расценили это почти как благодарность нашему коллективу и еще настойчивее принялись отрабатывать очередные упражнения по плану боевой подготовки.

А напутствия полковника Руденко я не забыл. Понимая, что в воспитании подчиненных спрос в первую очередь, конечно, с командира части, предложил поднять роль командиров, звеньев, экипажей, других мелких подразделений. В самом деле, как можно было отсиживаться сторонними наблюдателями — ведь каждый из этих командиров был так же ответствен за воспитание и обучение. Но не разносы, а сочетание постоянной требовательности с заботой о подчиненных, с воспитанием у них чувства ответственности за порученное дело — наиболее верный и, пожалуй, единственно правильный подход в практике командирской деятельности. И это же лучшая школа. Требуя, командир обязан отдать подчиненным все: свои знания, свой опыт, человеческую чуткость. Ни на минуту не может и не имеет права он ослабить требовательность и к себе. Жизнь-то порой бывает дидактичней любого наставника. Проучит кого угодно…

Когда мы приступили полком к одиночным полетам по замкнутому треугольному маршруту, особое внимание летчикам рекомендовалось уделять точным штурманским расчетам, ведению визуальной ориентировки, восстановлению ее в случае необходимости различными способами. Шутка ли, когда под крылом на сотни километров одна тайга. Это на нынешних самолетах надо очень захотеть, чтобы заблудиться, потерять ориентировку. В кабине ракетоносцев каких только компасов и навигационных приборов нет! Да что там приборы — целые системы работают и готовы прийти на помощь летчику.

А тогда, помню, маячил перед глазами простецкий компас — вот и рассчитывай на него. Смешно, право, но один из способов восстановления ориентировки назывался так: опрос местных жителей. То есть оказался ты один-одинешенек на весь белый свет, да еще в капиталистическом окружении — садись поскорей где придется и выпытывай у встречных, куда это тебя занесло. Второй способ был тоже довольно проверенный: летишь вдоль железной дороги, читаешь станционные вывески, как по букварю, а потом по карте сличаешь. Куда как просто! Еще одним компасом пользовались пилоты — так называемым «компасом Кагановича» (был такой нарком путей сообщения. Вовремя сняли со всех постов!). Этот «компас» считался самым ненадежным: у дорог-то, как известно, два конца, можно чесать вдоль нее — и совсем в другую сторону…

Все это я, безусловно, знал. Готов был в случае необходимости использовать как научные, так, мягко выражаясь, и самодеятельные способы восстановления ориентировки. Но, как говорится, бог миловал — летал без всяких навигаторских осложнений, и вдруг…

В тот день я отправился по маршруту, рассчитанному на максимальную дальность самолета. Однообразная тайга под крылом боевой машины — без признаков жили до самого горизонта — всегда наводила меня на всяческие размышления, а они, как правило, сводились к жизни полка. Да и какие еще могли быть заботы да раздумья?..

Летел я над тем бескрайним лесом, припоминал последние дивизионные сборы по итогам работы за квартал, и так отрадно на душе было: впервые ведь не отругал нас Сергей Игнатьевич при всем честном народе, значит, корабль наш сдвинулся с места! А то, что люди в полку заметно подтянулись, — так это всем и без подведения итогов видно было. Вон какие песни-то по военному городку летели! А пели пилоты о небе, о крыльях, о радости своего труда…

Нам крылья дал народ родной, И мы храним его границы А если враг навяжет бой, То мы готовы с ним сразиться!..

Мотор моей машины работал ровно, я вполголоса напевал припев той песни:

Летчики-пилоты боевые,

Сталинские соколы родные…

— и так далее.

Но вот уже остался где-то позади последний разворот, по времени подходил к концу третий отрезок маршрута, я посматривал из кабины истребителя то влево, то вправо, однако населенного пункта, расположенного неподалеку от аэродрома посадки, что-то не было видно, и это насторожило меня.

Передернув педалями управления, словно отбросив пока все те песни с припевами, я энергично положил машину на левое крыло — внимательно всмотрелся вниз. Ничего, кроме дикой тайги. Перебросил истребитель в правый крен — также унылая картина.

«Что за черт!.. — не на шутку встревожился — Еще не хватало, чтобы командир полка заблудился!..» Прохожу на всякий случай с рассчитанным на земле курсом пять минут — никаких признаков жизни. Тогда принимаю решение лететь строго на юг: был на севере от «железки», значит, если взять курс сто восемьдесят градусов, то рано или поздно должен выйти на дорогу, проложенную в свое время через всю Российскую империю Такую просто невозможно не заметить!

Проходит еще пятнадцать минут — дороги нет. И я окончательно понимаю: это — полная потеря ориентировки…

Состояние было такое, будто голову мою сдавило железным обручем. Лоб покрылся испариной. А тут еще и бензиномер поприбавил энтузиазма: стрелка прибора угрожающе пошла к нулю, что в переводе с профессионального языка означало: «Дело труба» Без топлива, известно, летала одна Баба Яга, так что я проверил, надежно ли закрыт замок на моем парашюте — это на случай, если решусь прыгать. Затем, как хорошо воспитанный пилот, осмотрелся, где бы лучше приземлять машину — это на тот случай, если прыгать с парашютом по каким-то причинам передумаю. Нового вокруг, понятно, ничего не увидел. Суровый темный и молчаливый лес с любопытством наблюдал, чем закончится полет. А я, раздумывая — прыгать или садиться на деревьях, — внезапно успокоился (терять-то действительно больше нечего было), и тут словно из-под земли явилась та дальняя дорога, с помощью которой мне и суждено было вернуться в «казенный дом».

Энергично закрутив машину вокруг хвоста, я направил ее вдоль железнодорожного полотна, снизился до бреющего полета, прочитал на одном из домиков название станции (не то Козодоевка, не то Козолуповка — уже не помню), тут же легко сориентировался, где нахожусь, и, кажется, всем своим вниманием ушел в прибор, показывающий остаток топлива. Стрелка его колебалась возле цифры «ноль». Но я уже увидел свой аэродром! Для меня это было, конечно, событием не меньшим, чем открытие Америки по дороге в Индию. Я тут же довернул машину в его сторону, глянул еще раз на бензомер, в этот момент мотор чихнул раза два и остановился.

Меня не смутила наступившая в воздухе тишина. Я давно был готов к этому, так что, планируя в сторону летного поля, никакими циферблатами в кабине больше не интересовался, кроме показателя скорости — на него поглядывал мельком. Забота же моя в последние минуты, а скорей даже секунды полета, была одна — дотянуть бы до аэродрома, не свалиться в лес.

Дома, говорят, и стены помогают, и я дотянул своего «ишачка» до окраины поля, приземлился, слава богу. Когда же машина после короткой пробежки остановилась, я не выскочил на радостях из кабины, а почувствовав вдруг усталость, отстегнул привязные ремни, парашютные лямки, да так и остался сидеть на месте в ожидании приближающихся ко мне людей.

Над головой заливались жаворонки. Эти тысячи висящих в небе колокольчиков с радостью дарили свою песнь весне. Неприбранная, простодушная, она рано спустилась на землю, и вот над лиловым лугом на окраине аэродрома загудели пчелы, было много шмелей. Медвяный запах цветов настойчиво пробивался сквозь аэродромный бензиновый чад. И я подумал тогда, что, несмотря на разные там огорчения, тревоги, жизнь не так уж и плоха, если есть эти жаворонки и солнце, лиловый луг на краю летного поля и все, все, что вокруг тебя.

…Перед разбором полетов я еще не знал, что скажу летчикам, как объясню случившееся со мной при выполнении маршрута. «А может, вообще ничего не говорить? — мелькнула мысленка. — Как-никак командир — не обязан отчитываться!..»

Всю ночь спал беспокойно. В голову лезла всякая чертовщина То комдив отстраняет от полетов: «Савицкий, вы совершаете курсантские ошибки!..» — и перед строем полка разжалует меня до рядовых летчиков. То лечу вдруг, а вместо тайги — море, солнце, чайки. На горизонте — дымки пароходов, и мне машут, кричат: «Женька, Сова! Бросай эти полеты! Давай к нам, в Станичку!..»

Утром с комиссаром Федоровым мы собрали весь летный состав в учебном классе, где обычно ставили задачи на летную смену и подводили итоги работы. Сергей, конечно, знал, что произошло в моем вчерашнем вылете, но ни слова не проронил относительно его разбора. А для меня по этому поводу не было уже никаких сомнений.

Подробно проанализировав весь полет, указав на ошибки, которые были допущены в нем, — а заблудился потому, что на маршруте не учел сильный боковой ветер, который и снес мой самолет далеко на восток, — я признался и в том, что ориентировку восстанавливал способом, не совсем достойным уважающего себя навигатора, — по вывескам с названием железнодорожных станций.

— Это что, командир! — поднялся комэск Шишков, когда я закончил разбор своего маршрутного полета. — У нас тут случай был куда как интересней.

И я услышал историю о потере ориентировки, которая якобы произошла с одним пилотом из нашего же полка. О том, как он сел на лужайку, где древняя, бабка пасла козу, и что потом из этого всего вышло.

— …Значит, приземлился, а признаться, что блуданул, понятно, не может — король неба! Ну начал издалека, мол, как жизнь, бабуля, почем яйца на базаре… А бабка посмотрела внимательно на его аппарат, уточнила: «Никак И шашнацатай? Плохо чтой-то вижу, милок. Ну так садись в кабину, мозгу-то мне не закручивай, да бери прямо с лужайки курс девяносто градусей, семь минут лету — и дома будешь!..»

Пилоты смеялись. И у меня незатейливая шутка эта словно тяжелый камень с души сняла. Выходит, правильно поняли меня пилоты, учли чистосердечные при знания…

Вскоре мы получили распоряжение командующего 2-й Отдельной Краснознаменной армии И. С. Конева готовиться к учениям. Иван Степанович любил авиацию, частенько бывал у нас в полку. И вот надумал он провести такие учения, где авиация и артиллерия не просто бы там как-то обозначали «войну» холостыми залпами из пушек да ревом моторов, а реально бы стреляли и бомбили перед изготовившимися к наступлению войсками. Отважное мероприятие это тут же получило и свое официальное название: «Стрельба и бомбометание через голову своих войск».

— Хорошо, если «через голову», а вдруг по головам?.. — мрачновато прокомментировал начальник штаба предстоящую нам ответственную работу, но тут же принялся за дело.

По замыслу учений две стрелковые дивизии ведут встречный бой. В какой-то момент бой прекращается. Одна дивизия окапывается, переходит к обороне, а другая отводится с поля боя, и на ее место устанавливаются мишени. Вот тут-то авиация и артиллерия, будьте добры, покажите себя!

К любой работе с огнем, тем более проводимой на учениях, готовились мы всегда тщательно. Когда же летчикам поставили задачу и разъяснили особенности стрельбы и бомбометания, которые до того дня никто не проводил, все невольно задумались. Было над чем!..

Однако думы думами, а критерий истины — практика. Так что мы начали тренировочные полеты на полигоне с боевым применением оружия. Получалось неплохо. Но полигон — пустырь. Со всех сторон его окружал лес, который в общем-то был привычен летчикам и уж во всяком случае не смущал никого. Ну, скажем, угодила очередь снарядов по деревьям — велика ли беда?.. Короче, морально-психологической нагрузки от таких тренировочных стрельб и бомбометаний пилоты не получали. До начала учений времени оставалось совсем немного, и тогда перед очередной летной сменой я объявил:

— Бойцы! Сегодня на полигоне передний край наших войск будет обозначать моя «эмка». Вы должны стрелять и бомбить уверенно, бесстрашно — как учили. Я буду наблюдать из машины и не оставлю полигон до тех пор, пока не отработает весь полк.

Помню, настороженный ропот полетел по рядам моих бойцов. Раздались голоса:

— Командир, а может, не надо?

— Шутки-то с бомбой плохие…

— По самолетам! — приказал я, сел в «эмку» и укатил на полигон.

Много лет пройдет с той памятной боевой стрельбы. Будут годы войны. Жизнь научит многому не удивляться, многое переносить без страха, сомнений. Но, скажу честно, ту работу полка истребителей на полигоне я помню до мельчайших подробностей и по сей день…

На учениях мы, да и артиллеристы-дальневосточники, отработали тогда с блеском. Командующий 2-й отдельной армии И. С. Конев похвалил наш полк, поставил даже в пример. Что тут скажешь, приятно было слышать такое.

Нашел я и еще один ход, чтобы как-то вывести полк из отстающих и аварийных. И дело-то было на первый взгляд немудреное. Раскрою тайну.

В каждом летчике — знаю по себе — живет известное профессиональное честолюбие. Ему хочется верить, что командиры замечают его успехи, надеются, что он способен лучше других выполнить любое задание. Не вижу в этом ничего дурного, если пилот действительно умеет хорошо делать то, что ему положено, если стремится быть впереди, то есть стремится как можно лучше выполнять свой долг. И разве это не вносит в любой труд дух соревнования?

Вспомните старых мастеров — печников, краснодеревщиков, кузнецов. Не копеечная ведь выгода заставляла их без конца шлифовать, совершенствовать дело рук своих. И тогда, глядя на результаты их труда, люди благоговейно восклицали: «Это — талант! От бога…» Я и сейчас люблю смотреть, как работают опытные токари, сталевары, сварщики-высотники, столяры высокого класса. Люблю смотреть, как они обедают во время перерыва — старые потомственные мастера. Сколько в них достоинства, естественного благородства, сколько спокойной веры в себя, в свои руки, в свои плечи, на которых держится мир…

Так вот, чтобы разбудить столь естественное и здоровое честолюбие у истребителей, чтобы вызвать в боевом коллективе дух состязательности, заставить людей поверить в себя, в свои возможности, я и провел в первый день нашего знакомства показательный пилотаж — кажется, не оплошал, да и на полигонных стрельбах под огнем в «эмке» с этой же целью отсидел. Думаю, действовал как командир правильно. Ведь вера человека в себя — это не высокомерная самоуверенность, не пренебрежительное чувство собственного превосходства, не победный эгоизм.

Не скрою, мне симпатичны люди, храбро берущиеся за дело, которое им вроде бы не по плечу. Солдат мечтает стать генералом. Солдат — карьерист? Нет, карьеристы не любят порохового дыма и честного боя, где каждый шаг может оказаться последним. Просто, посвящая жизнь защите Отечества, солдат старается делать это как можно лучше. И в этом его гордость.

Не сразу, но пришло — пилоты заговорили: моя эскадрилья, мой полк, наша марка, честь… Я как командир полка, конечно, радовался таким словам. Они, я знал, основывались не на страхе наказания, а на сознательности коллектива, его высоком морально-боевом духе. И не случайно, должно быть, после инспекции наркома обороны наш истребительный полк получил отличную оценку по всем разделам учебно-боевой и политической подготовки. Занял, завоевал в Красной Армии первое место и был отмечен переходящим Красным знаменем Военного совета нашей 2-й Отдельной Краснознаменной армии!

За достигнутые успехи мне передали тогда 150000 рублей — для награждения личного состава полка. Сумма немалая. Посовещавшись, решили с комиссаром каждому летчику купить наручные золотые часы марки ЗИФ, а техникам самолетов — такие же, но серебряные. Командиры эскадрилий были отмечены наркомом обороны армии по-особому: каждому вручили мотоцикл с коляской. А мне — легковой автомобиль отечественного производства М-1. Так что слово свое, которое давал женскому коллективу городка, — помочь с транспортом, — я, можно сказать, сдержал.

А вскоре пришел приказ о назначении меня командиром дивизии. Стоит ли говорить, с какой грустью оставлял я родной полк! Пилоты, провожая, подарили мне ; сухую ветку багульника. Есть в сибирских лесах удиви-; тельный такой кустарник. Бьют его морозы, заносят снегом седые метели, и беспомощно тянет он к холодному небу свои прутья-веточки. Но стоит только взять из-под снега ветку багульника и поставить ее в комнатную в воду, как багульник начинает оживать: постепенно надуваются на ветках почки, потом почки лопаются, и через неделю-другую на голых безлистых прутьях появляются нежные розовые цветы.

Я люблю багульник. Люблю эту неумирающую жизнь и чувствую себя растроганным этой готовностью отвечать нежным цветом на тепло и ласку…

Но вот и дивизия. Если когда принимал авиаполк, меня немало смущали мое невысокое звание и мой возраст, то в новом положении это несоответствие, казалось, превратится в самое настоящее препятствие. В самом деле, исполнилось мне тогда только 28 лет. Очередное воинское звание хотя и присвоили, ио должности командира дивизии оно, конечно же, не соответствовало, так что оказался я опять в затруднительном положении. Все мои помощники и заместители были намного старше меня во всех отношениях — и рангами и возрастом. Комиссар дивизии по тогдашнему времени носил ромб, начальник политотдела — четыре шпалы, а у меня же на петлицах была одна-единственная шпала. Так что, когда кто-нибудь из них входил ко мне в кабинет — я вскакивал (младший по званию приветствует старших — срабатывало механически). Нужно отдать должное моим политработникам: они старались сглаживать эту разницу, что им, надо сказать, вполне удавалось. К тому же работа, учебно-боевые полеты скоро захватили меня полностью, и проблема войсковых старшинств отошла на второй план.

Началось перевооружение полков. К нам стали поступать новые истребители ЛаГГ-3. Если на И-;16 максимальная скорость была 462 километра в час, то на ЛаГГе — 549! В два раза сильнее стояло на нем и вооружение. Словом, это был самолет экстра-класса!

Японские истребители явно уступали нашим и по скорости, и по мощи огня. И одномоторный И-95, например, имел скорость 330—350 километров в час, И-96 чуть больше — 380. Правда, машины японцев обладали хорошим вертикальным и горизонтальным маневром, на них были радиоустановки, кислородное оборудование, приборы для ночных полетов. Кроме того, при полетах на дальние расстояния И-96 мог взять два подвесных бака, которые сбрасывались в воздухе. Понятно, не считаться со всем этим мы не могли. Тем более что «япошки», как наши летчики называли воспитанных в духе жестокости и фанатической преданности императору самураев, усиленно тренировались полетам на полный радиус действия, отрабатывали групповую слетанность, учились бить по аэродромам противника, поддерживать в ходе боев наземные войска. В широких масштабах их истребители нередко практиковали перебазирование на новые аэродромы. Не для парада шла такая подготовка. Да и японские бомбардировщики представляли немалую опасность: располагаясь на приграничных аэродромах, они были способны наносить мощные удары по объектам, находившимся в нашем глубоком тылу»

«Как вы будете управлять в боевых условиях?» — облетывая аэродромы дивизии, спрашивал я каждого командира полка, и, как правило, получал ответ, что в бой он пойдет вместе с полком и в воздухе будет им командовать.

«А на земле?» — интересовало меня. На земле, словно сговорившись, докладывали мне командиры, управлять соединением предстоит начальнику штаба. «Откуда управлять?..» — невольно напрашивался вопрос, но тут вразумительного ответа дать никто не мог. Собственно, вопрос этот поднимался давно. Я и сам, будучи езде командиром полка, задумывался, как бы это понадежнее организовать управление полком на случай боевых действий, и приходил к выводу; нужны хорошие командные пункты.

И вот собралось совещание управления дивизии. Помню, присутствовали начальник штаба полковник Пынеев, комиссар дивизии комбриг Шаншашвили, начальник политотдела полковник Соколов. Я держал речь, красной нитью в которой проходила идея строительства КП дивизии.

— Кто строить будет, капитан? — как мне показалось, несколько иронически спросил Шаншашвили.

— Сами будем строить, — ответил я. — Своими силами!

Предложение это, прямо скажу, восторга ни у кого ; не вызвало. Особенно протестовал комиссар дивизии.

— Совсэм плохо! — когда Шаншашвили горячился, глаза его наливались кровью, грузинский акцент становился еще заметнее и, казалось, дай кинжал — бросится в атаку. — Пачэму сам строишь?

Я настаивал на своем, ссылался на готовый проект командного пункта. Все было досконально продумано — не авантюрное предприятие. Но поддержки так и так не встретил.

Тогда с проектом, с расчетами прямо с совещания я отправился к члену Военного совета Дальневосточного фронта (так назывался Дальневосточный военный округ) А. С. Желтову. Доложил все по порядку. Алексей Сергеевич выслушал внимательно и сказал:

— Задумка хорошая, Я не возражаю. Но что скажет наш командующий?

Командующим Дальневосточным фронтом в то время был прославленный герой гражданской войны Иосиф Родионович Апанасенко. Он тоже одобрил решение о строительстве:

— Строй. Мы поможем. А потом всех заставим по такому типу сооружать командные пункты. Только проект утверждать буду я.

Проект находился при мне. Апанасенко ознакомился с ним, внес существенную поправку (не была предусмотрена самооборона КП на случай нападения на него) и сразу же утвердил. Число при этом поставил на день раньше:

— Чтоб Шаншашвили не очень-то там горячился!..

Должен сказать, именно комиссар дивизии принимал потом самое активное участие в строительстве нашего КП. Вышло так, что в это время я угодил в госпиталь с двухсторонним воспалением легких…

Наступила пора холодных, пронизывающих ветров. Самолетные стоянки заносило снегом, да так, что на машинах не было видно даже лопастей винтов. Ангаров для самолетов у нас не было, вот и приходилось сначала расчищать стоянки, потом откапывать из снега истребители, прокладывать рулежные дорожки, а затем приниматься за взлетную полосу. Получался порой довольно глубокий коридор, и взлетали мы словно из ледяного ущелья.

Так вот, вылетел я как-то на И-16 в полк Печенко: решил проверить готовность по тревоге. На середине маршрута над Амуром мотор «ишачка» вдруг зачихал, зачихал и замер. Заклинило намертво. Делать ничего не оставалось — пришлось садиться на лед реки.

Когда шел на вынужденную посадку, заметил справа по курсу заснеженную деревушку. Туда и направился после приземления. Идти было трудно. То и дело проваливаясь в глубоких сугробах, я вскоре основательно устал и, встретив по пути повалившееся дерево — большое, удобное, пристроился, чтобы немного отдохнуть. Как уж так получилось, не знаю, но лег — и заснул. Не помню, сколько я проспал. Только вот когда проснулся, чувствую, вздохнуть не могу. Комбинезон, весь мокрый от пота, заледенел…

Послышался лай собак. До деревни, оказывается, я не дошел километра полтора. Крестьяне обнаружили меня — и сразу в госпиталь. Так и свалился по-глупому с крупозным воспалением легких. От той болезни тогда, говорят, многие не могли подняться, умирали.

Антибиотиков не было — лечили банками на спину да камфорой. Но мне повезло. Я остался жив. А когда вернулся в дивизию, увидел то, за что так упорно боролся — КП. Он стоял в полной готовности к работе.

Командующий Дальневосточным фронтом Апанасенко приказал начальникам штабов всех полков ознакомиться с нашим командным пунктом и начать строить по его образцу. Само собой, я распорядился о строительстве КП в полках. Дело это было необходимое и весьма, как потом оказалось, своевременное. — наступала весна сорок первого…

Тут я вынужден несколько уклониться от своих пилотских дел, аэродромных забот, полков, которые теперь постоянно занимали все мое время, и перенестись на сборы командиров дивизий различных родов войск, которые раз в квартал устраивал сам командующий Апанасенко. Именно раз в квартал он собирал весь руководящий состав своего фронта — от командира дивизии и выше — и экзаменовал нас по самым различным вопросам военного дела. Экзамены Иосиф Родионович принимал лично.

В тот раз нам предстояло начать со строевой подготовки одиночного бойца, показать, как умеем командовать отделением. Положа руку на сердце, признаюсь — я был уже хорошим летчиком, но плохим строевиком. Но в правилах ли истребителя сдаваться?..

Началась подготовка. Для своего отделения я подобрал одиннадцать статных молодцов — красноармейцев ростом от 175 до 180 сантиметров. И приступили.

Это была обыкновенная солдатская жизнь. Утром зарядка на плацу перед казармой в нижнем белье и сапогах, умывание. Затем поверка с неизменными шуточками моего первого армейского командира старшины Гацулы: «Протереть усе, шо протирается, и пришить усе, шо у кого болтается!» Строевая подготовка в течение одного часа, политзанятия, хождение трижды в день в столовую, чистка оружия и прогулка в строю по окрестным дорогам, среди сопок, с песнями. Самой любимой была тогда известная дальневосточная:

Песня кончалась словами:

Я пел вместе с красноармейцами, и, казалось, песня эта была о нас самих, о нашей собственной судьбе. И гак каждый день, в течение целого месяца. Все уже вроде неплохо получалось с отделением моих чудо-богатырей: ребята ловко разбирали и собирали трехлинейку, решительно действовали в штыковом бою — с разбега лихо наносили удар трехгранным штыком в набитые соломой чучела, бойко пели о знаменах, которые колыхались кумачом кровавых ран. И у меня как командира отделения к концу месяца подготовки окрепла уверенность в том, что не подкачаем — сдадим экзамены строгому командующему. Одно лишь смущало: не слишком ладно в сравнении с другими владел я командным голосом. Не попуталось это: «Ррр-ясь, ррр-ясь, рясь, а-а, три-и-и,..» Или «Пады-ы-майсь!..» Я внимательно вслушивался, как отдавали команды пехотные командиры. Походило это на концерт для голоса с фортепьяно. Передать словами такое просто невозможно. «Дистанция одного линейного! Левое пле-чо-о на месте! Правое…» — этаким речитативом, н-араспев рассказывал кто-нибудь о том, что же предстоит сейчас исполнить его войску, и чувствовалось, что было это не просто какое-то там распоряжение, команда, а что-то чрезвычайно важное — на уровне открытия. — Впере-ед! Шаг-ом… — неслись слова и, достигая апогея, произносивший их в святом творческом волнении приподнимался на цыпочки, потом с выдохом опускался: — Арш!..»

Нет, такого у меня не получалось. Я уже назубок выучил все уставы. Не сомневался, что и отделение не подведет меня. Но как было тягаться с пехотой в этом непередаваемом: «Ррр-рясь!.. а-а, три-н…»?

Вот уже приехал и Апанасенко. Вот нас уже ознакомили и с порядком экзаменов: первый — но строевой подготовке. А мой командирский рык оставался по-прежнему на уровне лепета нервной гимназистки.

И тогда я решил действовать по Демосфену: регулярно стал удаляться в сопки и там кричать! Именно кричать — что есть силы, громко, ошалело, потом декламировать стихи, выкрикивать команды, отдельные слова, петь…

Напомню, шла весна. С сопок весело бежали бесчисленные ручьи. Их мелодичное журчание сливалось в неумолчный музыкальный шум. И вот сквозь этот шум в. долине, покрытой сплошным ковром дикорастущих ирисов, ярких маков, летел, рвался едва ли не до самого,1 неба голос, от которого шарахались во все стороны полосатые бурундуки…

В результате таких вокальных упражнений голос действительно окреп, стал тверже, команды теперь мой звучали раскатисто, звонко. А дальше сработала, так сказать, обратная связь: я не только «вошел в голос», но и почувствовал уверенность, легкость в каждом своем движении, в каждом повороте.

Наконец экзамены. Экзамены — не совсем точная формулировка проверки нашей военной подготовки, но по духу, по тому настроению, которое сопровождало это мероприятие, иначе его не назовешь. В самом деле, когда подошла моя очередь отчитываться перед командующим Дальневосточным фронтом, легкий трепет — будто тянешь экзаменационный билет со стола — невольно охватил меня, и я замер. Потом доложил, что вот, мол, командир авиадивизии капитан такой-то прибыл с отделением красноармейцев, на что он согласно кивнул головой, и тогда я буквально ринулся демонстрировать, со своими парнями все, чему научились. мы за месяц добросовестной тренировки.

Закончив работу, глянул бегло на командующего, на представителей комиссии и заметил, что все: они чему-то улыбались. Легкая тревога всколыхнулась было снова: «Провалился!..» Но я тут же собрался — что уж теперь горевать! — занял со своим отделением место в общем строю и стал дожидаться решения командующего.

Последние комдивы-строевики под занавес работали, на мой взгляд, вообще безукоризненно. Даже подумал: как это я раньше не замечал, насколько это здорово и красиво — уметь по-военному четко, со своего рода изяществом и шиком просто подойти и просто доложить, выполнить поворот, отдать команду… Когда отчитываться о своей строевой подготовке больше было некому, Апанасенко и начальник штаба фронта генерал Смородинов некоторое время совещались. Затем командующий подошел к общему строю, и все з-амерли.

— Товарищи командиры! — зычным голосом начал Апанасенко. — В итоге смотра строевой подготовки… — Иосиф Родионович говорил чуточку нараспев, как обычно зачитывают приказы, и я уже приготовился к той части выступления, которая обычно начинается со слов:

«но наряду с успехами у нас еще имеются…» И вдруг действительно слышу свою фамилию.

… — Командиру двадцать девятой истребительной авиадивизии капитану Савицкому объявляю благодарность и награждаю его отрезом генеральского сукна на шинель, саблей, амуницией и шпорами.

Я не сразу даже сообразил, что это относится ко мне. Кто-то из строя подтолкнул: «Давай, летчик, давай!» — и уже чисто механически я повторил тот же подход к начальству, представление по уставу, но уже без тревоги, а с нескрываемой радостью на лице.

После такой победы мы с комиссаром дивизии недоумевали: как могло случиться, что зубры строевой подготовки — командиры стрелковых и кавалерийских дивизий уступили место летчику? Пришли к выводу, что те понадеялись на свой опыт, знание дела, поэтому готовились мало, во всяком случае, не с таким энтузиазмом, как я, ну и не обошли на виражах!

А у меня после блестящей победы в строевой подготовке появилась новая забота. Теперь к командующему предстояло являться всякий раз, так сказать, по всей форме. А «вся форма» — это значит при сабле и со шпорами. Опять проблема! Саблю я раз надел да чуть не упал: запуталась она у меня между ног. И шпоры эти для меня — что были, что не были. У пехоты почему-то звенели, вызывая зависть прохожих и восторг владельца этого кавалерийского атрибута, а на моих сапогах — одно только название, что шпоры.

Такое положение дел меня не устраивало. Лучший строевик — на весь Дальний Восток, теперь уже можно было так сказать, и вдруг путается в сабле! Хорошо бы я выглядел перед командующим Апанасенко. Нет, что-то надо было делать. Если быть — так быть лучшим! Этому правилу я не хотел изменять…

Неподалеку от нас стоял разведывательный кавалерийский дивизион. Хоть и мешало мне слегка самолюбие, пришел я все же как-то к кавалеристам и стал держать приблизительно такую речь:

— Братцы! Научите управлять вашей саблей — болтается как палка. В строю ни налево ни направо не повернись — обязательно кого-то зацепит, кого-то ударит. И шпоры: у вас вон целый оркестр, а мои — ни гугу.

Ну, конечно, у кавалеристов заботы летчика-капитана вызвали смех. Но все-таки на выучку к себе взяли, помогли. Научили, как правильно вынимать саблю из ножен, как укладывать, показали все приемы с нею в строю, раскрыли немало своих профессиональных секретов. Однако, чтобы держать марку лучшего строевика, мне предстояло еще немало поработать здесь самому, и каждое утро у себя в кабинете, я добросовестно тренировался. Так что, когда Апанасенко вызывал меня к себе по служебным вопросам, я всегда являлся к нему в желанной командующему строевой форме.

Да, чуть не забыл — о шпорах-то! Мои шпоры, типового, так сказать, проекта — кавалеристы тогда сняли и диски от них выбросили как бездарный ширпотреб. Вместо штамповки пристроили серебряные десятикопеечные царские монеты. Вот уж зазвенели! По праздничным дням, по случаю всяких торжеств в полках без сабли на аэродроме я, естественно, обходился, а вот шпоры, те поначалу надевал частенько…

Глава седьмая.

Отзвенели серебряные шпоры, отзвучали фанфары — жизнь наша аэродромная продолжалась своим чередом. После обильных майских дождей пришли солнечные дни, и все пять истребительных полков моей авиадивизии напряженно работали — готовились к ответственным маневрам. Пишу «к ответственным» не ради красного словца. Проводить их мы планировали в приграничном районе, а там ухо держи востро.

Замполиты, активисты партийных, комсомольских организаций были озабочены. Призывая не оплошать на учениях, показать, на что мы способны, всякий раз всяк по-своему они добросовестно напоминали пилотам о сложной международной обстановке. Хотя и так всем было ясно: в мире неспокойно. Разгоревшаяся в начале сентября 1939 года война в Европе, подписанный через год в Берлине Тройственный пакт о союзе, а, по сути, о разделе мира на сферы влияния — между Германией, Италией и Японией, не могли не настораживать нас, людей военных. И боевая учеба войск проводилась с учетом опыта не только последней нашей войны — с финнами, но и опыта продолжавшейся второй мировой.

С 23 по 31 декабря 1940 года в Москве прошло совещание высшего командного состава Красной Армии. В докладах и выступлениях участников этого совещания рассматривались вопросы военного искусства в свете требований современной войны, решения практических задач укрепления обороноспособности страны. Командующий Московским военным округом генерал армии И. В. Тюленев выступил с докладом о характере современной оборонительной операции, командующий поисками Киевского Особого военного округа генерал армии Г. К. Жуков — о характере современной наступательной операции, командующий Западным Особым поенным округом генерал-полковник Д. Г. Павлов — об использовании механизированных соединений в современной наступательной операции. Начальник Главного управления ВВС Красной Армии генерал-лейтенант авиации П. В. Рычагов выступил с докладом на тему: «Военно-Воздушные Силы в наступательной операции и в борьбе за господство в воздухе».

Шел июнь сорок первого года… Полки нашей истребительной авиадивизии находились в летних лагерях и готовились к ответственным маневрам в приграничном районе. Я не раз наблюдал, как громада чужой техники — танков, автомашин, пушек, качаясь словно в мираже и как бы поднявшись над землею, выплывала на север…

В один из таких дней в кабинете начальника штаба дивизии полковника Пинчева раздался звонок — он последовал по прямому проводу командующего, ;а звонил начальник штаба Дальневосточного фронта генерал И. В. Смородинов.

— Товарищ Савицкий, — как-то сухо и непривычно официально произнес он. — Война… Германия напала на Советский Союз и ведет боевые действия по всей западной границе. Срочно явиться к командующему!..

Вскоре я с замполитом и начальником штаба нашей дивизии был в приемной Апанасенко. Там уже собрались командиры кавалерийского корпуса, стрелковой дивизии. А еще через несколько минут командующий Дальневосточным фронтом отдал нам приказ о приведении войск в полную боевую и мобилизационную готовность…

Трудно передать словами состояние, которое охватило меня в те дни. Тяжелее же всего было оставаться в роли стороннего наблюдателя. Поэтому, четко выполнив первый боевой приказ командующего, я не замедлил обратиться к нему с просьбой об отправке меня на фронт. Апанасенко был краток: «Не торопись. Здесь тоже не посиделки…»

Приблизительно так принялся отвечать и я на многочисленные рапорты своих подчиненных. И все же то, что происходило на наших западных границах, не только волновало и тревожило всех — вызывало откровенное недоумение: как могло случиться такое?..

Невольно припоминались бодрые песни о том, как полетит самолет, застрочит пулемет и помчатся лихие тачанки, если враг задумает на нас напасть. Люди, далекие не только от военного дела, но, на мой взгляд, и от литературы, — кто стихами, кто бездумными песнями, кто прозой, — скажем прямо, морочили нам головы. Помню, в 1939-м вышла книжка Н. Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне». Вот уж нагородил!

Значит, так. Народ празднует День своего Воздушного Флота. Традиционный парад в лазурном небе. На глазах у зрителей устанавливается мировой рекорд высоты. Все по плану, все очень мило. Но вот события после рекорда.

« — Мы знаем: в тот же миг, когда фашисты посмеют нас тронуть, Красная Армия перейдет границы вражеской страны… — выступает мировой рекордсмен и этак популярно излагает на празднике военную доктрину: — Красная Армия ни единого часа не останется на рубежах, она не станет топтаться на месте, а стальной лавиной ринется на территорию поджигателей войны. С того момента, как враг попытается нарушить наши границы, для нас перестанут существовать границы его страны. И первыми среди первых будут советские летчики!»

В это время прямо над аэродромом раздается голос диктора:

« — Всем, всем, всем! Сегодня, 18 августа, в семнадцать часов, крупные соединения германской авиации перелетели советскую границу. Противник был встречен частями наших воздушных сил. После упорного боя самолеты противника повернули обратно, преследуемые нашими летчиками…»

Экое, однако, графоманство. Подгоняемый «нутряным» азартом, автор за один день расправляется со всей германской авиацией! Вот хронометраж по Н. Шпанову:

17.00 — самолеты врага пересекли границу СССР-17.01 — начало воздушного боя.

Еще 29 минут — и последний германский самолет выдворен из наших пределов.

В 19.00 для удара по аэродромам противника вылетают штурмовики, через 20 минут — 720 скоростных дальних бомбардировщиков и разведчиков.

К исходу дня за тысячу километров от нашей границы пылают склады «фарбениндустри», заводы взрывчатых веществ, вздымаются до небес ядовитые газы и уже перебито 55 процентов «мессершмиттов», 45 процентов «арадо-удет», 96,5 процента бомбардировщиков «хеншель». Немецкие рабочие авиазавода «Дорнье» ожидают, когда наконец-то будут сброшены на их завод советские бомбы, и поют при этом «Интернационал»…

Не один я с горечью вспоминал подобную писанину в первые-то дни настоящей войны.

Пройдут годы. Книжки такие, слава богу, издавать больше не станут. Но вопрос: «Как могло случиться такое? Почему допустили немцев до Москвы?..» — по-прежнему будут задавать уже новые поколения.

Что поделать, велик интерес людей к достоверному факту, реконструкции событий. А сама история? Она разве терпит двусмысленности? Тот, кто наряжает ее да приукрашивает, не только попирает истину, непростительно и легкомысленно забывая о погибших на изрытых снарядами полях сражений в сорок первом. Я считаю, здесь прямая услуга нашим политическим противникам! Обойденные стороной исторические факты рано или поздно попадают к ним на вооружение и уж, можно не сомневаться, будут старательно интерпретированы в нужном для них духе.

А люди хотят знать о себе только правду, какой бы горькой она ни была. Хотят понять и осознать народный характер, разобраться в истоках его духовной силы.

Не берусь сейчас ни оправдывать, ни судить кого-то за то, что произошло в сорок первом. Я был просто солдат, летчик, который видел войну из кабины своего истребителя, и рвался в бой, чтобы отстаивать от врага честь и независимость Родины. Поверьте, это не лозунг, не фраза. Чувство Родины для меня — связь с уголком земли, где родился, с отчим домом, множеством нежных воспоминаний, глубоких подробностей, о которых не расскажешь, но которые в ответственную минуту становятся самыми важными. Это я всегда остро чувствовал и осознавал. За это шел в бой. А вот как сложится война — не знал.

Позже станет известен снимок — его сделал за пятнадцать минут до четырех утренних часов 22 июня немецкий репортер: штаб Гудериана Возле границы Советского Союза. Пятнадцать минут до начала войны… И Гудериан напишет в своих воспоминаниях: «Тщательное наблюдение за русскими убеждало меня в том, что они ничего не подозревают о наших намерениях. Во дворе крепости Бреста, который просматривался с наших наблюдательных пунктов, под звуки оркестров они проводили развод караулов».

В той же крепости потом найдут будильник. Он прозвенел в четыре утра 22 июня, и стрелки его остановились навсегда. Остановились в тот день — некоторые на взлетной полосе, а некоторые прямо на стоянке — 800 наших боевых машин. Истребители, штурмовики, бомбардировщики — остановились без боя, так и не взлетев… А всего мы потеряли за первые часы войны 1200 самолетов!

Это спустя годы историки начнут выяснять причины наших неудач и будут появляться: «Во-первых… во-вторых… в-третьих…» А тогда мы с тревогой следили за событиями, которые развернулись на советско-германском фронте. Понимая, что рано или поздно попадем на фронт, по крайней мере надеясь на это, дважды в день вслушивались в устаревшие уже сводки: день-то для нас на Дальнем Востоке начинался раньше.

3 июля, хорошо это помню, по радио выступил Сталин. Его речь потрясла всех с первой же фразы: «К вам обращаюсь я, друзья мои!» Сталин обращался к каждому из нас…

А на следующий день — так, очевидно, совпало — Гитлер хвастливо заявил: «Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл».

Да, немцы торопились — полагали, что развязанная ими война фактически закончилась, мы же, напротив, считали, что она только еще начинается. В атом был наш большой политический выигрыш. Мы собирались с силами, готовились разбить армию, противостоять которой до нас никто не смог. В сердцах русских пробуждался великий гнев.

…Везло мне в годы войны на контрнаступления. Одно из них — самое памятное, возможно, потому, что первое, — на подступах к столице.

В октябре над Москвою, да и над всей страной, нависла серьезная угроза — немцы прорвали линию фронта. Их танковые и моторизованные дивизии устремились на Гжатск, Можайск, а оттуда до Москвы рукой подать. Большая часть войск наших Западного и Резервного фронтов оказались окружены в районе Вязьмы; войска продолжали отчаянно сопротивляться и в окружении, выигрывая тем самым время для подготовки оборонительного рубежа на подступах к столице. И мрачнели дороги от бесчисленных амбразур дотов. Незримо, зловеще стелились минные и фугасные поля — под ноги врагу. Москвичи рыли окопы, траншеи, ходы сообщения и рвы, ставили «ежи» и проволочные заграждения.

Гитлер торопил своих генералов; покончить, покончить, покончить с Москвой! Нерадостная перспектива встретить русскую зиму у ее стен подстегивала немцев и, произведя перегруппировку войск, 15—16 ноября они возобновили наступление.

«Солдаты! — обращались к своим воякам гитлеровские пропагандисты. — Перед вами Москва. За два года все столицы континента склонились перед вами. Вы прошагали по улицам лучших городов. Осталась Москва. Заставьте ее склониться, покажите ей силу нашего оружия, пройдите по ее площадям. Москва — это конец войны, это отдых. Вперед!»

В небе Подмосковья с новой силой разгорелись воздушные бои. В те дни в штаб ВВС и прибыла группа авиационных командиров из частей и соединений внутренних округов страны и Дальнего Востока. Всем им предстояло принять участие в подготовке и организации боевых действий нашей авиации — своего рода стажировка. Кто-то из прикомандированных попал в штаб, в различные отделы его; я тоже был в числе прибывших, но, настояв на боевой работе в полку, отправился на один из подмосковных аэродромов.

Перед отъездом в полк решил пройти по Москве. По-новому открывалась она мне своими переулками, улицами, площадями. Над городом то тут, то там висели аэростаты заграждения, повсюду виднелись баррикады, огневые позиции, противотанковые ежи. Каждый камень словно повторял языком прошлой Отечественной:

В истребительном авиаполку, когда я представился как положено, командир его, подполковник Самохвалов, откровенно удивился: чем это комдив собирается заниматься у него на фронтовом аэродроме?

— Только летать, — кратко ответил я. — Готов выполнять любые боевые задания.

Самохвалов спокойно возразил:

— Но в моем полку нет вольных пилотов, У нас, как и всюду, боевой расчет экипажей. Вам, командиру дивизии, это должно быть известно.

— Буду летать один. Драться одному против многих — просто удовольствие!

Самохвалов внимательно посмотрел на меня: «С чего бы это?» Тогда я образно пояснил, в чем преимущество одного барана, забредшего в чужую кошару. Он один — ему нечего разбираться, вокруг него все чужие. Бей рогами подряд! А они, в куче-то, начинают лупить друг друга. Так и в воздушном бою — пока опомнятся…

Командир полка посмеялся — похоже, понял меня. А мне больше ничего и не требовалось. Я уже знал, что полк входит в авиагруппу генерала Н. А. Сбытова, созданную на базе ВВС Московского округа, что своими активными действиями авиагруппа причиняет врагу значительный урон: ударами по железнодорожным узлам, станциям и перегонам срывает подвоз боеприпасов, вооружения, горючего; снижает темпы наступления противника, давая тем самым нашим войскам время для перегруппировки, занятия новых рубежей обороны. Ощутимую поддержку с воздуха авиагруппа оказывала 5-й армии, прикрывавшей можайскую оборонительную линию. Время терять было непростительно, и на следующий же день после прибытия в полк я уже слетал для ознакомления с районом, где мне предстояло работать.

В конце ноября — начале декабря сорок первого ;года боевые действия под Москвой приняли предельно ожесточенный характер. В схватках с гитлеровцами наши воины проявляли поистине массовый героизм. Теперь уже во все хрестоматии вошел беспримерный подвиг 28 героев-панфиловцев: у разъезда Дубосеково они остановили пятьдесят вражеских танков. Тогда же мы впервые услышали о панфиловцах, и слова, сказанные политруком Клочковым: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва!» — стали священной клятвой каждого из нас.

Прошло совсем немного времени — каких-то двадцать дней, — противник потерял в боях 155 тысяч убитыми, свыше 100 тысяч ранеными. Нашими войсками было уничтожено около 800 танков, 300 орудий и минометов, 1500 самолетов. А Гитлер еще надеялся окружить Москву, да так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель не мог уйти из города! Была создана специальная зондеркоманда для массовых убийств москвичей, сформирован специальный инженерный батальон для подрыва Кремля. Геббельс — тот даже распорядился, чтобы в газетах, которым предстояло выйти 2 декабря, было оставлено место — для сообщения о взятии советской столицы.

А на московские вокзалы ночами потянулись поезда с ранеными. Их было много — всех не успевали даже увозить в госпитали. Тогда москвичи брали раненых на санки, на тележки и увозили прямо с вокзала к себе домой — там отогревали. Весь мир следил за исходом напряженной борьбы…

Вечером 4 декабря наш полковой почтальон, как обычно, разносил по землянкам газеты — их мы всегда ждали с нетерпением. Бегло пробежав по колонкам «Известий» — оперативным сводкам с фронтов, — я, помню, остановился на передовой статье. Чем-то взволновала меня та передовица. Спустя годы отыскал ее в библиотечной подшивке, и она словно отбросила меня назад, в тот морозный декабрьский вечер сорок первого — канун нашего контрнаступления под Москвой:

На следующий день войска левого крыла Калининского фронта, а 6 декабря — ударные группы Западного и Юго-Западного фронтов перешли в контрнаступление. Немцы были застигнуты врасплох: трудно было даже определить: частная ли то операция или контрнаступление? Ведь удар по врагу мы наносили в полосе ни много ни мало от Калинина до Ельца — протяженностью около 1000 километров!

И мне открылась с высоты полета истребителя картина, потрясающая душу. Неустанно била артиллерия. Из лесов вырывался вулканический огонь — это «катюши» вели свою стрельбу десятками полков одновременно. Все горело, искрилось под крылом самолета мириадами вспышек: огонь с тыла, огонь с фронта, огонь справа и слева. Под этой огненной лавой рушились доты и дзоты, заваливались блиндажи, гибли батареи пушек и минометов. Было ясно: пришло время, и решается судьба Москвы. Тяжкий, страшный час…

9 декабря войска нашего, Западного, фронта получили директиву:

И наши войска гнали немцев, не давая им опомниться. 13 декабря весь мир облетело сообщение о разгроме под Москвой фланговых группировок гитлеровской армии. Немцы понесли большие потери в живой силе и технике. А мы освободили около 400 населенных пунктов!

Сообщение о первых результатах контрнаступления Красной Армии широко комментировалось мировой печатью. 15 декабря английская газета «Тайме» в редакционном обзоре под заголовком «Победа русских» отмечала: «Москва явилась серьезной проверкой людей, техники и командования, тяжелым испытанием, которое русские выдержали лучше, нежели их противник».

А вот что писали солдаты, которым гитлеровская пропаганда после взятия Москвы обещала красивый отдых. «В настоящее время у нас опять творится нечто дикое. Нам беспрерывно досаждают русские летчики. Превосходство немецкой авиации в данный момент опять почти незаметно. Вчера десять русских истребителей на бреющем полете напали на нас в открытом поле. Могу тебе сказать, что мне было весьма не по себе…» — так ефрейтор Ганс Бергомозер делился впечатлениями о войне в России со своей невестой. А эти строки из письма ефрейтора А. Шахнера: «Чувствую себя теперь препаршиво в этой ужасной России. За это время я пережил страшные вещи. У канала Москва — Волга встретили страшное сопротивление русских, русские самолеты. Никогда я не видел их в таком количестве, как здесь. Русские здорово обкладывают нас. Под нажимом русских началось наше отступление. Просто вспомнить о нем не решаюсь. То, что здесь совершили с нами, словами описать невозможно. Преследуемые русскими на земле и с воздуха, рассеянные, окруженные, мы мчались назад по четыре-пять автомобилей в ряд… Противник упорен и ожесточен. У русских много оружия. Выработали они его невероятное количество. Народ здесь сражается фанатически, не останавливаясь ни перед чем, лишь бы уничтожить нас…»

И солдаты и генералы вермахта причины своего поражения под Москвой пытались объяснить то русской зимой, то бездорожьем, то «невероятным количеством» техники.

Но дело было не столько в технике, зиме или бездорожье. Наш солдат превосходил захватчика в мужестве и отваге. Вот что главное-то! Немцы вторглись в нашу страну как поработители, мы же защищали родную землю и свою свободу. Так что для каждого из нас выбор был только один: победить или умереть!…

Глава восьмая.

Я расскажу о своем первом поединке, когда решалось — быть сбитым или повергнуть противника самому. Для летчика-истребителя счет сбитых самолетов — один из основных критериев его мастерства, профессионализма. К концу войны я довел его почти до двух с половиной десятков машин — разные типы истребителей, бомбардировщиков, разведчиков, транспортников Всех, кто попадался, бил! Но первый сбитый запоминается каждому пилоту.

…Стояли сорокаградусные Никольские морозы — крепкие, трескучие. По утрам морозная дымка скрывала даже горизонт, и летать было нельзя. Но пришла телеграмма генерала Сбытова, в которой сообщалось, что с 10 часов утра ожидается массированный удар авиации противника и что необходимо организовать надежное прикрытие войск 5-й армии.

Может показаться странным: как это — организовать, если летать практически нельзя. Мне подобные сомнения всегда напоминали тот каламбур, согласно которому если нельзя, но очень хочется, то можно. Так и на войне: если «необходимо» — то должно быть выполнено.

Словом, собрал тогда командир полка Самохвалов пилотов в своей землянке, по-домашнему просто, без приказных ноток в голосе объяснил положение дел, поставил, как говорят военные, боевую задачу, и мы разошлись по самолетам.

…Здесь я позволю себе несколько отвлечься и, прежде чем припомнить подробности того боевого вылета, расскажу читателям грустную историю одной фронтовой любви.

Итак, она — наш полковой врач, капитан медицинской службы. Дело, безусловно, прошлое, но, полагаю, имя женщины целесообразней не называть: сейчас, должно быть, и у нее внуки. Так вот эта молодая женщина, очень красивая, великолепно сложенная, несмотря на грубую армейскую форму, была ослепительно элегантна И когда она проходила мимо нас по самолетной стоянке, то многие лихие пилоты провожали ее восторженным взглядом.

Один Аккудинов — мой ведомый — не обращал внимания на полкового врача. Но как-то все же снизошел, заметил и вслух высказал свое сокровенное:

— С женщинами рассуждения ни к чему, бесполезны У меня и без рассуждений хватит огня, чтобы рано или поздно согреть эту прекрасную статую. Приступом надо брать!..

Я возразил — мол, приступом берут стены, а не людей. На что Аккудинов ответил:

— Наше военное звание требует, чтобы мы были сплошь порох и кровь!

Да, казалось, ничто не могло нанести серьезных ран этому заключенному в броню оптимизма сердцу. «Быть бы ему офицером, когда скакали на лошадях, резались в карты, дрались на дуэлях и в деревянных церквушках ночью венчались с дочками станционных смотрителей.» — думал я, но всякий раз, когда пилоты проходили медицинскую проверку, замечал, что Аккудинов смотрит на врача с чувством некоторого замешательства.

Как уж он объяснился с нашим милым доктором — никому не ведомо. Но в один прекрасный день мой ведомый объявил, как сказали бы в старину, о своей помолвке.

Чувство любви никакому рациональному контролю не подлежит и в оправдании не нуждается. Ворвавшееся на наш полевой аэродром, оно словно вернуло каждого к ушедшему мирному времени, забытым радостям, и в тот день, когда пришел приказ прикрывать войска 5-й ударной, на вечер уже готовился в полку свадебный ужин. И что скрывать, все настраивались больше на то по-солдатски скромное, но все-таки торжество, чем на встречу с фашистами.

Однако боевая задача полку была поставлена. Подошло время вылета, и мы с Аккудиновым взлетели. Взлетели первыми, за нами — ударная группа. Взяли курс двести семьдесят градусов — и через несколько минут были над линией фронта. Ждем гадов.

Дымка такая, что земли под собой почти не видно, видимости по горизонту тоже никакой. Но барражируем с Аккудиновым, выдерживаем над ударной группой превышение около тысячи метров, готовые ринуться в бой в любое мгновение. А самолеты ударной группы порой словно проваливаются куда-то: ни слева от тебя, ни справа — одна пустота внизу. В такие минуты в кабину невольно заползает тревога — тягостное чувство виновности в чем-то. А в чем? Разве ты отлыниваешь от работы, как то там ленишься, прохлаждаешься в боевой, начиненной снарядами машине?.. Нет, конечно. Однако какие могут быть оправдания, если вдруг потеряешь тех, кого обязан прикрыть, за кого отвечаешь собственной жизнью? И вот ищешь: бросаешь истребитель с крыла на крыло, крутишь головой едва ли не на все триста шестьдесят градусов, пока, наконец, не видишь — вот она! — твоя группа, за которую в ответе перед высшим трибуналом — своей совестью.

Прошло минуть десять. Внизу, со стороны немцев, откуда и ждали, действительно показались «юнкерсы». Наша ударная группа — восьмерка ЛаГГов — стремительно ринулась в атаку. А дальше все пошло, как в синхронной какой-то записи: мы с Аккудиновым, прикрывая наши истребители, почти повторяли их маневры, внимательно следили и за «юнкерсами», и за воздушным пространством. Дело, похоже, ладилось. Я заметил, что четыре бомбардировщика от атак наших истребителей загорелись и начали падать. Вот в это время откуда-то сверху на ведущего группы, — а вел ударную группу командир полка Самохвалов, — и свалилась пара «мессеров». Слово было за нами.

До мельчайших подробностей помню тот бой. Как только увидел тогда пару «худых» (так мы прозвали «мессершмитты» за их тонкий фюзеляж) — тотчас полупереворот — и за ними. Сближались стремительно: скорость-то мы разогнали, имея преимущество в высоте. Перед атакой я оглянулся — Аккудинов на месте, держится хорошо, А немцы, судя по всему, нас не заметили, и когда их кресты стали видны совсем отчетливо, я прицелился и пустил вдогонку ведущему четыре эрэса.

Каково же было мое разочарование, когда увидел, что все реактивные снаряды прошли ниже цели. С большой, выходит, дальности пустил: не выдержал, поторопился… Что и говорить, прошляпил. А немцы, понятно, заметили нас и, энергично потянув «мессеры» на горку, приняли воздушный бой.

Не скрою, обескуражила меня первая атака. Хорошо, что еще пушки были и могли работать. На минуту-другую мною овладело незнакомое доселе чувство. Нет, не страха, а какой-то странной скованности: вроде и знаешь, что надо делать, а как-то все не так получается. И только когда снова за счет скорости мы оказались в хвосте «мессершмиттов», такая вскипела во мне злость, такая решимость, что я не стал стрелять и пошел на сближение с твердым решением: откажут пушки — буду таранить!

Очередь снарядов пустил по самолету противника в последнее мгновение, после чего можно было бы уже не раздумывать: бить или не бить — только таран. Словно кинжал, она вспорола брюхо «худого». Гитлеровский истребитель вспыхнул перед глазами и тут же начал разрушаться — я едва уклонился от летящих навстречу обломков.

Победа!..

Еще не осознав, не прочувствовав как следует упоения ею, в следующую секунду я и сам чуть было не пошел следом за «мессером» — в землю. Будто бревном с размаху кто-то ударил по бронеспинке моей машины, и тут же из крыльевых баков вырвался шлейф бензина. Я понял — это уже вторая моя оплошность в одном бою. Как сказал бы мой школьный инструктор:

«Что же ты, Сонечка, смотрела?..»

Пройдут годы. Закончатся жестокие бои с коварным и сильным врагом, но еще долго мне придется нести боевую вахту в небе Отечества. И вот, размышляя о былом, не раз возвращаясь к опыту войны, я невольно приходил к мысли, что летчику-истребителю в первом бою, кроме всяких там — долго перечислять! — качеств, предъявляемых к нему как к воздушному бойцу, нужна просто удача. Как бы ни была мала ее доля, она влияет на судьбу летчика, и каждый должен принять ее — равно как совершить свои собственные ошибки.

В той воздушной схватке, когда я открыл боевой счет — срезал первого «мессера», — конечно же, мне еще не хватало боевого опыта. Оттого и ракеты пустил раньше времени, и во второй атаке зазевался: пока сам стрелял, противник свалился с высоты и ударил по мне. Спасла, слава богу, надежная бронеспинка ЛаГГа и, что ни говори… удача.

На аэродром я дотянул с пробитым бензобаком один, без ведомого. Аккудинов еще вел бой. Пилоты, понятно, принялись поздравлять меня — и со сбитым «мессером», и с тем, что сам живой остался. А через час все боевые машины были готовы к очередному вылету, кроме моей: на самолете меняли бензобак, требовался ремонт фюзеляжа. Так что я остался «безлошадным» и принялся помогать техникам.

Тем временем остальные пилоты полка, прикрывая пехоту 5-й армии, вели бой, из которого моему ведомому вернуться было не суждено. Его сбил хвостовой стрелок бомбардировщика, и все видели, как самолет Аккудинова взорвался в воздухе…

…Угасал день. Во время ужина за столы никто не сел — перекусили молча в штабной землянке и разошлись. Я почему-то чувствовал свою вину в гибели Аккудинова, рассуждая просто: пошли бы вот парой, вместе — беды могло бы и не случиться. Об этом откровенно сказал командиру полка. Самохвалов ответил не сразу, помолчал, потом, глядя куда-то в сторону, будто между прочим заметил:

— Не ждите упреков, Савицкий. В небе, где жизнь сходится с жизнью, кто-то должен погибнуть. И рыцарские замашки истребителю ни к чему. Учитесь вести бой, драться…

В тот вечер я долго не мог заснуть. Так на всю жизнь и остались для меня неразрывными два события: гибель ведомого летчика и первый сбитый мною за годы войны самолет врага.

В начале января 1942 года закончилось наше контрнаступление на западном стратегическом направлении. Ударные группировки противника, угрожавшие Москве с юга и с севера, были разгромлены. Тридцать восемь немецких дивизий потерпели под Москвой тяжелое поражение. Отбросив врага на запад на 100—250 километров, наши войска освободили более одиннадцати гысяч населенных пунктов. И нагромождения бесчисленной вражеской техники — танки, самолеты, автомашины, самоходки, сожженные и разбитые, целые и изуродованные — завалили дороги, заградили опушки лесов.

В заснеженных полях России окончательно был похоронен гитлеровский замысел «молниеносной» войны…

Используя благоприятные условия, создавшиеся в результате контрнаступления под Москвой, Ставка ВГК 7 января 1942 года отдала директиву на наступательные операции на более широком фронте. Перед войсками Северо-Западного, Калининского, Западного и Брянского фронтов была поставлена задача завершить разгром группы армий «Центр». Калининскому фронту, нанося главный удар в общем направлении на Сычевку и Вязьму, предстояло разгромить ржевскую группировку врага, овладеть Ржевом, железной и шоссейной дорогами Гжатск — Смоленск и лишить врага основных коммуникаций. Войска Западного фронта должны были нанести удар по противнику в районах Юхнова и Мо-сальска, а затем ударом в направлении Вязьмы во взаимодействии с Калининским фронтом завершить окружение можайско-гжатско-вяземской группировки немцев.

Истребительный авиаполк, к которому я был прикомандирован, продолжал боевую работу в общем направлении на Можайск — Гжатск, активно взаимодействуя с частями 5-й армии генерала Л. А. Говорова. Боевые задания в те дни приходилось выполнять при очень сложной наземной обстановке — порой не было никаких данных о положении войск в районе действий.

В один из таких дней, оставаясь за командира дивизии, я получил приказание срочно явиться в штаб фронта. Едва прибыл в штаб — он находился в деревне Перхушково, — меня тотчас же провели к командующему фронтом генералу армии Г. К. Жукову.

Что еще сказать о легендарном полководце Великой войны? Имя его и дела хорошо известны далеко за пределами нашего Отечества. Ко всему написанному о нем я считаю возможным добавить здесь только свои личные впечатления от той короткой встречи — в январе сорок второго.

Помню, едва представился командующему, он приветствовал меня по-мужски крепким рукопожатием и сразу же направился к оперативной карте. По тому, как Георгий Константинович держался, как шел — упруго и ненапряженно, — в нем чувствовалось изобилие силы. Когда заговорил о боевой обстановке, о задаче, которую ставил — а предстояло нам разбить штаб только что прибывшего на наше направление гитлеровского армейского корпуса, — в его глазах, во всех чертах буквально засветились и вдохновение, и уверенность в том, что мы не подведем его, справимся с порученным делом.

Я заметил: довольно часто, когда говорят о военных вообще, а об известных тем более, уже привычно употребляют выражения: славные боевые дела, прославленный командир, прославленный военачальник, боевая слава… В жизни мне довелось повидать немало действительно известных в народе, прославленных людей. Но вот вспоминаю полководца Жукова, январский день сорок второго, деревню Перхушково и те строки из его директивы Западному фронту: «Гнать противника днем и ночью. В случае переутомления частей выделять отряды преследования…» — или приказ от 15 января:

«Обращаю внимание командиров на необходимость стремительного преследования отходящих частей противника», приказ 20 января: «Приказываю преследование вести стремительно, создав на главных направлениях сильные ударные группировки и продвигая их параллельно отходящим главным силам противника», — и отчего-то думается мне, что слава может быть целью юноши или очень пустого человека. Для такого же человека, как Георгий Константинович Жуков, целью его энергической деятельности была не слава — скорей наилучшее употребление своих удивительных жизненных сил.

Помню, поставил мне генерал Жуков боевую задачу и, глядя прямо в глаза, спросил:

— Сомнения есть?

Я, не дрогнув, ответил, что сомнений нет, что боевую задачу мы выполним. Хотя, признаться, подумать перед выполнением такой задачи было о чем.

Дело в том, что погода в те дни стояла совершенно нелетная: снегопады, метели прижали авиацию — и нашу и противника — к земле, а над самой головой повисло небо — белое, беззвездное, будто и на небе выпал снег и все звезды засыпал. Но то, что выполнять боевую задачу в таких трудных условиях доверили только нам — истребителям, — разве не воодушевляло, не обязывало справиться? «Да хоть к черту в зубы полечу, а отыщу этот штаб!» — решил я, когда отвечал Жукову, и в решении моем не было ни бравады, ни самонадеянного пустозвонства.

На деле же все выглядело так. Только добрался я из Перхушкова до своего аэродрома, как тут же приказал подготовить для разведки машину и вскоре взлетел. На малой высоте, ориентируясь в основном по железной дороге, быстро долетал до Гжатска. Город промелькнул внизу в морозной дымке переводной картинкой, еще не проявленной. От него я взял курс чуть северо-западней и довольно быстро отыскал указанный мне на карте штаб гитлеровского корпуса.

Теперь я был уверен — группу выведу точно. После посадки прикинули с командиром полка оптимальный вариант боевых машин для удара: решили, что четыре звена — всего двенадцать истребителей — вполне будет достаточно. Каждый ведь нес по две пятидесятикилограммовые бомбы (когда требовалось, и на истребители подвешивали этот смертоносный груз). Для боевого вылета, правда, пилотов отобрали поопытней, понадежней. Поставили им задачу — мудрить тут нечего было — и разошлись до утра по землянкам.

Да, одна деталь. Весь полет — для большей скрытности его — мы должны были совершать в режиме радиомолчания. Но начальник связи полка предложил мне на всякий случай выбрать какой-нибудь позывной, и я остановился на кратком, но звучном: «Дракон»! Сколько вспоминается всяких цветов: «фиалка», «резеда», «гвоздика»… А «берез?.. Звонкие голоса девчат-связисток порой часами запрашивали, неустанно искали в эфире какого-нибудь „сокола“: „Я — „Береза“, я — „Береза“. На связь. Как слышишь меня? Прием…“ Должно быть, оттого и летало столько поэтических позывных в эфире, что в связи служили в основном девчата. Когда же мне предложили выбрать позывной, „Дракон“ показался и динамичным, и действительно звучным. На том и остановились. Не мог я тогда и предположить, что позывной, выбранный для одного полета, останется за мной навсегда, на всю мою летную жизнь…

Ночь слабо спорила с зарей, когда техники наших самолетов опробовали моторы. Все было готово для вылета. Летчики, поскрипывая утрамбованным возле машин снегом, переминались с ноги на ногу, терпеливо выжидая команды на запуск.

И вот эта команда поступила. Уже в кабине истребителя я вдохнул еще раз морозного воздуха, захлопнул фонарь, привычно передернул педалями управления, и через минуту наша пара стояла на взлетной полосе, поджидая остальных.

«Как-то ребята выдержат строй… В такую непогодь хороший хозяин собаку на улицу не выпустит…» — набегали тревожные мысли, и я поглядывал то на горизонт, который едва угадывался в сизоватой дымке, то на собирающуюся за мной группу. Когда четыре звена выстроились — одна машина за другой, ждать и раздумывать уже было не о чем; я покрепче притянул себя к сиденью привязными ремнями, дал мотору весь газ до отказа и, как говорится, с богом!..

Тучкове, Дорохове, Шаликово, Можайск… Летели под крылом русские деревни, знакомые по истории войны 1812 года. Это ведь старая Смоленская дорога, по которой отступал морозной зимой Наполеон с разбитой армией. Сразу после Можайска, чуть левее, мелькнуло Бородинское поле. «Символическое совпадение, — подумал я. — Снова вот гоним неприятеля с нашей земли. Снова война — Отечественная…»

А стрелка железной дороги весело бежала под капот истребителя, я вел машину вдоль дороги уверенно, не вихляя ни влево, ни вправо, чтобы не создавать затруднений идущему за мною строю. И только когда — уже после Гжатска — настала решительная минута, когда перед нашей восьмеркой оставалось только одно — цель, я качнул крыльями. Это был сигнал к развороту на боевой курс.

Мы тогда стремительно прошли над штабом гитлеровского корпуса — несколькими небольшими домиками, и за нами остались только развалины строений.

— Братцы! — не выдержал я после сброса бомб. — Я — «Дракон». Бейте гадов из всех дудок! — И закрутил истребитель в крутом развороте вокруг хвоста.

Десятки огненных трасс, словно спущенные с цепей псы, рванулись к нашим машинам. Если смотреть сбоку, зенитные снаряды, не настигающие тебя молниеносно, проносятся по касательной, но другие тут же тянутся вверх, сплетая вокруг самолета сверкающую сеть. Немцы в тот раз проморгали — видно, не думали и не гадали, что в такую непогоду русские их как-то еще там побеспокоят.

Побеспокоили. Развернувшись назад, я прижал истребитель к самой земле и с бреющего полета разрядил по мечущимся на снегу фашистам весь боекомплект — без остатка. За мной последовала остальная группа, ведущими в которой шли сам командир полка В. Г. Самохвалов и комэски Р. Т. Кудинов и В. И. Кривенко.

После приземления — а вырвались мы из огненного кольца невредимыми — я докладывал по телефону командующему фронтом о том, что задание его выполнено.

— Вы уверены, что цель уничтожена? — переспросил Жуков.

Я был уверен — немецкий штаб мы разнесли начисто. Но как подтвердить? Никаких контрольных снимков тогда никто не сделал: повторяю, и погода не позволяла разгуливать слишком долго, и немецкие зенитки проснулись после нашего бомбового удара. Об этом я откровенно сказал Георгию Константиновичу. Он помолчал, видимо, подумав о чем-то, попрощался со мной по телефону, а вскоре член Военного совета фронта Н. А. Булганин передал всем участникам боевого вылета благодарность генерала Жукова за отличную работу. Результат нашей работы, оказалось, видели и подтвердили партизаны.

Орден Красного Знамени — моя первая боевая награда. Он не потускнел от времени и дорог мне по-особенному. Дорог еще и тем, что представлял к нему командующий Западным фронтом Г. К. Жуков, а вручал в Кремле Михаил Иванович Калинин.

В феврале сорок второго я оставил полевой аэродром под Кубинкой и на борту военно-транспортного самолета уже с другого подмосковного аэродрома взял курс на восток. Мое новое назначение — командующим Военно-Воздушными Силами 25-й общевойсковой армии, дислоцировавшейся на Дальнем Востоке, — нельзя сказать, чтобы очень обрадовало меня. Понятно, для вчерашнего командира дивизии столь высокое назначение было почетно, и мысли мои уже невольно останавливались на тех ответственных вопросах, которыми предстояло заняться сразу же по прибытии на новое место.

Я знал: на Дальнем Востоке мы в любую минуту могли получить удар в спину. Опасность выступления против нас Японии с каждым днем нарастала. Почти сорок лет создавалась и пестовалась японской военщиной огромная Квантунская армия. В ее строю находи-лость до миллиона штыков — да каких! — каждый ее солдат и офицер носил при себе особый нож для харакири: или господство Японии над миром, или смерть. «Но чего ждать мне, летчику-истребителю, если жестокие бои над родной землей уже идут, если немцы стреляют из автоматов в детей, давят танками женщин, жгут города…» — рассуждал я и, едва прилетев, принялся проситься: «На фронт, на фронт…»

Глава девятая.

Печальной памяти наша наступательная операция на Харьков в мае сорок второго года провалилась.

…Еще 22 марта 1942 года Военный совет Юго-Западного направления — главнокомандующий маршал С. К. Тимошенко, член Военного совета Н. С. Хрущев, начальник оперативной группы направления генерал И. X. Баграмян — предложил Ставке доклад, в котором высказывался замысел разгрома группировки противника на южном крыле советско-германского фронта с последующим выходом наших войск на линию Гомель — Киев — Черкассы — Первомайск — Николаев. К слову сказать, это рубеж, который нам удалось достигнуть только осенью 1943 года. Такой широкий замысел действий, естественно, вызвал сомнение в Ставке. Сталин предложил главкому направления С. К. Тимошенко (он же командующий Юго-Западным фронтом) операции не проводить. Тогда вскоре был подготовлен новый план действий войск Юго-Западного направления на апрель — май 1942 года. Командование направления заверило Сталина в полном успехе операции, и он дал согласие на ее проведение, разрешив сомнение Генерального штаба приказом: «…считать операцию внутренним делом направления и ни в какие вопросы по ней не вмешиваться».

Дальше известно. Историки и мемуаристы уже широко рассмотрели это «наступление», окончившееся трагической неудачей. Успокоительные заверения о положении войск, запоздалые решения, утрата планомерности боевых действий 6-я, 57-я армии, часть сил 9-й армии, оперативная группа генерала Бобкина оказались полностью окруженными В неравных боях погибли командующий 57-й армии генерал-лейтенант К. П Подлас, начальник штаба генерал-майор А. Ф. Анисов, член Военного совета бригадный комиссар А. И Попенко, командующий 6-й армией генерал-лейтенант А М Городнянский, член Военного совета бригадный комиссар А. И. Власов, командующий армейской группой генерал-майор Л В. Бобкин и заместитель командующего Юго-Западным фронтом генерал-лейтенант Ф Я Костенко. Лишь незначительная часть нашей ударной группировки во главе с членом Военного совета фронта дивизионным комиссаром К А. Гуровым и начальником штаба 6-й армии А. Г. Батюней сумела выйти из окружения.

Срезав барвенковский выступ, немцы получили выгодные позиции для дальнейшего наступления и в первую очередь наметили окружить и уничтожить наши войска, прикрывавшие Воронежское направление.

Почему это я все упоминаю? Дело в том, что после моих многочисленных просьб и настойчивых рапортов в штабе ВВС наконец-то решили вопрос о направлении меня на фронт «Согласен принять дивизию?..» — только и спросили в штабе Я был согласен хоть командиром эскадрильи, хоть рядовым пилотом! Так что, сдав на Дальнем Востоке командование ВВС 25-й общевойсковой армии, я прибыл вскоре под Елец в распоряжение командующего только что сформированной 2-й воздушной армии генерала С. А. Красовского. Именно здесь гитлеровское командование планировало нанести один из ударов после наших неудач под Харьковом. Другой удар предполагался немцами из района Славянска на Старобельск, Кантемировку Таким образом, в результате двух ударов планировалось окружить войска Юго-Западного фронта, покончить с этим фронтом навсегда и, овладев правым берегом Дона у его излучины, прорваться к Волге.

К этому времени, весной сорок второго, у немцев уже появился модифицированный «мессершмитт» — Ме-109ф. Более совершенные аэродинамические формы, мощный мотор, вооружение значительно улучшили истребитель противника. Он широко применялся в боях под Харьковом. И вот в связи с появлением его на фронте штаб ВВС в начале июня подготовил директиву, в которой указывались летно-тактические данные этой машины и давались конкретные рекомендации по способам ведения воздушных боев. Учитывая указанные качества «мессершмитта», наиболее пригодным для боя с ним считался наш истребитель Як-1 На высоте 3000 метров он обладал большей скоростью, равной с «мессером» скороподъемностью и лучшим горизонтальным маневром.

Как же удивило меня во время знакомства с дивизией отношение к Яку некоторых пилотов: они почему-то драться с «мессерами» предпочитали на американских «аэрокобрах» (были на вооружении у нас поставленные по ленд-лизу и такие самолеты). «В чем дело»? — недоумевал я. С американскими истребителями мне пришлось познакомиться еще до Ельца — летал и на «харрикейнах», и на этих «кобрах» Сказать, что они были сильнее нашего нового самолета, я никак не мог. Но тут дело вообще не в словах: пилоты, думая о схватках в небе, предпочитают верить не призывам — митинговать в таких случаях бессмысленно. И я решил дать бой.

Да, учебный или показательный — как уж его и назвать, не знаю, но бой состоялся. У командира полка я попросил выделить для этого воздушного поединка самого сильного летчика.

— Капитан Силин, — представился мне пилот, и я обратил внимание, что он очень молод, но виски у него совсем седые Летчик казался элегантным, как английский капитан, только вот, когда улыбнулся, получилось как у охотника за скальпами.

«Ничего боец», — подумал я, видимо, знали, кого послать на поединок с комдивом. Пока расспрашивал пилота: сколько боевых вылетов, сколько сбитых на Яке, сколько на «киттихауках», — он отвечал и не переставал улыбаться. Тогда мне эта официальная душевность надоела, и я обрезал:

— По самолетам!

— Товарищ полковник, — остановил капитан, — но ваше звание Что скажут подчиненные?..

Это было уже чересчур, однако в таких ситуациях я умел сдерживаться.

— В воздухе посмотрим, — ответил спокойно. Только когда садились в кабины, крикнул, чтоб слышал: — Проявите слабину — арестую!..

Я не стану рассказывать перипетии нашей встречи на высоте. Мой бывший командарм Степан Акимович Красовский спустя много лет вспоминал, что некоторые летчики-истребители недооценивали летно-тактические качества отечественных машин, что такие голоса раздавались и в моей дивизии. И вот, вспоминает Красовский, «чтобы восстановить престиж отечественного самолета, Савицкий решил провести показательный учебный бой… Схватка состоялась на глазах многих летчиков. Савицкий — мастер высшего пилотажа — убедил всех, что Як — отличный самолет. Весь бой он провел на вертикалях…

Командир дивизии прижал своего «противника» к земле и закончил воздушный «бой» победой. Затем полковник собрал летчиков и произвел разбор «боя».

— Можно ли успешно вести воздушный бой на Як-1? — И сам же ответил: — Можно не только воевать, но и побеждать врага. Для этого требуется лишь смелость и мастерство.

Мне никогда не приходилось слышать более убедительной беседы командира со своими подчиненными, чем эта…»

Отважусь признаться в неизменном моем доверии к Степану Акимовичу: престиж нашей боевой машины был действительно восстановлен. Летчики полюбили самолет Яковлева и много побед впоследствии одержали на этом истребителе — простом и надежном, как солдат.

А бои продолжались. 28 июня армейская группа «Вейхс» перешла в наступление. Семь дивизий первого эшелона немцев и три наши стрелковые дивизии сошлись на левом крыле Брянского фронта в районе станции Щигры. Немцев поддерживал их 4-й воздушный флот. Наша авиация состояла из частей 2-й воздушной армии, в которую входила и 205-я истребительная авиадивизия под моим командованием. Враг нес большие потери, но, обладая превосходством в силах на земле и в воздухе, продолжал наступать.

Тут следует остановиться — оставить в покое борьбу сторон за стратегическую инициативу. Я расскажу один случай, который, возможно, еще в какой-то степени проиллюстрирует философическую категорию «случайность». В словаре это понятие трактуется так: — способ «превращения возможности в действительность, при котором в данном объекте при данных условиях имеется несколько различных возможностей, могущих превратиться в действительность, но реализуется только одна из них». Все вроде бы понятно. А вот как реализуется — судите сами.

Еще до начала наступательной операции, известной под условным названием «Блау» («Голубая»), немцы проводили крупные массированные налеты на Воронеж, Елец и другие города в полосе Брянского фронта. Наши истребители перехватывали их, уничтожали. А где-то во второй половине мая, сбив самолет-разведчик, мы захватили фотопленку со снимками почти всех наших аэродромов на этом фронте. Тогда-то и было принято решение о строительстве ложных аэродромов. Немцы клюнули на нашу хитрость, и, когда началась та их «Голубая» наступательная операция, немало массированных налетов гитлеровских бомбардировщиков пришлось по пустым полям. Так, например, в первый период авиационного наступления по ложным аэродромам противник совершил 23 налета и лишь 3 — по действующим.

Вот и весь случай — один сбитый самолет-разведчик (мало ли их сбивали!) да оказавшаяся в нем фотопленка с заснятыми аэродромами. Из возможностей, «могущих превратиться в действительность», реализовалась только одна, при этом, на мой взгляд, довольно неплохо.

А наши задачи в конце июня определялись уже другой философской категорией — необходимостью, выраженной директивой Ставки ВГК, которая гласила:

И мы завоевывали воздух — в небе и на земле. Помню, был бой одного звена Яков против двадцати четырех «мессершмиттов». Это на одного нашего — шесть истребителей противника. Выдержали пилоты тот бой, да не просто выдержали, а еще и победителями вышли — гитлеровцы недосчитались тогда пяти машин! Командовал четверкой отважных капитан А. И. Новиков.

Александр Иванович был удивительным человеком. Кстати сказать, вскоре он стал Героем Советского Союза и моим помощником по воздушно-стрелковой службе.

Но не это главное. В боевой обстановке капитан Новиков чувствовал себя так же уверенно, как рыба в воде, словно в одиночку собирался выиграть не какой-то один воздушный бой, а целую войну! Ну вот пример Как-то к нам, уже на Миусе, прибыли молодые пилоты. Летали мы тогда в основном на штурмовку и брали с собой новичков, постепенно приучая их к встречам с противником. Время от времени над полем боя появлялись немецкие бомбардировщики. Чтобы сбивать их, мастерства ребятам явно не хватало. Тогда я отправил своего помощника «по огню и дыму» разобраться в ситуации, помочь летчикам овладеть воздушным боем.

Так вот, как рассказывали мне потом, прилетел Александр Иванович в полк и вместо разбора да раздумий — как да что, почему не получаются у истребителей атаки, заявил: «Вылетаем вместе. Я атакую — вы смотрите. Потом вы работаете — я смотрю…»

Взлетели восьмеркой. Вскоре и цель — тринадцать «юнкерсов». Один из бомберов поотстал, и все, конечно, решили, что Новиков ударит именно по нему: в хвосте плетется, поддержать да защитить некому — все пушки его приятелей впереди. Но у летчика-истребителя Новикова не тот был характер. «Бью ведущего!» — дерзко бросил он в эфир и ринулся в атаку. Что там говорить, бил мой помощник по воздушно-стрелковой службе мастерски. Бензобак бомбардировщика взорвался, и ведущий «юнкере» развалился прямо в воздухе.

На земле молодые пилоты ахнули, узнав, что по «юнкерсу» Александр Иванович выпустил всего три снаряда!

А вот расскажу, как мы работали с ним по прикрытию штурмовиков от ударов истребителей противника. Этот способ боевых действий был общепринятым, но истребители наши нередко несли при этом потери, так как, связанные своей задачей, теряли одно из главных преимуществ — маневренность. Что-то следовало придумать: гитлеровской авиации на нашем фронте вообще было с избытком, а когда работать приходилось над их аэродромами — тут и говорить нечего, доставалось нам крепко.

Предложил я тогда такой ход. Перед тем как вылетать на боевое задание штурмовикам — минут за десять-двадцать, — мы атакуем аэродром, на котором базируются истребители противника, и связываем их боем. Таким образом, «мессерам» будет не до наших штурмовиков, а мы частью малых сил сможем еще и прикрыть их. Командарм С. А. Красовский разрешил проверить этот тактический ход в деле.

Началась подготовка. Штурмовать решили Щигры — основной аэродром, где «мессершмиттов» сидело как огурцов в бочке. Учесть требовалось многое, особенно важно было правильно рассчитать время. Точно выходим на аэродром мы — за определенный срок до вылета штурмовиков! Точно взлетают штурмовики — ни раньше ни позже ни на минуту. Мы наносим удар и связываем боем тех, кто взлетит. А в это время наши Илы работают по своей цели.

Словом, совместный план боевых действий со штурмовиками был тщательно продуман, мне не терпелось проверить, что получится из этой затеи, и ранним утром, когда пилоты еще спали, я отправился к капонирам с нашими боевыми машинами. Утро было тихое. В воздухе стоял нежный, застенчивый запах полевых цветов. Почти ничто не напоминало о войне — лишь отдаленная артиллерийская канонада погрохатывала где-то в сторонке. В такие минуты я особенно остро ощущал, что все еще придет, что вернется мирная жизнь — и снова каждый год будет звенеть лес, будут синеть незабудки, гореть костры рябин…

Прошло полчаса. Незаметно у боевых машин собрались люди — механики, вооруженны, летчики. А еще через полчаса я занял место в кабине истребителя, почувствовал прилив странной легкости и понял: все будет хорошо — мы одолеем врага!

…Ударную группу истребителей на Щигры вел капитан Новиков. Я — группу прикрытия. Всего двадцать четыре машины. У фашистов, должно быть, неплохо было поставлено визуальное наблюдение и оповещение. Во всяком случае, мы еще только подходили к их аэродрому, а «мессеры» уже выползали на взлетную полосу. Успеют ли?..

Еще мгновенье — и такой вопрос задавать уже не имело бы смысла.

Саша Новиков, оставаясь верным себе, зашел вдоль полосы, ударил с ходу по одной паре — машины рухнули прямо на взлетной — лучшего и желать нечего! Теперь немцам не подняться в воздух, пока весь этот мусор не уберут. И ударная группа навалилась на стоянку «мессершмиттов».

Наша группа прикрытия бой в том вылете не вела — противника в воздухе не было. Штурмовики нанесли удар по наземным войскам тоже без помех со стороны немецких истребителей. Все закончилось благополучно, и новый метод боевых действий получил распространение по всему фронту.

И все-таки натиск противника в конце июня сорок второго сдержать нам не удалось. После понесенных в районе Харькова потерь наши войска не смогли как следует закрепиться на новых оборонительных рубежах. Немцы же обладали значительным превосходством в живой силе и технике, особенно в танках, артиллерии, самолетах. Создалась угроза прорыва их ударной группировки к реке Дон, захвата врагом Воронежа. Тогда Ставка передала Брянскому фронту из своего резерва две общевойсковые армии и усилила фронт танковыми соединениями. Это облегчило организацию обороны Воронежа. Созданный в те дни Воронежский фронт под командованием генерал-лейтенанта Н. Ф. Ватутина приостановил дальнейшее продвижение немцев.

Однако общий успех противника был очевиден. К исходу 15 июля гитлеровцам удалось прорвать оборону между Доном и Северным Донцом на глубину до 170 километров и выйти в большую излучину Дона. Ударные группировки немцев устремились на Сталинград и Кавказ. На сталинградском направлении наступало около тридцати гитлеровских дивизий. С воздуха их поддерживали эскадры 4-го воздушного флота — 1200 самолетов!

Ни на один день не затихали в приволжских степях бои на земле и в воздухе. Именно тогда вышел приказ № 227, известный своей категорической формой: «Ни шагу назад!» Его основные положения были продиктованы лично Сталиным. Доводился этот приказ до каждого бойца и командира Красной Армии. Вот его фрагменты:

Необычный документ этот с полной откровенностью раскрывал положение нашей страны. Он произвел на всех неизгладимое впечатление. Не буква, а дух и содержание этого документа очень сильно способствовали морально-психологическому перелому в умах и сердцах всех, кому его тогда зачитывали. Такой приказ не мог не дать результатов. Каждый проникся мыслью о необходимости стоять в бою насмерть: «Ни шагу назад!» Хотя и так всем было ясно — больше отступать некуда.

Глава десятая.

13 ноября 1942 года Ставкой ВГК был утвержден план контрнаступления под Сталинградом. Для проведения контрнаступления привлекались войска трех фронтов: Юго-Западного, Донского и Сталинградского. В их состав соответственно входили 17, 16 и 8-я воздушные армии. Для действий в интересах Юго-Западного фронта привлекалась часть сил и 2-й воздушной армии соседнего Воронежского фронта. В общей сложности под Сталинградом мы имели 1414 боевых самолетов, а противник — 1216.

По замыслу контрнаступления, войска Юго-Западного фронта с плацдарма в районе Серафимовича и Сталинградского фронта — из района Сарпинских озер — должны были прорвать оборону противника и, развивая наступление по сходящимся направлениям на Калач, окружить и уничтожить главные силы гитлеровских армий в междуречье Волги и Дона. Войска Донского фронта наносили два удара — из района Клетской на юго-восток и из района Качалинской вдоль левого берега Дона на юг — в направлении на Вертячий.

Все это я узнал во второй половине ноября, едва прибыл на Юго-Западный фронт во главе так называемой ударной авиационной группы. Предназначалась авиагруппа для усиления 17-й воздушной армии, оперативно ей и подчинялась. Командовал тогда этой армией генерал С. А. Красовский — с ним мы уже сработались на Воронежском фронте, и, понятно, я был рад, что попал в его распоряжение.

При встрече, правда, у нас произошла небольшая заминка. Дело в том, что руководителю ударной авиагруппы соответствующим реестром предписывалось должностное наименование «командующий», а не «командир». И кого-то, возможно, тешило бы подобное отличие в воинской «табели о рангах». Хитрецы, я знаю, и поныне лукавят, в нарушение уставных требований обращаясь к начальству не по воинскому званию, а по должностной категории. Вместо, допустим:

«Товарищ полковник» — этак возвышенно: «Товарищ командующий!..» Меня подобное не интересовало, а командарм Красовский после моего доклада о прибытии в его распоряжение несколько насторожился.

— Это еще как — «командующий»?

В самом деле, к началу контрнаступления под командованием генерала Красовского был один смешанный авиационный корпус, пять авиадивизий — две истребительные, две бомбардировочные, одна ночных бомбардировщиков, два штурмовых авиаполка. Всего 477 боевых самолетов. В моем же хозяйстве насчитывалось лишь семь полков: пять истребительных да два бомбардировочных.

Выяснив вскоре без особых затруднений, кто есть кто, Степан Акимович пошутил — мол, так врага скорей в заблуждение введем: два командующих — войско! Затем командарм охарактеризовал обстановку на нашем Юго-Западном фронте. Общая его протяженность составляла 250 километров. И вот на этом узком участке было сосредоточено пятьдесят процентов стрелковых дивизий фронта, восемьдесят пять — всей артиллерии, все танковые корпуса и 17-я воздушная армия. Такое массирование сил позволило создать на направлениях главного удара превосходство над противником, а это, в свою очередь, обеспечивало стремительность прорыва.

В успешном ведении наступательной операции большая роль отводилась авиационной поддержке. Верховный Главнокомандующий в телеграмме представителю Ставки генералу Г. К. Жукову, направленной 11 ноября 1942 года, напоминал, что операцию против немцев можно успешно провести лишь в том случае, если иметь превосходство в воздухе. И в ходе контрнаступления, которое началось 19 ноября, наша авиация завоевала и прочно удерживала господство в воздухе.

Как это было достигнуто? Прежде всего количественным и качественным превосходством над авиационной группировкой противника. Приведу одну цифру: во втором полугодии 1942 года наши авиационные заводы ежемесячно давали фронту 2260 самолетов. Небо Сталинграда отстаивали Ил-2, Як-7, Ла-5, Пе-2 — прекрасные боевые машины, которые по своим тактико-техническим качествам уже ни в чем не уступали немецким самолетам.

Количественное же превосходство над авиацией противника достигалось, кроме всего прочего, своевременным и умелым вводом в сражение авиационных резервов Ставки Верховного Главнокомандования. Наша ударная авиагруппа, вошедшая в 17-ю воздушную армию, собственно, для этого и предназначалась.

Ну а выполнять нам приходилось те же задачи, какие ставил армии командующий Юго-Западным фронтом. Они были очень разные: прикрытие и содействие войскам 5-й танковой и 21-й армии в прорыве обороны противника на направлениях их главных ударов; обеспечение ввода в прорыв подвижных соединений и содействие их выходу в район города Калач; борьба с резервами противника и многие другие.

На пятые сутки контрнаступления, когда танковые корпуса Юго-Западного фронта соединились в районе Калача с механизированным корпусом Сталинградского фронта, 22 отборные дивизии противника оказались в окружении. Немцы попытались деблокировать окруженную группировку. С этой целью была создана группа армий «Дон», во главе которой стоял генерал-фельдмаршал Манштейн. На подмогу ему спешно перебрасывались войска с Кавказа, из-под Воронежа, Орла, а также из Франции, Польши, Германии. До 30 дивизий двигались к окруженной под Сталинградом группировке, из них 17 встало против нашего фронта.

И вот гитлеровское командование отдало приказ на проведение операции «Зимняя гроза». «Гроза» действительно разразилась: попытки немцев деблокировать окруженную группировку оказались сорваны, фронт противника на Дону и Чире — на протяжении до 340 километров — сокрушен!

В те короткие декабрьские дни я не раз вылетал на боевые задания. Тяжелое чувство вымывала картина разрушенного города.

Мы все помнили, как год назад немцы смотрели в бинокль на Москву (скажем, бинокль символический). А в Сталинграде и рассматривать нечего было: развалины домов, заводов, которые немцы обстреливали, видны были невооруженным глазом. Да и как не видеть: от цели врага порой отделяло лишь несколько сот шагов — от того же завода «Красный Октябрь». Но каких шагов!.. Не случайно осенью сорок второго о боях в Сталинграде Лондонское радио передавало:

«За 28 дней была завоевана Польша, а в Сталинграде за 28 дней немцы взяли несколько домов. За 38 дней была завоевана Франция, а в Сталинграде за 38 дней немцы продвинулись с одной стороны улицы на другую…»

А мне-то эти улицы и дома знакомы были совсем не как координаты целей, объекты бомбардировок — отсюда начиналась когда-то моя армейская дорога. Здесь я учился летать: памятны были пилотажные зоны, первые маршруты, контрольные ориентиры, по которым искал родное гнездо, возвращаясь из учебных полетов. И вот под крылом одни развалины, мертвые пепелища… И то сказать, в конце июля, когда танковые соединения врага, форсировав Дон, устремились к Волге, ежедневно гитлеровские летчики совершали до 700 самолето-вылетов, обеспечивая продвижение немецких танков к Сталинграду А 23 августа фашисты подвергли город страшной варварской бомбардировке. В течение одних суток они совершили на Сталинград свыше двух тысяч самолето-вылетов!

Когда весь город уже был разбит и сожжен, камнями его стали наши солдаты…

Боевые действия авиации в первые дни контрнаступления были ограничены: туман и низкая облачность не позволяли помогать наземным войскам в полную меру. Каждый вылет в таких условиях уже сам по себе требовал от летчика высочайшего мужества. Но с 24 ноября погода улучшилась, и мы принялись наверстывать упущенное.

Пилоты моей ударной авиагруппы поддерживали боевые действия 5-й танковой армии генерала П. Л. Романенко, прикрывали наземные войска, ударами по аэродромам противника вели борьбу за господство в воздухе. Немало боевых вылетов совершили мы, изолируя окруженную группировку противника от подвоза резервов и снабжения. Вспоминается мне сейчас один сбитый «юнкере» — гвоздь, так сказать, из того воздушного моста в сталинградском небе, который пытались навести немцы, пробиваясь к своим.

Поджидая противника на пути, нам уже хорошо известном, я барражировал с пилотом Никитиным. Немцы, надо признать, умело использовали непогоду — пилотировать в облаках умели. Радиолокаторов же, всевидящих прицелов, чудес электронной техники в ту пору не было, так что, никого не обнаружив, мы собрались уходить — время нашего барражирования вышло. И, позволив себе в эту минуту чуточку расслабиться, я взглянул сквозь плексиглас фонаря истребителя, как давно не смотрел — любуясь стихией. И тут увидел, что находимся мы в огромной палате из прозрачного воздуха между двумя непрозрачными слоями: нижний — темный и почти синий, верхний — будто лист кованого серебра. Между слоями на некотором расстоянии вокруг наших самолетов теснились, замыкая нас в этом пространстве, пышные шарообразные облака. Мы находились в пустынном зале одного из небесных чертогов. Залюбовавшись им, я невольно вспомнил безмятежные курсантские «зоны»: пилотируй себе без оглядки — никто в тебя не целится, не собирается убивать, да и сам ты, хоть и на боевой машине, далек от мыслей о пушках. Одно лишь упоение, одна радость — лечу!..

В таком вот минутном возвышенном настроении я уже давно не находился. Навеяло его, должно быть, родное небо, школьные воздушные тропинки. И, уже собираясь снижаться, оглянулся — на месте ли ведомый? На месте. Потом скорей по привычке, чисто механически — не видно ли врага?.. Никого вокруг по-прежнему не было. И вот, когда отдал ручку управления машиной от себя, готовясь пробивать нижний слой облаков, вдруг сверху, из кованого-то серебра, прямо по курсу вынырнул «юнкере»! Это был Ю-52 — транспортный самолет гитлеровцев, на котором они возили десантников.

Экипаж транспортника, конечно, не видел меня, пожалуй, не рассчитывал даже и встретиться с русским истребителем где-то между облачными слоями. Мне же оставалось только прицелиться да открыть огонь: цель шла совсем рядом, под «ноль четвертей», то есть точно передо мной. И, как много лет назад, словно по команде инструктора: «Ну, давай, Савицкий, атакуй!..» — я чуточку отвернул машину в сторону, потом переложил крен обратно и, подведя вороненые стволы пушек на «юнкере», нажал кнопку огня. Тяжелая машина вздрогнула, словно решая — падать вниз или лететь дальше. Я насторожился: уверен был, что попал — бил по стабилизатору и, похоже, от него что-то даже отвалилось. «Юнкере» пролетел еще немного, наконец качнулся с крыла на крыло и камнем беспомощно рухнул вниз…

Этот мой боевой вылет — вылет совершенно не по— учительный, и если я сейчас вспоминаю о нем, то лишь для того, чтобы подчеркнуть, насколько все же разные они были — наши победы в небе. Как профессиональный воздушный боец, честно скажу, я испытывал удовлетворение от поединка с сильным противником. Иной даже безрезультатный бой для опыта, для боевой закалки давал больше, чем такая вот победа…

Коль речь зашла о взгляде на воздушный бой, нельзя не сказать о том существенном, что зародилось в тактике истребительной авиации в огненном сталинградском небе. Перевод наших авиасоединений на новые самолеты, имевшие лучшие маневренные качества, большую скорость, позволил здесь перейти от звена трехсамолетного состава к звену из двух пар. Пара с ноября сорок второго была узаконена и новыми штатами. Вместо двух эскадрилий по девять самолетов в истребительных и штурмовых полках ввели три эскадрильи. Такая организация позволила заметно улучшить условия маневра боевых машин. Летчики чаще стали маневрировать в вертикальной плоскости. Изменились тогда и боевые порядки истребителей. Ведь сомкнутые группы, какими действовали мы в начале войны, хорошо просматривались с большого расстояния, да и маневренность в сомкнутых боевых порядках была весьма низкой. Новые боевые порядки — разомкнутые по фронту, эшелонированные по высоте — облегчили и поиск врага, и маскировку полета. Так что картина воздушного боя коренным образом изменилась. Мы перешли к более активным наступательным действиям.

Может возникнуть вопрос: но разве само назначение летчика-истребителя не порыв в бой — дерзкий, наступательный? Безусловно, так. Характер действий наших истребителей всегда строился на основе настойчивого желания летчиков найти противника и уничтожить его. Но ведь любая схватка с врагом — будь то на земле или в воздухе — подчиняется искусству ведения боя, закономерным тактическим приемам. Опыт же наступательных боев пришел к нам не сразу — он доставался очень дорогой ценой. Все нужное, целесообразное приходилось собирать буквально по крупицам. Накопленный за полтора года войны этот боевой опыт был обобщен в проекте Руководства по боевым действиям истребительной авиации, изданном в декабре 1942 года.

Отдавая должное стойкости и героизму воинов Красной Армии, осенью сорок второго года американская газета «Нью-Йорк геральд трибюн» писала: «В невообразимом хаосе бушующих пожаров, густого дыма, разрывающихся бомб, разрушенных зданий и мертвых тел защитники города отстаивали его со страстной решимостью не только умереть, если потребуется, не только обороняться, где нужно, но и наступать, где можно, не считаясь с жертвами… Такие бои не поддаются стратегическому расчету: они ведутся со жгучей ненавистью, со страстью, которой не знал Лондон даже в самые тяжелые дни германских воздушных налетов. Но именно такими боями выигрывают войну».

Сказано верно. Плохо вот только, что нынче буржуазные историки как-то уж очень нехотя вспоминают о Сталинградской битве и ее исходе. Некоторые приравнивают ее к боевым действиям англо-американских войск в 1942—1943 годах, значительно меньшим по масштабам, да и происходящим-то на второстепенных фронтах, сравнивают битву на Волге, например, с победой союзников под Эль-Аламейном, даже ставят сражение в Северной Африке на первое место. Эко заносит! Известно ведь, что в боях под Эль-Аламейном участвовало всего 80 тысяч солдат и офицеров противника, а потери его составили 55 тысяч человек и около 300 танков. А под Сталинградом? Здесь враг сосредоточил свыше 1 миллиона и потерял в ходе нашего контрнаступления 800 тысяч человек, около 1160 самолетов, 2 тысячи танков и штурмовых орудий.

Что уж тут сравнивать!

Глава одиннадцатая.

В конце декабря сорок второго я получил распоряжение срочно прибыть в штаб Военно-Воздушных Сил. Сборы для военного человека недолги. «Но почему срочно, в дни, когда мы добиваем немцев на Волге?» — недоумевал я. Однако приказ всегда приказ, и если что волновало меня тогда, то лишь одно — каким образом его лучше и быстрее выполнить. Транспортные самолеты из-за непогоды тогда не летали, о железной дороге и думать нечего было — пока доберешься… Помог случай. На одном из наших аэродромов стоял маленький трофейный самолет «шторх». Приняв решение лететь на нем, проверил я моторчик, дал по газам и с курсом на север полетел следом за приказом.

Не без приключений добрался до Москвы, а там… заблудился! Да, так уж получилось. Снегопад, облачность едва ли не до земли — ничего не разобрать, хотя Центральный-то аэродром, кажется, с закрытыми бы глазами отыскал.

— Куда сел?.. Лед провалится! — услышал я, едва приземлил машину на ровную площадку. Оказалось, сел на замерзшую реку за Крымским мостом, неподалеку от Кремля. Понятно, сразу же сориентировался, так что вскоре и самолет был на месте, и я, жив-здоров, докладывал заместителю командующего ВВС генералу А. В. Никитину о своем прибытии. А еще через час я вышел из кабинета командующего, стараясь осмыслить только что услышанное: «Вы назначены командиром истребительного авиакорпуса… В вашем распоряжении двести боевых машин… Корпус как мощный Резерв Верховного Главнокомандования будет использоваться для борьбы за господство в воздухе, изменения соотношений сил в нашу пользу…»

Господство в воздухе… Борьба за него велась на всем советско-германском фронте и характеризовалась небывалым ожесточением и напряженностью. Успех в этой борьбе зависел от многих факторов. Тут играли свою роль и превосходство над авиацией противника как в количественном, так и в качественном отношении, и высокий моральный дух воздушных бойцов, и организаторские способности авиационного командования. Наконец, наличие тех резервов для наращивания сил и восполнения потерь, которые теперь и должен был представлять я своим корпусом. Что там говорить, было над чем задуматься. Особенно врезалась в память фраза, сказанная А. В. Никитиным в заключение беседы:

«Учтите, Евгений Яковлевич, командиры корпусов Резерва Верховного Главнокомандования назначаются лично товарищем Сталиным…»

И побежали напряженные дни формирования 3-го истребительного авиакорпуса РВГК. Корпус должны были составить две дивизии — по три полка в каждой, и я уже знал их командиров. В 265-й истребительной — полковник П. Т. Коробков, в 278-й подполковник В. Т. Лисин. Комдивов в штабе ВВС мне представили как опытных летчиков и руководителей коллективов. А вскоре познакомили и с начальником моего будущего штаба.

«Михаил Андреевич Баранов», — по-домашнему представился мой ближайший помощник — с ним я служил на Дальнем Востоке — и уже вместе мы носились по кабинетам управления формирования и укомплектования ВВС, подмосковным аэродромам, вместе уговаривали управленцев подбросить 3-му истребительному полки, имевшие боевой опыт. К сожалению, генерал А. В. Никитин, ведавший вопросами формирования, лишь широко разводил руками и вопрошал:

«Где я на всех напасусь с боевым-то опытом?..» Но все-таки мою просьбу, чему я, признаться, был чрезвычайно рад, выполнить он согласился. Алексей Васильевич, выделив нашему корпусу несколько полков из внутренних округов, один полк — 812-й истребительный — разрешил взять с Дальнего Востока, полк, входивший в дивизию, которой я командовал до войны. Летчики этого полка в совершенстве владели боевой техникой — летали не только днем, но и ночью, мастерски пилотировали, точно стреляли. А что для истребителя еще надо?

Словом, понемногу-понемногу, а на подмосковных аэродромах собралось довольно большое хозяйство вверенного мне корпуса. Я продолжал знакомство с командирами полков — с каждым из них слетал на воздушный бой, проверил технику пилотирования, потом очередь дошла до командиров эскадрилий — всеми остался доволен.

На одном из аэродромов как-то обнаружил трофейный «мессер». Признаться, сразу загорелся: какой он, хваленый истребитель противника? Что за оружие на «мессершмитте», в чем он сильнее наших самолетов, какие у него уязвимые места?.. Не вдруг разрешили вылететь на незнакомой машине. Когда же разрешение было получено и я быстро освоил немецкий истребитель, то невольно захотелось подраться с кем-нибудь из наших пилотов в учебном бою.

Вызвался командир 812-го полка майор Еремин. Летчик он был сильный. И вот сходимся на встречных курсах — на равных, по-джентльменски, так сказать. А там — кто кого. Я закладываю глубокий крен, тяну ручку управления на себя — «мессер» вписывается в энергичный вираж. В управлении этот истребитель был достаточно легкий, ничего не скажешь. Вираж «мессершмитт» выполнял за 26—29 секунд. Но ведь и наш Як по тем временам, слава богу, машина была первоклассная. Скорость развивала до 580 километров в час, высоту в пять тысяч метров набирала за 5,4 минуты. Тот же вираж откручивала за 20 секунд. Так что вскоре, гляжу, Еремин заходит в хвост моему «мессеру». Пора маневрировать — я бросаю машину в крутой боевой разворот. На какой-то момент отрываюсь от Яка, но потом он снова висит на хвосте. Тогда выполняю переворот через крыло и решительно ухожу от Еремина…

Этот показательный бой длился до полного израсходования на самолетах горючего. После посадки мы откровенно обсудили с пилотами преимущества и недостатки боевых машин, вывод же при этом напрашивался один: бить врага можно без всяких сомнений — наш Як ни в чем не уступал хваленому германскому истребителю.

Я еще знакомился с полками авиакорпуса, улаживал организационные и прочие вопросы большого хозяйства, обучая летчиков, еще вел с ними воздушные бои на «мессершмитте», а на оперативных картах в ставках противоборствующих сторон уже сходились стрелы в том месте, дороже которого для меня, кажется, не было ничего на свете…

После сталинградской победы и окружения войск Паулюса для наших частей и соединений, державших на запоре ворота на Кавказ, наступили радостные дни. В начале января 1943 года перешла в наступление северная группа войск Закавказского фронта.

Еще в конце сорок второго представитель Ставки Верховного Главнокомандования генерал армии Г. К. Жуков потребовал от командующего Закавказским фронтом подготовить и провести операцию на краснодарском направлении. Генерал И. В. Тюленев доложил в Ставку свои соображения по поводу этой операции, но в тот же день получил директиву, в которой указывалось: «Основной недостаток представленного Вами плана операции заключается в разбросанности сил по всему фронту Черноморской группы», и предлагалось нанести стремительный удар группой войск, поставив себе целью как можно быстрее захватить Тихорецк с задачей отрезать силы противника при отходе их на Ростов. «По пути на Тихорецк, — указывала директива Ставки, — принять все меры к тому, чтобы с ходу захватить мосты через р. Кубань и город Краснодар… Вспомогательный удар нанести с целью обхода Новороссийска и его захвата группой войска составе двух стрелковых дивизий, трех стрелковых бригад, двух танковых батальонов из района Эриван-ского. Удар нанести через Абинскую с ближайшей задачей захватить Крымскую…»

Гитлеровское военное руководство в январе 1943 года, пополнив свои войска тотальной мобилизацией, тоже намеревалось перейти в наступление, и 17-я немецкая армия получила приказ любой ценой удержать низовья Кубани и Таманский полуостров. Но мощные удары наших войск немцы выдержать не смогли, и по сводкам Совинформбюро мы узнаем, что при поддержке авиации наши наземные части сломили сопротивление гитлеровцев и подошли к Моздоку с севера. 58-я армия, овладев Кизляром и Нижне-Бековичем, утром 3 января вышла к Тереку южнее Моздока. В тот же день город был освобожден.

4 января войска северной группы, продолжая преследование противника по всему 320-километровому фронту, захватили Красноградское. 5 января был освобожден Прохладный, а 6 января — населенный пункт Солдатское.

В ожесточенной борьбе продолжалось наступление наших войск. И вот 4 февраля в пригороде Новороссийска Станичке был высажен десант и захвачен плацдарм на Мысхако.

…2 часа 40 минут. Майор Ц. Л. Куников докладывает, что десант, подавив вражеское сопротивление, закрепился на берегу и просит выслать второй эшелон. Корабли отряда высадки перебрасывают в район Станички и второй, и третий эшелоны, и подразделения, расширяя плацдарм, переходят в наступление.

Немцы решают любой ценой сбросить десантников в море. Начались отчаянные контратаки. Цезарь Куников докладывает обстановку: «Противник наступает с кладбища, с домов Станички. Прошу огонь в этот район…» По Станичке ударили береговые батареи. Было принято решение главные силы основного десанта, который так и не высадился в районе Южной Озерейки, высадить здесь. Несколько дней шла эта тяжелая боевая работа. На занятом плацдарме в районе Мысхако и Станички, прорезая огневую завесу, корабли Черноморского флота высадили более семнадцати тысяч десантников. Плацдарм расширялся.

Тогда немцы перебросили из Краснодара свою 125-ю пехотную дивизию — соотношение сил изменилось. Десантники, отказавшись от наступательных действий, перешли к обороне…

Я следил за событиями в районе Новороссийска С тревогой думая о родном мне уголке земли, читал обращение Военного совета 18-й армии к малоземельцам, их ответ — слова простые, но твердые, как клятва: «Отвоеванный нами у врага клочок земли под городом Новороссийском мы назвали Малой землей. Она хотя и мала… наша, советская, она полита нашим потом, нашей кровью, и мы ее никогда и никому не отдадим…» — читал, и сердце мое сжималось от гнева и боли за поруганный отчий край. Казалось, дай волю — сам кинулся бы с малоземельцами в атаку!..

Но наш резервный корпус направляли на Воронежский фронт. Предполагалось, что мы будем в распоряжении командующего 17-й воздушной армии, и один полк уже успел перелететь в район Обояни, Вдруг телефонный звонок генерала Никитина:

— Перебазирование корпуса прекратить. Вам немедленно прибыть в штаб ВВС. Я поинтересовался:

— Могу ли знать, почему прекращено перебазирование?

В ответ краткое:

— Выезжайте немедленно! На месте объясню… Через несколько минут я мчался в «эмке», перебирая в памяти все возможные направления, на которых могли бы потребоваться авиационные резервы. «А возможно, причина вызова в штаб совершенно иная?..» — тревожно пробежала недобрая догадка. Но, едва переступив порог кабинета Никитина, услышал:

— На Кубани, в районе Новороссийска и станицы Крымской, очень тяжелая обстановка. Фашисты сосредоточили там четвертый воздушный флот, эскадры «Мельдерс», «Удет», «Зеленое сердце». Решением Ставки ваш корпус и перебрасываем на Кубань.

— Когда?

— Немедленно! Генерал Судец получил указание лидировать ваши истребители на «пешках». А мне звонил начальник канцелярии Верховного Поскребышев — вас в любую минуту могут вызвать к товарищу Сталину. — Алексей Васильевич показал на дверь соседней комнаты: — Находитесь здесь. В кабинете есть все виды связи. Ждите…

Не теряя времени зря, я принялся за распоряжения: звоню начальнику штаба, начальнику политотдела, в дивизии. Ведь предстояло менять все, начиная от полетных карт и маршрутов. Часа через два генерал Никитин предложил пообедать. Здесь же, в кабинете, нам накрыли стол, и в неторопливой беседе я получил подробную информацию о составе военно-воздушных сил Северо-Кавказского фронта и противника.

Немцы в соединениях своего 4-го воздушного флота сосредоточили около тысячи самолетов. У нас в составе 4-й и 5-й воздушных армий насчитывалось 450 боевых машин. Кроме того, с нашей стороны привлекалась авиация Черноморского флота, одна дивизия авиации дальнего действия. И вот из Резерва Ставки на Северо-Кавказский фронт направляют 2-й бомбардировочный авиакорпус, 2-й смешанный авиакорпус, 282-ю истребительную авиадивизию и мой 3-й истребительный авиационный корпус.

Таким образом, соотношение сил в воздухе было примерно равным. Немцы, правда, превосходили нас в бомбардировщиках, но мы обходили их в истребителях. И завоевать господство в воздухе, надежно прикрыть сухопутные войска, бомбардировочными и штурмовыми ударами уничтожать живую силу и артиллерию противника, содействуя наступлению 56-й армии, помогать нашим десантным частям юго-западнее Новороссийска — такая задача ставилась нашей авиации на северо-кавказском направлении.

— А будет ли время для ввода в бой моих летчиков? — спросил я Никитина. — Боевого-то опыта — ни у кого.

Александр Васильевич посмотрел на меня, не то сожалея, не то сочувствуя, и ответил:

— Думаю, что не будет…

Только к вечеру нас вызвали в Кремль. На ЗИС-110, машине командующего ВВС, минут через пять-семь доставили на территорию Кремля. Помню, два крепко скроенных молодых человека вели куда-то тихими коридорами, по лестницам, пока, наконец, мы не пришли в небольшую комнату, где нам было предложено сесть.

Позже мне не раз по всяким поводам приходилось бывать в Кремле, в его торжественном Георгиевском зале, и всякий раз я испытывал какое-то особое приподнятое состояние души при соприкосновении с историей Отечества, национальной славой России. Но тогда, в суровом сорок третьем, встреча с Кремлем проходила без этих волнующих ощущений. То есть поволноваться-то пришлось, да только по другим причинам. Помню, после некоторого ожидания в комнату вошел Поскребышев, поприветствовал нас и сказал:

— Я сейчас доложу товарищу Сталину о вашем прибытии. А знаете, зачем вас вызвали?..

Еще в штабе ВВС генерал Никитин высказал предположение, что, коль вызывают в Кремль, не исключена встреча со Сталиным. Готовясь к ней, я перебирал возможные варианты беседы, вопросы, которые мне могут задать. И вот сейчас растерялся: действительно, зачем нас мог вызвать Сталин?..

— По поводу кубанских боев, — ответил Никитин. Поскребышев задумался, кивнул головой:

— Я полагаю, что это так, — и вышел, оставив нас в кабинете. Тут же, словно из-под земли, выросли те молодцы, что сопровождали нас по кремлевским коридорам, и один из них вежливо пригласил следовать за ним. Никитин подтолкнул меня к какой-то двери, я шагнул решительно вперед и совершенно неожиданно оказался в просторной комнате, посреди которой у длинного стола стоял Сталин.

Запомнились почему-то многие подробности и мелочи той короткой встречи с Верховным Главнокомандующим. Помню, как Сталин держал себя. Левая его рука была согнута, в ней трубка — она дымилась. Я глубоко вдохнул, набрав воздуха, чтобы, как положено, по-военному четко и бодро представиться руководителю государства, но рта раскрыть так и не успел.

— Здравствуйте. Вот вы, стало быть, какой. Я много наслышан о вас. — Сталин говорил медленно, с легким кавказским акцентом. — Вы знаете, зачем я вас вызвал?

Я ответил, что в общих чертах меня проинформировали.

— Так вот, ваша задача — разбить четвертый воздушный флот гитлеровцев. Сил будет достаточно. Руководит там Вершинин. Усилим вас авиацией Голованова, — продолжал он и вдруг спросил: — А самолеты Яковлева летчикам нравятся? Превосходят они фашистские или нет?

Тут мне долго думать не требовалось, и я принялся уверенно излагать свое мнение о нашей боевой технике и самолетах врага, особенно «мессершмитте», которым, можно сказать, овладел в совершенстве. Высказал свою точку зрения и о воздушных боях, считая, что важнейшим из способов завоевания господства в воздухе является уничтожение авиации противника в воздухе и на аэродромах.

— Вот это правильно, — заметил Сталин. — Задача вам ясна, а настрой, я вижу, боевой. — И обратился к Поскребышеву: — Пожелаем успеха. Товарищ Никитин детали переброски корпуса на Кубань уточнит.

Подняв руку, Сталин дал понять, что разговор закончен. Минут через двадцать освободился Поскребышев и, улыбаясь, подошел ко мне:

— Савицкий, знаете, что сказал товарищ Сталин? «Этот генерал задачу выполнит, уверен…»

Под впечатлением встречи с Верховным я возвращался в штаб корпуса и невольно думал, какая же большая ответственность ложится на нас, весь личный состав 3-го истребительного. Думал, что расскажу сейчас о встрече в Кремле своим помощникам по боевой работе, на что нацелю — нельзя было упустить ничего: нам предстояли напряженные бои с отборными гитлеровскими эскадрами. Одолеть их, разбить врага, каким бы сильным он ни оказался, — это был и мой солдатский долг.

Оперативно мы подчинялись командованию 4-й воздушной армии, и как только первые части авиакорпуса приземлились на кубанских аэродромах, я отправился в штаб с докладом о прибытии. Встретил меня начальник штаба армии генерал-майор авиации А. 3. Устинов. Внимательно выслушав мое сообщение о боевом составе корпуса, его возможностях, Александр Захарович довольно подробно обрисовал мне положение дел на фронте.

11 апреля гитлеровская авиация совершила свыше 700 самолето-вылетов. Группами по 30—35 боевых машин немцы бомбили наши войска в районе Свистельников, Анастасьева, Абинской, Мысхако. 14 апреля наша 56-я армия, действовавшая на главном направлении, перешла в наступление на станицу Крымскую. Но уже рано утром следующего дня немцы контратаковали из восточной окраины станицы. А 15 апреля начались массированные удары 4-го германского воздушного флота по войскам 56-й армии. За день немцы совершили более 1500 самолето-вылетов.

Меня, понятно, интересовала авиация противника, и когда я услышал, что на крохотный клочок земли в районе Новороссийска, занимавший около тридцати квадратных километров, немцы бросили больше тысячи самолетов, невольно подумал о своих необстрелянных полках.

После беседы с начальником штаба более конкретные сведения о гитлеровской авиации, ее составе, базировании я получил от начальника разведки 4-й воздушной армии полковника В. Ф. Воронова. Немцы на аэродромах Крыма и Керченского полуострова сосредоточили цвет своего воздушного флота. Хотя мы и побили под Сталинградом их хваленые эскадры «Удет» и «Мельдерс», но эскадры эти были пополнены, и нам предстояло с ними сразиться.

Большое преимущество, надо сказать, гитлеровцы получили от расположения аэродромов. Хорошо оборудованные и защищенные, они находились в каких-то сорока-пятидесяти километрах от Новороссийска. Нам же предстояло летать в этот район с аэродромов, расположенных в два раза дальше. Для истребителей, на которых запас топлива всегда ограничен, деталь эта довольно существенна. Так, например, для немцев подлетное время их истребителей составляло минут десять, а располагаемое время в районе боя — тридцать-сорок минут. Для нас — в два раза меньше. Помехой для наших самолетов могли стать и северо-западные отроги Главного Кавказского хребта. Высота их небольшая — всего 400—500 метров, но при низкой облачности они могли стать непреодолимым препятствием для полета в район Мысхако. Погода же к середине апреля заметно ухудшилась — прошли сильные дожди, аэродромы наши раскисли. А немцы, располагая аэродромами с твердым покрытием, могли вылетать на задания без всяких проблем и работали очень интенсивно.

Вечером того же дня я представился командующему авиацией фронта генералу К. А. Вершинину. Константин Андреевич был краток и после небольшой беседы поставил моему корпусу боевую задачу: в тесном взаимодействии с наземными частями 18-й армии бомбоштурмовыми ударами нам предстояло уничтожить огневые средства и живую силу противника в районе Мысхако и Новороссийска и в то же время надежно прикрыть с воздуха боевые порядки наших десантных частей на Малой земле.

Я понимал сложившуюся обстановку, понимал, что времени на организацию управления, взаимодействия и решение многих других вопросов, связанных с обеспечением боевой работы корпуса, нет, но все же спросил генерала Вершинина, будет ли возможность ввести в строй молодых летчиков.

— Нет, — ответил Константин Андреевич, — такой возможности не будет. — И еще более решительно заключил: — Завтра в бой…

…Ночь была бодрая, свежая, в небе блестели крупные южные звезды, и лунный свет, призрачный, серебристый, заливал все вокруг. Я присел у березы передохнуть — апрельский-то день подзатянулся, — а весной береза чего-чего вам не нашепчет, каких ласковых слов не нашелестит, светлых чувств не навеет… Да только никак вот не увязывалось в сознании: эта буйная, такая близкая мне кубанская весна и вдруг — блиндажи, землянки, замаскированные истребители, готовые броситься в атаку… Да и сама ночная тишина казалась какой-то настороженной, прислушивающейся.

«Как могло случиться такое? Почему враги топчут мою родную землю?..» — снова и снова возникали давно тревожившие душу вопросы… И припомнились мне годы нашей шальной, горячей юности. Где-то ведь Витька Принц — неплохо драться умел! — может, вместе завтра в атаку пойдем?.. А детдомовская наша братва, заводская комсомолия? Как мечтали с парнями о будущем, какими возвышенными идеалами жили! И вот оно — пришло. Навалилось суровое испытание, проверка нашей верности тем юношеским идеалам, всему тому, что так бережно растили в себе, так горячо отстаивали в спорах, в драках с нэпманами. Нет, нам есть за что драться! Не дрогнем мы в жестоком бою ни перед какой силой!

В тот апрельский день нашего наступления первыми на боевое задание взлетели истребители полков А. У. Еремина и В. А. Папкова. С первой группой ушел на задание и я.

Летчик-истребитель в любом полете постоянно занят: он внимательно следит за воздушной обстановкой — ищет противника; он не теряет из поля зрения своих товарищей, тех, с кем выполняет задание; ведет ориентировку; оценивает работу двигателя, управляя боевой машиной, порой даже не глядя в кабину, на приборы. В том полете я привычно выполнял все положенное, необходимое, но невольно ловил себя на мысли, что жду-то не так встречи с врагом, как свидания с родным городом.

Новороссийск вынырнул из утренней дымки как-то вдруг сразу, доверчиво лег под крыло моей боевой машины, но города своей юности я не узнал. Руины, развалины домов и заводов, пепелище милой Станички… Как все было неузнаваемо, изуродовано!.. И защемило в ненависти сердце, забилось, застучало. «Где ты, враг? Уничтожить!..» Резко передернув педалями истребителя, я бросил взгляд в сторону ведомого и приготовился к бою.

Истребители Еремина взяли курс в сторону моря. Группа Папкова осталась над плацдармом, а я с Алексеем Новиковым решил ждать немцев над южной частью Цемесской бухты. Неподалеку отсюда, в районе Анапы, базировались истребители противника, и мне не терпелось сойтись с ними в схватке.

«Мессершмитты» появились с северо-запада. Утреннее солнце работало на нас: мы немцев обнаружили издалека, а они против солнечного света наших истребителей не замечали. Сближение произошло мгновенно — на встречно-пересекающихся курсах. Пилоты полка Папкова атаковали гитлеровцев, и завязался один из тех воздушных боев, о которых потом будут писать летописцы, которые войдут в историю о том, как мы завоевывали на Кубани господство в воздухе.

Первые минуты боя я наблюдал за действиями сторон — хотелось оценить обстановку, определить наиболее уязвимые места противника. Заметил, что летчики лучших гитлеровских эскадр к месту схватки пришли на большой, почти максимальной скорости. Понятно, для маневра у них создавалось преимущество. Так что нашим ребятам после первой же атаки пришлось перестраивать боевые порядки, а через минуту-другую уже трудно было разобрать, где атакуют свои, где чужие.

Когда появилась группа «юнкерсов», летчики Еремина тактически грамотно связали боем истребители их сопровождения и с первой же атаки подбили двух бомберов. Немцы, однако, продолжали полет к плацдарму. Пропустигь их туда было нельзя, и тогда мы с Новиковым решительно бросили свои машины в атаку…

Не стану утомлять читателя подробным описанием перипетий воздушного боя. Ведь и сам летчик после напряженной карусели схватки, отдаленно напоминающей гонки мотоциклистов в «колесе смерти», порой не может припомнить многих деталей боя. Важно было то, что тот первый наш бой мы выдержали. Сбили тогда двенадцать фашистских самолетов, из них восемь бомбардировщиков. И хотя не обошлось без потерь в обоих полках, первая победа вселяла уверенность в наши силы.

…До наступления сумерек бесперебойно работали полки резервного корпуса. Яростно набрасывались на нас «мессеры», бешено огрызались «юнкерсы», «хейнкели». Как я узнал позже, в тот день немцы готовили свою генеральную атаку. Время ее противник установил ровно в полдень — в 12 часов. Не случайно в 11 часов 30 минут по вражеским войскам был нанесен сосредоточенный удар силами шестидесяти бомбардировщиков и тридцати истребителей. В 16 часов 20 минут повторным ударом ста боевых машин наступление противника практически было сорвано.

В тот день в один из очередных вылетов на задание я ушел с лейтенантом Г. Л. Бородиным. На небе ни облачка, а Суджукская коса, охватившая Соленое озеро, Мысхако, куда мы держали курс, — все было скрыто в сплошной пелене дыма и пыли. Там к защитникам Малой земли рвались колонны фашистских танков, вездеходы с полевыми орудиями, автомашины с пехотой. Но их обрабатывали наши штурмовики и бомбардировщики. И взрывались боеприпасы, летели в воздух бензозаправщики, горели танки…

В какое-то мгновение замечаю группу «юнкерсов». Они идут к нашему плацдарму от Южной Озерейки, но, похоже, ударить по ним некому — истребители связаны боем Тогда принимаю решение атаковать самому и кричу Геннадию Бородину.

— Я — «Дракон». Атакую!..

Гудит воспаленный эфир. Сотни раций танков, самоходных пушек, радиостанций наведения, самолетов — русские и немецкие — передают команды, донесения, обстановку, взывают о помощи, предупреждают о противнике, ищут друг друга, и, не зная, слышит меня мой ведомый или не слышит, я с полупереворота бью по флагману «юнкерсов».

Молнией сверкнула огненная трасса, впилась в машину противника — и тут же сильно тряхнуло мой истребитель. «Юнкере» взорвался!.. Но ликовать пока рано. Еще на всех высотах идут бои, еще строй гитлеровских бомбардировщиков держится и упрямо идет к плацдарму. «Где наши?..» Ищу глазами знакомые силуэты Яков и замечаю, — наши истребители уже рядом, враг теперь не пройдет…

Докладывая в штаб группы армий «А» об итогах своего генерального удара под Мысхако, командование гитлеровской 17-й армии вынуждено было признать:

«Сегодняшнее авиационное наступление русских из района высадки десанта по Новороссийску и сильные атаки русского воздушного флота по аэродромам показали, как велики возможности русской авиации».

Мы полками корпуса в первый день боевой работы над Кубанью уничтожили 47 самолетов противника. Но срыв генеральной атаки немцев 20 апреля не означал, однако, прекращения их попыток уничтожить части 18-й армии. Они продолжались и в следующие дни. По четыре-пять боевых вылетов выполняли наши летчики, действуя порой на пределе своих сил, а предела этого, как казалось, не было. Пределом могла стать только смерть в бою..

С одного из боевых вылетов не вернулся командир 402-го истребительного авиационного полка подполковник В. А. Папков. Мы тяжело переживали гибель летчика. Ведь к смерти и на войне не привыкают. И как передать словами эту горечь, не знаю, не сумею сделать этого, а вот только скажу: на поле брани умирает солдат, чтобы вечно жило его Отечество. Когда тревога за жизнь Родины проникает в душу, тогда поле брани перестает быть полем смерти — становится полем самой жизни. Ну а если суждено солдату умереть, так он умирает с думой не о себе, а об Отечестве. Говорю так убежденно, потому что не раз смерть кружила и надо мною, но я оставался солдатом, не помышляя ни о чем другом, как о судьбе родной земли.

.. Пройдут годы. В плавнях Кубани однажды будет обнаружена боевая машина. Видно, до последнего дыхания дрался с врагом бесстрашный летчик. По номерам его орденов, обнаруженных в кабине самолета, установят, что это был командир 402-го истребительного авиаполка В. А. Папков.

В конце апреля — начале мая войска Северо-Кавказского фронта возобновили наступление в районе станицы Крымской. Взламывая укрепления гитлеровцев, наши штурмовики, бомбардировщики и истребители прокладывали путь войскам 56-й армии к станице. Воздушные бои приняли исключительно ожесточенный характер. Ведь от мастерства, мужества летчиков-истребителей в борьбе с врагом во многом зависел успех боевых действий и сухопутных войск, и авиации — как штурмовой, так и бомбардировочной.

Вот, к примеру, несколько цифр. На сравнительно узком участке фронта — всего-то в 25—30 километров — за день случалось до сорока воздушных схваток! Причем с каждой стороны в таких боях участвовало по 50—80 самолетов.

В эти горячие дни окончательно и утвердился у наших бойцов тот классический прием в расстановке сил истребителей, которому потом суждено было войти в историю воздушных сражений под названием «кубанская этажерка». Но прежде чем раскрыть тайну рождения знаменитой «этажерки», расскажу об одном интересном человеке.

Полковник Корягин. Командир одной из моих дивизий — 265-й истребительной. Признаюсь, у меня комдив вызывал явные симпатии к себе прямотой, умом, каким-то рыцарским отношением к своему солдатскому долгу перед Родиной — воевал Александр Александрович самозабвенно и яростно. А как умел пилотировать: в воздухе творил просто чудеса! В дивизии его любили все У комдива, надо сказать, была сильно развита ироническая жилка. Иронией он заменял окрики, внушения, и она действовала на подчиненных порой лучше всяких выговоров. Но вот когда требовалось отстоять справедливость, защитить того же подчиненного, комдив Корягин умел проявить твердый характер.

Припоминаю такой случай. Осенью сорок третьего наши войска, прорвав сильно укрепленный «Миус-фронт», как его называли немцы, продвигались на запад. Жестокие воздушные бои разыгрались над рекой со сказочным названием Молочная. И вот однажды в полк, которым командовал майор Николаенков, приехал большой начальник, и — надо же такому случиться — в это время налетели «юнкерсы» и принялись бомбить кавалерию, которую мы должны были прикрывать. Понятно, Николаенков поднял истребители в воздух и, горя желанием поскорее расправиться с «юнкерсами», дал по радио команду атаковать противника с ходу. Что тут говорить, решение было, конечно, поспешное Попробуй атакуй с ходу, если у боевой машины еще ни высоты нет, ни скорости.

Словом, немцы оказались в выгодном положении, и «мессеры», прикрывавшие бомбардировщики, срезали две наши машины. В гневе старший начальник вызвал комдива Корягина и жестоко распорядился: «Командира полка и командира группы — под суд!»

…Как-то перечитывал я «Войну и мир» Толстого. Запомнилась там такая картина Капитан Тушин с батарейцами спасает от гибели и плена солдата Багратиона И вдруг, ни в чем не разобравшись, на него налетает какой-то штабник. Только что мы видели высокую доблесть Тушина, и вот…

«Ну за что они меня?» — думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника…

Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина… Он стоял… с дрожащей нижней челюстью».

Героическое и доблестное в человеке померкло. Чиновничий окрик глубоко ранил даже бесстрашного капитана. Произошло ли что-то подобное с Николаенковым и командиром группы летчиком Федоровым — не об этом сейчас речь. Лично я всегда считал, что создать в боевом коллективе такую атмосферу, когда каждый готов «жизнь положить за други своя», куда как сложней, чем пускать пыль в глаза показной обстановкой служебного исполнительства. Такого окриками да разносами не добьешься. Ведь люди не на одно лицо: у каждого свой характер, бывает, и свои странности. Пробудишь явные и скрытые возможности, способности твоих подчиненных — во всю ширь сможешь развернуть и свое дарование, свой командирский талант. Ну а взыскания — к ним прибегнуть никогда не поздно.

Тогда, у берегов Молочной, уже не по-сказочному в полк приехали два следователя из военного трибунала, и вскоре было решено: Николаенкову — двенадцать лет лишения свободы за плохое руководство боем, а Федорову — восемь лет за трусость. Наказание обоим предписывалось отбыть после окончания войны, а пока что пилотов отчисляли из авиации с направлением в штрафные роты.

Вот тогда комдив Корягин и проявил свой характер!

— Что они понимают в летном деле, эти следователи?! — гремел над аэродромом голос комдива. — Приехали тут, самовлюбленно полагая, что владеют всеми процессами жизни и могут вертеть ими на потребу начальству и так и сяк…

Глаза Корягина, обычно добрые, бесхитростно смотрящие на мир, гневно сверкали. Он доказывал мне, что Иван Федоров — один из бесстрашных летчиков, признанный мастер воздушного боя не только в дивизии, но и во всем корпусе. Объяснял, что Николаенков, если и погорячился, допустил ошибку, так ведь в интересах дела — стремясь побыстрее помочь конникам, уберечь их от бомбардировки.

Мне, откровенно говоря, ничего не надо было доказывать. Я не сомневался в своих летчиках. Тот же Иван Федоров совсем недавно шестеркой дрался против сорока «юнкерсов». Наши сбили тогда пять гитлеровских машин и заставили немцев повернуть назад, а Федоров выдержал еще бой с шестеркой «мессершмиттов». Да какой бой! Бесстрашный истребитель так закрутил карусель, что немцы ахнуть не успели, как пушечной очередью прямо в воздухе он развалил одного «мессера». Иван Федоров не покинул поля боя, когда на его машине кончились боеприпасы. Он пошел на таран.

Что там говорить, о таких людях гекзаметром бы писать! А тут обвиняли в трусости..

Короче, поддержал я Корягина. Но свернуть чугунную самоуверенность тех двух следователей оказалось не так-то просто — легче на штурмовку было сходить. Пришлось основательно погорячиться на соответствующих уровнях, и вот сначала я добился, чтобы осужденных пилотов оставили в моем корпусе. А после войны трибуналу, слава богу, не потребовалось приводить свой приговор в исполнение. Летчики в боях показали верность воинской присяге, готовность отдать жизнь за Родину.

Так что на войне как на войне. Отчаянное, до безумия, напряжение сил в момент наступления, атаки — и оглушенность тишиной; неотвязные воспоминания о том, как было когда-то давно, «до войны», — и медленное возвращение к самому себе Между рассказанным выше эпизодом и боями на Кубани всего-то прошло месяца три. Но счет времени тогда мы вели не по календарю, а по боевым вылетам, и вся жизнь словно сходилась на них: первый вылет — воздушный бой над моей родной Станичкой, второй — штурмовка под Анапой, третий… четвертый…

Сейчас трудно припомнить, когда именно, после какого боя, но однажды комдив Корягин высказал мысль о целесообразности эшелонирования групп истребителей по высотам При этом одна группа, ударная, предполагалось, будет работать по бомбардировщикам противника, другая — связывать боем их истребителей, а третья, на самом верху, предназначалась бы для прикрытия своих, для использования ее в какой-то критический момент.

Так оно потом и вошло в практику нашей боевой работы — своего рода профессиональная специализация. В ударных группах летчики знали, с чего и как нужно начинать уничтожение бомбардировщиков, умели подавлять огонь их воздушных стрелков. Одно дело, скажем, бить Ю-87, но совсем другое — Ю-88 или Хе-111. Атаковывали противника летчики ударной группы, как правило, сверху. На большой скорости внезапно сваливались на гитлеровцев, наносили стремительный удар — и уходили вверх, на исходную позицию. Группа прикрытия при этом внимательно следила за воздушной обстановкой, не допуская истребителей противника к пилотам из ударной группы. Здесь были такие мастера воздушного боя, которым лучшие асы фашистских эскадр в подметки не годились. Ребята до тонкостей знали слабые и сильные стороны самолетов противника, тактические уловки немецких летчиков, умели связать их боем, отвлечь от нашей ударной группы.

Понятно, воздушные схватки проходили не по схеме. Обстановка нередко заставляла летчиков-истребителей меняться местами. Но после мы почти всегда анализировали свои действия, успехи и недостатки боевой работы. А в период затиший умудрялись даже проводить конференции по обмену опытом ведения боя.

Что скрывать, кое-кому не сразу пришлась по душе идея комдива Корягина. Исполнителем-то вообще быть спокойней, чем творцом. Удобней и уютней. Не поднимаясь на высоту творческой мысли, с которой только и увидишь далекий горизонт своих дел, можно спокойно, допустим, вырубить кедровый лес. Или засорить чистую речку какой-нибудь химией. Прикрылся дежурной фразой: «Наше дело маленькое — нам приказали…» — и шуруй топором, сливай в родниковую воду отраву, добиваясь при этом высоких профессиональных результатов.

Настоящему же творцу одного профессионализма, одних только умелых рук да холодного разума недостаточно. Должно быть еще и горячее сердце. Такое сердце билось в груди комдива Корягина! Опытный воздушный боец, унаследовавший мастерство своих учителей, Корягин не мог согласиться с тем, что он всего лишь исполнитель.

Но не только один Корягин думал о совершенствовании воздушного боя. В той же дивизии истребителей Дзусова было немало одаренных мастеров нашего дела, среди которых выделялся капитан А. И. Покрышкин, летчик, чье имя все чаще повторяли гитлеровские радиостанции, едва тот поднимался в воздух. Да и как было не думать о совершенствовании боя. Отсталость, шаблон в тактике боевых действий сказывались с первых же боев. В штабах нам, к примеру, определяли не только районы барражирования, но и высоты, скорости истребителей. Что из этого получалось — летчики испытывали, как говорится, на своей шкуре. В самом деле, долго ли разобраться в шаблоне? Вот немцы поначалу и били нас ни за понюх табаку. А верно ли относились к паре, как к боевой тактической единице? Применять-то мы ее уже применяли, да составлялась-то она бог весть как — перед каждым новым вылетом комплектовалась заново, что, естественно, далеко не лучшим образом сказывалось на слетанности летчиков, их понимании друг друга в бою.

Так что, можно сказать, самой жизнью, самой боевой обстановкой и утверждалась, находя признание, — наша знаменитая «кубанская этажерка». Хотя творили ее, конечно, люди — сопротивляясь обстоятельствам или подчиняясь им. При этом один, отмахиваясь безразлично, говорил: выше себя не прыгнешь. Это их тех, трезвомыслящих. А другой считал, что надо попытаться прыгнуть, ставил планку выше и преодолевал!

Так ведь и всегда: трезвомыслящий еще не обязательно мыслящий…

Многому научили нас огненные высоты Мысхако, Новороссийска, кубанских станиц. Неопытными, необстрелянными с ходу вступили мы в воздушное сраженье и за каких-то полтора месяца научились широко использовать вертикальный маневр, эшелонировать боевые порядки по высоте, фронту. Часто наши летчики применяли способ «свободной охоты», блокирование аэродромов противника, а перехват бомбардировщиков мы могли осуществлять сильными маневренными группами истребителей даже на дальних подступах к линии фронта. Четко организованная при этом система оповещения и наведения позволяла широко применять наращивание авиационных сил в ходе воздушного сражения.

Столь подробно я об этом говорю потому, что хочется пояснить, какими все же путями шло завоевание господства в воздухе. Те 1110 самолетов, которые враг потерял на Кубани, достались ведь далеко не за счет одного энтузиазма лихой пилотской братвы. 800 боевых машин противника были сбиты в воздушных боях. Такого могли добиться только уверенные в себе мастера, и я долго бы мог перечислять имена летчиков, отличившихся в кубанских боях. Среди них А. И. Новиков, А. И. Туманов, С. А. Лебедев, П. Ф. Гаврилов, П. Т. Тарасов, И. В. Федоров, С. И. Маковский, многие другие.

Нельзя не вспомнить и летчиков из других авиационных соединений, с которыми мы взаимодействовали в боях над Кубанью. Очень высоко ценили наши пилоты боевое мастерство капитанов А. И. Покрышкина, Н. К. Наумчика, братьев Бориса и Дмитрия Глинки, В. И. Фадеева, В. Г. Семенишина, Г. А. Речкалова. Умело громили врага и штурмовики генерала И. Т. Еременко, бомбардировщики генерала В. А. Ушакова, морские летчики генерала В. В. Ермаченкова, бесстрашные девчата из полка ночных бомбардировщиков Е. Д. Бершанской.

Выполняя решение Ставки, войска Северо-Кавказского фронта в начале июля 1943 года закрепились на достигнутых рубежах, готовясь к прорыву «Голубой линии» врага. А моему корпусу неожиданно пришел приказ срочно перебазироваться на другой участок советско-германского фронта. Особенность фронтовой жизни в том и состоит, что самые неожиданные приказы выполняются как обычные Подводя же итог нашей боевой работы в небе Кубани, я мог уверенно сказать, что возложенные на нас задачи мы выполнили с честью. 445 сбитых самолетов противника записали мои летчики на боевой счет корпуса.

Из сохранившихся документов — боевых донесений, приказов, представлений, теперь уже уложенных в архивные папки — для истории! — как память о тех горячих боях в небе Кубани осталась копия одной любопытной вражеской телефонограммы:

Уже история…

Глава двенадцатая.

15 мая наступление войск Северо-Кавказского фронта было остановлено. Представитель Ставки маршал Г. К Жуков провел разбор завершившейся операции и убыл в Москву. Кубанские бои закончились и для нас. В ходе их мы приобрели богатый боевой опыт наступательной тактики и, говоря откровенно, сначала я не мог понять, почему же нас переводят на другой фронт, когда предстоит готовиться к прорыву «Голубой линии»…

Известно, битвы начинаются задолго до наступления — борьбой умов, стратегий, идей. Так вот, в конце весны сорок третьего немцы наметили взять реванш под Орлом и Курском за Сталинград и Кавказ. Ставка Верховного Главнокомандования нашей армии сосредоточивала там силы, способные не только выдержать удар противника, но и перейти в контрнаступление. Однако наш корпус после пополнения в тылу людьми и боевой техникой получил новый приказ — перебазироваться на Украину, на Южный фронт, — в распоряжение командующего 8-й воздушной армией. И в этом, надо полагать, была своя целесообразность.

Войска Южного фронта, в составе которого действовала 8-я воздушная армия, 18 августа перешли в наступление. После мощной артиллерийской и авиационной подготовки 5-я ударная и 2-я гвардейская армии протаранили оборону противника на узком участке «Миус-фронта», и введенный в прорыв 4-й гвардейский механизированный корпус Т. И. Танасчишина к вечеру 19 августа продвинулся вперед на 20 километров.

Глядя сегодня в осененное величием наших побед прошлое, мы как-то привычно теперь читаем, но всегда ли воспринимаем исторически верно старые боевые донесения, цифры их? Ну что там, могут сказать, 20 километров?.. Как же, однако, дорого стоили они, когда борьба шла буквально за каждый метр земли! А эти метры складывались и тянулись, ни много ни мало, от реки Молочной по среднему течению Днепра и Сожу до Гомеля, далее на севере через Оршу, Витебск, Псков, по реке Нарве мощным оборонительным рубежом, именуемым в приказах противника Восточным валом. Здесь Гитлер рассчитывал стабилизировать свой фронт и перейти к позиционной войне. Особые надежды возлагал он на оборонительные сооружения по Днепру и хвастливо заявлял. «Скорее Днепр потечет обратно, нежели русские преодолеют его…»

Существенную роль в оперативных планах Гитлера играл Донбасс На протяжении двух лет немцы создавали здесь оборонительные линии, связанные между собой бесконечными ходами сообщений, цепи дотов, дзотов, гнезда подвижной артиллерии, проволочные заграждения, минные поля. Все это, врытое в землю, ввинченное в камень, называлось «Миус-фронт». Фюрер считал, что по Миусу будет проходить «новая государственная граница Германии — нерушимая и неприкосновенная», наглухо отгородив Донбасс от Советской России.

— О, Миус-фронт — колоссаль! — повторяли пленные немцы.

И в самом деле, Миусский оборонительный рубеж представлял собой глухую стену: неприступные высоты, скалы, обрывы правого берега Миуса, поднимающиеся над местностью, господствующие над фронтом, — они стояли словно сторожевые бастионы. Ни звука, ни отчетливого движения не улавливалось из-за этой стены.

К 30 августа войска Южного фронта, создав брешь в оборонительном Миусском рубеже, разгромили таганрогскую группировку противника и овладели Таганрогом. Командующий группой армии «Юг» фельдмаршал Манштейн заторопился в Винницу — туда в конце августа прибыл Гитлер. Повод для тревоги был довольно серьезный: немцев тревожило не только то, что наши войска прорвали «Миус-фронт», взяли Таганрог — под угрозой полного освобождения оказался Донбасс, а дальше и весь юг страны. Манштейн просил у Гитлера подкрепления — не менее 12 дивизий, просил заменить ослабленные части частями с других фронтов, или, наконец, отдать Донбасс, чтобы высвободить силы.

Гитлер наобещал много. Но, как вспоминает Манштейн, «уже в ближайшие дни нам стало ясно, что дальше этих обещаний дело не пойдет». Фашистское командование, правда, увеличило действующую в том районе авиационную группировку до 750 самолетов, и сопротивление истребителей противника заметно возросло. Именно тогда наш 3-й истребительный авиационный корпус РВКГ и прибыл на Южный фронт.

Командарм Т. Т. Хрюкин встретил меня сдержанно. Выслушав мой доклад о составе корпуса, он поставил задачу, которой, честно-то говоря, я не слишком обрадовался. Понятно, что единственным нашим стремлением было бить врага; как бы ни бить — лишь бы поскорей выдворить с родной земли. Однако многоплановость предстоящей боевой работы озадачивала. Летчикам резервного корпуса, предназначенного для завоевания господства в воздухе, предстояло обеспечивать боевые действия конно-механизированной группы генерала Н. Я. Кириченко, включавшей 4-й гвардейский кавалерийский корпус и 4-й гвардейский мехкорпус. В то же время надо было прикрывать войска 5-й ударной армии генерала В. Д. Цветаева и 2-й гвардейской генерала Г. Ф. Захарова, сопровождать бомбардировщики, штурмовики, вести воздушную разведку в интересах фронта.

— Не получится ли распыления сил? — хотел было возразить я командарму против такого объема поставленных корпусу задач. — Ведь директивой командующего ВВС…

— Знаю, — сухо оборвал меня Хрюкин. — Но в армии у нас только одна истребительская авиадивизия. Не бомбардировщикам же прикрывать конников! — Командарм на минуту замолчал, потом продолжил уже более сдержанно. — Ставка Верховного Главнокомандования приняла решение прорвать вражескую оборону на рубеже реки Молочной, прочно запереть фашистов в Крыму, выйти на нижнее течение Днепра и форсировать его. Это задача фронта. Вам, Евгений Яковлевич, задачи будут ставиться в общем виде. Организация же управления, координация боевых действий во многом будет зависеть лично от вас…

Так состоялось мое знакомство с одним из талантливых военачальников, тех, с кем мне довелось работать в трудное для страны время, с человеком, чья короткая (всего 43 года), но удивительная, наполненная бурной деятельностью жизнь еще не нашла достойного отражения в нашей исторической литературе.

…Будущий дважды Герой Советского Союза генерал-полковник авиации Тимофей Тимофеевич Хрюкин родился в 1910 году в городе Ейске в бедной семье. Отец его был каменщиком, сапожником-лотошником. Мать работала прачкой в солдатских казармах, брала на выкармливание детей из приюта. Восьми лет от роду старшего в семье сына Тимофея отдали в батраки — работать по найму к богатому казаку. Но унижений, жестокостей хозяина, непосильной работы с утра до позднего вечера Тимофей Хрюкин не выдержал и дорогами тысяч беспризорников пустился в поиски лучшей судьбы. Ростов-на-Дону, Воронеж, Геленджик… Несли бескрайние дороги России бездомного паренька по городам да весям. Некоторое время он пробыл в колонии, потом возвратился на Кубань в станицу Привольную, к родным, — опять пришлось батрачить у кулаков.

Но вот в станице стал организовываться комсомол Тимофей записался — его тут же избрали секретарем ячейки: бойчее да авторитетнее среди станичной молодежи, чем Тимофей, не было.

Рассказывают, что вскоре приехали товарищи из райкома партии и вызвали по каким-то делам комсомольского вожака. Тимофей явился босым — как ходил обычно. Тогда представители райкома собрали коммунистов станицы и стали укорять: что же, мол, вы, товарищи, допускаете такое — вожак комсомола разутый ходит! Сбросились мужики по рублю и вручили Тимофею деньги — вроде бы от райкома партии, чтобы поделикатнее было. Тридцать один рубль, сумма для Тимофея Хрюкина невиданная, использовался по назначению И вот перед станичниками предстал высокий красивый парень в защитного цвета костюме с портупейным ремнем, в сапогах, начищенных до блеска, — все так и ахнули! Тимофей был действительно признанным вожаком казачьей молодежи — умел и потребовать, и постоять за своих товарищей. А тут и старики с почтением заговорили: «Тимофей Тимофеевич…» Вскоре его! избрали членом станичного Совета, председателем комитета сельских рабочих.

Но по-настоящему рабочую закалку Тимофей Хрюкин получил в коллективе железнодорожного депо Ейска, куда устроился работать молотобойцем. Через некоторое время Хрюкин вступил в рыбацкую артель, начал вместе с рыбаками ходить в море. Одновременно Тимофей учился в вечерней совпартшколе, вел общественно-политическую работу. В 1928 году он — делегат 7-й Кубанской окружной конференции комсомола.

Когда в стране развернулась коллективизация сельского хозяйства, Хрюкин едет трактористом в один из совхозов Каневского района и участвует в проведении политических кампаний по выполнению планов хлебозаготовок, подписках на госзаймы.

В 1930 году Тимофея Хрюкина, имеющего уже немалый трудовой опыт, избирают секретарем Каневского райкома комсомола, членом райкома партии Тут, однако, потребовалась не только трудовая закалка, потребовались знания, умение убеждать и разъяснять людям волнующие их вопросы. И уже в Краснодаре за два года он оканчивает полный курс средней школы.

Новая страница в судьбе Тимофея Хрюкина открылась майским днем тридцать второго года По партийному спецнабору его направили в Луганскую школу военных пилотов. Вот где наконец отыскалась стихия под стать ему! На боевой вахте в небе, в строевых Частях формировался будущий командарм — энергичный и дальновидный, умный и нетерпимый, резкий и восприимчивый — большой человек с большой силой воли, нестандартным характером, которого не смогли сломить никакие внешние обстоятельства, ломавшие многих других людей, как тростинки…

В 1936 году в республиканской Испании, в 1938 году в боях против японских милитаристов в Китае принимает участие летчик Хрюкин. За образцовое выполнение боевых заданий в 1939 году ему присваивают звание Героя Советского Союза. Когда финны развязали войну против нас, полковник Хрюкин командовал ВВС 14-й армии Великую Отечественную Тимофей Тимофеевич встретил командующим ВВС 12-й армии на Юго-Западном фронте Те, кто работал с командармом Хрюкиным в первые дни войны, рассказывали, что без тени растерянности и замешательства встретил он нападение врага, спокойно и хладнокровно командовал авиацией в жестоких и неравных схватках.

Когда мы встретились, Тимофей Тимофеевич уже повоевал в Заполярье, потом вернулся на Юго-Западный фронт, где ему пришлось командовать всей авиацией фронта. С созданием воздушных армий генерала Хрюкина назначают командующим 8-й воздушной. Наши части тогда отходили на восток и у Волги остановились…

Осенью сорок второго под Сталинградом, я помню, были дни, когда, казалось, ничего живого на наших позициях не оставалось. Все было сожжено, разбито, стерто с лица земли. Но вот вопреки классическим законам войны, теориям ведения боевых операций истерзанный и разрушенный край Волги на правом берегу оживал и обрушивался на врага ответным ударом. В условиях невероятно тяжелой неравной борьбы командарм Хрюкин требовал от летчиков самоотверженной отдачи в каждом боевом вылете. А немцы тогда бросили под Сталинград свои лучшие истребительные эскадры «Удэт», «Ас-Пик», 52-ю. Разрабатывая тактику действий против них, Хрюкин подготовил для истребителей такой приказ:

Приказ этот датирован 13 сентября 1942 года. Но, право, приказ ли — эти идущие от сердца к сердцу слова? В классическом-то своем образце штабные документы бывают ох как скучны!

Я всегда уважал людей, умеющих строго и стройно мыслить. Считается, что натуры, переполненные энергией, необузданны: они легко поддаются гневу, страсть захватывает их, как половодье, вспыльчивость приносит необходимую разрядку. Думаю, это не совсем так Сила, на мой взгляд, не в том, чтобы плыть по течению своих настроений и желаний, — скорей в том, чтобы уметь собрать их воедино, направить, как пучок света, в цель, которая и становится средоточием мысли. Такими свойствами характера и обладал командарм Хрюкин.

Прибыв с частями корпуса в его распоряжение, я получил боевую задачу, и мы расстались. В первые же дни пребывания на Южном фронте пришлось энергично облетывать район боевых действий, особенно там, где находились корпуса генералов Кириченко и Танасчищина, с которыми предстояло взаимодействовать, но потом мы, конечно, не раз встречались с командармом. Несмотря на чрезмерно утомительную и напряженную работу в дни наступления, он всегда был подтянут, выглядел бодро. Залюбуешься, бывало, когда увидишь, как Тимофей Тимофеевич шел по аэродрому. Он понимал, что подчиненные смотрят на него, и шел, как бы неся это обязательство свое — не разочаровывать их будничностью, отчужденностью. Он непременно запоминал все имена и отчества людей, с которыми встречался в полках. Я думаю, что основное в его обаянии именно это и было — уважение к людям.

А вскоре мне довелось встретиться и поближе узнать еще одного интересного человека — командира кавкорпуса генерала Кириченко С его лихим войском — кубанскими казаками — мы шли одними боевыми маршрутами по степям Украины и Таврии.

Но все по порядку. Итак, немцы пытались эвакуировать свои войска из Таганрога морем, но ударами 8-й воздушной армии и кораблей Азовской военной флотилии адмирала С. Г. Горшкова их попытки были сорваны. Прорыв «Миус-фронта» вынудил противника начать отвод войск на запад. Один за другим освобождались населенные пункты Донбасса, возвращая себе добрые русские имена.

Немцы, отступая, все разрушали — города с их промышленными объектами, вокзалами, мостами и дорогами, села, в которых сжигали посевы, из которых угоняли скот и людей в Германию.

Сохранился приказ немецкого командования о методах проведения разрушений при отступлении войсковых частей — № 171 от 7 сентября 1943 года. Варварское, циничное распоряжение:

Вот так. Бросать в колодцы навоз, кизяки, падаль… До чего же надо было пасть людям, чтобы творить такое! И как наивно звучали для нас те давние хрестоматийные свидетельства былых войн, вроде: «Иду на „вы“

Донецк, цветущий прежде город, был обезображен надписями: «Вход только германцам». На заборах повсюду висели объявления со словом «расстрел». В гостинице «Донбасс» немцы разместили гестапо, в «Октябре» — дом терпимости.

Около 2000 человек было расстреляно и повешено гитлеровцами в Славянске. А в Чистяковском районе, нашим бойцам попалось такое письмо:

Чудовищные злодеяния немецко-фашистских захватчиков жгли наши сердца, взывали к мести Мы торопились: каждый час увеличивал число жертв, опустошал многострадальную донецкую землю 8 сентября центр Донбасса — город Сталине (Донецк) был освобожден. Наши войска вышли к реке Молочной.

Оборонительный рубеж противника на Молочной был южной оконечностью так называемого Днепровского вала Немцы называли эту линию по-своему — «Вотан», то есть бог войны. Собираясь здесь перемолоть советские войска, перезимовать, а весной двинуться вперед, в новое наступление, они готовили этот оборонительный рубеж по особому замыслу.

Передний край противника проходил здесь по ряду высот с очень обрывистым западным берегом Внизу лежал противопехотно-танковый эскарп — громадная отвесная стена высотой метров в пять. Глубоко в земле, под многорядными накатами, были хитро сработаны специальные бункеры От окопов и траншей к ним стягивались ходы сообщения На поверхности бункеры охранялись штормовыми самоходными пушками типа «артштурм» и «тиграми». Словом, это был хитро сработанный инструмент из механизмов, моторов и людей Пересекая запорожскую степь с севера на юг, стена «Вотан», по сути, являлась последним прикрытием мелитопольско-каховского плацдарма, за которым открывался кратчайший путь на Крым Не случайно немецкое командование усиленно стимулировало здесь свои войска: всем гитлеровцам, оборонявшимся на Молочной, выплачивали тройной оклад денежного содержания, в Берлине отбивалась особая медаль — «За оборону мелитопольских позиций».

А мы тем временем готовились к штурму, и 26 сентября после часовой артподготовки Южный фронт перешел в наступление. Прижимаясь к земле, медленно, натужно двигались цепи. Началась чрезвычайно трудная операция. Грандиозной панорамой разворачивалась она, выбрасывая все: людей, технику, огонь. Немецкие бомбардировщики шли группами по 25—30 самолетов в каждой, и в эфире стоял невообразимый хаос. Радиостанции командных пунктов, станции наведения, летчики — русские и немецкие — передавали команды, донесения, обстановку, звали, искали друг друга. Все ругались и говорили открытым текстом.

Мы прикрывали свои войска в районе Мелитополя. И вот как-то восьмеркой заняли высоту 3000 метров, сменив дежурившую группу. Вскоре, слышу, с земли передают:

— «Дракон»! С запада идет большая группа «хейнкелей», их сопровождают «мессершмитты»…

Оглянулся — действительно, целая армада, полнеба заняла Принимаю решение бить ведущего группы, дальше видно будет.

— Прикрой! — приказываю ведомому. Со мной летел опытный летчик — командир эскадрильи из 43-го истребительного авиаполка капитан В. Меркулов. Володя дело свое знал хорошо — такому бойцу что-то напоминать в воздухе было вовсе не обязательно. И мы ринулись в атаку…

В минуту атаки сосредоточенность и напряжение пилота настолько велики, чувства так обострены, а развязка приближается с такой неумолимой быстротой, что часто он просто не в состоянии что-либо сказать. А порой успевает сообщить что-то и умолкнет навсегда. Во время той нашей атаки воздушные стрелки «хейнкелей» времени зря не теряли: целый ливень голубых трасс обрушивался на наши машины Вспоминаю, нет — помню! — и сейчас эти трассы… Они стремительно обтекали мой истребитель — будто раскрытый веер, но струи этого смертоносного огня, к счастью, обходили машину. Я сжался в комок и уговаривал себя: «Ближе, еще ближе.» Огонь-то надо открыть, чтоб наверняка было. Наконец не выдержал и послал короткую очередь по хвостовому стрелку бомбардировщика — тот замолчал. Убил, видно. Стало полегче, и вот в следующее мгновенье я открыл огонь на поражение «хейнкеля». Машина, ведущая группу гитлеровских бомбардировщиков, загорелась, как бы нехотя накренилась и рухнула вниз. Вдруг в мою кабину буквально ворвался голос Меркулова:

— «Дракон»! Я…

По тому, как непривычно взволнованно и тревожно он звучал, я понял: случилась беда. Это уже потом, на земле, очевидцы боя — офицеры с пункта наведения — рассказали мне, что произошло. О том, как во время моей атаки ведущего «хейнкеля» из группы прикрытия свалился «мессер» Отсечь его огнем Меркулов уже не успевал. И тогда Володя решительно бросился под трассы между мной и противником. Я срезал «хейнкеля», а «мессершмитт» — машину моего ведомого. Грудью прикрыл в бою своего командира бесстрашный летчик, мужественный и благородный по духу человек, которому я остался глубоко признателен всю свою жизнь…

Владимир Меркулов не погибнет. Он вернется в родной полк и с ним пройдет в боях до конца войны, станет Героем Советского Союза, позже — генералом. И мы еще не раз вспомним те битвы, в которых вместе сражались…

Я забежал вперед. Пока еще войска 5-й ударной, 44 и 2-й гвардейской армий наносили главный удар по гитлеровским войскам на оборонительном рубеже по реке Молочной. Истребители дивизии полковника И. Т. Лисина прикрывали наши наступающие части, летали на сопровождение бомбардировщиков, штурмовиков, крушили наземные цели противника. Те же задачи, по сути, выполняли, делая по нескольку боевых вылетов в день, и пилоты 265-й дивизии. И все же пока еще корпус ждал — ждал, когда развернут свои боевые действия полки конно-механизированной группы фронта. Это чуточку тревожило меня: как же скоростным маневренным истребителям взаимодействовать с кавалерией?..

Однако задача нам была поставлена: ее предстояло решать, хотя пилоты и ворчали: «Скоро козлов сопровождать будем!..» Я же старался ближе познакомиться со всем, что касалось нашей предстоящей работы с конно-механизированной группой, спецификой совместных боевых действий. А генерала Н. Я. Кириченко, командира 4-го гвардейского Кубанского кавкорпуса, эти проблемы, похоже, не слишком волновали.

— Эй, летун! — прискакал он однажды ко мне в окружении своих казаков, — чую, заработаем с тобой скоро!

Я смотрел на бравых наездников, их добрых коней, а комкор, заметив, видимо, нашу ироническую настороженность, еще разгоряченный скачкой, спросил:

— Что есть конь? — И тут же ответил: — Он есть быстрота, живой мотор, крыло мужчины. Когда Алла-Магомед делал арабского коня, он ухватил горсть ветра. Лети на нем, казак!..

Нет, мне определенно все больше нравились мои новые боевые друзья, и я был уверен — в бою сработаемся!

Обсудив и уточнив характер взаимодействия, генерал Кириченко вскочил на коня — и был таков. Долго рассусоливать и в самом-то деле нечего было. Командующий войсками нашего фронта генерал Ф. И. Толбухин уже отдал приказ о наступлении южнее Мелитополя, в полосе 28-й армии. Там в прорыв вводился 19-й танковый корпус генерала И. Д. Васильева, а кавалеристы 4-го гвардейского Кубанского корпуса находились до поры до времени в резерве.

И вот в назначенный день, в 10 часов 45 минут, населенный пункт Акимовка и его окрестности окутались дымом. Это прямой наводкой по сильному противотанковому узлу немцев ударила наша артиллерия, затем последовал залп «катюш», и танковые бригады первого эшелона пошли в атаку. Гул мощной артиллерийской канонады докатывался до наших аэродромов. Мои пилоты сидели в кабинах боевых истребителей в готовности к взлету и по первому же сигналу уходили на задание.

В те дни мы регулярно летали на штурмовки аэродромов противника. Когда наступающие войска прорвали оборону гитлеровцев и в прорыв был введен кавалерийский корпус, мы активно прикрывали его. Не раз немцам приходилось сбрасывать на свои войска бомбы, предназначенные для наших конников. К линии фронта прорывались лишь отдельные вражеские самолеты.

Большое применение нашли тогда высылаемые в район действия подвижной группы наши патрульные пары и звенья истребителей. Применять патрулирование мы стали и в целях предварительного обнаружения бомбардировщиков противника. Вылетит боевая пара на направление их вероятного пролета, заметит цель, оповестит вовремя — и с земли тотчас поднимается группа машин, которая уже не пропустит бомбардировщики к нашим войскам. Выход патрулей за линию фронта, наращивание сил в необходимый момент применялись и раньше, еще на Кубани. Но в боях над рекой Молочной мы особенно широко использовали этот способ боевой работы.

23 октября рубеж «Вотан», прикрывавший подступы к Крыму, пал. Наши войска освободили Мелитополь. Авиация, танки, кавалерия, преследуя противника, гнали его все дальше и дальше к Крыму и Днепру. Конно-механизированная группа, запущенная, как таран, ушла далеко за реку Молочную. Желтая пыль висела в безбрежной степи, вокруг ни лесов, ни садов — немцы все вырубили, даже укрыться было негде. Конникам и танкистам приходилось рассредоточиваться, действовать в основном под прикрытием ночи. А днем их прикрывали мы.

«Я перебросил дивизии с юга и запада на восток, чтобы разбить силы противника, прорвавшиеся через Днепр по обе стороны Кременчуга, массированным контрнаступлением, которое, по возможности, должно начаться 10 ноября, — писал Гитлер в приказе от 29 октября. — Это наступление приведет к решающему изменению обстановки на всем южном участке фронта…»

Но чуда не произошло. Немцам удалось удержать лишь плацдарм в районе Никополя — по фронту 120 и в глубину до 30 километров. Этому участку Гитлер придавал особое значение. «Потеря Никополя (на Днепре, юго-западнее Запорожья) означала бы конец войны», — заявил он еще в марте 1943 года, имея в виду значение для военной промышленности никопольского марганца. Понятно, почему немецкое командование бросило сюда большую часть своего 4-го воздушного флота.

Как-то во время очередной воздушной разведки летчики полка майора Корнилова И. В. Федоров и А. Т. Тищенко обнаружили два аэродрома противника. Я принял решение ударить по гитлеровцам. Дело-то казалось зама»чивым: на тех аэродромах собралось множество боевой техники. Но в дни Никопольской операции основной задачей нашего корпуса было прикрытие войск на поле боя, в частности 3-й гвардейской армии генерала Д. Д. Лелюшенко, так что о решении штурмовать аэродромы противника я счел нужным сообщить командарму Т. Т. Хрюкину.

Тимофей Тимофеевич сразу почему-то засомневался в нашем замысле: мол, сильная, должно быть, там противовоздушная оборона, да и истребителей ли это дело. Потом командарм согласился, но предупредил, чтобы группы, вылетающие на штурмовку, возглавляли лучшие летчики корпуса.

Погода в тот день стояла по-осеннему пасмурная, небо затянули облака, так что лететь к цели и обнаружить ее было делом довольно трудным. Я шел выше ударной группы, возможно, поэтому первым заметил аэродром противника и, назвав, как положено, свой позывной, приказал работать:

— Я — «Дракон»! Аэродром справа. Атакуем!..

О том, что произошло дальше, так вспоминает Александр Трофимович Тищенко, один из моих ведомых:

«Вражеская зенитная артиллерия открыла заградительный огонь. А наши истребители, не обращая на него внимания, попарно устремились к аэродрому. Сбросив бомбы, они тут же начали стрелять из пушек. Заходы следовали один за другим. На аэродроме возникали все новые очаги пожаров.

В воздухе появилось несколько «мессершмиттов». Но группа прикрытия сразу же сковала их. Боем руководил генерал Савицкий. Схватка была нелегкой. Но нам удалось отразить нападение вражеских истребителей и надежно прикрыть действия своих товарищей, штурмовавших аэродром.

— «Скворцы», я — «Дракон», уходим от цели, — спокойным голосом скомандовал генерал.

Когда мы, развернувшись, взяли курс на восток, кто-то из летчиков скороговоркой передал по радио:

— У «Дракона» пробито крыло и отбит элерон… Истребители сразу же перестроились. Два Яка заняли места на «флангах» самолета командира корпуса и стали наблюдать за ним.

— Держаться можете? — спросил Федоров, увидев дыру на крыле командирского самолета.

— Могу. Только на небольшой скорости.

— В случае чего — садитесь. Вывезем!

Через несколько минут показался аэродром. Пока садился генерал Савицкий, все находились в воздухе и не спускали с него глаз. Вот, наконец, он приземлился и зарулил самолет на стоянку.

— Благодарю, друзья! — по радио услышали мы голос «Дракона» и тоже стали заходить на посадку…»

Да, именно так вот мы тогда отработали по одному из аэродромов противника. Такой боевой эпизод. И самолету моему досталось действительно крепко. Но самое-то удивительное — это я говорю спустя годы, когда многое стушевывается, как-то блекнет в памяти, — самое главное и тогда и сейчас, оставшееся в сердце навсегда, было не то, что меня чуть не срезали в бою, не то, что я справился с управлением и каким-то образом дотянул подбитую машину до своего аэродрома, а те простые слова, которые мне передали боевые друзья в полете: «В случае чего — садитесь. Вывезем!..»

Скажу вам, «вывезти» летчика, попавшего в беду, то есть приземлиться где-то на чужой территории рядом с подбитым самолетом товарища, забрать его и взлететь — чрезвычайно сложно! Если бы легко было — сел да взлетел, — так и аэродромов бы не строили. Сверху-то смотреть — на земле все площадки ровные, однако каждая таит в себе немалую опасность: и выбоины, и воронки от бомб, и просто вязкий грунт, в котором застрянешь — не выберешься. А ведь «вывозят», как правило, из-под носа противника — под пулями, минометным обстрелом, когда со всех сторон тебя окружают. Да случись и нейтральная территория — разве от этого легче? Передний-то край Никопольского плацдарма весь был усеян минными полями.

И все же: «Вывезем!..»

Так случилось, что где-то в те дни после подобного штурмового удара над Днепром немецкие зенитки подбили самолет летчика В. Кузнецова. Доложив ведущему — комэску С. Маковскому о повреждении, он повел окутанную дымом машину на вынужденную посадку. Приземлился — вокруг гитлеровцы. Комэск, наблюдая за своим ведомым, спикировал, дал очередь из пушек — отогнал от него немцев. Но как долго можно гоняться на самолете за теми, кто на земле? И тогда он бросил истребитель на выручку товарища.

Спартак Маковский и боец был бесстрашный, и пилотировал мастерски. С ювелирной точностью приземлился рядом с машиной Кузнецова, тот тут же вскочил на плоскость, просунул одну ногу в кабину самолета, голову упрятал за ее козырек — и пошли они так на взлет навстречу опешившим врагам.

…Командарма удивило, что работали мы по двум аэродромам противника довольно большими группами. «Как это успели так быстро подготовиться к боевому вылету?..» — недоумевал он, и вполне справедливо. Мы вылетели на задание буквально через час после моего разговора с командармом. Но расчет вылета строился не на «ура». Дело в том, что опыт штурмовок летчики корпуса получили еще на Кубани. Мне пришлось только поставить пилотам боевую задачу — и каждый знал, как он ее будет выполнять. Так я и объяснил свое решение командарму.

Тогда Хрюкин принялся отчитывать меня за «самочинство» — ведь было приказано, чтобы штурмовку возглавили лучшие летчики корпуса. На что я возразил:

— Вы полагаете, товарищ генерал, что комкор самый никудышный летчик в корпусе?

Такого вопроса командующий не ожидал — рассмеялся и махнул рукой:

— Смотри, Савицкий, повнимательней там. Немцы совсем остервенели.

«На южном участке советско-германского фронта существенных перемен не произошло…» — так сообщалось в сводках Совинформбюро о нашем медленном наступлении под Никополем, и в стратегическом плане это было действительно так. Но в тактическом звене — в полках, батальонах, ротах и эскадрильях, дивизионах и батареях — изменения происходили каждый день и почти каждый час. К фронту сплошным потоком тянулись автомашины — везли боеприпасы, людей, продовольствие. Зима, похоже, не собиралась приходить на Украину, и по тонкой грязи к огневым позициям артиллерии, боевым порядкам батальонов днем и ночью вереницы людей несли снаряды и ящики с патронами. Полки улучшали свое положение, проводилась перегруппировка частей, в то же время ни на минуту не прекращались боевые действия.

Нелегко было совершать вылеты на задания нам, истребителям. Распутица не позволяла долго задерживаться на одном месте: буквально после нескольких взлетов и посадок аэродром выходил из строя, приходилось искать новый, но боевая работа продолжалась. Мы вели разведку, сопровождали штурмовики, бомбардировщики, по-прежнему сами вылетали на штурмовку.

А что же немцы? После Сталинграда это были уже не те вояки, что два года назад вторглись в нашу страну. Тогда они ухмылялись, поплевывали, ели гречишный мед, топтали хлеба, хватали наших девушек и залихватски пели песню о «развеселой войне». В сорок третьем мелодия изменилась. Немцы принялись разучивать романс «Жалобы вдовы» и прикидываться сиротами. «Наши солдаты находятся в узкой щели, часто в открытом поле… — писал в пропагандистском бюллетене германского генштаба майор Виер, — над ними холодное мрачное небо, вокруг безграничная чужая страна; позади лишь немного солдат — немного по сравнению с теми огромными силами противника, которые наступают; рев, вой, грохот, свист снарядов и мин из тысячи большевистских пушек и минометов, мечущих смерть. Наши солдаты должны устоять, и только изредка наша артиллерия может ответить противнику. А затем, после того, как этот ад царит три-четыре часа, выбегают колонны русских с отвратительным хриплым „ура“, идут их танки все в большем и большем количестве с гремящими гусеницами и скрипящими моторами. Бомбардировщики врага неистовствуют почти на высоте деревьев, сбрасывают бомбы, ведут огонь. Пять, восемь, двенадцать вражеских самолетов против одного нашего…»

Мы понимали возмущение и растерянность немцев. Танкисты 19-го танкового корпуса генерала И. Д. Васильева и другие части с ходу преодолели уже Турецкий вал. Немцы держали его под сильным обстрелом, пытались восстановить прежнее положение, но без толку. Наши войска вышли и за Турецкий вал, и на другую сторону Сиваша.

Только Никопольский плацдарм с первой попытки ликвидировать не удалось. Наступление в приднепровских плавнях в оттепель оказалось делом довольно трудным. Дороги раскисли. Не только самолеты на аэродромных полях — люди, лошади и те вязли в размокшем грунте: проваливаясь по колено в грязь, солдаты на своих плечах несли боеприпасы, минометы, пулеметы. На наших боевых машинах при рулении по земле и во время разбега грязь — густой украинский чернозем — настолько забивала радиаторы охлаждения, что моторы то и дело перегревались — «кипели» — и выходили из строя Первыми, мы заметили, перестали летать немцы. Потом поубавились боевые вылеты и у нас, в 8-й воздушной армии.

В те дни рационализаторы нашего корпуса и придумали одну любопытную доработку, о которой действительно только бы и сказать: «Все гениальное просто». Отверстия радиатора на самолете во время взлета кто-то предложил закрывать шторкой из обычной парусины, а после взлета открывать. Вырезали по размеру радиатора такую заглушку, протянули от нее в кабину пилота тросики — и все. Работу эту механики самолетов проделали за одну ночь. Руководил ими заместитель начальника политотдела по комсомолу Тимофей Полухин, так что не случайно операция прошла под кодовым названием «Комсомольская шторка».

Утром я посмотрел на те шторки, подергал за тросики — ничего. Вроде бы надежно.

— А как же взлететь с закрытым радиатором? — спрашиваю Полухина. Тимофей успокоил:

— Так ведь на взлет одна минута.

— Кто-нибудь пробовал?

— Пока нет… — Полухин улыбнулся, заранее, должно быть, зная, что первым полечу я. Как летчик, разве я мог поступить иначе?..

Так всем корпусом мы продолжали боевую работу, а соседи наши день-другой недоумевали, потом зазвонили телефоны, полетели телеграммы: «У вас что, самолеты другие? Или распутица не действует?»

Командарм Т. Т. Хрюкин прислал специалистов-инженеров, те критически осмотрели наше изобретение, сняли чертежи, и на третьи сутки все полки 8-й воздушной так же успешно летали на боевые задания Как оказалось, провели мы операцию «Комсомольская шторка» очень даже вовремя: готовилось новое наступление на Никопольский плацдарм.

Утро 31 января 1944 года я встретил на КП 3-й гвардейской армии, которой командовал генерал Д. Д. Ле-люшенко. Погода стояла нелетная — непрерывно шел вперемешку с монотонным моросящим дождем мокрый снег. Но наступать без поддержки авиации командарм Лелюшенко не хотел, начало наступления переносилось с часу на час, и все офицеры, генералы, находившиеся на КП армии, томились в вынужденном бездействии, в том редком на фронте состоянии, когда все уже готово для решительного броска на врага и остается только ждать назначенного часа. Еще день назад каждый из нас наверняка что-то мог бы доработать, допроверить, просто, наконец, убедиться, что его боевая машина или там эскадрилья полк не подведут. Но за час до наступления никаких мероприятий, проверок, никаких сомнений ни в себе, ни в своем товарище по оружию и быть не могло. И как солдат в окопе — какой-нибудь незаменимый в такие минуты Вася Теркин — словом, шуткой снимал напряженность ожидания, так кто-то из нас, людей в общем-то молодых (автору этих строк в те годы едва перевалило за тридцать), завел вдруг разговор о женщинах. Весьма непростая тема для душевной разрядки, не правда ли?.. К слову, один старый анекдот по этому поводу. В компании с женщинами летчики увлеченно ведут разговор о воздушных боях, пилотажном мастерстве и прочих своих летных делах. «О чем же вы говорите перед полетами?» — спрашивает одна из подруг. — «Как о чем? О женщинах!..» — ответили ей.

Не помню, что заставило нас тогда, в напряженные часы ожидания перед многотрудным наступлением — решалась судьба операции! — завести такую беседу. Но вот разговор наш вошел в вихревой круг и, помню, мы говорили о времени, основательно пересмотревшем банальные истины прошлого, о полноправных участницах наших боевых дел — девчатах-оружейницах, связистках, снайперах. Собственно, ни для кого из нас никакого откровения в этом не было. Вопрос тогда оказался затронут значительно глубже, и кто-то даже сделал вывод, что мужчины, не умеющие по-настоящему любить и ценить женщину, теряют существеннейшее свое качество — мужество. Мужество как душевную силу.

Забегая вперед, замечу: после войны мне не раз доводилось участвовать в различных молодежных диспутах, обсуждениях, в том числе и о воспитании чувств На мой взгляд, существует все-таки неписаный кодекс мужского поведения, который включает в «себя такие нравственные категории, как мужская честь, чувство собственного достоинства, бережное отношение к женщине. К сожалению, приходилось слышать, будто настоящее мужество может проявляться только в бою. Не разделяю такого мнения. Именно чуткость, отзывчивость к людям, я бы сказал даже, внутренняя деликатность в часы испытаний оборачиваются кремневой крепостью духа, воли и стойкости.

Однако я увлекся. И тогда, перед наступлением, тем давним январским утром с нелетной погодой, мы, видно, тоже не на шутку увлеклись, да так, что слышавший наш разговор представитель Ставки маршал А. М. Василевский сказал: «Я заметил, когда людям нечего делать, они любой разговор обязательно переводят на женщин».

…После короткой, но мощной артиллерийской подготовки передовые части нашего фронта ринулись в атаку. Неприятельскую оборону удалось прорвать на глубину до пяти километров на двух узких участках, и здесь мы основательно поработали за штурмовиков, поддерживая наступление с воздуха.

На следующий день генерал Д. Д. Лелюшенко ввел в действие главные силы армии А с севера через Апостолово на Никополь шли войска 3-го Украинского фронта. По ходу операции стало ясно, что гитлеровцы на плацдарме рассечены на отдельные группы. Тогда Дмитрий Данилович Лелюшенко принял решение прорваться к Днепру на плечах отступавшего противника и, захватив у него переправочные средства, форсировать реку.

Что говорить, решение было смелое 7 февраля части 266-й стрелковой дивизии, 5-й гвардейской мотострелковой и 32-й отдельной танковой бригады вышли к кромке днепровского берега. Более 3 тысяч гитлеровских солдат и офицеров было уничтожено, много взято в плен. Захватили наши бойцы у немцев и переправочные средства, что, пожалуй, в тот момент было самым важным — немцы не смогли переправиться через Днепр.

Генерал Лелюшенко искренне радовался развитию событий.

— Послушай, Евгений Яковлевич, а это не твои ли ребята работают? — подозвал он меня к оперативной карте и зачитал донесение:

Истребители с птичьим крылом на фюзеляже были мои, я это подтвердил командующему армии Но дальнейшие события развивались настолько стремительно, что я не успел даже спросить — дошла ли благодарность командира полка до наших пилотов.

В 18 00 батальон майора Г М Надежкина из 5-й гвардейской мотострелковой бригады начал форсировать Днепр В ночь на 8 февраля уже вся бригада, а с ней и 266-я стрелковая дивизия завязали бой за Никополь К 4 часам утра они совместно с частями 6-й армии 3-го Украинского фронта овладели центром города, и вскоре на одном из самых его высоких зданий был водружен красный флаг — Никополь наш!

В тот же день войска генерала Ф И Толбухина, полностью очистив от противника левый берег Днепра, ликвидировали никопольский плацдарм За выполнение боевых задач наш корпус наряду с другими частями и соединениями был отмечен в приказе Верховного Главнокомандующего, получив почетное наименование — Никопольский.

В дальнейших боях на Правобережной Украине мы не участвовали. Нам предстояло освобождать Крым.

Глава тринадцатая.

Весной сорок четвертого, укрепляя свои позиции на Перекопском перешейке, южном берегу Сиваша и под Керчью, гитлеровцы во что бы то ни стало стремились удержать за собой Крым, а войска 4-го Украинского фронта и Отдельной Приморской армии заканчивали подготовку к операции, которая потом войдет в историю под названием Крымской наступательной.

Небо Таврии. Запомнилось оно мне на всю жизнь.

За несколько дней до начала наступления, где-то в первых числах апреля, мы с начальником штаба корпуса полковником Барановым, сев в связной самолет, отправились на очередной проигрыш операции и приземлились на полевом аэродроме Аскания-Нова. Погода была неважная — дул сильный ветер, поэтому после посадки я попросил встречавшего нас механика привязать самолет к металлическому стопору, и тот по-хозяйски распорядился с машиной.

В штабе фронта мы задержались допоздна Начальник штаба 4-го Украинского генерал-полковник Бирюзов на картах и у большого ящика с песком, где был нанесен весь рельеф местности и вся оперативная обстановка наших войск и войск противника, который раз проигрывал возможные варианты боевых действий.

Особо важной задачей в обеспечении операции с воздуха было прикрытие трех переправ через Сивашский залив. Именно по ним шла переброска войск для организации наступления, снабжение 51-й армии, удерживавшей завоеванный на Крымском полуострове плацдарм. Немцы понимали это и принимали решительные меры для ликвидации сивашских переправ. Немало бомбардировочной, истребительной авиации сосредоточили гитлеровцы в Крыму, привлекали боевую технику и с аэродромов, расположенных в Румынии Оттуда к переправам готовились вылететь их бомбардировщики — Хе-111, Ю-88. У «хейнкеля» по тем временам была немалая бомбовая нагрузка — до 2000 килограммов. А сильная защита самолета — пять пулеметов, мощная пушка — делала его довольно крепким орешком.

Словом, 3-му истребительному авиакорпусу РВГК, которым я командовал, была поставлена задача: не допустить разрушения переправ, прикрыть с воздуха 51-ю армию генерала Крейзера, а также войска 2-го танкового корпуса и кавалерийского корпуса генерала Кириченко.

Часов в десять-одиннадцать, когда уже совсем стемнело, мы оставили штаб фронта и направились с полковником Барановым к нашему «кукурузнику». Помню, моросил теплый дождик Самолет в темноте мы обнаружили не сразу, и только когда часовой окликнул нас: «Стой! Кто идет?» — поняли, что уже на месте, на летной площадке.

Предъявив часовому документы, я потребовал вызвать механика самолета: выпуск любой машины в воздух не обходится без этих скромных трудяг аэродромов — техников, механиков, мотористов. Но вместо механика на вызов явился вдруг начальник караула, и тогда, подумав, что с запуском мотора мы справимся сами, я отпустил охрану, осмотрел самолет, отвязал его крылья от стопоров и забрался в кабину.

Полковник Баранов, вполне разбирающийся в тонкостях работы летчика, помогал запускать.

— Контакт!

— Есть контакт!

— От винта!

— Есть от винта! — летели в ночи положенные ритуальные команды. И вот мотор чихнул раз-другой, винт завращался. Баранов ловко вскочил во вторую кабину, и прямо со стоянки — против сильного ветра — я начал взлетать.

Странно как-то себя вел связной самолетик на разбеге. Я уже полностью отдал от себя ручку управления машиной, казалось, что бежит она уже вечность, но хвост самолета почему-то поднимался с трудом, вяло, словно нехотя. Наконец оторвались.

В полете, чтобы сохранить нужную скорость, чтобы самолет летел по горизонту, ручку управления пришлось держать почти полностью «от себя». Я понимал — с машиной что-то случилось. Чрезвычайно тяжелая, с большой задней центровкой, она вела себя словно норовистый конь, вот-вот готовый вздыбиться и сбросить седока. А если учесть, что полет проходил ночью, да еще в дождь, то, пожалуй, нетрудно представить себе, как же облегченно я вздохнул, когда мы в конце концов приземлились.

Посадку я произвел, как всегда, уверенно, но выбрался из кабины — и руки, которой управлял, не поднять Мышцы затекли, стала она словно свинцовая. В чем дело?.. Тут подходит командир эскадрильи связи майор Волгушев и спрашивает:

— Товарищ генерал, как же это вы аэродромный баллон-то уволокли?

Я не сразу понял, о каком баллоне говорит комэск.

— Да ведь на костыле самолета на трехметровом тросе огромный баллон!

Все стало ясно. Хвост «кукурузника» его механик, стало быть, привязал для гарантии к тяжелому баллону — ведь дул сильный ветер, а я перед вылетом не заметил тонкого троса, которым баллон крепился с машиной, и взлетел Как все обошлось, как удалось долететь, не потеряв управления самолетом, — ума не приложу. Не раз мои товарищи по летной работе потом вспоминали об этом случае, подшучивая над наши» экипажем А мне в те дни было не до смеха, потому что приближалось время Ч — то известное всем военным начало, с которого берут отсчет любые баталии.

В один из поздних вечеров меня вызвали к аппарату СТ, напрямую связывающему штаб истребительного авиакорпуса со штабом фронта.

«У аппарата генерал-майор Савицкий», — передала телеграфистка, и тут же по ленте побежали слова с другого конца связи. «У аппарата Василевский. Здравствуйте, Евгений Яковлевич…» Представитель Ставки Верховного Главнокомандования маршал А М. Василевский интересовался, поставлена ли мне боевая задача, приступил ли корпус к ее выполнению. На это я ответил, что задача ясна, а корпус, хоть и имеет незначительные потери, но находится в полной боевой готовности.

После этого наступила длительная пауза. Телеграфистки обменялись между собой какой-то цифровой информацией, и, когда аппарат включился снова, мне показалось, что и застучал он громче, и лента побежала быстрее. Маршал Василевский интересовался: «А как у вас с питанием? Чем кормите летчиков? Не сказывается ли бездорожье на обеспечении боеприпасами и продовольствием?..»

Я доложил представителю Ставки о нашем положении Снарядами и крупнокалиберными патронами корпус был обеспечен, а вот с авиабомбами дело обстояло хуже. Не хватало осколочно-фугасных, зажигательных бомб, требовались и светящие бомбы — для ночного блокирования эродромов противника.

Что касалось питания личного состава корпуса, то, на мой взгляд, люди понимали сложившуюся обстановку и стойко переносили временные затруднения. Надо сказать, в те дни на помощь к нам пришли кавалеристы — они доставляли тыловикам отбракованных и раненых лошадей. И мы, таким образом, без ограничения обеспечили мясом летчиков, а остальным определили норму конины — по 150—250 граммов в день.

В ответ на мой доклад немедленно побежала лента из штаба фронта: «Я удовлетворен нашим разговором. Приятен оптимизм и уверенность в успешном выполнении поставленной задачи. Но хочу напомнить: ни одна из переправ через Сиваш не должна быть разбита. Уничтожение переправ практически срывает срок выполнения наступательной операции…» Врезались в память последние переданные маршалом слова:

Такая вот беседа была с помощью аппарата СТ. На полу, как обычно, осталась от нашего разговора огромная змея белой ленты. Держа в руках ее конец, я пробежал глазами обрывки последней фразы и невольно улыбнулся:

Шла война. Мы должны были выстоять, одолеть очень сильного врага — во что бы то ни стало! А такая победа достается не одними лозунгами.

В тот же день, уже через полчаса, у меня в землянке состоялось совещание управления авиакорпуса Начальник штаба полковник Баранов, начальник политотдела полковник Ананьев, начальник оперативного отдела полковник Чернухин, заместитель начальника политотдела по комсомольской работе подполковник Полухин внимательно слушали о моем разговоре с представителем Ставки. А я читал расклеенную на чистых листах бумаги ленту и думал: мы не можем не справиться с немцами, мы сделаем все от нас зависящее, чтобы не пропустить противника к переправам…

Тяжелые воздушные бои разгорелись над крымской землей Из Румынии гитлеровцы гнали свои «юнкерсы» и «хейнкели» на промежуточные аэродромы, заправляли их там бензином, начиняли бомбами и ожесточенно рвались к нашим войскам. Чтобы исключить возможные удары вражеской авиации, мы решили блокировать немецкие аэродромы. И это нам удалось.

Почти непрерывно в течение светлого времени суток две-три пары истребителей корпуса висели в воздухе — чуть в стороне от взлетно-посадочных площадок гитлеровцев. При первой же их попытке взлететь наши летчики стремительно шли в атаку и, как правило, срывали вылет. Тогда немцы, не добившись успеха в дневных условиях, перешли к ночной работе. Надо сказать, некоторым бомбардировщикам удавалось безнаказанно прорываться к переправам, правда, бомбили они неудачно — ни одна бомба не попала в цель.

А как же мы? Могли ли мы безмятежно отсиживаться, рассчитывая на плохую бомбардировку гитлеровцев? Конечно, нет. Нужно было что-то предпринимать — прекратить полеты немцев к переправам. Но как?..

В то время об истребителях-перехватчиках с радиолокационными прицелами могли мечтать только самые восторженные фантасты. Не было у нас и просто прожекторов, в лучах которых представилась бы возможность видеть самолеты, атаковывать их. И все же выход был найден: мы приняли решение блокировать аэродромы противника ночью, то есть не дать возможности взлетать гитлеровским бомбардировщикам — нашим истребителям бомбо-штурмовыми ударами предстояло уничтожать их прямо на взлете.

Ночная разведка установила, что действовало у немцев только два аэродрома. Один — у села Веселое, другой — на мысе Херсонес. Вместе с начальником штаба корпуса полковником Барановым и командирами дивизий полковниками Корягиным и Орловым разрабатываем план боевой работы. По замыслу, над аэродромами противника на разных высотах в течение всей ночи должны находиться по три-пять наших истребителей. Едва вражеский бомбардировщик начинает взлет — его атакуют. При работающих-то на полных оборотах моторах движение самолета хорошо видно по пламени, вылетающему из выхлопных патрубков бомбардировщика.

Разработанный план ночного блокирования аэродромов я доложил командующему 8-й воздушной армией генералу Т Т. Хрюкину, и Тимофей Тимофеевич поддержал нашу идею Кстати, по этому плану предусматривалось, что в первую ночь в боевых вылетах участвую и я. Мне предстояло оценить эффект работы по блокированию аэродромов, внести, если это потребуется, коррективы в тактику боевых действий.

Разрешение получено. И вот мы готовимся к первому ночному вылету. Со мной летят капитаны Лебедев и Маковский. Сразу после взлета беру курс на аэродром Веселое. Странно это тогда звучало: такое русское слово — «веселое» — и вдруг объект противника, который нам угрожал и стал серьезной преградой на пути к освобождению крымской земли.

Над аэродромом Веселое, чуточку в стороне, я набираю высоту 1500 метров. Мои товарищи поднимаются выше. Баражируем, не спуская глаз с летного поля Южная ночь темная — действительно ни зги не видно. И вдруг я замечаю — на взлетной полосе вроде бы движутся огни. Мгновенно перевожу свой истребитель в пикирование. Вечностью кажутся секунды в машине, летящей в черную пропасть… Сердце стучит, похоже, громче мотора, но мне не до эмоций — мозг работает в одном направлении: цель, только цель! И, загнав бомбардировщик в прицел, я бросаю две бомбы, тут же открываю огонь из пушек, пулеметов и вырываю машину из пикирования уже над самой взлетной полосой.

Помню, как заработали зенитки В темноте меня не видно, поэтому немцы лупили наугад — снаряды из шестиствольных «эрликонов» летели куда-то в сторону. А мы отбомбились, отстрелялись и спокойно взяли курс на свой аэродром.

В ту ночь летчики авиакорпуса выполнили сорок самолето-вылетов — не взлетел ни один гитлеровский бомбардировщик. Не появились они над переправой и на вторую ночь. Я снова отработал тогда группой вместе с Лебедевым и Маковским. Запомнилось, как Лебедев сбил «юнкерса» и тот взорвался прямо над полосой, осветив весь аэродром. Ничего себе красивое зрелище!

Но неожиданно для нас в третью ночь над переправами появились Ю-88; хотя снова немцы бомбили неудачно, однако бомбили. «В чем дело?» — недоумевали мы. Наши летчики совершили в ту ночь пятьдесят самолето-вылетов, ни один взлет гитлеровских бомбардировщиков обнаружен не был — откуда появились «юнкерсы»? Разобраться помог случай. Летчик Аккудинов сбил «лапотника» — так мы называли между собой самолет Ю-87 за его шасси, похожие на торчащие лапти, и пленный летчик рассказал, что на все ночные бомбардировщики они установили пламегасители. Вот, оказывается, почему мы не видели на полосе взлетающих «юнкерсов».

Принимаю решение: с наступлением темноты всю ночь бросать бомбы ОФАБ-50 на взлетную полосу — и самолетные стоянки. И снова успех!

Несколько позже пленный летчик с «юнкерса» откровенно признался, что наша ночная бомбардировка ошеломила их После первой же серии сброшенных бомб нужно было осматривать взлетную полосу, но как только осмотр и ремонт ее заканчивался, начиналась новая бомбардировка — и так всю ночь!

Словом, ночные действия своей авиации немцы прекратили. Сивашские переправы мы отстояли.

Наступление наших наземных войск в Крыму было настолько стремительным, что, приземляясь на аэродромах противника, мы нередко заставали в летных столовых еще дымящиеся котлы с пищей. Так было и после прорыва танкового корпуса генерала Васильева. Следом за танкистами для организации управления боевой работой авиации я прилетел на полевой аэродром Веселое и нашел там три совершенно исправных «мессершмитта». Как мы обошлись с трофеями, расскажу чуть позже. А вот первое, что мне бросилось на отвоеванном аэродроме в глаза, над чем пилоты потом долго смеялись, о чем не могу не припомнить сейчас, — это знакомство с вражеской в общем-то информированностью о наших летных кадрах.

Осматривая аэродромные помещения и постройки для использования их в работе — а возвращались полки на родные аэродромные поля навсегда, — мы увидели, какими немцы «представляли» себе известных наших воздушных бойцов. Умелой рукой на стенах деревянного барака были нарисованы «портреты» Покрышкина, Амет Хан-Султана, Речкалова, Маковского… Был там и мой «портрет». Но вот деталь: кому-то к голове пририсовано туловище пантеры, держащей за хвост «мессершмитт», кому-то льва, огнедышащей кобры… Видно, страху немцам мы нагнали большого, коль они нас такими изображали!

Да, так вот, пока я рассматривал этот весенний авиационный вернисаж, расторопный механик моего самолета младший лейтенант Володя Гладков отыскал меня и докладывает:

— Товарищ генерал, на аэродроме обнаружил три совершенно новых самолета.

— Что за самолеты?

— Вражеские. Три «мессера» — «ме сто девять Е», — уже доподлинно выяснив даже модификацию машин, доложил механик. — Только без горючего они…

Горючее-то достанем, прикинул я про себя, и тут же загорелась шальная мысль: «А может, повоюем на этих „мессерах“? Покажем немцам, как бить их собственным оружием?..» И на всякий случай распорядился:

— Найди-ка формуляры трофейных машин, изучи их особенности, а там посмотрим…

— Это мы мигом! — бойко ответил Гладков, и я знал, что не пройдет и часа, как Володя доложит о готовности «мессера» к работе, что на любой ответ летчика он уже сможет дать квалифицированный ответ.

Много прошло через мою жизнь таких вот тружеников аэродромов. «Золотые руки», — говорят о них пилоты, о своих верных помощниках — техниках, механиках, мотористах. С Володей Гладковым мы были вместе долгие месяцы войны. Признаюсь, когда я отправлялся в полет, на любое боевое задание, у меня никогда не возникало даже и тени сомнения в возможной неисправности техники по вине или недосмотру механика самолета. Это был не просто добросовестный или там как-то по-особому аккуратный в деле специалист. В конце концов относиться к делу с ответственностью обязывает воинский долг. Володя был талантливый человек. Он мог делать все — и сваривать металлы, и проводить токарную обработку деталей, и плотничать, если потребуется. Знал Гладков и радиодело, прекрасно владел немецким языком, хотя специально, кажется, никогда им не занимался. В общем, был мой механик настоящим русским умельцем.

Как-то, уже после войны, мы встретились с ним снова. Володя припомнил весну сорок четвертого, наше стремительное наступление на крымской земле, аэродром Веселое и спросил в свою очередь:

— А помните, как мы готовили для вас «мессершмитт»?

Как не помнить! Все осталось в памяти, будто вчера летал.

И теперь, спустя годы, в неспешный час воспоминаний, осмысливая пройденное и пережитое, еще раз убежденно могу сказать: да разве могли мы с такими вот людьми не одолеть врага!.. Чего стоило, например, сооружение нашими саперами двухкилометрового моста через Гнилое море. Подготовка другой переправы — протяженностью в 2610 метров! — велась зимой. По четырнадцать-восемнадцать часов в сутки стояли саперы в ледяной воде под огнем противника. Сотни тысяч километров проделали фронтовые шоферы, доставляя в безлесную Таврию бревна, доски, металлические подковки. Когда переправы были готовы, разразился сильный шторм — все рухнуло. Но смытые переправы саперы подняли в течение нескольких дней.

Войска 4-го Украинского фронта, прорвав основные позиции противника на сивашском направлении, продолжали наступление. Немцы уже были прижаты к морю, у них осталось только два аэродрома — на мысе Херсонес и почти в самом городе. Этот последний даже и назывался как-то по-городскому — «Трамвайная остановка».

Нужно сказать, что мы имели явное преимущество перед гитлеровской авиацией, хотя враг был еще силен и упорно прикрывал свои войска. Серьезную угрозу представляла и зенитная артиллерия немцев, стянутая со всего Крыма на небольшой участок оставшейся у них земли. Не случайно с задачей прикрытия наземных войск нашему истребительному авиакорпусу поставили и задачу ведения воздушной разведки. Причем разведку эту предстояло проводить визуально, на малой высоте, а при плотном огне зенитной артиллерии выполнить такой полет не так-то просто. Ну а если говорить военным языком, воздушная разведка приводила к большим безвозвратным потерям, и необходимо было срочно что-то предпринимать.

Как-то вечером я собрал на совет моих толковых помощников — начальника политотдела и начальника штаба. В тот день с боевого задания не вернулись два наших истребителя. Предложений от помощников последовало много, но, на мой взгляд, реализуй их мы, положение дел вряд ли бы существенно изменилось. Тогда свою идею высказал я. Мысль-то была простецкая: использовать для воздушной разведки трофейный «мессер», захваченный нами в Веселом. Первым возразил начпо Ананьев:

— Евгений Яковлевич, на «мессершмитте» никто не летает, кроме вас. Не может же командир корпуса, генерал выполнять функции рядового летчика.

— Если требуют интересы боевой обстановки — может, — ответил я, откровенно говоря, не очень уверенный, что с моей идеей согласится командарм Хрюкин.

Во всяком случае, начальник политотдела и начальник штаба после некоторых дебатов отступили — вынуждены были! А на следующий день рано утром я вышел на связь с командующим 8-й воздушной армией генералом Т. Т. Хрюкиным и попросил принять меня. Получив согласие, тут же сел в кабину По-2 — по газам! — и прибыл в штаб армии.

Командарм принял сразу — видно было, что ждал. Мне нравился этот человек. Высокий стройный блондин с голубыми глазами, внешне, казалось, он больше походил на героев классических драм. Однако те, кто работал с Хрюкиным, знают, что по характеру командарм был достаточно волевой и требовательный военачальник.

— Что стряслось? — спросил он, едва я переступил порог землянки. — Почему такая срочность?

По возможности убедительно и, как мне казалось, обоснованно я принялся объяснять командующему, что мы несем большие потери на разведке, что в интересах дела целесообразно использовать трофейный «мессершмитт».

— Полеты будут результативными и безопасными, — говорил я, а Хрюкин внимательно смотрел на меня и, не то сомневаясь, не то соглашаясь с моими доводами, заметил:

— Безопасно будет над территорией очень опасно — над нашей.

Тогда я развил план, по которому предусматривались для безопасности пролета «мессершмитта»-разведчика входные и выходные ворота, а также сопровождение его нашими истребителями.

Командарм внимательно все это выслушал, помолчал и спросил:

— А самолет-то надежный? Да и кого, кстати, вы собираетесь посылать на разведку?

Тут я доложил, что, судя по формуляру, машина новая — налетала всего шестьдесят часов, и что на разведку буду летать я сам.

Услышав последние слова, Тимофей Тимофеевич поднялся из-за стола и беспокойно заходил по землянке:

— Странно получается: комкор и в роли разведчика… Что у вас, других летчиков нет?

Летчики, понятно, были, но управлять «мессершмиттами» никому из них не приходилось. А чтобы подготовить к вылету на незнакомой машине даже самого опытного пилота, потребуется время — не меньше недели. Такие доводы приводил я командующему воздушной армией, все больше теряя надежду на положительный исход задуманного. Вдруг Хрюкин подошел ко мне почти вплотную, морщинки у его глаз сбежались веселыми лучиками, и он сказал как-то по-дружески просто:

— Неугомонный вы. — И уже решительно заключил: — Разрабатывайте детальный план разведки. Это боевое задание необычное. Ответ получите сегодня в тринадцать ноль-ноль.

После встречи с командармом я на том же По-2 перелетел к себе в штаб корпуса и сразу же принялся с начальником штаба за детальную разработку разведывательного полета. Вскоре картина прояснилась подробно. По нашему замыслу, первой на задание взлетала четверка истребителей, которая должна была сопровождать меня до города Саки. Затем почти бреющим полетом я уходил в сторону моря в определенную точку — на расстоянии шестидесяти километров от береговой черты — и уже оттуда брал курс на аэродром Херсонес, где и предстояло провести первую разведку. Выполнив боевое задание, я должен был опять уходить в море на малой высоте и возвращаться домой через намеченные нами входные ворота, то есть пролететь над определенным участком между двумя вполне определенными географическими точками.

Когда все было готово для выполнения задания, мы проиграли на земле с четверкой сопровождения ту часть полета, которую предстояло провести вместе, и решили слетать для тренировки. Сопровождать «мессер» особого труда моим помощникам не составляло. И вот я приземляюсь, заруливаю машину на стоянку и вижу, что ко мне идут три авто-матчика и какой-то генерал. Выключив мотор, я открываю фонарь и слышу:

«Хенде хох!» Вот те на: встреча!.. Мелькнуло тревожно: может, аэродром перепутал? Нет, вроде бы все правильно. И парни, вижу по лицам, наши. Но уж очень они решительно направляют на меня автоматы.

— Да вы что, ребята, я же свой!

— Сиди, фриц!

Сижу. Жду, когда подойдет к «мессершмитту» генерал, в котором сразу узнаю заместителя командующего 52-й армии генерала Разуваева.

— Фу-ты, черт! — чертыхнулся Разуваев. — А мыто думали, что наши истребители зажали да привели на аэродром немца.

Я действительно выглядел не совсем обычно: летал всегда в черной кожаной куртке без погон, да куртка эта еще с черным бархатным воротником. А тут «мессер»… Словом, разобрались — пленение мое на том кончилось. Но разрешения на боевой вылет в тот день я так и не получил.

На второй день опять свалилась беда: из разведки не вернулся опытный летчик капитан Абдашитов. Не выдержал я тогда, вышел на связь с генералом Хрюкиным, чтобы как-то быстрей решить поставленный мной вопрос, и командующий неожиданно говорит:

— Только что получено разрешение. Решали на самом верху. Ваши полеты санкционированы под мою ответственность. План готов?..

Что за «верх», кто санкционировал — я до сих пор не знаю. А тогда я обстоятельно доложил Хрюкину о разработанном нами варианте разведки на трофейном «мессершмитте», получил от командарма ряд указаний, связанных главным образом с безопасностью полета, и на следующий день, едва рассвело, все, кто принимал участие в обеспечении боевого вылета, собрались у моего самолета.

— Сеня, слетай на разведку, — посмотри-ка, нет ли в округе фашистов, — сказал я капитану Самойлову, и мой ведомый через несколько минут докладывал воздушную обстановку: видит одного «мессера», одного «юнкерса», вылетать на задание вполне можно, и он пожелал мне успеха.

Немедленно взлетаю. До Сак сопровождают самолет-разведчик мои боевые товарищи, потом все оставляют меня, и я иду в море один. «Мессершмитт», по силуэту чем-то схожий с хищной акулой, несется почти над самыми гребнями волн. Признаться, состояние непривычное: одно дело — идешь в бой открыто, как в кулачной схватке, а тут… Одиноко в чужой машине.

На аэродром противника под Херсонесом прихожу как домой. Гитлеровские самолеты взлетают, производят посадку — идут, очевидно, обычные полеты. Затем я беру курс на Севастополь. Спокойно выполняю виражи над Сапун-горой, прочесываю линию фронта, все вижу и запоминаю, запоминаю — где и сколько орудий, какие позиции, где и сколько танков… От противника ни одного выстрела, даже странно как-то. Но, чувствую, память перегружается, перегружается. Хотя я и был тогда молодой — 33 года всего исполнилось, и памятью отличался хорошей, особенно зрительной, однако, решаю, хватит, пора убираться.

С набором высоты, как и было условлено, снова ухожу в море. Оттуда предстояло точно рассчитать пролет к своим через входные ворота (припомнилось предостережение командующего). Я справился и с этой задачей, и, когда увидал четверку краснозвездных Яков, ожидавших меня, чтобы сопровождать до аэродрома, кажется, сердце мое застучало сильней мессершмиттового мотора!

После посадки успел крикнуть механику Гладкову: «Все в порядке!» — и быстрей к аппарату СТ. Настроение приподнятое, есть о чем рассказать боевым товарищам, но отвлекаться не время — нужно точно передать информацию о противнике, все, что запомнил в разведке.

Доклад принимал лично командарм. Слушал он долго, внимательно и в заключение сказал:

— Большое спасибо. Данные разведки очень ценные. Сейчас буду докладывать начальнику штабафронта. Ждите указаний…

Прошел день. Указаний никаких не поступало. В ожидании распоряжений о моем повторном вылете я сидел на командном пункте и с тревогой посматривал, как клонилось к заходу солнце. Наконец не выдержал.

— Запуск! — крикнул Гладкову и через каких-то две-три минуты с группой прикрытия уже повторяю маршрут разведки. Опять летим до города Саки. Ведет группу комэск капитан В. И. Сувиров. Совсем недавно, в середине апреля, мы поздравили его со званием Героя Советского Союза. Прекрасный воздушный боец!

Но вот расчетное место. Яки оставляют меня. В сторону моря лечу уже вполне уверенно, да и над Херсоне-сом появляюсь без страха и сомнений. Гляжу, как идут на посадку Ю-87, Me-109. Деловито, учтиво, стараясь не нарушить аэродромные манеры немцев, пристраиваюсь к фрицевской компании — «становлюсь в круг». Рассматриваю аэродром. Он буквально забит самолетами, сосчитать их невозможно — примерно около восьмидесяти. Решаю разведать наземные войска и вдруг вижу, ко мне подходит «мессер», да настолько близко, что лицо немца — будто тот за столом рядом сидит. Улыбается, гад. А я пока не знаю, что и делать. Мысль работает четко: разгадали — сейчас будет бой!.. Перезаряжаю пушки на своем «мессершмитте», нервы напряжены до предела, и одно, помню, было тогда желание — выдержать, не расслабить волю. Уж драться, хоть и на фашистском самолете, так по-русски, насмерть!

Немец, смотрю, что-то показывает — тычет куда-то вниз большим пальцем. Я не сразу понимаю, о чем речь. А он смеется, крутится в кабине. Ах, вот оно что! На фюзеляже его самолета нарисована обнаженная красотка с бокалом шампанского — это немец, выходит, и пристроился ко мне, чтобы поделиться восторгом от такой живописи. Сказал бы я кое-что по-русски по этому поводу, да жаль, приходится сохранять благопристойность. Немец, судя по всему, довольный произведенным впечатлением, качает мне крыльями «мессера» и уходит горкой. Я, не задумываясь, кручу левый боевой разворот — разошлись, как говорится, по-хорошему.

На бреющем полете продолжаю разведку наземных войск. Обнаружил интенсивные инженерно-саперные работы. Это готовится вторая линия обороны на Сапун-горе. Отмечаю про себя перемещение туда же артиллерии из района Северной бухты.

А солнце уже лежит на горизонте. Пора торопиться домой. Полет, как и первый, закончился благополучно: я точно выдержал и уход из района разведки, и встретились мы с Яками четко — у входных ворот. После приземления, едва успел поблагодарить механика за хорошую подготовку техники, мой начальник штаба просит к аппарату СТ.

— Командующий на проводе. Ждет вас… Бегу докладывать. Хрюкин благодарит за ценные разведсведения, а затем на ленте аппарата отстукиваются слова потяжелей: «…но за самовольный вылет ставлю вам на вид. Еще раз повторится такой фокус, буду ставить вопрос о снятии вас с должности командира корпуса. Это — недисциплинированность, и впредь летать, даже рулить по земле — с моего личного разрешения. Повторите, как поняли».

Я все понял хорошо, повторил. Командарм был, конечно, прав. А на разведку я летал еще не раз — пока была в этом необходимость, и немцы так и не разгадали нашей военной хитрости.

Отступая к Севастополю, гитлеровцы упорно сопротивлялись. Около шести тысяч человек подкрепления получили они по морю и воздуху. Гитлер сместил одного командующего армией, вместо него назначил другого, надеясь удержать Крым, и вот новый генерал от инфантерии обращается к своим войскам: «…Я получил приказ защищать каждую пядь севастопольского плацдарма. Его значение вы понимаете… Я требую, чтобы никто не отходил, удерживал бы каждую траншею, каждую воронку, каждый окоп… Плацдарм на всю глубину сильно оборудован в инженерном отношении, и противник, где бы ни появлялся, запутается в сети наших оборонительных сооружений… 17-ю армию в Севастополе поддерживают мощные воздушные и морские силы».

Немцы умели поднапустить страху для пущего эффекта. Но, надо сказать, в районе Севастополя они поработали действительно основательно. В мощный узел обороны превратили Сапун-гору. На уступах ее были сооружены шесть ярусов траншей с дотами, и все это, прикрытое противотанковыми, противопехотными минами, проволочным заграждением, представляло труднопреодолимый рубеж. В среднем здесь приходилось на каждую нашу стрелковую роту, действовавшую в первом эшелоне, тридцать два пулемета, пятнадцать минометов. Сильно укрепили немцы Мекензиевы горы, Инкерман. Сахарную Головку. Не собираясь эвакуировать свою 17-ю армию, для снабжения ее противник привлек восемнадцать крупных транспортов, несколько танкеров, сто самоходных десантных барж и много малых судов.

В эти дни меня вызвали к маршалу А. М. Василевскому. Поговорив о моих боевых вылетах, по его мнению, излишних для командира корпуса, маршал перешел к делу, по которому вызвал:

— Ставка требует в кратчайший срок преодолеть укрепленный район и овладеть Севастополем, — сказал он. — Ваш штаб базируется на высоком берегу, с которого хорошо просматривается часть Севастопольской бухты. Мы придадим вам одну-две эскадрильи штурмовиков, и вы должны будете не допустить эвакуации по морю немецких войск в Румынию… Затем маршал отдал указание связаться с командующим ВВС Черноморского флота генералом Ермаченко, с кем мне предстояло взаимодействовать, и вскоре я отправился в свой штаб.

Что там говорить, задача, которую поставил представитель Ставки, была очень ответственной. 250 суток отбивали у нас немцы Севастополь. Сколько-то потребуется нам, чтобы вернуть город, русской славы?.. На сколько рассчитывать?..

Запомнилось то утро — 5 мая 1944 года. По-южному ласковое, ясное, оно, кажется, не предвещало никакой тревоги. Но вот дрогнула земля. Один за другим, оставляя аэродромы, ринулись к Севастополю истребители, штурмовики, пикирующие бомбардировщики. Два часа велась по врагу артиллерийская и авиационная подготовка. Немцы не разгадали тогда замысла нашего командования. Решив, что главный удар наносится в районе Мекензиевых гор, они начали стягивать туда войска с других направлений. Это была уже ошибка.

А 7 мая наши войска перешли в наступление по всему фронту. В 18 часов 30 минут части 51-й армии при поддержке авиации штурмом овладели Сапун-горой и на ее вершине водрузили Красное знамя. Путь на Севастополь был открыт. Прорвавшись к внутреннему оборонительному обводу, войска 51-й и Приморской армий 9 мая 1944 года овладели городом.

В руках противника оставался только мыс Херсонес — последний клочок крымской земли. Немцы надеялись перебросить отсюда остатки своих войск в Румынию, и караван транспортных судов был на подходе к Херсонесу. Но мы сорвали эвакуацию недобитых гитлеровцев. У мыса Херсонес было потоплено тринадцать транспортов.

А вот 11 мая… 11 мая стоял прекрасный весенний день. И — именно так обычно бывает в Крыму — видимость, как говорят летчики, миллион на миллион. Море что зеркало: тихое; день совсем не похож на военный, боевой. В такой день наслаждаться бы природой, отдыхать на берегу моря, любить и влюбляться.

К этому времени авиации противника в Крыму уже не осталось: последний аэродром гитлеровцев на мысе Херсонес был полностью разбит, а оставшиеся самолеты сожжены. В связи с этим все части корпуса использовались как штурмовики для уничтожения наземных и морских целей противника.

Не выдержала, как говорится, душа поэта, и я решил слетать на штурмовку немецких войск в районе Херсонеса. Все шло как обычно. Я и мой ведомый капитан Сеня Самойлов — первая пара, вторая пара — майора Героя Советского Союза Алексея Новикова и его ведомого. Взлетели с аэродрома Альма-Тамак, конец. которого упирался в высокий берег моря. Особо тщательно мы к этому вылету не готовились, считали его относительно легким — ведь противника-то в воздухе уже не было. Но все-таки по замыслу мы должны были уйти в море на малой высоте, пойти на запад и оттуда нанести внезапный бомбово-штурмовой удар по скоплению вражеских войск. Такая хитрость, то есть удар практически с тыла, диктовалась тем, что фашисты стянули на маленький клочок земли у моря артиллерию со всего Крыма, и на клочке этом было очень жарко.

Вот поэтому-то и требовалась внезапность. После взлета прижимаюсь к воде, курс 270 градусов, высота 10—15 метров. Море гладкое, лететь очень трудно; летчики не любят тихого моря — оно опасное, особенно на малой высоте, трудно определить высоту полета. Когда на море волнение, лететь над ним гораздо проще. Даю команду Новикову, чтобы ниже меня не снижался. Слышу хрипловатый голос Алексея:

— «Дракон», все ясно, иду нормально, вы мой ориентир, но будьте сами внимательны, солнце бьет в глаза.

Через несколько секунд вновь слышу голос Новикова:

— «Дракон», впереди по курсу какое-то судно, нужно посмотреть.

Отрываюсь от воды на высоту 200 метров и действительно вижу по курсу небольшой, примерно с рыбацкий сейнер, корабль с одной мачтой. Командую Алексею и всей группе, что идем на цель. Смотреть внимательно, если флаг не наш — атакуем, первым захожу я. Все это исчислялось минутами. Набрал высоту 800 метров, флага не вижу. В этот момент Новиков передает по радио:

— «Дракон», флага нет, но на палубе полно фрицев. Атакуйте!

Это меня вдохновило. Я знал, что если говорит Алексей, ас-разведчик, то, значит, все правильно. Захожу для атаки. Перекрестие прицела кладу на центр корабля. Длинная очередь из пушек и пулеметов. Мой ведомый Сеня Самойлов атакует вслед за мной, но пока результатов не видно.

На цель заходит пара Новикова, и буквально после первой трассы на корме корабля вспыхивает пожар, да такой, что кажется, громадная цистерна взорвалась. Огонь и клубы черного дыма. Передаю Новикову:

— Молодец, Алексей! Горит! Повторных атак не делаем, идем на основную цель. Слышу ответ:

— «Дракон», понял! Пусть горит. Воды кругом много, пускай тушат на дне морском.

К основной цели идем на малой высоте, над водой,) как говорят военные, маскируемся местностью. Впереди показалась полоска берега. Сличаю карту и курс — все правильно, выходим в заданное место. Теперь дело за нами, как сработаем. Определяю расстояние до берега — пора набирать высоту для атаки цели. Делаю горку, высота становится 800 метров. Пока все идет хорошо. Перехожу в крутое пикирование и бросаю бомбы по цели — скоплению живой силы противника. Затем выполняю противозенитный маневр и захожу для повторной атаки из пушек и пулеметов. В это же время атакует Новиков, и я снова вижу пожар, на этот раз уже на земле — значит, попал в машины. Передаю:

— Алексей, ну тебе и везет. За один вылет два таких пожара. Поздравляю! Слышу в ответ:

— «Дракон», раз везет, два везет, а как же умение?

— Согласен. Повторяем заход!

— «Дракон», понял.

Зенитки буйствуют. На земле и в воздухе море огня. В основном работают «эрликоны».

Кстати сказать, «эрликоны» эти летчики особенно не любили, так как огонь их был предельно массированным и довольно метким. Выполняем противозенитный маневр и делаем повторный заход. Я перехожу в пикирование, прицеливаюсь по скоплению войск, открываю огонь, и… и в это время по самолету будто бревном кто-то ударил. Самолет сильно тряхнуло, одновременно вся кабина наполнилась дымом. Приборы еле просматривались. В довершение ко всему остановился мотор. Слышу по радио голос Новикова:

— «Дракон», курс 70 градусов, идите на посадку, прыгать нельзя, малая высота, внизу противник. Садитесь на брюхо. (Это значит, шасси не выпускать, а садиться на фюзеляж.)

Говорят, в подобные минуты перед глазами пробегает вся жизнь. Может быть. Но у меня было по-другому. Думал, как дотянуть до своих, где придется садиться и как уносить ноги, если сяду на территории противника.

Высота все меньше и меньше. Держу наивыгоднейшую скорость, чтобы дальше спланировать, и вот уже земля. Мелькают воронки, какие-то канавы или окопы, пора выравнивать самолет и садиться. В общем, приземлился. Получил при этом компрессионный перелом 3, 4 и 5-го позвонков.

…К полудню 12 мая группировка противника в Крыму была полностью разгромлена. Крымская наступательная операция завершилась. Но об этом я узнал не среди ликующих летчиков и техников корпуса, узнал я об этом радостном событии в полевом медсанбате. Несколько позже, когда я лежал на вытяжке в этом же санбате, начальник штаба корпуса полковник Баранов и начальник политотдела корпуса полковник Ананьев поздравили меня с присвоением мне звания Героя Советского Союза и очередного воинского звания генерал-лейтенанта авиации, вручив при этом поздравительные телеграммы от большого начальства и, самое главное, поздравление от личного состава корпуса. Вот этого-то я уж никак не ожидал. Думал, что получу нахлобучку от командарма Хрюкина, а тут Герой и генерал-лейтенант. Правда, несколько позже нахлобучка все же состоялась. Помню, командарм Хрюкин ругал меня за этот полет, и мне хорошо запомнились его слова: «Мне что, привязывать вас или кандалы надевать? Вы как дикий жеребец». Но обошлось без взыскания. Любил меня командарм, любил и я его, во многом стараясь подражать прославленному военачальнику.

Глава четырнадцатая.

Легкий на ногу был корпус моих воздушных бойцов. Только разбили хваленые эскадры гитлеровцев на Кубани — команда переучится на новые истребители, — и мы на Южном фронте. Ликвидировали наши войска Никопольский плацдарм, отбросив немцев из запорожской излучины Днепра; за умелую боевую работу 3-му истребительному присвоили почетное наименование «Никопольский», — и приказ прикрывать переправы через Сиваш. Отбушевали огненные штормы над Перекопом, освободили Крым, Севастополь — и новый приказ. Теперь наш путь лежал в белорусские края. Полки корпуса перелетали на полевые аэродромы под Витебском.

Расскажу о том, как мы участвовали здесь в одной из блестящих операций, вошедшей в историю великой войны под названием «Багратион».

Итак, мы на белорусской земле. Три года хозяйничали на ней гитлеровцы. Тюрьмами, концлагерями окутали ее, планируя онемечить, превратить в послушных рабов население; около 380 тысяч человек угнали из захваченных городов и сел на каторжные работы в Германию. Но фашисты не поставили на колени белорусов. На территории республики к июню 1944 года действовало 150 партизанских бригад, 49 отдельных отрядов общей численностью свыше 143 тысяч человек. Во вражеском тылу работали подпольные обкомы, райкомы и горкомы партии, 2511 первичных комсомольских организаций, в которых насчитывалось более 31-тысячи комсомольцев.

Противник держался за Белоруссию, за так называемый белорусский выступ по линии фронта, через который шли кратчайшие пути к границам Германии. Широко используя естественные условия — реки с заболоченными берегами, болота, лесные массивы, немцы создали здесь мощную оборону. В сильные оборонительные узлы были превращены города Витебск, Орша, Могилев, Бобруйск. И вот прорвать оборону противника на шести направлениях, окружить и уничтожить его фланговые группировки под Витебском и Бобруйском, разгромить войска в районах Орши и Могилева, а в дальнейшем мощными ударами фронтов в направлении на Минск при тесном взаимодействии с партизанами окружить и уничтожить основные силы группы армий «Центр» — такой в общих чертах была идея Белорусской операции, и мы приступили к ее подготовке.

Едва перелетев на командный пункт корпуса, расположившийся у железнодорожной станции Рудня, я тот-час же получил распоряжение прибыть в штаб 1-й воздушной армии, в чье оперативное подчинение наш корпус был передан на период операции. Это было 5 июня. Именно тогда, в строго назначенное время, в палатку, где командарм Т. Т. Хрюкин собрал командиров корпусов и дивизий, вошли представитель Ставки ВГК маршал А. М. Василевский, командующий 3-м Белорусским фронтом генерал И. Д. Черняховский и представитель Ставки ВГК по авиации генерал Ф. Я. Фалалеев.

Мы встали, начальник штаба фронта генерал А. П. Покровский доложил представителю Ставки, что все участники совещания прибыли и, поприветствовав нас, Василевский объявил о проигрыше наступательной операции.

— Маршал Владимиров… — тихо шепнул мне сидевший рядом полковник С. Д. Прутков, командир штурмовой авиадивизии, с кем крыло в крыло ходили мы в атаки в небе Таврии. Я не сразу понял, что имел в виду Степан Дмитриевич. Потом сообразил: руководящему составу на вторую половину сорок четвертого года были установлены новые условные фамилии. Сталин именовался Семеновым, Жуков — Жаровым, Василевский — Владимировым, командарм Черняховский — Черновым и так далее. В интересах, так сказать, военной тайны, дезинформации противника.

Проигрыш операции начался с доклада командующего 39-й армией генерала И. И. Людникова, который подробно рассказывал о системе обороны немцев, их огневых средствах, резервах, инженерных сооружениях, заграждениях переднего края и о многом другом, что полагается знать в таких случаях. Потом генерал докладывал о боевой задаче, поставленной его армии, о построении боевых порядков, преодолении полосы заграждений, прорыве полосы обороны, взаимодействии, управлении войсками. Я внимательно слушал его доклад, вникал в замысел командарма, а сам ловил себя на том, что мой взгляд невольно то и дело переключается на командующего фронтом.

Черняховский… В начале двадцатых годов в Новороссийске на цементном заводе «Пролетарий» в нашем комсомольском комитете появился энергичный паренек Иван Черняховский. На заводе Иван начал свою работу бондарем. Сначала делал бочки для цемента. Потом окончил курсы шоферов и пошел колесить по крутым дорогам Черноморского побережья. Наши жизненные дороги разошлись. И вот сейчас, спустя столько лет, передо мной сидел совсем еще молодой, красивый генерал-полковник, и чем внимательнее всматривался я в его лицо, тем больше улавливал в нем черты своего товарища по комсомольской юности. А когда представитель Ставки спросил:

— Иван Данилович, у вас будут вопросы? — на что командующий фронтом ответил, что вопросов нет, я уже не сомневался — это наш Черняховский!

После командарма Крылова докладывал командующий 11-й гвардейской армией генерал-лейтенант К. Н. Галицкий, затем командующий 31-й армией генерал-лейтенант В. В. Глаголев, и, помню, оба также говорили, что наступают на главном направлении.

— Это хорошо, что все наступают на главном направлении, — заметил в заключение маршал Василевский. — Значит, глубоко все продумали…

Долго еще в тот день докладывали командармы и комкоры о стоящих перед ними боевых задачах, и уже по объему одной только этой подготовки мне становилась ясна грандиозность замысла операции «Багратион». А 148 действующих полевых аэродромов, а сеть ложных площадок, а по 8—10 боекомплектов бомб, снарядов, патронов на каждую воздушную армию — это ведь тоже о чем-то говорило!

Я не буду перечислять детали замысла операции, подробно останавливаться на боевых задачах — это известно из исторической литературы, об этом подробно пишут в своих мемуарах многие военачальники. Скажу кратко: нам, истребителям, предстояло вести борьбу за удержание господства в воздухе, поддерживать войска при прорыве обороны противника и развитии успеха в глубине, препятствовать подходу резервов, дезорганизовать планомерный отход гитлеровцев, непрерывно осуществлять воздушную разведку и наблюдение за полем боя.

На второй день, после прорыва тактической зоны обороны немцев, для развития успеха операции вводилась конно-механизированная группа генерала Н. С. Ос-ликовского. Моему корпусу и предстояло тогда обеспечить ввод в сражение, а затем организовать поддержку действий в глубине обороны противника этой самой конно-механизированной группы.

Надо сказать, летчики-истребители не очень-то любили прикрывать конников. Стоит, бывало, противнику сбросить на кавалерию несколько бомб — жди неприятностей. Лошадь-то в окоп не спрячешь, от разрывов она начинает метаться — и пошло!.. Совсем другое дело — танки прикрывать.

Однако после совещания с представителем Ставки я отправился в штаб, где со своими помощниками неотложно принялся за разработку различных вариантов действий, расчет наряда сил, так что перед наступлением был уже на командном пункте генерала Осликовского, полностью готовый к предстоящим совместным боевым действиям.

23 июня началась Белорусская операция. В ночь перед наступлением по основным опорным пунктам обороны немцев нанесли удар дальние бомбардировщики и самолеты По-2. Утром туманы затруднили наши боевые вылеты, но на оршанском направлении за полчаса до атаки 160 «пешек» отбомбились по основным узлам сопротивления противника, а 18 Илов провели успешную штурмовку штаба пехотной дивизии гитлеровцев. Крепко поработала наша артиллерия.

Все это создало благоприятные условия для перехода войск в атаку, а успешные действия 5-й армии позволили на следующий день ввести в прорыв на богушев-ском направлении конно-механизированную группу генерала Осликовского.

За несколько часов до этого на командный пункт группы прибыли маршал А. М. Василевский и командующий фронтом И. Д. Черняховский. Вызвали меня, генерала В, Т. Обухова — командира 3-го гвардейского Сталинградского механизированного корпуса, и вскоре проявились и детали. К вечеру танки Обухова должны были включиться в прорыв у Богушевска, а моему корпусу в этот день до наступления темноты, а на следующий день — с рассвета — предстояло прикрывать танкистов.

— За корпусом Обухова в прорыв пойдет кавалерия Осликовского, — заметил командующий фронтом и спросил, как я собираюсь обеспечить при этом боевое управление истребителями.

Для непрерывного руководства боевыми действиями авиации на вспомогательный пункт управления 5-й армии выделялась оперативная группа штаба нашей воздушной армии. С вводом в прорыв корпуса Обухова эта оперативная группа должна была перейти на командный пункт Осликовского, а в мое распоряжение в кавалерийском и механизированном корпусе выделяли дополнительные радиостанции, которые и обеспечивали меня со всеми надежной связью.

Так я отвечал на вопрос командующего фронтом. Иван Данилович внимательно слушал меня и, видимо, не признал в авиационном генерале Женьку Савицкого, а мне как-то неловко было обращаться к воспоминаниям в такое время, я понимал — каждая минута у командующего на счету.

24 июня, во второй половине дня, наша авиация нанесла массированный удар по Богушевску, в ночь на 25 июня витебская группировка противника в составе пяти дивизий была окружена и рассечена. Танки, входившие в группу Осликовского, на следующий день успешно преодолели лесисто-болотистую местность и ворвались в Сенно…

По мере удаления конно-механизированной группы от аэродромов нашего базирования время прикрытия их на поле боя заметно уменьшалось. Немцы учитывали это и нет-нет да прорывались к конникам. Особенно много неприятностей их истребители доставили нам при форсировании Березины.

Так, например, однажды больше двадцати пяти гитлеровских машин появились в районе переправы. Чтобы ликвидировать опасность, пришлось поднять против них шестерку истребителей. Вел ее заместитель командира эскадрильи капитан В. Мельников. Физически очень сильный, в бою этот летчик отличался просто безмерной отвагой. Он и тогда не пропустил немцев к переправе. Связав боем четверку «мессершмиттов», прикрывавших «юнкерсы», сбил группой пять самолетов противника, разогнал весь их строй и благополучно вернулся. Генерал Осликовский за смелые и решительные действия по прикрытию переправы на Березине объявил пилотам благодарность.

Нелегкий воздушный бой над Березиной пришлось выдержать и мне. Парой как-то мы сошлись с четверкой «фоккеров». Летчики противника попались опытные, настырные, а у нас горючее оказалось на исходе, так что пришлось тогда довольно туго. Но, слава богу, выдержали…

Однако отдаленность аэродромов от стремительно наступавших войск, которые мы должны были прикрывать, сказывалась все чаще. Пока долетишь до передовых отрядов подвижной группы, а это порой до ста километров, — пора возвращаться — горючего-то на истребителе не слишком много.

Нужно было как-то выходить из создавшегося положения. К тому времени меня уже назначили начальником северной авиационной группы вместо генерала Богородицкого: хозяйство, за которое отвечал, заметно расширилось. Кроме 3-го истребительного авиакорпуса, теперь в моем распоряжении оказались 3-й штурмовой авиакорпус, 1-я и 11-я штурмовые авиадивизии. Управлять таким хозяйством, понятно, сложнее, и первое, что беспокоило, — аэродромы. Где размещать полки? Как сделать, чтобы не отставать от пехоты, конников, танкистов, так нуждающихся в нашей помощи?

Я летал в поисках площадок, полевых аэродромов. Мне помогали мои заместители — опытные пилоты. Но белорусские леса и болота — не самые подходящие места для размещения истребителей или штурмовиков. Иной раз глядишь сверху — вот подходящая площадка для взлетов и посадок боевых машин, но тут же и разочарование: а как подвезти сюда горючее, боеприпасы? Какие тут, к черту, коммуникации — до самого горизонта лес! Грибные места хороши в таких лесах, а не дороги для транспортировки снарядов.

Надо было срочно что-то предпринимать, и вот, как говорится, в порядке бреда была мною высказана в те горячие дни почти шальная мысль. Использовать для боевой работы истребителей обычную дорогу! Нет, не те шикарные бетонированные автострады, с которых летали летчики к концу войны под Берлином, а нашу простецкую полевую дорогу, соединяющую какой-нибудь райцентр с каким-нибудь захудалым колхозом.

Что тут говорить, мысль действительно казалась шальной, однако меня поддержали. «Жить захочешь — сядешь!» — весело прокомментировал идею вечно нестареющей авиационной шуткой мой неунывающий помощник Саша Новиков. И на том остановились.

Дорогу более или менее, на наш взгляд, подходящую нашли быстро. Выбрали ровный участок ее длиною 1200 метров, засыпали дорожные кюветы землей, а сверху уложили скрепленные доски. Нельзя сказать, что такая взлетно-посадочная полоса отвечала требованиям мировых стандартов, но один из наших истребительных авиаполков вел с нее боевую работу, и достаточно успешно. А это для нас было главным.

Наиболее подходящую площадку для истребителей корпуса обнаружил командир звена старший лейтенант Моргунов. Он доложил, что в районе города Сморгонь есть хороший участок грунта, но, похоже, перепахан.. Немцев в городе летчик не заметил, однако и наших. войск там пока не было.

Я вылетел в указанное место в паре с Сеней Самойловым. Данные Моргунова подтвердились. В тот же день, взяв на борт По-2 командира 278-й истребительной авиадивизии полковника К. Д. Орлова, решил проверить, пригоден ли участок для работы наших боевых машин.

Долго, помню, кружили, выбирая место для посадки маленького самолета связи. Кое-как все же приземлились. Осмотр площадки показал, что немцы намерены были перепахать ее полностью и заминировать, но, видно, не успели: танки генерала Обухова помешали.

К исходу дня аэродром — помогло местное население — был готов принять наши истребители, и 43-й авиаполк перелетел под Сморгонь. На следующий день уже и вся 278-я дивизия базировалась там. Как выяснилось, вспашку аэродрома немцы поручили местной трактористке (запомнил ее фамилию — Бруквина). Встретились с нею.

— Я же понимала, для чего фашисты заставили меня пахать — чтоб наши под аэродром не приспособили, — сказала нам эта мужественная женщина-белоруска. Рискуя жизнью, она создавала лишь видимость, что вспахивает грунт, а на самом деле, подняв плуг повыше, только снимала с его поверхности дерн.

Так, довольно быстро восстановив выведенные из строя места площадки, мы начали боевую работу, и я с уверенностью могу сказать, что полевой аэродром под Сморгонью также внес свой достойный вклад в разгром противника в дни нашей наступательной операции.

В те дни в 43-м полку побывали два поэта — Сергей Михалков и Эль-Регистан. Михалков, известный автор «Дяди Степы», и сам-то высокий, тонкий, а Эль-Регистан — буквально ему по пояс. Пилоты звали их между собой Пат и Патошон. Так вот, заехали поэты на этот наш дорожно-полевой аэродром, побеседовали с летчиками, и загорелся Михалков слетать на истребителе, да не куда-нибудь, а в бой! Просьба, понятно, вызвала смех! Дело в том, что с таким ростом, как у него, копченую колбасу с потолка хорошо снимать, а не на истребителе летать. Спрашиваю Михалкова:

— Ноги-то и голову куда денешь?

А он опять за свое: чтобы красиво да правдиво писать о летчиках, нужно хотя бы раз побывать в воздушном бою или слетать на штурмовку. Что делать? Ладно, думаю, проведем поэта, запутаем как-нибудь.

Вечером собрались во время ужина, и я как можно серьезней сообщаю Михалкову:

— Сейчас инженеры опускают сиденье на три дырочки ниже. Утром примерим: если голова укроется в кабине самолета — летим в бой!

Михалков обрадовался, засуетился:

— Ну так я пораньше спать лягу. Надо собраться с силами.

— Правильно, — соглашаюсь с ним. — Заканчивай ужин и лезь на печку.

Михалков послушно последовал моему совету, а утром чуть свет гляжу, на аэродром бежит.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Готово?

— Так точно, — отвечают ему, хотя — и смех и грех! — никто ничего и не думал делать. На истребителе Як-76 позади летчика было одно место, но вот сиденье на машине переместить было невозможно. Как это объяснить высокому гостю?..

Короче, сохраняя торжественность момента, на Михалкова натягивают парашют, застегивают парашютные замки, на всякий случай поясняют, как дергать кольцо, сколько секунд тянуть, не раскрывая парашюта, как приземляться — мало ли что в бою может случиться. Ведь и наших сбивают… Поэт Михалков слушает внимательно, со всеми соглашается и лезет в кабину.

Залез. Я наблюдаю, что будет дальше. А дальше тут же все стало на свои места. Голова поэта торчит выше фонаря, кабина не закрывается — какой еще воздушный бой!

— Вылезай, — говорю, — прилетели! Михалков вылез, парашют с него сняли, он посокрушался немного, но быстро и легко успокоился, заключив, что голову рубить жалко — шапку не на чем носить будет.

Это мнение с Сергеем Михалковым я вполне разделял — на том его боевой вылет и закончился.

Однако, коль речь зашла о поэтах, назову еще одно имя — имя поэта, чьи стихи наше национальное достояние. Это Марина Цветаева.

Я не считаю себя крупным знатоком поэзии, хотя поэзию люблю. Возможно, и сейчас не завел бы разговор по этому поводу, да поводом к разговору послужила судьба одного бойца — сына Цветаевой, павшего на ратном поле смертью храбрых за свободу и независимость Отечества в дни операции «Багратион».

Да, Георгий, сын Марины Цветаевой, рядовой 437-го стрелкового полка 154-й стрелковой дивизии, был одним из тысяч тех парней, кого мы прикрывали в своих боевых вылетах над белорусской землей, кто под ударом пуль и снарядов полз со своим ППШ, сровнявшись с землей, бросался по призыву политруков в атаку, а когда требовалось, стойко и мужественно принимал смерть — как принял ее, выдержав зверские пытки, рядовой 77-го стрелкового полка Юрий Смирнов.

Сохранились письма Георгия с фронта — ценные свидетельства о тех давних днях, последние его письма. Вчитайтесь, вдумайтесь в бесхитростные строки солдатских треугольников — они не нуждаются в комментариях.

Нет, не повторил девятнадцатилетний солдат хода истории — сам творил ее. «Скромный. Приказы выполнял быстро и четко. В бою был бесстрашным воином» — так напишет потом о Георгии командир его роты Гашим Сеидов.

А тогда, 7 июля сорок четвертого года, в бою за деревню Друйка сын Марины Цветаевой пойдет в свою последнюю атаку, и останется за полком еще одна пирамида с красной звездой. Имя на ней смоют дожди, выветрит ветер, и долгие годы будет считаться холмик у деревни Друйка Витебской области могилой неизвестного солдата. Но никто не забыт… Люди воскресят имена защитников Отечества. На месте захоронения солдата будет воздвигнут памятник. Сколько их на белорусской земле — этих скромных надгробий, братских могил!.. Нам ли было не знать цену победы в боях!

Однако в английской и американской печати в те дни появились высказывания, будто советское наступление в Белоруссии всего лишь «легкая прогулка», потому что основные силы немецкой армии переброшены на западный фронт. О чем тут говорить! Только в бобруйском котле наши войска окружили 40-тысячную группировку немцев, а восточнее Минска — свыше 100 тысяч солдат и офицеров противника.

17 июля по улицам Москвы конвоиры провели 57 600 пленных фашистских солдат и офицеров во главе с поверженными генералами. Всего же в Белорусской операции было разгромлено около 70 дивизий противника. Это ли не ответ на вымыслы о «легкой прогулке»!..

Однажды из штаба армии я получаю телеграмму: подготовить эскадрилью истребителей Як-9д к боевому вылету на Инстербург.

«Инстербург?! Так это же где-то в Восточной Пруссии!..» — невольно вырвалось у меня. Тем не менее телеграмма четко и ясно определяла нашу задачу: машины снарядить бомбами, полным боекомплектом и… листовками. Над целью предписывалось выполнить один заход — штурмануть из всех пушек и пулеметов и в то же время сбросить бомбы и листовки. Командарм предупреждал, что этот вылет решает очень важную военно-политическую задачу, поэтому эскадрилью приказывал готовить лично мне.

«…Вам полет запрещается. Вылет завтра в 6.30 утра. Об исполнении доложить немедленно после посадки» — так заканчивалась эта телеграмма, не допускающая рассуждений, сомнений, оговорок, как и любой военный приказ. А задуматься между тем было над чем, и я, срочно вызвав к себе в землянку штурмана, инженера, начальника штаба и начальника политотдела корпуса, предложил немедленно изучить обстановку и начать планировать боевой вылет.

— Листовки-то где? — спросил у начпо Ананьева.

— Только что привезли — целая машина, — ответил он.

— А ну давай-ка почитаем.

Ананьев достал из кармана куртки листок бумаги, на котором было отпечатано по-немецки: «Истребители с красными звездами над Инстербургом!»

— Да, это политический момент, — сказал я и призвал к подготовке вылета отнестись очень внимательно.

Дело в том, что полет предстоял на предельную дальность. По предварительным подсчетам, горючего в баках истребителей могло хватить, чтобы долететь до цели и вернуться обратно, но при условии, что не будет ветра. На большой-то скорости ветер — серьезная помеха.

Рассчитали профиль полета, всю его программу. Все старались предусмотреть, все учесть, чтобы горючего как-то сохранить побольше: самолеты выстраиваются в линию, дозаправляются — под пробку! — и взлетают прямо с места, собираясь не над аэродромом, а уже на маршруте — без всяких маневров. Прикрывать их решили на самолетах Як-7б до боевого радиуса полета — дальше летят одни.

Задумались, кто поведет группу. Я назначил командира эскадрильи из 43-го истребительного полка А. Д. Осадчиева. Сильный был пилот, знал его по Кубани: вместе летали не раз на штурмовку аэродрома противника под Анапой. Не сомневался в нем — справится с любым заданием.

Однако как работать над целью всей группе? Ведь предполагался всего один заход — и домой. Тут уж не должно быть никаких осечек. Прикинув все, решили так: на Инстербург заходить с севера, оттуда немцы никак ждать не могут — и так-то как снег на голову! С высоты 3000 метров пологое пикирование до 500 метров, сброс бомб, затем удар из пушек и пулеметов, а на выходе из атаки раскидываем листовки.

Все вроде бы продумали, все предусмотрели. Осталось только решить, как везти эти листовки, как их бросать? Истребитель ведь не транспортный самолет, не бомбардировщик. На нем бомболюка нет, бомбодержатели заняты, а в кабину летчика много ли возьмешь.

— Думайте, братцы, думайте! — торопил я инженеров. — Не руками же, в самом деле, разбрасывать.

Минут через сорок в землянку радостно вбегает взволнованный начальник политотдела.

— Нашли! Нашли!

— Что нашли? — спрашиваю.

— Да способ нашли, как листовки пристроить.

Гляжу, за Ананьевым кто-то стоит.

— Вот, комсомолия придумала! — Начпо подталкивает ко мне паренька в технической куртке, и я узнаю в нем техника самолета Гладкова.

— Ну так рассказывай, что ты придумал, какая у тебя идея родилась?..

А идея оказалась простой и смелой. Гладков все листовки предложил уложить под щитками-закрылками самолета, между нервюрами крыла. В полете, при выпущенных закрылках, они отсасываются потоком воздуха и разлетаются. Действительно, все гениальное — просто!

Для гарантии комэск Осадчиев поднял боевую машину в воздух, промчался над аэродромом, и вдруг — уже вслед ему — в лучах заходящего солнца вспыхнуло мерцающее облачко. Это вылетели листовки из-под щитков-закрылков. На земле после посадки я осмотрел самолет, убедился, что в нем ничего не осталось, и предложение техника Гладкова утвердили.

В 22 часа 00 минут я доложил командующему армии о готовности группы приступить к выполнению задания. При этом оговорился, что при встречном ветре больше трех метров в секунду или хотя бы при боковом ветре горючего на самолетах не хватит, следовательно, задание выполнять будет нельзя. Ответ последовал не сразу, но достаточно однозначный, обсуждений не допускающий: «Полет выполнять в любую погоду! При выработке горючего — посадка на фюзеляж».

Признаться, такого задания я еще ни разу не получал: целую эскадрилью приземлять на брюхо! (Пилоты так называли вынужденную посадку на фюзеляж самолета, без шасси.) Решение, конечно, смелое, и объявлять его на сон грядущий я никому не стал. Пусть, думаю, отдохнут бойцы без лишних тревог. Утро вечера мудренее, утром, решил, и скажу.

Не знаю, как эскадрилья, которой предстояло лететь на задание, а я в ту ночь спал беспокойно. Да спал ли вообще? В голове путались, сумбурно перескакивая с одной на другую, разные мысли. И то сказать, три года войны — три года мы мечтаем о том дне, когда наконец наши боевые маршруты пойдут не над деревнями Сосновками. И вот завтра предстоит полет, которым мы напомним немцам, как двести лет назад, в Семилетнюю войну, шли на столицу Пруссии. — Кенигсберг русские полки. Подступало гордое солдатское счастье: мы пройдем над землей врага!..

Утро погасило звезды. Туманная дымка рассеялась, небо прояснилось, и легкий неуловимый трепет пронесся над аэродромом. Священные минуты перед боевым вылетом…

Все было готово к яростному прыжку. Я уже знал, что ветер по маршруту несильный, однако, по расчетам, горючего на обратный путь до аэродрома не хватит, но посадка истребителей будет на нашей территории. И тогда я спросил пилотов:

— Братцы, кто из вас садился на брюхо? Трое из восьми подняли руки. У одного шрам через все лицо — к нему, да и ко всем остальным у меня больше не было вопросов, и я просто сказал:

— Горючего не хватит — придется садиться…

В 6 часов 20 минут от земли оторвался первый самолет. Через четыре минуты — последний, и тогда я доложил командарму, что группа Осадчего на задание ушла.

Хрюкин односложно бросил:

— Хорошо…

Я потолкался-потолкался на командном пункте и побрел к капонирам боевых машин, откуда рано утром, еще до рассвета, их вырулили на взлетную полосу заботливые технари. Лучше, решил про себя, посижу с ними — по радио теперь долго не поступит никаких сигналов…

Так и просидел около часа. До чего же были томительные те минуты ожидания — в полете ничего подобного не ощущаешь, там работа. Невольно закрадывалось сомнение — выдержат ли, не дрогнут ли бойцы в прусском небе?.. И то сказать, средь бела дня да залезть в берлогу, где зениток, как тюльпанов у какой-нибудь Вильгельмины в ее вылизанном дворике. Да не только залезть — еще и агитацией заняться!..

Через час десять минут мы услышали первое сообщение: «Иду группой. Семь самолетов…» Я — бегом на КП. По ходу недобрые догадки: что случилось, почему семь? Восьмого сбили? Может, прямо над Инстербургом?..

На КП приказываю запросить Осадчиева: был бой или не было? В ответ слышу:

— После посадки доложу…

Еще несколько бесконечно долгих минут. Наконец, вижу — идет один самолет, второй, третий… Эти сели и даже самостоятельно зарулили в капониры. Четвертый и пятый зарулить уже не смогли — их винты остановились на пробеге после посадки. Техники, мотористы были в готовности — тут же их с полосы. Шестой самолет не долетел до аэродрома метров триста — приземлился, однако, на шасси. Седьмой пошел на посадку поперек аэродрома — видно было, что тянет, как мы когда-то пели, «на честном слове». Но, слава богу, сел тоже удачно.

Едва этот, седьмой, остановился — я к нему. По номеру самолета помнил, что там комэск. Издалека заметил — лицо ведущего группы веселое, и он спокойно курит. Кричу Осадчиеву:

— Ну как? Выполнили? Где восьмой?.. Комэск отбросил папиросу и тоже — во всю мощь легких:

— Товарищ генерал! Задание командования группа выполнила. Боевых потерь нет!

— Восьмой где?

— Да не волнуйтесь, товарищ генерал, — улыбается Осадчиев, — восьмой тут сел, совсем недалеко. Километров двадцать — двадцать пять от аэродрома. Сел в хлебном поле — я видел его посадку. Все нормально.

Тут у меня от души отлегло, я сгреб комэска в охапку и, как мог, поздравил — кратко, без громких цветистых слов и пафоса. Разве найдешь в такие минуты красивые-то слова! Да, признаться, они и не требовались. Как летчикам, нам ведь и так было ясно, чего стоила наша солдатская доблесть.

В тот же день радиостанция имени Коминтерна передала сообщение, что восемь советских истребителей нанесли бомбово-штурмовой удар по противнику и сбросили над прусским городом Инстербургом листовки. Радиоволны разнесли эту весть на весь мир…

Глава пятнадцатая.

Освободив от врага Белоруссию, войска двух фронтов — 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского — приступили к операции по освобождению Прибалтики. В направлении на Паневежис — Шяуляй и Елаву наступали войска 1-го Прибалтийского фронта, а на Вильнюс — соединения 3-го Белорусского.

Близился час освобождения Литвы. За три года оккупации гитлеровцы истребили почти четверть населения республики, разрушили восемьдесят процентов промышленных предприятий, уничтожили около половины поголовья скота. «В прибалтийских странах германским органам следует опираться на немцев: использовать в интересах Германии противоречия между литовцами, эстонцами, латышами и русскими, — рекомендовал Геринг в своей „Зеленой папке“. — На Кавказе использовать в наших интересах противоречия между туземцами — грузинами, армянами, татарами — и русскими…» Что говорить, немцы старательно придерживались подобных инструкций.

Деревня Пирчюняй. Мы услышали о чудовищных преступлениях в этом местечке. Дотла сожгли ее фашисты вместе со взрослыми жителями и детьми. А сколько таких сожженных и разрушенных литовских деревень проносилось в те дни под крыльями боевых машин!..

За одиннадцать дней наши танковые соединения и пехота продвинулись на 180—200 километров. Такой стремительности наступления враг не ожидал и, ожесточенно сопротивляясь, откатывался все дальше. Нам, авиаторам, особенно истребительным частям, приходилось работать в довольно непривычной обстановке. Дело в том, что танкисты нередко отрывались от сухопутных войск на 120—150 километров. Наша задача была прикрывать танковые соединения, но ведь радиус полета любой боевой машины не беспредельный. 150 километров — это если считать не от аэродрома, а даже от передовых позиций пехоты — в одну сторону, 150 километров — в другую (надо ведь еще вернуться к своим!). Спрашивается, когда же вести бой? Останется ли время на прикрытие войск?..

Боевая обстановка диктовала свои условия, и мы решили не дожидаться, пока пехота освободит нам аэродром, а садиться, где получится — следом за танкистами и работать. Что говорить, риск был большой, каждый боевой вылет истребителя стоил многого, но нас ждали, на нашу поддержку рассчитывали танкисты.

Запомнились мне особенно горячие дни боев за освобождение Вильнюса. Город был основательно укреплен противником. Несколько полос обороны, усиленные противотанковыми заграждениями, танки и самоходные орудия, зарытые в землю, — все это представляло серьезное препятствие еще на подходе к городу. А сам Вильнюс был превращен в настоящую крепость. Почти каждый уцелевший дом немцы превратили здесь в опорный пункт или узел сопротивления. На верхних этажах обосновались пулеметчики, автоматчики и снайперы, орудийные гнезда были оборудованы на нижних этажах. Все площади города и улицы простреливались орудиями, минометами, пулеметами. На Замковой горе (ныне гора Зедиминаса) немцы устроили наблюдательный пункт, оттуда могли вести и обзор всей местности, и круговой огонь.

Придавая Вильнюсу большое значение как узлу обороны, прикрывавшему подступы к Восточной Пруссии, гитлеровцы заявляли, что город будут защищать отборные силы их армии, и 8 июля из Берлина прибыл сюда вновь назначенный комендант Вильнюса Штагель с приказом Гитлера «во что бы то ни стало удержать город до подхода резервов».

Километрах в десяти от Вильнюса находился полевой аэродром Порубанок. Так вот, чтобы эффективней помогать танкистам 3-го гвардейского механизированного корпуса генерала В. Т. Обухова, свой командный пункт и одну из наших дивизий — 278-ю истребительную — мы решили расположить на том аэродроме. Перелетели. Танкисты выделили нам одну роту для охраны, а сами, обойдя город с севера, приступили к его осаде.

Дабы убедиться в готовности аэродрома для работы с него боевых машин, я послал туда майора Новикова на связном По-2. Следом за ним с группой истребителей приземлился и сам.

— Летное поле для принятия любых типов самолетов вполне пригодно, — докладывает Новиков. — Подсобные помещения исправны. Заминировать фрицы ничего не успели, но есть одно неудобство: здорово бьют по полю из минометов и ведут огонь артиллерией.

Да, мой помощник майор Новиков был прав, — взлетать, приземляться, вообще находиться в открытом поле под обстрелом врага не слишком-то удобно. А что было делать?.. Короче, решаю принять на Парубанок два истребительных полка.

— Товарищ генерал, чуть не забыл, — говорит Новиков, когда я собрался уже лететь с докладом о своем решении в штаб воздушной армии. — Тут на бричке люди приезжали — предлагали свои услуги, готовы помочь, если что потребуется.

«Ну, какие они помощники в наших делах?» — подумал я, запустил мотор и пошел на взлет.

…Воздушные бои над Вильнюсом велись беспрерывно. «Юнкерсы», «фоккеры», «мессершмитты» тянулись с запада, и, казалось, поток этих машин с крестами бесконечен. Летчики корпуса совершали в день по четыре-пять боевых вылетов, а эшелоны гитлеровских машин все шли и шли. Видно, приказ фюрера был достаточно строг.

9 июля немцы выбросили в районе Вильнюса большой десант. Около ста транспортных самолетов использовали они для этого. На следующий день были десантированы еще 600 головорезов. Работать с полевого аэродрома в таких условиях становилось все тяжелей, и тогда я вспомнил о местных жителях, которые предлагали нам свою помощь.

Отыскать их было нетрудно. Жили они в селе Порубанок, названием которого условно обозначали мы и свой полевой аэродром, так что вскоре явились седой мужчина и женщина-литовка, неплохо владевшая русским языком. Я объяснил им суть дела: противник обстреливает аэродром откуда только может, нам срочно необходимо возвести земляные капониры для укрытия самолетов и людей. И спросил:

— Нет ли у вас какого-либо инструмента — кирок, носилок?

Мужчина и женщина о чем-то посоветовались по-своему, лица, гляжу, стали озабоченными. Потом литовка говорит:

— Пусть командир не волнуется. Мы все найдем. Нам нужно указать место капониров, их размеры и нарисовать эскиз — как должно выглядеть это сооружение.

— Орлов, организуй! — приказал я командиру дивизии, а сам уехал на командный пункт 3-го гвардейского мехкорпуса. Предстояло обсудить с танкистами порядок взаимодействия на самый ответственный период операции — штурм Вильнюса.

Вернулся я на аэродром поздно. Ночевал с комдивом в каком-то подсобном помещении. Утром нас разбудил очередной артобстрел, и когда мы выбрались из сооружения, напоминавшего фанерный ящик, оба замерли от изумления. По всему полю, высотой около полутора метров, стояли земляные валы.

— Боже мой, кто же это все сделал? — вырвалось у меня.

Когда подошли к заканчивающим работу людям, оказалось, что в основном это были женщины и дети. Землю они носили ведрами, носилками, в кухонных кастрюлях. Врезались в память их лица — худые, уставшие, но, не ошибусь, сказав, — поистине одухотворенные содеянным. Все улыбались, смотрели, как я среагирую, и по настроению чувствовалось — довольны.

Я же не знал, как благодарить этих женщин, детей, говоривших со мной на своем языке, так бы просто по-русски и обнял всех! А немцы, видимо, почуяв, что уходить отсюда мы не собираемся, напротив, обосновались основательно, — еще ожесточеннее принялись забрасывать аэродром минами. Тогда я просил всех закончить работу и укрыться на время в соседнем с летным полем леске. Для нас начинался очередной день войны в небе Литвы.

Подобные наши «аэродромные диспозиции» были неожиданны для обеих сторон.

Как-то, помню, Иван Семенович Полбин передает по телеграфу: «Евгений, ты запутал моих пикировщиков! Летим бомбить, точно зная, что внизу под нами немцы, а с аэродромов взлетают истребители со знаками твоего корпуса…» Я ответил комкору, что действительно наши ребята работают под носом у немцев — жизнь, мол, заставляет… «А берлинскую улочку Унтер ден Линден не собираешься ли уже под свой аэродром приспособить?..»

Иван Полбин шутил. Но пройдет немного времени, и наши войска, прорвав позиции сильно укрепленного одерского рубежа обороны, будут громить немцев, окружая их в городе Бреславль. В эти дни внезапная оттепель выведет из строя все полевые взлетные полосы. Тогда комкор «петляковых» Иван Полбин предложит перебазировать свой корпус на аэродром с цементной полосой прямо на берегу Одера! Категорически запрещалось располагать бомбардировщики так близко к фронту: ведь наступление не парадный марш, боевая обстановка то и дело меняется — сегодня так, а что будет завтра, кто знает?.. Необходимо все учитывать. Но генерал Полбин настоял на своем, убедив командование согласиться с его предложением. Ну а об эффективности такого решения и говорить нечего: заметно увеличилось количество боевых вылетов, значительно облегчено было прикрытие «пешек» истребителями, сэкономлены десятки тонн горючего.

Однако слишком «тесный контакт» с неприятелем чреват был порой поворотом событий совершенно непредвиденным.

Однажды с передвижным командным пунктом мы расположились в каком-то небольшом литовском местечке. Радиостанцию, все подсобные машины установили во дворе двухэтажного дома. На крыше пристроили антенну, и связной принялся вызывать на связь штаб воздушной армии.

Прошло совсем немного времени, как вдруг Петр Остапенко, водитель моего «виллиса», открыл из окна верхнего этажа дома огонь длинными автоматными очередями. Спрашиваю:

— Петр, кого пугаешь? В чем дело? А он стреляет и кричит:

— Фрицы, гады, «виллис» украли!

— Как это украли? — интересуюсь я. — Машина стояла под окном, у самого подъезда.

Тут Остапенко опустил голову и держит передо мной такую речь:

— Ключ от запуска мотора я оставил в машине… Вижу, местечко пустое, населения нет. Ушли, думаю, все. Значит, мы здесь одни и хозяева. А когда поднялся на второй этаж, услышал через открытое окно, что кто-то запускает мотор машины. Глянул, а шесть фрицев с автоматами уже сидят в «виллисе». Я — за автомат, а они поехали. Я — стрелять, да не попал. Виноватый я, командир…

Что тут скажешь? Жаль, конечно, «виллис». Хоть и американская, но хорошая машина была. Выругал я тогда Остапенко для порядка.

— Оставил, — говорю, — без машины, сам и доставай.

Он промолчал.

Когда закончился день, стихла стрельба на земле и в воздухе, все, кто находился на командном пунктов, собрались на ужин.

— А где Остапенко? — спрашиваю. Никто не знает. Обыскали весь дом — думали, может, спит где? — нет водителя.

Поужинали. Легли отдохнуть — рано утром снова боевая работа.

Опять летят команды, запросы: «Дракон!» Идем на Переправу…», «Я — „Дракон!“ Будьте внимательны! Двадцать „юнкерсов“ в том направлении…» Немецкие бомбардировщики рвались к боевым порядкам наших войск, переправам через реки Нерис, Вильно, и мы отражали эти их налеты, прикрывали танкистов генерала Обухова, сами вели штурмовики…

Вдруг часов в одиннадцать-двенадцать на КП по-является Остапенко.

— Товарищ командир! Ваше приказание выполнил. Легковая машина — «опель-капитан», прошла всего двадцать тысяч километров — стоит у подъезда. ; Гляжу, мой Петр весь сияет, хотя видок такой, будто где-то глину месил. А «опель-капитан» и в самом деле у подъезда стоит.

— Как же это ты, Остапенко, умудрился? — спрашиваю с укором. — — Да разве я посылал тебя за машиной? Неужто не дали бы нам какую-нибудь тарахтелку?

— Э-э, товарищ генерал, тарахтелка нам, истребителям, ни к чему. Уж если летаете на самых-самых, то и по земле на чем попало ездить не след! — Водитель Остапенко с большим почтением относился именно к летчикам-истребителям. Никого другого не признавал, страшно гордился тем, что имеет отношение — какое-никакое — к истребительной авиации, хотя и сетовал нередко, что вот-де самому ничем таким отличиться за всю войну не довелось и что вот вернется домой, на родную Полтавщину, а похвастаться и нечем будет. Я уверял его, что он не прав, говорил, что фронтовой шофер — такой же, как все, защитник Отечества, а он, Петр Остапенко, надежный и очень подходящий даже для командира истребительного авиакорпуса боевой помощник, смелый и мужественный боец.

Но вот то, что рассказал нам Остапенко, объясняя свое временное отсутствие, удивило нас всех настолько, что слушали мы его историю, как настоящий детектив.

— После того как вы мне выдали за «виллис», я пошел искать машину, — начал он свой рассказ, который постараюсь передать ближе к авторскому. — Взял автомат, две гранаты и направился по дороге на Вильно. Иду и по немецким указкам читаю: «Стоянка — до Вильнюса 75 км». Иду. Кругом пусто. Никого нет. И шел я так очень долго, маскируясь кустами, деревьями. Устал, лег отдохнуть в кювете. Вдруг слышу мотоцикл трещит. «Может, немцы?» — думаю. Спрятался — они промчались мимо, тогда я дальше двинулся. Прошел еще километров шесть-семь. Гляжу, небольшое село — хат на пятнадцать-двадцать, к лесу примыкает. Решил подобраться со стороны леса и посмотреть, кто есть в селе. Когда выполз на окраину — батюшки! — у первой хаты вот этот самый «опель-капитан» на меня смотрит, а вокруг ни души. Лежу и думаю: «Что делать?» Пока думал, фрицы начали ходить. Один запустил мотоцикл с коляской и укатил. А я все лежу и думаю: «Что же делать?..» Потом пополз, а сам все думаю: «Обрежу-ка на „опеле“ провода от замка зажигания — хрен уедут…» Дверцу открыл и что же? — ключ от зажигания в машине торчит! «Эх, — думаю, — шофер такой же чурбан, как я, оказался!» На сиденье фуражка офицерская. Вскочил я тогда в машину, фуражку напялил, автомат и две лимонки на сиденье положил. А дальше все просто было — нажал на стартер, мотор сразу же запустился — и ходу!

— Ну ты даешь, Петро! — не удержался я. — По тебе-то стреляли? Гнались за тобой?

— Нет, товарищ генерал. Фрицы — дураки. Думали, что это их машина по делу куда-то покатила.

— А сколько там немцев, не заметил? Остапенко задумался, потом говорит:

— Мне, товарищ командир, не до счету было, сколько их там. Но во всех дворах заметил мотоциклы с колясками. Это точно.

— Ну а от нас-то далеко?

— Километров пятнадцать, не больше… Тут уже я начал думать: «Что делать?» Пятнадцать километров — это на мотоциклах десять-пятнадцать минут. Прикатят «соседи» за своим «опелем» или вообще, скажем, сунутся сюда по каким-либо своим делам — разве отразим врага крохотной командой?..

Рисковать людьми я не мог. Тут же приказал замаскироваться, «опель» во двор загнать. А по радио связался с генералом Обуховым и объяснил обстановку. Командир корпуса понял меня и сказал, что нам следует рассчитывать на помощь танковой роты, которая стояла неподалеку от нас, километрах в двадцати. У самого Обухова связи с этой ротой не было, но частоту ее волны он нам дал.

Запомнился мне позывной танкистов: «Дубок-3». Связаться с ними удалось довольно быстро — станция у нас мощная была. Так что вскоре услышали: «Дракон», выходим. Держитесь!..» А еще через несколько минут стальной «дубок» вырос перед нашим КП. Это — защита!

— Ну а где же «соседи»? — поинтересовался командир роты.

— Да тут, недалеко, — живо ответил за всех Остапенко. — Могу показать!

Танкист что-то прикинул про себя и предложил, как бы сейчас сказали, встречный план:

— Давайте врежем, товарищ генерал? Оставаясь верным старой истине, которая утверждает, что лучшая оборона — наступление, я согласился.

— А сопровождающего можно? — спросил капитан, развернув танки перед броском в бой. Остапенко, получив мое разрешение, молнией кинулся в его машину.

…Спустя часа два-три на дороге, ведущей к деревушке, в которой мы разместились, показались мотоциклы с колясками. Первый вел Остапенко. Второй — командир танковой роты. Веснушчатый курносый танкист был явно доволен результатом боя и радостно доложил мне:

— Все, товарищ генерал. Дали мы этой голове прикурить!

— Какой еще голове? — не понял я.

— Да «мертвой»!..

Оказалось, что в пятнадцати километрах от нашего командного пункта рыскала до зубов вооруженная мотоциклетная разведрота танковой дивизии «Мертвая голова», с вояками которой мне еще доведется встретиться.

Вот в такой обстановке приходилось нам работать на земле. А в воздухе — там напряжение боевых вылетов ничуть не спадало.

Раз вылетел на разведку площадок для очередного перебазирования — следом за танкистами. В паре со мной ведомым шел лейтенант Пивоваров. Ну и свалились на нас, предвидя легкую добычу, ни много ни мало двенадцать «фоккеров»! Бой завязался восточнее Вильнюса, километрах в двадцати от города. Неравный бой, что и говорить. Уклониться от схватки мы не могли. Дрались на малой высоте. Это нас, пожалуй, и спасло. Як-7б был легче, маневренней, чем «фока». Мы успевали выходить из-под огня противника, но атаки гитлеровцев становились все настойчивей. Хорошо, что ведомый держался молодцом! Прикрывая хвост моей машины, Пивоваров замечал любую попытку немцев срезать меня и четко успевал отреагировать — как-то помешать открытию огня, сорвать атаку, огрызнуться очередью. Разошлась бы пара — по одному-то куда как проще обоих в расход пустить. А тут мы и наш характер показали, провели, можно сказать, политбеседу о преимуществах ведения парой таких вот воздушных схваток.

Закончился бой в нашу пользу со счетом 1 : 0. В какое-то мгновенье той чертовой карусели мне удалось внезапно атаковать ведущего группы и сбить его. А немцы без лидеров — что стадо баранов без вожака. Засуетились, сникли сразу и отвязались от нас. Я, откровенно говоря, не возражал. Судя по всему, и Пивоваров вполне разделял эту мою сдержанность.

Ну а на земле мы уже вместе убедились, как это важно — не горячиться, уметь грамотно сориентироваться, оценить обстановку в воздухе: двадцать-то пробоин в машинах, хотя и на двоих — не шутка!..

После того вылета на аэродроме ко мне подошла уже знакомая литовка-переводчица, помогавшая нам в наведении защитных капониров.

— Наш старший, — говорит, — просил передать, что сегодня вечером, когда вы окончите воевать, мы споем вам наши литовские песни.

«Песни? — удивился я. — До них ли сейчас пилотам?..» Но поблагодарил, не желая обидеть наших добрых помощников, и обещал по возможности собрать народ.

Вечером летчики, техники, механики двух полков, пристроившихся в поле возле села Порубанок, собрались у одного из капониров. Устроились, кто как мог. Ждем. И вот те женщины, которые совсем недавно со своими детишками за ночь возвели для нас земляные убежища, запели.

Я никогда в жизни не слышал ничего более проникновенного, чем тот женский хор. Слов песен никто из бойцов, конечно, не понимал. Литовка-переводчица сказала, что-то о Даугаве, о ее привольных водах, текущих среди полей и лесов, но песня, которая тихо звучала, струилась и властно входила в огрубевшие наши сердца, напомнив каждому что-то свое — близкое, дорогое, — так ли уж нуждалась в дословном переводе?..

Закончатся бои. Восстанут из пепла и руин литовские села, города. Однажды я еще раз услышу песни этой прекрасной земли — уже как почетный гражданин Вильнюса. И они напомнят мне фронтовой аэродром Порубанок, сельский хор и тот удивительный вечер после жестоких боев, который подарили нам литовские женщины…

Какая же ненависть, какая жажда мести к врагу рождалась в те давние дни в каждом из нас при виде гитлеровских злодеяний! Никогда не забыть мне страшных картин зверств, оставленных фашистами в старинном Вильнюсе.

… Еще 7 июля на окраины города ворвались разведчики под командованием лейтенанта М. И. Шундина. Следом за ним с юго-запада к Вильнюсу подошли танкисты 35-й гвардейской танковой бригады генерал-майора А. А. Асланова, части 215-й и 144-й стрелковых дивизий. А 8 июля с севера и северо-востока к окраинам литовской столицы прорвались войска 5-й армии генерала Н. И. Крылова и 3-го гвардейского механизированного корпуса генерала В. Т. Обухова.

Извилистые улочки и переулки, проходные дворы старого города осложняли действия наших войск. Бои приходилось вести за каждый дом, каждый этаж. Штурмовые группы пробирались с помощью местных жителей по крышам, дворами, обходя опорные пункты гитлеровцев, уничтожали их внезапными ударами с тыла.

Немцы запирали людей в подвалах, нередко поджигали их. Так, в костеле неподалеку от улицы Базельской было обречено на гибель около трех тысяч жителей Вильнюса, согнанных гитлеровцами со всех районов города. Стрелковая рота под командованием лейтенанта Жукова пробилась к костелу и спасла их.

Я в Вильнюс попал 12 июля — за день до освобождения его — вместе с комкором Обуховым. Въехали мы в город с Виктором Тимофеевичем в одном бронетранспортере: вокруг вовсю шли уличные бои. Помню, нам сказали, что в подвале какого-то здания заперта большая группа людей. Кинулись мы туда, но было уже поздно — гитлеровцы всех расстреляли. Среди жертв оказалось и много женщин…

Да, суровая это штука — война. Вспоминать и то тяжко. Петру Остапенко, шоферу моему, не довелось вот вернуться на родную Полтавщину, погиб он за литовскую землю, как воин, — на боевом посту. Уже у самого Вильнюса нас однажды обстреляли из леса. Остапенко и автоматчик Дронов были убиты. Мне пули прошили только фуражку. Значит, суждено жить. В том числе и за этих вот ребят…

Глава шестнадцатая.

За успехи в боевых действиях по освобождению Литвы наш истребительный авиакорпус был награжден орденом Кутузова II степени. С тяжелыми боями мы стремительно продвигались на запад, и осень сорок четвертого года застала нас на 1-м Белорусском фронте. В составе 16-й воздушной армии корпусу предстояло теперь прикрывать и поддерживать войска фронта, на который вместе с соседними фронтами возлагалась ответственная задача — освобождение польского народа от гитлеровской оккупации. Левое крыло 1-го Белорусского, форсировав Вислу южнее Варшавы, захватило небольшие плацдармы в районах городов Магнушева, Пулавы. Здесь завязались бои с переменным успехом. И вот командующий фронтом маршал Г. К. Жуков собрал руководство общевойсковыми, танковыми и авиационными соединениями, чтобы перед предстоящей операцией провести военную игру.

Тем пасмурным осенним днем мог ли я предположить, что окончится война, пройдет ни много ни мало — сорок лет! — и новое поколение командармов обратится к Висло-Одерской операции как к одной из самых выдающихся. А научную конференцию по изучению Варшавско-Познаньской операции войск 1-го Белорусского фронта, составной части Висло-Одерской операции, мы проведем уже вскоре после войны — с 27 ноября по 2 декабря 1945 года. Будут на той конференции боевые генералы Группы советских войск в Германии — до командира корпуса включительно, представители Генерального штаба, военных академий Генштаба и имени М. В. Фрунзе — всего свыше 300 человек. Мне тогда придется выступить в прениях по докладам, итоги конференции подведет Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Но все это еще будет…

А тогда Георгий Константинович, собрав нас, со всей своей категоричностью пока только сформулировал решения, в которых нашел наибольшее отражение опыт нашего военного искусства.

«Прорвать фронт с разных направлений и разгромить варшавско-радомскую группировку…»

«Наступать в общем направлении на Познань и выйти на линию Бромберг — Познань…»

«Войти в оперативно-тактическую связь с войсками 1-го Украинского…» — четко определял маршал замысел операции, и я, уже зная, что главный удар фронта будет наноситься с магнушевского плацдарма, что нашему 3-му истребительному авиакорпусу именно здесь предстоит прикрывать войска в исходном положении, а потом и на переправах через Вислу, догадывался: битва предстоит ожесточенная…

Многое из того, что было до и после войны, с годами забывается, теряет яркость красок, четкость очертаний. Особенно быстро забывается то, что было «после» — в прошлом году, прошлым летом, на прошлой неделе… Но вот тот осенний день, когда вновь мне довелось встретиться с Георгием Константиновичем Жуковым, почему-то запомнился.

Явные симпатии своей нестандартностью, прямотой, умом вызывал к себе наш новый командующий фронтом. Я думаю, вообще каждый человек наделен от природы правом на самобытность. Он ведь и ценен этой своей неповторимостью. Но бремя такого права тяжело, ответственно. Необходима постоянная работа мысли, здоровье эмоций, возвышенность чувств. Да, да, именно так. Порой вот молодые люди пытаются выработать в себе черты этаких суровых, немногословных натур. Полагая, что сдержанность выгодно подчеркивает твердость характера, они нередко теряют контакт с товарищами, оказываются в положении гордых одиночек. А ведь герои всех времен переходили в потомство, наделенные не только храбростью, энергией, твердой волей, но и чертами благородства, великодушия. Таким мне запомнился и наш командующий фронтом прославленный полководец Г. К. Жуков.

Вскоре после проведения фронтовой военной игры командарм С. И. Руденко провел такое же учение по реальному плану предстоящей операции с командирами и начальниками штабов авиакорпусов и дивизий. Оно проводилось скрытно. Отрабатывали мы тогда непосредственный контакт с танкистами. Штурмовики, например, держали связь с командирами передовых отрядов, а в боевых порядках этих отрядов следовали наши разведывательные команды.

Разведчиками — учитывался высокий темп предстоящего наступления — заранее были сфотографированы все аэродромы, все площадки, более-менее пригодные для боевой работы авиации. Не случайно в целях обеспечения перебазирования во время наступления в боевые порядки подвижных войск предполагалось включение и инженерно-аэродромных батальонов, и батальонов аэродромного обслуживания. На каждом новом аэродроме мы рассчитывали иметь запасы горючего, боеприпасов на 1—2 дня боевых действий.

Командующий 8-й гвардейской армией Василий Иванович Чуйков провел совещание командиров авиационных корпусов и дивизий, на котором мы окончательно уточнили планы нашего взаимодействия с наземными войсками.

И вот когда, казалось, все было продумано, когда передний край обороны противника вокруг магнушевского плацдарма семь раз был заснят с воздуха, когда между Вислой и Одером были обнаружены семь оборонительных полос гитлеровцев, — мне вдруг докладывают: самолеты корпуса начали выходить из строя!..

А случилось вот что: обшивка на боевых машинах невесть по какой причине начала отставать. Нечто подобное было под Курском в одной из дивизий на самолетах Як-7. Я срочно доложил в штаб генерала Руденко, оттуда — в Москву. Вскоре явились представители авиационного завода — потрясли чертежами, посмотрели и предложили переклеить фанерное покрытие каркасов всех наших истребителей. Это две-то сотни машин!..

Мне и сейчас вспоминается тот чрезвычайный случай в боевой практике как страшный сон.

Оставались считанные дни до начала боевой операции. В соседних братских дивизиях уже митинговали, бойцы клялись с честью выполнить свой патриотический, интернациональный долг. К летному составу командование 16-й воздушной армии готовило письмо, в котором призывно звучали слова: «Мы идем в последний и решительный бой!.. Бейте же, товарищи, врага… Не давайте ему ни двигаться, ни дышать — ни в воздухе, ни на земле. Под вашими ударами артиллерия противника должна замолчать, дороги должны замереть…» А я смотрел на обнаженные каркасы своих машин, на понурые, посеревшие лица людей и думал, сколько же потребуется времени, чтобы хоть как-то восстановить все это вмиг развалившееся хозяйство. Ну починить бы десяток-другой, а то ведь около двухсот машин!.. К началу операции выполнить такое практически, казалось, просто невозможно.

Запрашиваю штаб ВВС — объясняю обстановку в надежде получить еще несколько заводских бригад. Но ответ, хотя и четкий, но не утешительный: «Вы не одни! Бригад добавить не можем…» И как всегда, когда положение становилось безвыходным, я собираю своих помощников.

— Корпус к началу операции должен быть готов к боевой работе. Думайте, — обращаюсь я к своим боевым товарищам. — Думайте, что делать. Через час жду всех у себя…

Прошло тридцать минут. Раздается звонок:

— Товарищ генерал, разрешите дать ответ через три часа! — По голосу узнаю — подполковник Полухин, наш «комсомольский бог», как любя его называли в полках. — Я собрал актив. Пригласили бригадира и московских мастеров по ремонту самолетов. Назревает хорошая идея, но кое-что нужно еще уточнить.

Пришлось согласиться. Верил я своим комсомольцам — не раз выручали их золотые руки, энергия, задор молодости!

И вот через три часа старший инженер корпуса, начальник штаба, начальник политотдела и его помощник по комсомольской работе — у меня. Вижу, что-то не терпится Полухину, просит заслушать его предложение первым. Первым так первым. Гляжу, на стене развешивает лист ватмана с какими-то расчетами и спокойно, деловито держит такую приблизительно речь: мол, подумали мы, и родилась мысль. Если, к примеру, над всеми нашими самолетами будет работать одна московская бригада, то в день она сможет выдавать только по два самолета. Значит, на весь корпус потребуется около трех месяцев. Вот и предлагаем: создать десять комсомольских бригад из техников, механиков, других специалистов авиаполков. Три дня уйдет у нас на сборы — заводская бригада обучит, как и что надо делать. А потом — за работу! Ежедневно обещаем выдавать по двадцать машин. Принимать отремонтированные истребители будут специалисты завода. На все самолеты корпуса затрачивается девять дней, да плюс три дня учебы — всего двенадцать. Таким образом мы успеваем к началу операции.

Предложение Полухина показалось дельным, откровенно заманчивым. «Но справятся ли? — вкрадывалось сомнение. — На одном-то энтузиазме — это с лопатой хорошо работать: „Бери больше — кидай дальше!“ А тут ведь — боевая техника, машины, которым идти в бой, выдерживать сильные перегрузки. Были же случаи, когда из-за разрушения плоскостей самолета погибали пилоты. И я задаю вопрос представителям завода:

— Как считаете, справятся наши с ремонтом? Бригадир, видимо, ожидал этот вопрос и ответил вполне убежденно:

— Справятся. Если подобрать хороших специалистов — дело пойдет. Не боги горшки обжигают!..

— А как ваше мнение? — спрашиваю главного инженера корпуса.

Полковник Сурков подумал и согласился с бригадиром. Других предложений не было.

И началась работа.

Это был настоящий трудовой подвиг. Работали тогда наши ребята по 16—17 часов в сутки. Без отдыха, без перерывов на обед — пищу принимали прямо на рабочих местах. Дело-то было сложное — работа требовала и выдержки, и внимания, и полного напряжения сил.

Наконец мне доложили: сорок машин готовы. Срочно сообщаю в Москву — прошу для приемки техники летчика-испытателя. Таков порядок. Мне отвечают: «Направим при первой возможности». «Что значит направим! — негодую я. — Не поздравительную ведь телеграмму посылать собираются…»

Проходит два дня. Никаких испытателей нет. Терпению моему настает конец, и я принимаю решение — машины испытывать буду сам!

Приказываю переложить боевой парашют. Вызываю заводского бригадира, главного инженера корпуса — согласовываем программу испытаний, но в голосе того и другого нотки какой-то неуверенности.

— Может, все-таки подождать, товарищ генерал? — осторожно спрашивает бригадир. — Будет наш испытатель, обязательно будет…

И инженер Сурков старается убедить:

— Евгений Яковлевич, успеем еще проверить машины. В крайнем случае есть же в корпусе другие летчики. За ваши-то испытания вам и влетит!..

Влетит не влетит — об этом я не думал. Я знал одно: корпус Верховного Главнокомандования — корпус завоевания господства в воздухе — должен громить врага! Не время отсиживаться, ссылаясь на какие-то правила, инструкции, параграфы. А вот послать первым другого, рисковать чужой жизнью — этого допустить я не мог.

…Помню, стояла прекрасная пагода. И солнце, и видимость до самого горизонта — все настраивало на бодрый, мажорный лад, и, опробовав мотор истребителя, я захлопнул фонарь кабины в полной уверенности, что самолет меня не подведет.

Истребитель пошел на взлет. Программа задания была продумана на земле вместе с заводским бригадиром и инженером Сурковым. Так что, заняв зону, я строго выдерживал ее — следил за скоростью, тянул на виражах, все больше увеличивая перегрузки. Ничего, крылья машины в порядке. Тогда разогнал самолет на пикировании и вывел его с такой перегрузкой, на которую он уж и рассчитан не был: мало ли в воздушном бою приходилось за все те расчеты переходить! Все хорошо. Я остался доволен.

И вот снижаюсь. Над аэродромом лечу низко-низко и вверх колесами, затем делаю горку — «радостный крючок» называется. Признаться, «крючок» этот — некоторое нарушеньице (мягко выражаясь). Но как тут удержаться! Перевернешь машину на спину — — сам несешься на огромной скорости вниз головой — и готов кричать: «Братцы! Да смотрите же, какой я молодец!..»

Дело прошлое. Сейчас я вспоминаю об этом не ради пустого бахвальства, не для того, чтобы культивировать среди молодых пилотов воздушное хулиганство. Положа руку на сердце, скажу: во время войны наиболее опытные летчики допускали в полетах рискованные элементы — у каждого был свой коронный номер. Да ведь и понятно: придет истребитель после воздушного боя на аэродром, через минуту-другую его встретят на земле боевые друзья, будут поздравлять, радоваться, что вот вернулся их Петр или Иван живой, да не просто живой, а победителем! — вот и не терпится пилоту сообщить еще в полете: «Мужики, наша взяла! Дал прикурить гадам!» И передает он это просто и ясно для всех, кто на аэродроме, — своим «радостным крючком». Впрочем, не так-то легко было сотворить такой «крючок». Многие буйные головы не справлялись…

Тогда, после посадки, мы тщательно осмотрели самолет. Представители авиационного завода долго выстукивали обе плоскости молоточками. Осматривали в лупы. Ничего подозрительного тоже не нашли — все было в порядке. И я приказал готовить к облету следующий самолет. И снова машина оказалась, как говорят, на уровне.

Весь день «ломал» я на пилотаже наши Яки. Залечили их ребята на совесть; к концу работы ноги у меня от перегрузок словно свинцом налились — еле из кабины самолета выбрался. А вечером написал приказ, чтобы из каждого полка корпуса командиры выделили по самому опытному летчику — для испытания остальных выходящих из ремонта машин.

Так дело и пошло полным ходом. Командующий армией о нашей работе знал, никаких ЦУ — ценных указаний, столь любимых порой начальством, мы не получили, и только когда я доложил, что корпус находится в полной боевой готовности и все самолеты облетаны, получил ответ: «Завтра к вам выезжает группа инженеров и инспектор по технике пилотирования»… Три дня работали члены комиссии, проверяя качество ремонта истребителей. Сделали небольшие замечания, в основном по покраске машин, а в целом дали нашей работе высокую оценку.

На следующий день меня вызвали к аппарату СТ. Командарм генерал Руденко благодарил руководство авиакорпуса, инженеров, техников, механиков, летчиков за проявленную коллективом инициативу, но заметил, что первые самолеты необязательно было испытывать командиру корпуса.

«Неужели у вас не нашлось летчиков для этого задания?..» — отстукивал аппарат вопрос, который мне уже задавали не раз. Я деликатно промолчал. Аппарат застучал настойчивей: «Вы как норовистый жеребец!

Учитесь, наконец, себя сдерживать — вы же командир корпуса РВГК. Нужно, да и пора знать меру. Летный авторитет у вас колоссальный и без фокусов — да еще вверх колесами над землей! Это ухарство. Желаю успеха. Руденко».

Аппарат затих. Я улыбнулся душевной тональности дидактической беседы Сергея Игнатьевича и про себя отметил: «Теперь казните или милуйте — все равно». В самом деле, шутка ли сказать: корпус боеготовен!..

Итак, к середине декабря наши летчики снова несли боевое дежурство на аэродромах, вылетали на разведку, патрулировали в воздухе. К концу месяца полки перебазировались ближе к магнушевскому плацдарму. Под крылом истребителя теперь проносились небольшие польские хутора, деревушки с крышами, покрытыми дранкой, островерхие костелы. Летать, правда, приходилось мало — погода не благоприятствовала боевой работе. Но так или иначе, все мы жили предстоящим наступлением. В эти дни в полках вводили в строй молодых летчиков, создавали постоянные пары и группы. Обстрелянные бойцы передавали им свой боевой опыт Состоялся даже слет лучших истребителей и штурмовиков — в масштабе армии. 110 мастеров воздушного боя, среди которых было 18 Героев Советского Союза, обсуждали тактические вопросы, организацию взаимодействия с наземными войсками.

Помню выступление Ивана Кожедуба К тому времени на его боевом счету было уже 48 сбитых самолетов противника. Так что, когда летчик держал речь, все очень внимательно слушали своего товарища по оружию — у такого бойца было чему поучиться! Не раз мы с Иваном дрались плечо к плечу против гитлеровских эскадр. Эх и неплохо же получалось!

Вспоминаю вот сейчас те ушедшие в историю дни, и порой удивляться приходится — до чего же западные политики да всякие там комментаторы-обозреватели умеют ставить все с ног на голову. Работа, что ли, такая — врать беззастенчиво?.. Ну а уж солдату такое не к лицу. Командующий 12-й группой армий американский генерал О. Брэдли, не смущаясь, в своей книге «Записки солдата» утверждает, что в январе — феврале 1945 года успех нашей армии — имеется в виду Висло-Одерская операция — возможен был благодаря лишь якобы «стратегическому влиянию» союзного «успеха» в Арденнах. Да и английский генерал Д. Страусон вкупе с историком А. Брайантом утверждают примерно то же самое: мол, неудача Гитлера в Арденнах и обеспечила успех русских.

Вот те на! Однако есть факты истории — от них не отказаться даже при самой необузданной фантазии. Известно, например, что 16 декабря 1944 года немцы так ударили по американским и английским войскам, что те обратились в бегство. Журналист Р. Ингерсолл в книге «Совершенно секретно» откровенно рассказывает о своих соотечественниках: «По всем дорогам, ведущим на запад, бежали сломя голову американцы…» Этот марш-бросок на запад, в общем направлении к Ла-Маншу, был остановлен только через девяносто километров. 77 тысяч человек потеряли тогда союзники за несколько дней. А надо сказать, они превосходили противника: по личному составу в 2 раза, по танкам — в 4 раза, по количеству боевых самолетов — в 6 раз!

4 января 1945 года американский генерал Д. Пат-тон признается в своем дневнике: «Мы еще можем проиграть эту войну…» А Эйзенхауэр, обращаясь в военное министерство США с просьбой о срочном подкреплении, заметит: «Напряженность обстановки могла бы быть во многом снята, если бы русские предприняли крупное наступление».

А дальше было письмо Черчилля к Сталину: «На западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях… Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть».

Ох уже эта дипломатия «в общих чертах»!

Короче, «рассчитывать» на нас сэр Уинстон Черчилль вполне мог. Намного раньше намеченного срока, и не «где-нибудь», а по всему фронту — от Балтийского моря до Карпат! — Красная Армия перешла в наступление. В Арденнах и Эльзасе гитлеровцам пришлось тогда отказаться от своих намерений разгромить наши союзные войска. Они вынуждены были развернуть на советско-германский фронт сначала 6-ю танковую армию СС, а затем и еще 16 дивизий. Вот тебе и «стратегическое влияние» союзного успеха!..

А что же тогда делали мы?

…В первый день наступления нашего фронта над магнушевским плацдармом навис густой туман. Окутав землю, с одной стороны, он помог пехоте подняться в атаку, а с другой… Даже легкокрылые По-2 не могли вылетать на задания. Только 15 января во второй половине дня авиация 16-й воздушной армии начала боевую работу.

Наступление было настолько стремительно, что на участке от реки Ниды до реки Пилицы, как свидетельствует немецкий генерал К. Типпельскирх, «уже не было сплошного, органически связанного немецкого фронта». Без всяких пауз, со среднесуточным темпом в 25—30 километров, а танковыми армиями — со средним темпом до 45 километров, — а порой до 70! — шли ваши войска днем и ночью, не давая врагу передышки. 16 января введенная в прорыв с магнушевского плацдарма 2-я гвардейская танковая армия генерала С. И. Богданова подошла к Сохачеву с задачей отрезать пути отхода варшавской группировки. К исходу дня танкисты и один батальон аэродромного обслуживания с запасами горючего, боеприпасов, всего необходимого для наших истребителей заняли аэродром Сохачев, за, который мы были очень признательны танкистам. Собственно, вокруг аэродрома шли еще бои, танкисты еще отбивали его у немцев, а мы звеном, если можно так сказать, уже принимали летную полосу, признав ее? вполне подходящей для работы.

Впрочем, за десятками, да что там десятками — сотнями! — подобных боевых эпизодов в памяти моей этот случай как-то не удержался. Спустя годы его напомнил мне командующий 16-й воздушной армией Руденко. Я позволю себе привести слова из воспоминаний Сергея Игнатьевича. Вот что он пишет:

«Нам ждать было некогда, обстановка требовала срочно перебазировать на аэродром истребители. Для того чтобы убедиться в пригодности полосы, командир 3-го истребительного корпуса генерал Савицкий решил первым сесть на нее, чтобы лично обследовать. Опасаясь, что аэродром заминирован, мы посоветовали сделать так, как во время Белорусской операции проверялся аэродром Пастовичи: посадить По-2, минеры проверят летное поле, и можно будет перебрасывать туда полки. Но нетерпеливый и лихой генерал не хотел затягивать дело, ему было приятно первым сесть на аэродром, до подхода БАО. Он мне доложил о том, что видит с воздуха: танки дерутся в непосредственной близости от летного поля, а полоса уже свободна. Я снова посоветовал:

— Посадите сначала По-2, обследуйте, нет ли мин. Через несколько часов он сообщил, что аэродром проверен и он собирается там сажать полк.

— А кто проверял? — спросил я.

— Мы проверили звеном над аэродромом, — ответил генерал Савицкий, — и прострочили полосу пулеметными очередями. Если бы там была хоть одна мина, то обязательно сработала бы. Поскольку взрывов не наблюдалось, я сел на аэродром первым. За мной приземлились остальные. Обследовали его — вполне пригоден для полетов. Правда, когда взлетали, одного из моих ведомых фашисты обстреляли с земли. Неподалеку части второй танковой армии ведут бои. Разрешите садиться? Генерал Богданов выделил танковую бригаду для обороны аэродрома.

Что мне оставалось делать? Я знал напористость Евгения Яковлевича. Мне импонировало его желание выполнить задачу во что бы то ни стало и как можно скорее, чтобы надежно прикрыть с воздуха наши танки. Риск, конечно, был большой, но главное — боевая задача выполнялась энергично, хитро и смело. И я «благословил» Савицкого…»

Да, Сергей Игнатьевич доподлинно раскрыл сущность нашей миноискательной работы, как бы нынче сказали — комплексного подхода в решении проблемы. И хотя нельзя было считать его самым надежным, но ведь война порой диктовала необходимость и таких, весьма далеких от академических прописей, решений.

К слову сказать, едва мы приземлились и обследовали аэродром, видим, идут наши Яки. По тому, как они присматривались, как начали свой маневр, я понял: намерения у ребят более чем решительные, и предложил своим пилотам залечь в щель.

Дело в том, что аэродром у Сохачева был запружен всяческой техникой гитлеровцев. Группа Яков, как потом выяснилось, возвращалась с «охоты», и летчики решили, что немцы отсюда еще не улетели. Ну и штурманули!

После посадки, когда пилотам стали известны результаты их работы, когда им сообщили даже количество попаданий по вражеской боевой технике, они немало удивились: откуда бы вдруг стали известны такие подробности? А обстояло все, понятно, довольно просто. Я проследил за действиями группы, затем ознакомился с результатом атаки и сообщил обо всем этом в полк по радио.

Вскоре на этот аэродром перелетели истребители дивизии А. А. Корягина, за ними — штурмовики. Прикрытие и поддержка гвардейцев были обеспечены четко и своевременно.

Да, в какие только ситуации не приходилось попадать в годы войны и в воздухе, и на земле. Ко всему-то, кажется, привык, всякого насмотрелся — и жестокости нечеловеческой, и милосердия, и подлости. Ничто, кажется, не могло уже ни напугать, ни удивить. Но вот в дни Висло-Одерской операции случилось как-то со. мной такое, во что за час до событий и сам бы не поверил.

В самом деле, босяк Женька Савицкий, выучившийся за кусок хлеба драться на ринге с чужеземными матросами-неграми — чтобы как-то выжить, выстоять на этом свете, рванувший потом из пролетарских рядов на своем истребителе чуть ли не до седьмого неба — дослужился до генерала! — и вдруг закатывает сольный концерт на органе, да кому бы подумать? — эсэсовцам из дивизии «Мертвая голова»! Хорошенькое дело… Однако расскажу, как это все произошло. Значит, наступали мы с боевыми порядками танковой дивизии настолько стремительно, что пилоты мои месторасположение командного пункта корпуса не успевали порой не только привязывать к какому-то населенному пункту, но и на картах-то полетных обозначать. И вот как-то остановились мы у небольшого польского местечка. Комдив-танкист, совсем еще молодой, бравый полковник, обращается ко мне:

— Товарищ генерал, вы со своими людьми располагайтесь на ночлег вон у того костела, видите? Рядом там какие-то еще строения стоят. А мы в этом местечке определимся.

Я согласился и попросил у полковника-танкиста для охраны штаба корпуса танковый взвод.

— Хорошо, — ответил комдив, распорядился, и вскоре мы вместе с танками подкатили прямо к костелу.

Вечерело. Крепчал морозец. За день-деньской, следуя за танкистами, мы изрядно порастряслись на разбитых дорогах, я уже настроился на крепкий сон — лишь бы приткнуться где-то, но дверь костела оказалась закрытой.

— Стучи! — приказал я командиру роты охраны. — Вызывай, кто там есть!

Тяжелые удары сапог ротного, кажется, подняли бы и мертвое царство, и вскоре пред наши очи предстал сам ксендз. Минуту-другую мы выясняли, на каком языке будем разговаривать — польский не подходил нам, русский — ксендзу, так что переговоры наши начались на немецком. Договорились, к удовлетворению обеих сторон, что займем коттеджи, часть пристроек к костелу, а затем хозяин хоть и сдержанно, но отозвался на нашу просьбу осмотреть костел и великодушно разрешил мне войти туда первым.

Вошли. Ну, костел как костел: пан Езус, матка Бозка — это мы сразу поняли. Гляжу, внутри помещения стоит огромный орган.

— Ваше преосвященство, — на всякий случай повысил я в должности сельского ксендза, — а нельзя ли на нем поиграть? — И показываю на инструмент.

Без особого восторга польский поп все-таки согласился, — а что тут сделаешь? — но, заметил я, лицо его вытянулось и выражало явное неудовольствие. Однако меня уже несло, уже не остановить!.. Устроившись поудобней, я нажимаю всей пятерней сразу несколько клавиш, и… тишина. Орган молчит. Ксендз снисходительно улыбается и объясняет то по-польски, то по-немецки — мол, для работы музыкального инструмента необходимо качать воздух мехами.

— Понятно, — быстро усваиваю я и кричу одному из своих пилотов. — Вася, дай газу — машина не тянет!

Органист, признаться, я был неважный, хотя музыку люблю, да и на пианино худо-бедно, а играл. Но вот когда взял первый аккорд, и он так возвышенно, так торжественно зазвучал и полетел куда-то, похоже, сквозь стены храма — дух у меня захватило!.. Впечатление было такое, будто заиграл целый оркестр. Очень мне это, помню, понравилось.

Потом мы сели ужинать. Пригласили ксендза. Он пришел, выпил полстакана спирту (хоть и поп!), повеселел, гляжу, и предлагает:

— Сейчас я вам сыграю на органе.

— А нельзя ли что-нибудь веселое? — прошу я. И как пошел, как пошел ксендз работать на том органе — хоть польку-бабочку пляши! В общем, получили мы немалое удовольствие и отправились спать.

Ночь прошла спокойно. Наутро собираемся уезжать, а ксендз подходит ко мне и говорит:

— Пан Савицкий, а далеко ли польские войска? Проникся служивый уважением ко мне — я заметил — от одной только фамилии: в Польше-то Савицких, как у нас Сидоровых!

— Идут, — объясняю, — с нами наступает целая армада — Армия Людова!

Тогда ксендз перешел на шепот, и тут у меня брови на лоб поползли: оказалось, что под нами, в подвале, сидит человек двести вооруженных до зубов немецких солдат.

— Я не знаю, как мне быть, — продолжает ксендз и показывает на кованую железную дверь с громадным засовом. — Третий день их не кормлю, а они молчат.

— Но как ты загнал туда столько фашистов? — удивился я.

— Это просто было, — улыбается ксендз. — Стояла у нас здесь немецкая часть. Узнали немцы о моих запасах в подвале костела и устроили там обед. Вошли с оружием, зажгли свечи и принялись за копченые колбасы, окорока да виноградное вино! Пока пили, я их и запер. Наверху был один только солдат — дежурил на телефоне. Его мы оглушили…

Ксендз начинал нравиться мне.

— Но как же: святой отец — и оглушил? — решил все-таки выяснить я всю историю до конца.

— Это, пан Савицкий, совсем просто было, — отвечает ксендз. — Моя Ядвига подошла к нему, принялась кокетничать, а я в это время куском трубы от водопровода и стукнул его по голове. Он до сих пор там лежит, правда, живой. Мы с Ядвигой связали его…

«Что же делать? — задумался я, — надо как-то решать». На всякий случай распоряжаюсь поставить два танка напротив костела, пушки их направляем прямо на выход из подвала, и через кованую дверь начинаю переговоры. Слышно плохо, но, похоже, немцы готовы сдаться на милость победителя.

— Давай! — решительно командую ксендзу. Он не без труда открыл засов, потом отпер большим ключом внутренний замок — дверь тяжело, со скрипом распахнулась, и вот первыми показались из темноты подвала офицеры. Мои автоматчики прямо у выхода обыскали каждого: оружие отобрали, а потом согнали всех во двор костела. Эх и наглые же это были головорезы! Надменно так выстроились, словно не в плен попали, а на какой-то смотр. Выяснилось: компания сия ни больше ни меньше — эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова»!

Подъехал комдив наших танкистов. Держим с ним военный совет — как быть с этими разбойниками. Коль сдались в плен — теперь, действительно, хоть снова за орган садись да концерты по заявкам гоняй, пока пехота не подойдет. «Ахнуть бы по гадам из всех мортир!» — подмывало невольно. Но тут командиру танковой дивизии приходит простое и четкое решение:

— Пусть посидят в подвале — ну их к черту! Мне боевую задачу выполнять надо, а не выгуливать этих собак!..

Я с такой идеей был солидарен. Так что осмотрели мы тот подвал — не подвал, а целый конференц-зал! — все, чем подкопы можно было вести, убрали и загнали фашистов на старое место.

Чтобы смирно себя вели, дверь мы решили заминировать. При этом одному из старших офицеров «Мертвой головы» популярно объяснили, что произойдет, если его приятели вздумают ломиться наружу. Ксендза, когда установили мину, я попросил собрать всех его работников. Он сказал, что при костеле остался один. Тогда ему напомнили о Ядвиге. И вот пришла удивительной красоты полька. Речь с красавицей я повел по-военному кратко и жестко:

— Вход заминирован! Немцев здесь держать до прихода основных сил. За отступление от наших указаний — смерть!..

Девушка как-то по-доброму посмотрела на меня, мягко улыбнулась и спросила: «Цо пан мови?» Я тут понял, что в своей классово-непримиримой бдительности чуточку перегнул, вскочил в танк — и был таков.

В эти дни штаб 3-го истребительного авиакорпуса получил приказ часть своих сил направить на север, в Восточную Померанию. Случилось так, что наши соседи — войска 2-го Белорусского фронта — продвинулись на северо-запад, в район Эльбинга.

Между двумя фронтами получился разрыв, что и решили использовать гитлеровцы. Сосредоточив крупные силы в Восточной Померании, они готовились нанести контрудар с севера — во фланг 1-го Белорусского фронта.

Командующий маршал Г. К. Жуков принял тогда решение часть ударной группировки и армии второго эшелона ввести в сражение на правом крыле фронта. С полками, поддерживающими наступление армий на севере, я в основном тогда и работал. Надо сказать, немцы мало того, что сосредоточили в Восточной Померании до 35 своих наземных дивизий, для их поддержки они выделили около 400 боевых самолетов, из которых больше половины составляли истребители. Наша авиация, чтобы облегчить наземным войскам прорыв обороны противника, должна была разрушить опорные пункты Альтенведель, Штайнберг, Клайн Зильбер, Фалькенвальде, Гюнтерсберг, Рафенштайн. И летчики 16-й воздушной задание это выполнили добросовестно: потребовался 851 самолето-вылет, чтобы все опорные пункты были уничтожены.

1 марта началось наступление войск правого крыла 1-го Белорусского фронта. Истребители нашего 3-го авиакорпуса, 6-го и 13-го авиакорпусов прикрывали пехоту, боевые порядки 1-й и 2-й гвардейских танковых армий, вели разведку, охотились за самолетами 6-го воздушного флота гитлеровцев.

На третий день наступления танкисты прорвались в район Гросс-Радова. Немцы отходили на север…

В памяти от тех дней сохранилось многое. Расскажу об одном из боевых вылетов. Предстояло лететь в район Штеттина. Взлетели парой. Мой ведомый — старший лейтенант Е. А. Донченко — летчик был молодой, еще недостаточно опытный, и командир полка майор А. Е. Рубахин не сразу решился отправить его на задание с командиром корпуса. Что ни говори, ведомый — щит ведущего. Но я любил летать с молодыми пилотами. Скидок на молодость парням не делал: противник ведь не интересуется, кто в его прицеле, молодой или пожилой. Зато я знал наверняка: удержится летчик в паре — не в парадном строю, а в дерзких боевых маневрах, когда навязываешь свою волю противнику сильному, коварному, — получится из него настоящий боец!

Так что взлетели мы с Донченко, прошли немного, и вижу, наперерез нам летят «фоккеры». Двумя группами — по десять-двенадцать самолетов — чинно так летят, самоуверенно. Принимаю решение ударить.

Имея тогда преимущество в высоте, с полупереворота бросил я свою машину в атаку, прорвался сквозь огненные кружева трасс и короткой очередью срезал ведущего группы. Задымил «фока», зачадил, как паровоз Стефенсона! Но в боевой обстановке не до батальных пейзажей с дымами. Эмоции, понятно, играют, от этого в бою не избавиться: сердце-то летчика не броне-спинка, которая прикрывает его в кабине от пуль да снарядов. Однако опытный боец волю своим чувствам дает потом, на земле. А пока он в небе — следит за обстановкой, ищет врага. Бой и быстротечен, и коварно изменчив. Только что ты сбил — и на коне! — а через секунду огненные трассы противника полосуют твою машину, и уже нет спасенья…

В том боевом вылете мой ведомый с честью выдержал трудный экзамен. Вовремя заметив пару «мессершмиттов», которые подкрадывались к нам со стороны, старший лейтенант Донченко предупредил меня, а уж дальше все — дело техники. Запутали мы «мессеров» на маневрах, и когда вышли на дистанцию огня, я скомандовал ведомому:

— Ну, давай! Бей из всех дудок!..

Донченко не промахнулся, в тот день молодой пилот сбил два вражеских самолета. А бой с «фоккерами» нам помогли завершить подоспевшие пилоты из 176-го гвардейского полка и звено истребителей, ведомое Сергеем Шпуняковым. Немцы рассеялись, раскидали бомбы по своим же войскам — и скорей с поля боя!..

К концу седьмого дня наступления Наши войска вышли к Штеттинскому заливу. 20 марта сопротивление гитлеровцев было сломлено. Приказ Верховного Главнокомандующего отмечал доблесть и мужество наших летчиков в боях за город Альтдамм. На этом Восточно-Померанская операция для нас закончилась. Указом Президиума Верховного Совета 3-й истребительный авиакорпус был награжден орденом Суворова II степени. Мы вернулись к низовьям Одера и продолжили путь на запад.

А Висло-Одерская операция завершилась, и притом довольно быстро — за каких-то три недели. Наши войска, наступая в полосе более 500 километров, продвинулись до 500 километров и в глубину. Невосполнимый урон понесли гитлеровцы: 35 дивизий вермахта было уничтожено, 27 разгромлено (с потерей от 50 до 70 процентов живой силы). В качестве трофеев мы захватили около 14 тысяч орудий и минометов, около 1400 танков и штурмовых орудий, много другой боевой техники.

«Мы восхищены Вашими славными победами, — писал У. Черчилль Сталину в январе сорок пятого. — Примите нашу самую горячую благодарность и поздравление по случаю исторических подвигов». Английская газета «Тайме» восторженно отзывалась о победе советских войск в Висло-Одерской операции: «Движение такой мощной армии по замерзшей местности на фронте в сотни миль особенно выделяется из всех прежних битв и представляет собой мастерское достижение в искусстве ведения войны».

Что и говорить, 500 километров пешком-то пройти — прогулка не из легких. А в огненных метелях войны?.. Освободив значительную часть Польши, военные действия наши фронты перенесли на территорию фашистской Германии. К 30 марта 1-й Белорусский очистил правый берег Одера, форсировал реку и захватил плацдармы в районе Кюстрина.

Никто из нас не скрывал тогда сложных, противоречивых чувств: вступили на землю врага!.. Но, говорят: победители великодушны. Да, каждый из нас, как бы ни настрадался за годы войны, как бы ни горел ненавистью к врагу, не мог сжимать кулаки на весь немецкий народ.

Пройдет немного времени, и на Нюрнбергском процессе станет известным приказ гитлеровского фельдмаршала Манштейна. «Еврейско-большевистская система должна быть уничтожена, — говорилось в нем. — Положение с продовольствием в стране требует, чтобы войска кормились за счет местных ресурсов, а возможно большее количество продовольственных запасов оставлялось для рейха. Во вражеских городах значительной части населения придется голодать. Не следует, руководствуясь ложным чувством гуманности, что-либо давать военнопленным или населению, если только они не находятся на службе немецкого вермахта». И приказу этому исполнительные солдаты фюрера повиновались. Победно прошагав пол-Европы, они носились, засучив рукава, по худым колхозным сараишкам, врывались в крестьянские избы, и, кажется, не знали тогда представители «нового порядка» иных слов, кроме тех — с энтузиазмом: «Хайль Гитлер!», да с не меньшим воодушевлением: «Матка! Курка, яйка — давай, давай!..»

Русский солдат не воевал с безоружными, не мстил неповинным. И приказы наши были иными. Военный совет фронта призывал бойцов и командиров высоко нести честь воинов-освободителей, фронтовые газеты пропагандировали идеи братства, дружбы народов. Хотя, признаться, что там было пропагандировать! Наше-то чисто русское великодушие, отходчивость да незлопамятливость сколько уж веков остаются загадкой и для друзей, и для непрошеных гостей — недругов…

Но пройдут годы. Забудутся на Западе восторженные газетные отзывы и восхищения премьеров о победах русских, и начнут те же историки из Великобритании чуть ли не с тайной грустью и сожалением рассуждать о былых наших битвах, высказывать такие вот соображения: Красная Армия тем только и брала, что несметным числом людей. Появятся лихие цифры соотношения сил по личному составу. Так, английский историк А. Ситон заявил, что мы превосходили противника в одиннадцать раз! Один же его коллега и соотечественник число это чуть приуменьшит: дескать, не в одиннадцать, а в семь.

Справедливости ради скажем, что четырехкратное превосходство в живой силе у нас было. Но достигли мы этой арифметики не тем, что взяли просто да и собрали огромную массу людей, достигли мы ее проявлением зрелого военного искусства.

Думая о том, как ослабить группировки гитлеровских войск на варшавско-берлинском направлении, еще в октябре — декабре 1944 года советское командование прозорливо предприняло наступление в Восточной Пруссии, в Курляндии, на будапештском направлении, словом, на флангах советско-германского фронта. Немцы тогда вынуждены были уменьшить центральную группировку на 10 дивизий и 3 бригады. Цифра эта довольно значительная. В самом деле, к началу Висло-Одерской операции в группе армий «А» у противника осталось 30 дивизий, 2 бригады да 50 отдельных батальонов на территории Польши.

Смелость, умение пойти на риск мы научились за годы войны сочетать с прозорливостью, благоразумием, известной осторожностью, рассчитанной на достижение успеха в битвах. Но не об уровне военного искусства речь. Вспомнил я сейчас одну из выдающихся операций второй мировой войны и понял: надо рассказать историю, которая, как мне кажется, могла бы как-то дополнить мои суждения по поводу превосходства в боях так называемой живой силы.

А живая эта сила — летчик, о судьбе которого я услышал уже спустя годы после войны. Обычный пилот — рядовой неба. Впрочем, не совсем обычный. Однако все по порядку.

В деревне Володово под Торжком, там, где растекается Валдайская возвышенность, жила-была девочка. Шестнадцать братьев и сестер могло быть у Ани Егоровой, но восемь из них умерли. А вскоре после гражданской войны умер и отец. После его смерти жить совсем трудно стало. Хлеба хватало только до рождества. Вот тогда Аннушку и отдали в школу золотошвеек. Старые дамы-преподаватели не хотели принимать девочку — мала, по возрасту не подходит. Но мать упросила начальницу школы — дочку приняли. И начались уроки. Удивительное золотошвейное мастерство, завезенное в тверские края при царе Горохе не то из Ассирии, не то из Вавилона, пришлось Аннушке по душе — только вот не смогла она сидеть за шитьем целыми днями, не по ней оказалось дело.

Тогда доучилась девочка в школе крестьянской молодежи, простилась с матушкой и пошла, словно в сказке, искать счастье той дорогой, которая ведет только прямо, дорогой, которой любили вступать в жизнь парни и девчата наших довоенных лет.

Долго ли, коротко ли шагала по ней Аннушка Егорова, но вот явилась в столицу, и удивила ее белокаменная огромным скоплением народа, городским шумом, зданиями своими высокими — в Торжке-то одни церкви да соборы вверх возносятся. Расправила девица гимнастерку, подтянула портупею и вошла в райком комсомола.

— Хочу работать на Метрострое! — заявила решительно.

— А что ты умеешь делать? — спросили Аню. Ну, что могла уметь делать девушка из деревни? И тогда отправили Егорову учиться в ФЗУ «Стройуч» — постигать профессию арматурщика.

Научилась она вскоре многому — прочно вязать проволоку, весело работать кусачками, заготавливать балки для железобетонных «рубашек» тоннеля. Что говорить, нелегко было спускаться в шахту на глубину пятьдесят метров по узкой, обледенелой лестнице, нелегко было таскать арматуру по штольне. В тоннеле всегда жарко, душно: сжатый воздух своим давлением отжимал грунтовые воды, осушал породу. Без привычки-то и у парней болели руки и спина. А девчатам так вообще категорически запретили работать в кессоне. Но они добились своего: дошли до самого Калинина и вернулись на шахту. Вернулись потому, что Метрострой был стройкой комсомола — тридцать тысяч комсомольцев стояли в авангарде этого удивительного сооружения века, — как же им быть в стороне?..

По шесть часов работала Аня Егорова в шахте. Когда требовалось, не оставляла рабочего места и по две смены. Зато сколько радости было потом, когда узнала, что на архитектурной выставке в Париже их станция («Красные ворота») получила высшую награду — «Гран-при»!..

Но все это только присказка — сказка, как говорится, впереди.

Бодрый, энергичный дух нашего поколения нес девушку из Торжка по прямой дороге все дальше. Вместе с подругами она сдает нормы на значки ГТО — «Готов к труду и обороне», ГСО — «Готов к санитарной обороне», на значок «Ворошиловский стрелок». Вокруг страны столько врагов — как не уметь защищать ее! Так что после того, как IX съезд комсомола бросил клич: «Комсомолец — на самолет!», Анне Егоровой и ее друзьям много времени на раздумья не потребовалось.

А когда враг вероломно нарушил наши границы, когда наше Отечество оказалось в опасности, на его защиту среди тысяч других стала и девушка из Торжка.

Немало превратностей судьбы пришлось испытать летчику-инструктору Егоровой, пока добилась она своего — попала на фронт. Но уже с лета 1941 года Егорова в 130-й отдельной авиаэскадрилье связи выполняет самые ответственные задания. Анну Александровну награждают орденом Красного Знамени, на партийном собрании эскадрильи принимают кандидатом в члены ВКП(б).

Дорогами отступления, меняя аэродромы, полевые площадки, отходила тогда с фронтом отдельная авиаэскадрилья связи. Немцы уже форсировали Кубань, овладели Майкопом, Краснодаром, захватили Моздок, Нальчик, вышли на подступы к Орджоникидзе. И вот в одном из вылетов в район Алагира тихоходный безоружный У-2 Егоровой атаковали «мессершмитты». От связной машины остались обломки, летчица же, чудом уцелев, сумела вернуться к своим.

Фронтовая судьба вскоре сведет нас на огненных высотах Кубани. Аня Егорова добьется перевода в боевую авиацию и станет первой женщиной, в то время единственной в мире, освоившей самолет-штурмовик. «Летающие танки», «черная смерть»… — как только не называли немцы эти наши грозные машины.

…Однажды Ане Егоровой пришлось выполнять задание командующего фронтом генерала И. Е. Петрова. Группе, в которую она входила, предстояло поставить дымовую завесу. Дело это чрезвычайно сложное. Мало того, что лететь нужно было без бомб, без реактивных снарядов, с незаряженными пушками и пулеметами — на самолет устанавливались одни лишь баллоны с дымным газом, — нельзя было и маневрировать. При маневре дымовая завеса получается рваная, а это значит, что в каком-то месте атака пехоты могла захлебнуться.

Сквозь огненные стены прошли тогда штурмовики, не свернув с курса, не изменив высоты. Боевое задание было выполнено. Всех летчиков за проявленное при этом мужество отметили орденами Красного Знамени, а Егоровой боевой орден прикрепил на гимнастерку лично командующий 4-й воздушной армией генерал К. А. Вершинин.

Через несколько дней поступил новый приказ — штурмовать войска и боевую технику противника, переправлявшиеся через Керченский пролив. В полку остались одни молодые летчики, и группу штурмовиков вести на задание поручили Егоровой.

Лететь предстояло на косу Чушка — узкую восемнадцатикилометровую полосу земли, забитую людьми, орудиями, танками, машинами и, естественно, охраняемую зенитками. Повторив командиру полка задание и долго не мешкая, ведущая группы Егорова пошла на взлет. Погода затрудняла вылет — стояла низкая облачность, и, чтобы попусту не рисковать, пробиваясь сквозь зенитный заслон, Анна повела штурмовики не напролом, а глубоким заходом со стороны Азовского моря — оттуда противник меньше всего мог ожидать удара.

Полет над морем не прост. Довольно неприятно лететь, когда под крылом боевой машины пенятся волны. Над землей, если и собьют, все как-то надежней — глядишь, приземлишься. А тут и без боя: откажет мотор — булькнул в воду, и тишина. И все-таки Егорова выбрала этот маршрут. Расчет ее оправдал себя. Зенитки хоть и обнаружили группу штурмовиков, хоть и заработали остервенело, но фактор внезапности все-таки сработал. Удар штурмовиков вдоль узкой песчаной косы был сокрушающим!

Мне не раз приходилось видеть на земле результаты наших штурмовок. С чем сравнить такое? Какая-то могучая, всесокрушающая стихия!.. И в том вылете Илы разделали противника вполне добросовестно — да с поля боя домой. Тут медлить нельзя.

Но вдруг Егорова обнаруживает, что одного самолета в группе недостает. Как всегда, нежданная тревога заползает в такие минуты в твою кабину, захватывает тебя и уже не отпускает. Как знакомо мне это чувство! Только что, кажется, сидели вместе за утренним чаем в летной столовой, обсуждали предстоящий вылет, шутили, смеялись — и вот в небе рядом с тобой пустота.

На том месте, где обычно виден силуэт машины ведомого, — никого нет. Невозможно смириться с мыслью, что погиб твой товарищ, твой боевой друг… И ты, в надежде, еще будешь искать его, ждать, долго прислушиваться к звукам моторов… И Анна Егорова, возвращаясь с задания, смотрела из кабины штурмовика больше вниз — сначала на плавни и море, затем на землю, цепляясь за каждый бугорок, полянку — вдруг обнаружится след, вдруг что-то подскажет о пропавшем экипаже.

И чудо произошло! За линией фронта она заметила самолет с бортовым номером 23. Это был их штурмовик. Летчик и воздушный стрелок палили из ракетниц, махали руками, и Анна, снизившись, покачала крыльями машины, дав понять ребятам, что видит их. Больше помочь она пока ничем не могла. Какова же была радость летчика и стрелка, когда они услышали рокот мотора летящего за ними связного У-2. Еще больше удивились, когда увидели, что прилетела за ними Аня Егорова.

Спустя время летчик этого экипажа признается девушке — мол, перед вылетом на боевое задание было предчувствие: баба на корабле — добра не жди! Однако, как оказалось, пилот основательно ошибся. И мне тут больше добавить нечего.

…А война разгоралась. Еще много можно было бы рассказать о героических делах удивительной летчицы. О том, как она штурмовала Голубую линию гитлеровцев, освобождая мой родной Новороссийск, о том, как, приняв штурманскую службу полка, водила боевые экипажи над Полесьем, отбивала яростные атаки врага на магнушевском плацдарме, за Вислой. Так мы и шли огненными фронтовыми маршрутами, не зная друг друга, только обмениваясь в воздухе позывными.

20 августа 1944 года, получив, задание, Анна Егорова подняла в воздух боевую машину последний раз. Разбив танковую колонну, группа штурмовиков вернулась назад без своего ведущего. Все видели, как самолет Егоровой загорелся и упал в районе цели. В деревню Володово, под Торжком, ушла похоронка. А летчицу представили к награде, как писали в таких случаях в документах, — посмертно.

В архиве сохранился такой вот наградной лист:

Фамилия, имя, отчество — Егорова Анна Александровна.

Звание и должность — старший лейтенант, штурман 805-го штурмового полка. ;!

Партийность — член ВКП(б) с 1943 года. С какого времени в Красной Армии — с 1941 года. Краткое изложение боевого подвига или заслуг.

Совершила 277 успешных вылетов на самолетах По-2 и Ил-2. Лично уничтожила (длинный перечень танков, орудий, минометов, автомашин, барж, повозок с грузами, живой силы противника).

Имеет ли ранения и контузии в Отечественной войне?

Погибла смертью храбрых при выполнении боевого задания 20.08.44 года.

Бесстрашный летчик, в бою летала смело и уверенно. На поле боя держала себя мужественно, геройски. Как штурман полка, отлично ориентировалась в любых условиях погоды и при различных рельефах местности.

За героические подвиги, проявленные в боях по уничтожению живой силы и техники противника, и отличное выполнение заданий командования на фронтах Отечественной войны, за умелое руководство подчиненными, за произведенные десять боевых вылетов в качестве ведущего без потерь ведомых достойна представления к высшей правительственной награде — Героя Советского Союза»…

Да, дорога, которую однажды выбрала для своей судьбы девочка из Торжка, что и говорить, была полна чудес!

В том боевом вылете Анна Егорова не погибла. Каким-то образом ее выбросило из объятого огнем самолета. Над самой землей она успела раскрыть парашют и, сильно обгоревшая, с поврежденным позвоночником, со сломанной рукой, оказалась в гитлеровском плену…

Кюстринский лагерь «ЗЦ»: ворота, комендатура, тюрьма, виселица. Типовой, так сказать, проект концлагерей. Вся территория разбита на несколько секций — английская, американская, французская, югославская, польская, итальянская. Секция для русских — самая большая, под особым наблюдением. Здесь вокруг несколько рядов колючей проволоки. За колючей же проволокой и фанерные бараки, в которых содержат людей. Раненые, больные, измученные голодом, русские пленные за самую незначительную провинность получают наказание — до трех дней оставляют без хлеба, а то и вообще без пищи сразу весь барак. А уж какая там пища: двести граммов эрзаца да литр мутной жидкости с неочищенной брюквой и дрожжами — суточная норма. В лагере «ЗЦ» было и другое наказание, исполняемое значительно проще и переносимое без долгих мучений, — пуля от любого охранника.

Все это предстояло еще узнать Анне Егоровой. А в первые минуты после падения на землю с тлеющим от огня полураскрытым парашютом — одна осознанная боль, которая во сто крат сильнее физической: «Плен… У фашистов…»

Спустя годы объявится свидетель тех трагических минут. Вот что расскажет он в западногерманском журнале «Дойче фальширмелгер»:

Подумал я вдруг сейчас: доведется, глядишь, прочесть эти строки какому-нибудь чужеземному историку — так вот и случай задуматься над вздорностью рассуждений о Красной Армии, о том, что продвигались мы к Берлину на редкость быстро, благодаря якобы лишь численному превосходству. Нет, дай нам тогда одну гитлеровскую дивизию против одной нашей — побили бы, ей-богу, побили!

Не случайно, думается мне, даже спустя десятилетия бывший гитлеровский офицер-десантник не может забыть санитарную палатку, куда он забежал, и ошеломившую его тогда своим мужеством русскую летчицу. А мне припоминается другое. Припоминается, как единодушно, с каким вдохновением немцы любили кричать в свое время: «Хайль Гитлер!» Но вот попадут в плен и дружно едва ли не скандируют; «Гит-лер ка-пут. Гит-лер ка-пут,..»

А что же наша Аннушка? Чем закончилась история, ставшая уже давно страшней любой сказки?

Да вот так и закончилась — как в сказке. Бесправные, полуживые, но благородные и решительные узники лагеря «ЗЦ» спасли русскую летчицу. Поляки-медики в первые минуты после ее пленения, обрабатывая раны, успели спрятать под бинтами награды и партбилет Егоровой. Мужественно боролись за ее жизнь товарищи по беде: санинструктор Юля Кращенко, военврач Георгий Федорович Синяков, профессор Белградского университета доктор Павле Трпинац.

«Одно слово — и завтра будешь в лучшем госпитале Берлина!» — уговаривали Егорову эсэсовцы и провокаторы. Только Анна скорей бы приняла смерть, чем милость врага, И узники концлагеря, как могли, поддерживали ее. На всю жизнь запомнила она пайку эрзац-хлеба, в котором лежала записка: «Держись, сестренка!..» — кто-то поделился последним. Из барака военнопленных французов, англичан и американцев Анне передавали медикаменты: в лагере все знали о нашей летчице. Понемногу она стала поправляться. А в конце января сорок пятого года Красная Армия освободила заключенных лагеря «ЗЦ».

На всю жизнь запомнился Анне Егоровой тот день. Откатились дальше, на запад, орудийные раскаты. На время вокруг лагеря все стихло. Потом загрохотали замки на дверях карцера, в котором держали русскую летчицу, и вот Анна увидела своих — танкистов. И тогда за все эти долгие месяцы мучительного плена она впервые поднялась с нар, покачнулась, но не упала и робко, неуверенно еще шагнула навстречу родным парням.

…Пройдут годы — сменится двадцать весен после победного сорок пятого. Однажды майским утром Анне Александровне позвонят и скажут: «Включите радио! Вы слышите? Передают Указ о присвоении вам звания Героя Советского Союза».

Сейчас у Анны Александровны два сына, внучки-школьницы. Один из сыновей, Петр, военный летчик, полковник. Как уж это объяснить, не знаю, но вот не хотела она, чтобы ее Петр поступал в летное училище Правда, втайне Анна Александровна всегда гордилась сыном и теперь, когда рассказывает о фамильной традиции — отец Петра тоже летал, командовал в годы войны штурмовой дивизией, — то непременно подчеркивает: сын ее непросто пилот, а летчик-снайпер! Что говорить, высшая для воздушного бойца профессиональная ступень. Гордиться таким, право, не грешно.

А мне ко всему остается добавить только несколько слов.

Кюстринский-то лагерь освобождали танкисты 5-й ударной армии, а если точнее — бригада майора Ильина. Наш корпус, как я уже рассказывал, прикрывал тогда их боевые порядки, обеспечивая наступление танкистов с воздуха. Наступление было настолько стремительным, что немцы не успели даже расправиться со всеми узниками лагеря. Выходит, неплохо и мы поработали — помогли нашим ребятам подоспеть вовремя…

Глава семнадцатая.

Ох уж и запомнилась мне эта последняя в минувшей войне боевая операция!..

Но расскажу все по порядку. И будет ли это интересно молодому читателю или лишь утомит его, но прежде всего, как военный человек, я должен передать диспозицию сторон, оперативную обстановку перед наступлением на Берлин, раскрыть задачи фронта, с которым мои пилоты завершали войну, и некоторые особенности боевой работы авиакорпуса в те нелегкие дни.

Итак, разгромив в январе — апреле сорок пятого года группировки гитлеровских войск в Восточной Пруссии, Польше, Восточной Померании и Силезии, наша армия вышла на Одер и Нейсе и готовилась к решающей битве за Берлин.

Германия оказалась под непосредственной угрозой ударов Советской Армии с востока и юга, а также с запада, откуда наступали американцы и англичане. Но гитлеровское руководство до последних дней надеялось на развал антифашистской коалиции и благополучный выход из войны. Для этого было решено во что бы то ни стало не допустить в Берлин русских! И 63 дивизии, 37 отдельных полков, 98 батальонов — отборные войска двух групп армии «Висла» и «Центр» — сосредоточил противник на берлинском направлении. Много ли это? Как не много: 1 миллион человек, 10 400 орудий и минометов, 1500 танков и штурмовых орудий. А 3300 боевых самолетов — мало ли?

Глубина обороны под Берлином достигала 100 километров. Немцы в интересах ее умело использовали каменные постройки городов и селений, множество озер, соединенных между собой реками, каналами.

В одном только Берлине насчитывалось 400 железобетонных долговременных сооружений, а сам гарнизон приготовилось защищать 200 тысяч человек. Кроме того, в резерве немецкого главнокомандования сухопутных войск было еще 8 дивизий и 200 батальонов фоль-ксштурма из населения города.

По замыслу операции войскам трех фронтов — 1-го и 2-го Белорусских, 1-го Украинского — при содействии авиации предстояло сокрушить оборону противника на ряде направлений, расчленить берлинскую группировку на несколько частей, разгромить ее и овладеть Берлином. Затем, на двенадцатый-пятнадцатый день операции, наши войска должны были выйти на Эльбу, соединиться там с войсками союзников, вынудить Германию капитулировать и завершить войну.

Главный удар предусматривалось нанести с Кюстринского плацдарма войскам 1-го Белорусского фронта под командованием Маршала Советского Союза Г. К. Жукова. На направлении этого удара войска фронта и предстояло прикрывать нашему истребительному авиакорпусу.

Что из себя представлял этот кюстринский плацдарм? Опять же короче и яснее военного языка для такого объяснения не найти. Здесь на один километр фронта со стороны противника приходилось до 60 орудий и минометов, 17 танков и штурмовых орудий, на три километра — дивизия гитлеровской пехоты.

В центре первого эшелона главной группировки войск 1-го Белорусского фронта предстояло наступать 5-й ударной армии генерала Н. Э. Берзарина. Перед ней была поставлена следующая боевая задача: фронтальным ударом взломать оборону противника, обеспечить ввод в прорыв 2-й гвардейской танковой армии и во взаимодействии с соседними армиями выйти к Берлину. Проще говоря, войска 5-й ударной были на острие той стрелы, которая так ярко вырисовывается теперь на картах учебников истории, а это значило, что перед ними стояли самые сложные и ответственные задачи.

Как обеспечивалось решение этих задач? На направление главного удара 1-го Белорусского на 1,5 километра фронта приходилась дивизия, на один километр — 300 и более орудий, минометов, 20—30 танков и самоходно-артиллерийских установок (а с учетом танковых армий и танковых корпусов — 130—138). Особое внимание уделялось обеспечению превосходства сил и средств на семикилометровом участке прорыва. Здесь было сосредоточено 6 стрелковых дивизий, более 1800 орудий и минометов, 361 реактивная установка, 360 танков и самоходно-артиллерийских установок, около 50 инженерно-саперных рот.

К слову, о саперах. Оборудуя в инженерном отношении исходный для наступления район, они использовали 80 тысяч больших и малых саперных лопат, 8 тысяч топоров, 25 тысяч поперечных пил, 245 тонн гвоздей, 70 тонн взрывчатки!

Понимая, что гитлеровцы ожидают удар, но не знают, когда он будет нанесен, какими силами, большое внимание в те дни было уделено маскировке, скрытности подготовки операции. На оперативных аэродромах полки собирались рассредоточенно, постепенно. Аэродромы эти располагались от линии фронта километрах в десяти-двенадцати, поэтому перелеты здесь были разрешены на высотах не более 300 метров. На плацдарме категорически запрещалось пользоваться радиосвязью, приказы и указания поступали только лишь непосредственным исполнителям. Передвижение к плацдарму, к Кюстрину, в светлое время суток воспрещалось, а чтобы создать ложное представление о концентрации сил, определенные части и транспорт передвигались лишь в восточном и северном направлениях.

С целью дезинформации противника у северного берега реки Штром, в районах Геншмара, Танненхофа наши военно-инженерные части изготовили в 400—800 метрах от переднего края макеты танков. Расчет был прост. Немцы поймут, что здесь не боевые машины, а макеты, и решат, что идет имитация подготовки к наступлению. Так, собственно, оно и получилось: макеты сначала приняли за танки — ударили по ним, потом сообразили, что ошиблись, и успокоились. А настоящие-то боевые машины были сосредоточены совсем рядом. По ним немцы уже не стреляли, полагая, что и это макеты. Больше того, прикинулись дурачками — из тыла погнали платформы с макетами своих танков. Ну да, куда там!.. Это лишь еще раз подтвердило, что противник на главное направление нашего удара на Берлин силы свои не перебрасывает.

Собственно, об этой информации о противнике нег, мало позаботились наши воздушные разведчики. Вся, полоса наступления войск, включая Берлин, была сфотографирована, причем не один раз. Аэродромы гитлеровцев просматривались и фотографировались ежедневно. А их в районе Берлина было 62: восточнее города — 29 и западнее — 33.

Надо сказать и еще об одной существенной особенности в подготовке операции — об организации управления истребительной авиацией. Дело в том, что в полосе наступления шириной по фронту каких-то 22 километра боевые действия должны были вести семь авиационных корпусов, восемь отдельных авиадивизий общей численностью до 2500 самолетов! Чтобы четко управлять авиацией над полем боя, командиры взаимодействующих с сухопутными войсками авиасоединений: должны были находиться на КП командующих армиями или командиров корпусов. В шести километрах от переднего края на направлении главного удара был организован вспомогательный пункт управления. А три радиолокационных узла наведения истребителей на воздушные цели должны были давать возможность постоянно быть в курсе воздушной обстановки и своевременно реагировать на ее изменения. Один из таких радиолокационных узлов был закреплен за нашим корпусом, и в его задачи входило наблюдение за воздушной обстановкой в своей полосе прикрытия, слежение за аэродромами противника, наведение своих истребителей на воздушные цели.

Наряду с подготовкой операции по командной линии большую работу в те дни проводили политорганы, партийные и комсомольские организации. Немцы еще пытались как-то подорвать моральное состояние наших бойцов. Была, например, такая листовка, сброшенная с самолета: «…Мы тоже были у Москвы и Сталинграда, но их не взяли. Не возьмете и вы Берлин, а получите здесь такой удар, что костей не соберете. Наш фюрер имеет, огромные людские ресурсы и секретное оружие, которое он берег для того, чтобы на немецкой земле окончательно уничтожить Красную Армию…»

Что там все эти листовки могли значить — так, пропаганда. В душе каждого горело яростное желание возмездия! Сколько горя немецкие захватчики принесли нашему народу… И что ни говори, а в сердцах прочно держался лозунг: «Смерть немецким оккупантам!» Как переломить, перестроить психологию солдата, всей многотысячной армии? Нельзя же было допустить, чтобы гнев и месть вылились в массовые репрессии по отношению ко всему немецкому населению. Нельзя было считать всех мирных жителей фашистами.

Политработники принимали меры по разъяснению освободительной миссии Красной Армии, установлению правильных взаимоотношений с немецким населением. Появилось обращение Военного совета фронта, в котором говорилось:

Такая вот диспозиция…

Каждому было ясно — скоро начнется. Все напряженно ждали этого часа. И вот ночью 16 апреля, за два часа до наступления, в части поступил приказ, а следом еще одно обращение Военного совета фронта. В нем говорилось:

И вот настал этот час.

16 апреля в 3 часа по берлинскому времени началась артиллерийская подготовка. Двадцать пять минут полыхал огненный смерч, и почти одновременно более 150 ночных бомбардировщиков начали бомбить противника в первой и второй полосах обороны. Затем по единому сигналу перед атакой в полосе главной ударной группировки нашего фронта были включены 140 зенитных прожекторов. Враг очумел! Потом пленные немцы рассказывали, что подумали, будто русские применили какое-то секретное оружие. Это также способствовало успеху атаки.

А по второй полосе обороны, отчасти и по третьей позиции главной полосы уже начали работу 745 тяжелых бомбардировщиков. 50 тонн на один квадратный километр цели — такой оказалась плотность этого бомбового удара. Не забыть, как над Одером и Зееловскими высотами бушевало море огня.

Немцы, однако, довольно быстро пришли в себя и начали оказывать ожесточенное сопротивление. А тут еще навис низкий утренний туман. Так что с рассвета до 8 часов утра противника обрабатывали одни штурмовики. Потом в работу вступили пикирующие бомбардировщики, но в условиях плохой видимости удары они наносили в основном в глубине обороны противника, а на поле боя непосредственной помощи войскам почти не оказали.

Командующий фронтом для наращивания удара и повышения темпа наступления во второй половине дня принимает решение на ввод в сражение 1-й и 2-й гвардейских армий. К 15 часам дня в воздухе находилось уже свыше 600 боевых самолетов, обеспечивая действия танкистов, а также общевойсковых армий, ведущих бои в районе Зееловских высот.

Активно заработали и немцы. Группами по полтора-два десятка «фоккеры» начали прорываться к боевым порядкам наступавших танковых армий, к переправам через Одер. Тут-то и пошли в бой наши истребители.

Летчики 176-го гвардейского истребительного авиаполка под командованием П. Ф. Чупикова действовали в районе Зеелов, Мюнхенберг, Бернау. В десяти воздушных боях они сбили шестнадцать «фокке-вульфов». Сами потерь не имели. А всего в первый день наступления мы провели 43 воздушных боя, при этом сбили 50 самолетов противника.

Вечером Николай Эрастович Берзарин прислал на мое имя телеграмму, в которой просил объявить благодарность летчикам корпуса, отлично действовавшим в сложных метеорологических условиях при обеспечении переправы войск через Одер. Я это с удовольствием выполнил. А когда мне принесли на подпись наградные листы, в глаза невольно бросилось, что в списках представленных к наградам среди знакомых бойцов — ветеранов корпуса — было много имен молодых, комсомольцев, проявивших в боях отвагу и мастерство.

И все же, несмотря на героические усилия войск фронта, противнику удалось задержать нас на Зееловских высотах. Немцы здесь зацепились крепко. Крутые скаты этих высот, и так-то труднодоступные для танков, и пехоты, были изрыты траншеями, окопами. Противотанковый ров откопали глубиной до трех метров и шириной три с половиной метра. Дороги все соответственно загромоздили металлическими балками, бревнами, подходы к ним с немецкой аккуратностью заминировали. Словом, ждали нас.

Завязались тяжелые кровопролитные бои… Немцы контратаковали — вводили в бой моторизованные эсэ совские дивизии, спустили на нас фанатичных юнцов из бригады «Гитлер-югенд». Для храбрости гитлеровское командование выдавало солдатам шнапс и обещало вот-вот применить против русских новое секретное оружие.

Что за оружие обещал фюрер своим воякам, мы тогда не знали. Мне же из тех дней войны запомнились два боевых эпизода.

…Вылетел я как-то на свободную охоту в район наших наземных войск. Мой ведомый Сеня Самойлов пристроился слева и чуть сзади. Идем на высоте 4000 метров, маскируемся в лучах солнца. Вдруг — сколько этих «вдруг» было в войну-то! — вижу, чуть ниже, по левому борту, летит необычный самолет. Все в нем необычное — окраска серебристая, аэродинамические формы стремительные, два двигателя на плоскостях. «Бомбардировщик?..» — мелькнула догадка. Но тут же опыт бойца подсказал, что для бомбардировщика такой самолет слишком мал. «Истребитель?..» Тоже вряд ли: с двумя двигателями у немцев был только Me-110.

Словом, пока я соображал, самолета и след простыл.

— Сеня! — кричу по радио. — Видел?

— Что?

— Как что? Машина какая-то серебристая прошла.

— Нет, «Дракон», никого не было, — отвечает мой ведомый. — Не видел.

Вот, подумал было, долетялся, доработался — галлюцинации начались… Но тут же серебристая тень промелькнула прямо перед моими глазами еще раз — под углом градусов в десять-пятнадцать. И я, уже не выясняя, что и как, маханул полупереворот через левое крыло, дал мотору по газам — до упора, сколько мог! — и в атаку. Когда неопознанный объект у тебя на мушке, а не ты у него, как-то спокойней пилоту в небе, в своей кабине.

Однако зайти в хвост серебристому аппарату не так-то просто. Ничего не получается! Но я все-таки прицеливаюсь и открываю огонь. Трасса снарядов проходит далеко позади цели — самолет скрывается…

После приземления приказываю немедленно проявить пленку фотокинопулемета (я почти всю войну летал с этим контрольным прибором американского производства фирмы «Ферольд-Чалд»). Через час майор Новиков, мой заместитель по огневой подготовке, приносит увеличенный фотоснимок, на котором в перекрестии моего пулемета отчетливо виден самолет с гитлеровскими опознавательными знаками. Это был реактивный истребитель Ме-262. Фотокинопулемет зафиксировал мое усердие: при выполнении атаки поправка на скорость взята максимальная, все вроде бы учтено лучшим образом, и все-таки трасса… Трасса снарядов осталась далеко позади немецкого истребителя. По подсчетам, как потом выяснилось, скорость Ме-262 превышала скорость моей машины на 250—300 километров в час. А это довольно ощутимая разница для воздушного боя. Опять же прицелы наших истребителей — они были рассчитаны на скорость до 500 километров в час, а Ме-262 ходил на 800—850. Так что для поправки при воздушной стрельбе просто не хватало поля прицела. Оттого я и не сбил реактивный «мессер».

Самолеты Ме-262 и Me-163 считались секретным оружием Гитлера. Их было мало, и летали они очень редко — только над Одером да над Берлином, когда он был уже в окружении. Боевую обстановку в пользу врага эти «мессершмитты» изменить, конечно, уже не могли, но немцы все же рассчитывали оказать на нас своим новым оружием моральное воздействие. Пустое дело!

Известно, что они пытались использовать и самолеты-снаряды, и спаренные самолеты. С одной такой «этажеркой» у меня тоже произошла встреча.

На высоте 5000 метров над переправой через Одер я как-то заметил странный объект, напоминающий по форме геометрическую трапецию. Сошлись на встречных курсах. Огонь открыть не успел — просквозила «этажерка» аж со свистом, но заметил, что сооружение это состоит из двух самолетов: вверху «Фокке-Вульф-190», а под ним — «юнкере». Тянули «этажерку» три мотора.

Что тут скажешь, большие оригиналы эти немцы. Ведь конструкция эта, мало того, что от земли оторваться как-то сумела, так еще ведь и летела куда-то. Впрочем, летело у них все против нас. Поэтому я энергично закрутил свою группу в разворот, стараясь не терять цель из виду, и, гляжу, «фоккер» вдруг отделился от «юнкерса», выполнил горку — и в сторону. А «юнкере» с пологим углом пикирования летит к нашему переднему краю. Гонимся за ним. У «юнкерса» угол все круче, круче. Потом, не долетая до нашего рубежа, он ударился о землю и разнес все в радиусе метров 150—200.

Позже я узнал: эта система спаренных самолетов проходила у противника под кодовым названием «Отец и сын». Ничего себе системка — хорошенький тогда приветик передали папаша с сыном своей пехоте!.. Таких «этажерок» к концу войны немцы наклепали немало, но выпустить против нас и союзных войск успели только 200 штук. Не помогло и это.

Штаб нашего корпуса в те дни базировался на аэродроме вместе со 176-м гвардейским истребительным авиаполком. Это было настолько близко от линии фронта, что противник умудрялся обстреливать нас из минометов.

И вот как-то одна мина угодила к нам прямо в ТЭЧ. Несколько человек тогда ранило, инженера убило. На следующий же день вызвал к аппарату СТ командующий 16-й воздушной армией генерал-полковник авиации С. И. Руденко и передал, что маршал Г. К. Жуков удивлен — он не знает случая, чтобы авиация несла потери от минометного огня! Маршал также спрашивал: возможно, авиаполк следует посадить где-то в Другом месте — подальше от линии фронта?..

Во время разговора с Сергеем Игнатьевичем у меня на К.П находился полковник П. Ф. Чупиков, командир 176-го авиаполка. Он был вызван для уточнения боевой задачи, и я показал ему телетайпную ленту.

— Читай!

Чупиков бегло просмотрел ленту, отбросил ее в сторону и решительно заключил:

— Нет! Мы не должны уходить отсюда. Этот аэродром вполне устраивает нас для выполнения боевой задачи.

Я согласился с командиром полка — у Чупикова собрались прекрасные воздушные бойцы — и добавил по аппарату СТ, что иначе и мне надо будет перебазировать штаб корпуса подальше от линии фронта, следовательно, удаляться от К.П прикрываемых нами войск.

— Хорошо, — ответил командующий армией. — Так и доложу Жукову…

А через несколько часов я получил разрешение сохранить базирование штаба корпуса и авиаполка, но при условии, что потерь на земле у нас не будет.

В течение двух дней мы понарыли вокруг аэродрома укрытий, ходов сообщений, землянок, да так добросовестно все сделали, что никакой минометный обстрел уже не был страшен.

Так мы почти все дни Берлинской операции и шли — следом за танками, зачастую обгоняя матушку-пехоту, держа передний край на расстоянии, образно говоря, вытянутой руки. Причем бывало так: танковая бригада проскочит какой-то город — и дальше. А нам, чтобы не отставать, приходилось организовывать командные пункты корпуса да следить за движением танков, практически находясь — до прихода наших наземных войск — на ничейной территории.

И тут происходит интересный случай.

Развернули мы как-то пункт управления в каком-то — не помню названия — местечке. На крыше одного трехэтажного дома установили радиоантенну, а на верхнем этаже — пункт наведения. Во дворе поставили четыре машины: бронетранспортер, два американских «студебеккера» и мой «виллис». В целом с охраной, шоферами и офицерами штаба личного состава я насчитал человек двадцать пять — тридцать. Уже ученые, вооружены мы все были довольно серьезно — и гранаты, и автоматы, и два ручных пулемета, да плюс еще два ящика противопехотных мин! Правда, с минами этими обращаться умел только начальник нашей радиосвязи.

И еще одна деталь. Не очень существенная, не так чтобы слишком принципиальная, однако оговориться все же необходимо: в составе нашей команды было пять-шесть девушек-связисток. Ни к гранатам, ни к минам отношения они не имели. Но это к слову.

На мой взгляд, наш военный лагерь был вполне боеготов, и я, заняв диспозицию, связался по радио со штабом корпуса, а потом доложил в штаб воздушной армии: так, мол, и так, находимся уже в таком-то населенном пункте, все в порядке, готовы управлять боевой работой авиации, которую с нетерпением ждем.

В ответ получаю телеграмму: «Уточните местонахождение. По нашим данным, названный вами пункт в руках противника…» Тут уже настал черед засомневаться нам. Собрались, чтобы посовещаться, смотрим на карту: все вроде бы правильно, местечко обозначено — о нем и докладывали. На всякий случай, однако, решили уточнить у местных жителей, куда это нас занесло. Старуха немка, которую отыскали неподалеку от дома, на все наши вопросы лишь согласно кивала головой да бубнила одно и то же: «Я… я…», что по их означало «да». С перепугу бабка предложила даже эрзац-кофе, от которого мы отказались, преподнеся ей, в свою очередь, банку свиной тушенки.

Затем я вторично доложил командарму Руденко, что пункт нами назван был правильно, что на окраине его с севера есть поле, вполне пригодное для посадки самолетов По-2. В ответ получил распоряжение, кем и как управлять, а управлять предстояло не только истребительной авиацией, но и штурмовой, и бомбардировочной. Наконец командарм сказал, что завтра в семь часов утра прилетит офицер связи, следовательно, необходимо постоянно быть на приеме.

Дело шло к вечеру. Мы готовились к ужину. Наши девчата-связистки, отыскав в доме дрова, разожгли печку и принялись за приготовление привычного в таких условиях блюда; размочат сухари — получится почти что хлеб, подогреют тушенку, потом чай — прекрасно!

В тот вечер обстановка была спокойная, почти что мирная, только к концу нашего походного ужина на улице послышался шум моторов, и я подумал: должно быть, наша пехота подошла. Но вот начальник связи выглянул в окно и отшатнулся:

— Командир, немцы!

Действительно, вся узкая улица оказалась забитой машинами, вокруг машин было полно солдат — немцы о чем-то громко разговаривали, но по домам не расходились.

«Что делать?» Все смотрели на меня, ждали моего решения, а я соображал: спрятаться до подхода своих, но когда они придут? А если немцы обнаружат нас — расправиться с нами им не представит трудности. И тогда пришло дерзкое, пожалуй, единственно верное решение: атаковать самим! Да, именно атаковать, ударить сейчас, внезапно, ошарашить запрудившее улицу войско решительной атакой! Немцы должны уйти, не приняв боя. Нам только нужно беречь боеприпасы.

Итак, решение принято, задача всем ясна — распределяемся у окон. Четырех бойцов я послал на крышу дома. Чувство большого почтения у меня вызвали в эти минуты противопехотные мины, и я пожалел, что незнаком с их устройством.

— А что, если зарядить мину и бросить сверху — сработает? — поинтересовался у нашего «сапера» — начальника радиосвязи.

— Так точно, сработает, товарищ генерал, — уверил он.

Тогда я распорядился, чтобы он быстренько зарядил все мины.

Когда они были готовы, приказал сначала бросать по противнику эти мины и гранаты, а потом открыть стрельбу. Сигнал — мой выстрел из пистолета.

Смотрю еще раз вниз — с третьего этажа. Немцы не разъезжаются, но и моторы машин не глушат. Ведут себя спокойно — ничего не подозревают. «Может, все-таки переждать, уйдут?» — мелькнуло сомненье, но тут же решаю окончательно: бить! — и стреляю.

Что там потом было — передать трудно. На головы фашистов сверху обрушилось целое минное поле. Одновременно с крыши заработали два пулемета. Спустя несколько минут я глянул вниз — и еще больше удивился: улица пустынна, горит одна машина, да кое-где валяются убитые.

В это время прибегает радист, который на крыше с пулеметом был, и докладывает, что вокруг — ни души:

— Как мы ударили минами — они все и рванули!

— Много ли было? — спрашиваю.

— Да много. Но так почесали, что разве сочтешь…

— Хорошо, быть в готовности, — передаю всем, а но радио сообщаю в штаб корпуса о случившемся. Через некоторое время получаю радиограмму:

У вас на подходе танковая бригада второго эшелона. Займите оборону и ждите». А от кого было обороняться-то? Город опустел…

Пройдут годы. Я расскажу однажды об этом случае генералу А. И. Радзиевскому. Алексей Иванович (во время Берлинской операции он был начальником штаба 2-й гвардейской танковой армии) знал толк в таких делах и популярно прокомментировал:

— Город — не чисто поле. Там при штурме каждое окно или крыша, каждая щель может стрелять. Ты не видишь противника, а он тебя видит. В таком бою можно и малыми силами держаться очень долго. Были бы боеприпасы…

С некоторым в общем-то запозданием я внимательно слушал небольшую лекцию о боевых действиях штурмовых групп в населенных пунктах, но, признаться откровенно, почему-то думал, что больше мне подобных баталий в жизни вести все-таки уже не придется…

Однако пока что шел только третий день битвы за Берлин. Мы наступали, и каждый отвоеванный километр на земле, каждый наш боевой вылет в небе врага стоил большого напряжения сил, воли, нервов. Третий день наступления был самый тяжелый.

Тогда мы выполнили корпусом 833 вылета, участвовали в 84 воздушных боях и сбили 76 самолетов противника! Цифра для нас рекордная.

Можно бы долго рассказывать об отличившихся в боях летчиках, описывать схватки с врагом, но я — для примера — приведу лишь один эпизод. Лейтенант В.И. Александрюк, летчик 176-го гвардейского истребительного авиаполка, в паре со своим ведомым вылетел на свободный поиск в районе Мюнхенберга. Неожиданно пилоты обнаружили большую группу «фоккеров» — около сорока машин — под прикрытием четырех «мессеров», направляющихся в район наших войск. Решение было принято мгновенно, и Александрюк, воспользовавшись преимуществом в высоте, ринулся в атаку. Парой наши летчики срезали сразу же два «мессера» из группы прикрытия. Два других поспешили уйти, бросив своих. Тогда наши истребители атаковали ведущего «фоккера» и подбили его. Боевой порядок группы нарушился, немцы засуетились и начали разворачиваться назад.

В тот день по четыре самолета противника сбили капитан С. Н. Моргунов и старший лейтенант И. Г. Кузнецов, по три — капитаны В. В. Калашников, Е. Ф. Тужилин и младший лейтенант В. С. Ткаченко. Многие летчики сбили по две вражеские машины. Среди них майор В. С. Баскаков, капитаны К. С. Вакуленко, А. А. Караев, Н. И. Савин, А. Н. Ситковский, старшие лейтенанты Н. А. Боровский, Н. В. Бородин, В. В. Каблуков, М. Е. Пивоваров, Н. С. Руденко, Д. И. Суслов, лейтенанты И. Г. Банников, М. И. Дыдыгин, И. Ф. Кривобок, М. Н. Мухин, К. В. Подбуртный, Л. В. Приходько, В. Н. Яринский и другие летчики.

20 апреля в 13 часов 50 минут артиллерия 1-го Белорусского фронта открыла огонь по Берлину. Этим было положено начало историческому штурму столицы фашистской Германии.

К исходу 21 апреля войска фронта вступили в ее пригороды. Все предприятия в Берлине остановились. Большинство складов, в том числе продовольственных, оказалось в наших руках. В стане врага началась паника. Ближайшие помощники Гитлера — Геринг и Гиммлер — бежали, оставив своего фюрера на произвол судьбы. Но гарнизон продолжал сопротивляться.

Из-за плохой видимости мы в этот день вылетали только парами или одиночно. А немецкие истребители патрулировали над Берлином, но в бой не вступали.

И вот 22 апреля. Войска фронта, прорвав внутренний оборонительный обвод, ворвались в немецкую столицу. Так война обернулась для фашизма бумерангом, вступив на улицы города, откуда она началась, где была задумана.

Чтобы поддержать сухопутные войска, командование и штаб 16-й воздушной армии разработали серию ударов в соответствии с планом, получившим название «Салют». Ударами с воздуха нам предстояло громить мощные опорные пункты, оборонительные сооружения гитлеровцев, дезорганизовывать управление войсками противника.

В порядке обеспечения этого плана наш корпус сначала отработал по аэродромам, уцелевшим севернее и западнее Берлина, — Вильгельмштадт, Нойруппин, Дальгов. Прикрывая в то же время войска и ведя свободный поиск в районе Берлина, в сорока пяти воздушных боях мы сбили 26 самолетов противника, выполнили 16 штурмовок по наземным объектам.

В ночь на 25 апреля наши тяжелые бомбардировщики прошли над Берлином и сбросили по противнику 90 тонн бомб. Это был первый удар. Днем столицу Германии бомбили еще два раза — в первом налете участвовало 413 бомбардировщиков и 483 истребителя. А всего тогда было сброшено около 600 тонн бомб.

Что тут скажешь, цифры внушительные. Да только ведь наша победа складывалась порой и из таких боев, о которых историки не пишут, а если и упомянут где, так общей фразой — мол, шли бои «местного значения». Сколько их было-то за годы войны… И среди озер Карелии, и в полях да перелесках равнины русской, и там, под Берлином.

Расскажу об одном таком памятном бое «местного», так сказать, — берлинского! — значения.

Дело было так. Взлетел я от командного пункта 16-й воздушной армии и на связном самолетике взял курс к себе, в штаб корпуса. Лечу, посматриваю — не так чтобы пасторальными пейзажиками любуюсь, а профессионально, чисто по-истребительски рыскаю взглядом в пространстве: не видно ли где врага? Правда, в том полете я выполнял задачу не истребителя, а скорее воздушного извозчика — сам себя доставлял на связном самолете, да еще начальник оперативного отдела пристроился. Однако привычно слежу за обстановкой — фронтовые высоты полны неожиданностей.

И вдруг на мой «кукурузник» — молнией с неба! — пара «мессершмиттов»… А дальше все, как в старой русской сказке: налево пойдешь… направо пойдешь… прямо — одни страхи! В самом деле, с фанерной-то тарахтелкой — безоружной, тихоходной — долго ли разделаться истребителю.

И все же сработало что-то мгновенно — характер, что ли, уже бойцовский выработался, инстинкт ли какой — я принял бой. Модель его в такие минуты, понятно, не спрограммируешь. Но есть у русских веками проверенный, хотя не шибко, конечно, научный удалой такой алгоритм — на авось! Вот с ним я и бросился в драку на «кукурузнике» против двух «мессеров». А точнее, как только заметил их хищные силуэты, несущиеся на меня в атаку, энергично развернул свой аэроплан навстречу и приготовился… К чему? Что бы тогда предпринял, сойдись с любым из «мессеров» в лобовой атаке? Ну, сейчас, сидя за столом, в уютной домашней обстановке, когда уже давно стих зов боевых труб, сейчас, конечно, можно рассматривать и анализировать различные варианты каких-то там точно осмысленных маневров. А тогда было одно — выдержать атаку, во что бы то ни стало выдержать и навязать свою волю противнику. Если потребуется, таранить, наконец! Иного я не представлял.

Немцы, видимо, не ожидали такого поворота дела. Проскочили надо мной, да так, что от струй их винтов мой «кукурузник» отбросило в сторону. Гляжу, разворачиваются — и снова в атаку. Оскорбились, должно быть: «русс-фанер» (так немцы презрительно называли самолет По-2), и вдруг осмелился против пары «мессеров» в лобовую идти!.. А я опять кручу навстречу им. И снова они проскакивают мимо.

Так повторялось несколько раз. Дело в том, что у моей машины скорость была маленькая, а у «мессершмиттов» в пять-шесть раз больше, что в конце концов и оказалось для них помехой: для атаки на встречных курсах получалось время очень ограниченное. По малоскоростным-то целям тоже надо уметь бить, без сноровки не получится.

Но разозлил я тех фрицев, видно, основательно. Судя по всему, они не собирались уходить, пока не разделаются со мной. Тогда я принимаю благоразумное решение: выбрать момент между их атаками, приземлиться и бежать к своим.

Собственно, так и получилось. Только сорвал «мессерам» очередную атаку, тут же посадил самолет — почти в лесу — и деру! Откуда такая спринтерская энергия взялась… Мгновенно оказались с Чернухиным метрах в 300—500 от места приземления. Немцы порыскали-поискали нас, но, ничего не обнаружив, так ни с чем и улетели.

До штаба корпуса мы с начальником оперативного отдела добрались пешим порядком. Рассказали, как было дело. Инженер корпуса полковник Сурков тут же принялся за поиск связного самолета. Найти его не представило труда, а вот эвакуировать пришлось на автомашинах. Взлететь с того места было просто невозможно — нужно было бы прорубить целую просеку. Как ухитрился сесть? Разве что с перепугу…

Такие вот происходили бои «местного значения». А вскоре начался штурм и центральных районов Берлина. Дым пожарищ, бомбовые разрывы, плохая видимость, сложная наземная обстановка затрудняли работу авиации. Пришлось нам тогда действовать эшелонированно, небольшими группами наиболее подготовленных экипажей.

Чтобы облегчить прикрытие войск, штурмовавших последние опорные пункты гитлеровцев, мы искали возможность приблизить свое базирование к местам схваток. Так, едва танкисты врывались на берлинские аэродромы, следом за ними приземлялись наши истребители.

Любопытная история произошла у нас на аэродроме Темпельгоф. Расскажу о ней.

Случилось так, что на этот берлинский аэродром я прилетел первым, на целые сутки опередив перебазирование туда полка 193-й истребительной авиадивизии из корпуса генерала Б. А. Сиднева. Ну а сутки на войне много значили, тем более в той напряженной обстановке.

Помню, только вернулся после одного боевого ночного вылета, в котором взаимодействовал с нашими танкистами, — в штабе корпуса на меня в атаку и оперативники, и разведчики: десятки вопросов, требующих срочного решения комкора. Полковник Чернухин предлагает:

— Товарищ генерал, думаю, надо использовать для работы аэродром Темпельгоф. Чем скорей, тем лучше!

— Чей он? — спрашиваю. — Не помешаем фюреру с Геббельсом?

Начальник оперативного отдела докладывает, но, чувствую, как-то неуверенно: мол, по данным оперативной информации штаба 16-й воздушной армии, аэродром Темпельгоф — это главный аэродром Берлина, мол, расположен он практически в самом городе… И так далее. Ничего себе, думаю, исчерпывающая информация. Для туристов.

Но, долго не мешкая — идея-то уж больно заманчивая: поселить истребителей прямо в центре Берлина, — я вызываю своего ведомого Лешу Новикова и распоряжаюсь:

— Летим!

В Берлине всюду бои. Трудно уже определить, где там, в каменных развалинах улиц и площадей, свои, где чужие. Но вот отыскиваю аэродром Темпельгоф. Большая бетонная полоса, широкие рулежные дорожки — прекрасно! Никакие самолеты с аэродрома вроде не взлетают, похоже, немцы отсюда убрались, и я принимаю решение садиться.

— Я — «Дракон». Прикройте посадку! — приказываю ведомой паре и захожу на полосу.

Мягко так приземляется мой истребитель на бетоне — не то что на грунтовых площадках. Осмотрелся вокруг — никого. Разрешаю садиться остальным.

Сели мои бойцы. Выключили моторы — тишина, воздух по-весеннему чист, небо, что та краска для живописи, «берлинская лазурь» называется. Правда, никто нас вот только не встречал на том аэродроме. А так действительно войны будто уже и не было.

Ну, собрались мы вчетвером, обсуждаем, кто и что должен осмотреть из аэродромных помещений — для размещения полка. Алексей Новиков расставил ноги циркулем и отмечает палкой, где будем располагать самолеты, где штаб, личный состав… В это время вдруг врывается пулеметная очередь и, трудно даже поверить, между ног Алексея вспахивает длинную борозду, обдавая нас комьями земли. Секунда на раздумье — все целы, никого не ранило — по самолетам!..

Уже на взлете я понял, что восточная сторона аэродрома была наша, а западная еще оставалась у противника. Вот от них и долетело приветствие нашей делегации — нельзя сказать, чтобы очень уж дружеское, но крайне своевременное.

Мы это приняли к сведению. На следующий день немцы с аэродрома были выбиты, на Темпельгоф прилетели целым полком пилоты из корпуса Сиднева, и отменная бетонка хорошо послужила им для штурмовок противника. А нас этот аэродром уже не интересовал — оказался тыловым. Мы свои полки решили разместить западнее Берлина — на аэродромах Нейруппин, Нойштадт, Дальгов, Бранденбург, Стендаль. Признаться, решение это было отчаянное, дерзкое — ведь вышли на Эльбу! — а почти вся авиация нашей воздушной армии, в том числе и истребительная, размещалась в основном восточное Берлина.

Мы рассчитывали на свой боевой опыт — опыт работы, когда базироваться и летать на задания приходилось в тылу противника. Он у нас накопился немалый.

Надо сказать, такое положение дел всегда вносило сумятицу в стан врага. Еще бы! Когда авиация в твоем тылу, так фронт, по логике, должен проходить где-то еще дальше — километров на шестьдесят-восемьдесят. Невольно перепутываются все карты! Правда, боевые действия в тылу врага увеличивали и наши потери, особенно на земле. Однако летчики корпуса гордились тем, что шли впереди всех, даже впереди пехоты! Так что, занимая аэродромы западнее Берлина, мы остались верны своему правилу.

На каждый такой аэродром командующий танковой армией генерал Богданов оставлял одну роту — для охраны личного состава и боевой техники, причем я или начальник штаба корпуса поочередно находились на командном пункте танкистов.

Как-то КП танковой армии перебазировался в район Нейруппина. Я тогда находился в бронетранспортере с начальником штаба армии генералом Радзиевским, впереди нас шел танк Т-34, за нами — штабные машины. Колонну замыкали еще четыре танка.

Едем — посматриваем по сторонам, высунувшись из люка. Все интересно: узкие сельские улочки, белые флаги из простыней в окнах домов.

— Будто вымерли все… — замечает Алексей Иванович. — Ни души.

Только я было собрался ответить генералу Радзиевскому, что немцы, запуганные гитлеровской пропагандой, прячутся в норы и убегают кто куда, как вдруг из небольшого домика выбегает женщина и бросает в наш бронетранспортер гранату!..

Помню, как командир боевой машины вскинул автомат, как из того же дома выбежал мальчик лет семи-восьми, очевидно, сын этой женщины. Помню, как тогда командир бронетранспортера решительно отвел ствол своего автомата в сторону…

Взрыв гранаты никакого вреда нам не причинил. Дело не ждало, и мы поехали дальше. Но долго еще перед моими глазами стояла та картина; какая-то фанатичка с гранатой, испуганный взгляд выбежавшего навстречу колонне мальчика и командир бронетранспортера, опускающий автомат…

К вечеру того же дня колонна была уже на подступах к Бранденбургу. Командарм Богданов принял решение в город не входить, а обойти его с севера и продолжать наступление. Так что на ночь мы остановились в небольшой деревушке, выставили боевое охранение и улеглись спать.

Но вот часа в два-три ночи послышалась стрельба из пушек и пулеметов. Я с генералом Радзиевским спал в одной комнате, и оба мы мигом проснулись от той стрельбы. Алексей Иванович определил:

— Наши стреляют, тридцатьчетверки…

Быстро оделись, взяли автоматы и выбежали на улицу. В ночной темноте, объятый пламенем, стоял наш танк. Где-то неподалеку шел бой — слышалась артиллерийская стрельба, треск пулеметных, автоматных очередей. Вокруг — никого. Ни своих, ни чужих.

— Пошли! — предложил генерал Радзиевский, и мы, перебегая от одного подъезда к другому, приблизились к площади, где шел бой. Это дралась наша танковая рота. Немцев вокруг было как минимум с батальон.

Ворвавшись с каким-то бойцом на второй этаж жилого дома, я быстро осмотрел комнаты — никого не обнаружил и, выбив прикладом автомата оконную раму, приготовился к бою.

Запомнилось почему-то, что ночь была очень лунная. Призрачный свет разливался повсюду, и на площади я хорошо видел немецких солдат в каком-то мышиного цвета одеянии и наших — в защитном. Кроме того, не знаю, как и объяснить, но у наших бойцов была какая-то особая хватка в бою. Мне кажется, я и в полной темноте различил бы, где кидаются в атаку наши ребята.

Немцев ждать долго не пришлось. Едва группа человек из семи появилась в створе моего окна, я открыл огонь, за мной — незнакомый боец, еще какой-то капитан, подоспевший на подмогу. Фашистов почти всех и уложили на месте.

Бой, похоже, начал стихать. Вдруг из-под нашего дома ахнул такой выстрел, что из уцелевших окон посыпались все стекла. А снаряд от выстрела разорвался на противоположной стороне площади. «В чем дело? — недоумевал я. — Кто мог так сработать? Ведь, вбегая в дом, точно видел — рядом ни танков, ни орудий не было…»

Через некоторое время, когда окончательно все утихло, мы спустились вниз, на первый (этаж, где генерал Радзиевский слушал уже объяснение причины ночного боя. Командир роты, невысокий капитан танкист, докладывал обстановку. Немцы скрытно подобрались к охранявшему нас танку, подожгли его фаустпатроном, потом с площади открыли по остальным боевым машинам роты огонь из пушек и пулеметов. Завязался бой…

Капитан сообщил о наших потерях — кроме танка, мы потеряли убитыми четырех человек. Немцев же считать не стали. Одно точно знал командир роты — выстрелом из Т-34 нашли танкисты уничтожили два противотанковых орудия.

«Где еще этот Т-34?.. — смотрел я по сторонам. — Чертовщина какая-то…» И только когда Алексей Иванович показал мне ствол орудия танка, я понял, в чем дело. Этот таинственный «летучий голландец» вплыл своей кормой в парфюмерный магазин через большую витрину и, можно сказать, прямо из-за прилавка начал свой откровенный разговор с гитлеровцами.

Утром мы подсчитали трофеи ночного боя: 250 автоматов и пистолетов, два орудия, две автомашины — обе вполне исправные: «опель» и «татра». Вскоре прилетел мой начальник штаба на связном самолете. Он сменял меня на командном пункте танкистов. Каково было наше удивление, когда мы узнали, что от наступающей следом 8-й гвардейской армии колонна оторвалась на 100—120 километров!..

В конце апреля, когда аэродромов у немцев совсем не осталось, в качестве взлетно-посадочных полос они стали использовать Шарлоттенбургштрассе, потом аллею в парке Тиргартен, неподалеку от имперской канцелярии.

27 апреля, выполняя боевой полет над Берлином, я заметил, как от этой канцелярии взлетел двухместный связной самолет. Для истребителя такая машина — не противник, такую и бить как-то неловко. Но ведь и упускать нельзя было: связные самолеты попусту, да еще в такое время не летали. Зашел, словом, на цель, навел на нее пушки — и…

Один мой командир полка, помню, любил повторять нам, молодым пилотам: «Стрельба, братцы, это передача мыслей на расстоянии!..» Так вот тогда, в тот по-весеннему светлый день, спроси меня, что же я готов сказать врагу, отправляя его на тот свет, ответил бы словами великого русского полководца Александра Невского: «Кто с мечом к нам придет — от меча и погибнет!»

Хорошо бы кое-кому усвоить эту мысль и в наши дни…

А тогда следом за мной к Тиргартену вылетели разведчики — место-то необходимо было все-таки проверить. Сквозь дымы пожарищ, в разрывах зенитных снарядов мне показалось, что на площадке между рейхстагом и Бранденбургскими воротами притаилось еще несколько самолетов противника. Чем черт не шутит, думал я, может, самого фюрера собираются вытащить из логова?..

Пилоты действительно вскоре доложили, что обнаружили там и самолеты, и танки. Так что утром следующего дня в Тиргартен прилетели две восьмерки штурмовиков и бомбардировщиков — тоже передать свои мысли на расстоянии. Прямо скажем, передали все от души — по-русски. Делать там было больше нечего…

Позже я узнал, что в этот день Геббельс готовил фюреру свадьбу с Евой Браун. Гитлер еще мог прорваться на запад. Он мог бы воспользоваться самолетом командующего 6-м воздушным флотом Грейма, который прилетел из Мюнхена по его вызову вместе с известной летчицей Ганной Рейч. Но Геббельс и Борман отвергли эту лазейку, готовя Гитлера к другой церемонии — уходу их жизни…

Грейм вылетел из Берлина 29 апреля — за день до самоубийства фюрера. Вряд ли он смог благополучно долететь до места, куда навострил лыжи. Хотя именно 29 апреля сопротивление гитлеровской авиации неожиданно возросло: самолеты противника то и дело появлялись в небе Берлина — то одиночками, то небольшими группами. 346 пролетов вражеских машин днем, 46 ночью зафиксировали тогда наши радиолокационные посты. Нацистская верхушка заставляла своих солдат слепо следовать за ней, сражаться до конца, принося бессмысленные жертвы за обреченное уже дело. Ведь именно в тот день Гитлер написал свое личное завещание. Оно было обнаружено в портфеле немецкого офицера, пытавшегося перейти линию фронта, и гласило:

Вот так кончилась эра легких побед и успехов на военном и дипломатическом поприще «блистательного» авантюриста. Фюреру только и осталось, что писать завещание, а для нас не было и уже не могло быть неожиданностей, которые бы изменили ход событий. Все живо чувствовали грядущую близкую победу. За каждым новым штурмовым ударом бойцы спрашивали: «Гитлера, Гитлера не видали? Не пропустить бы как-нибудь!»…

В немецкую столицу входила суровая, карающая правда.

Рано утром 30 апреля разгорелись упорные бои за рейхстаг. Во второй половине дня бойцы из батальона В. И. Давыдова и С. А. Неустроева ворвались в здание, и над рейхстагом взвилось Красное знамя.

Битва за Берлин подходила к концу. А 2 мая сопротивление противника в городе полностью прекратилось. Только нашему корпусу в тот день совершенно неожиданно досталась работенка, но уже не в воздухе, а на земле. Случилось так, что гитлеровцы большой группой — до 3000 солдат и офицеров — с танками, штурмовыми орудиями вырвались из Берлина. На их пути — а лежал он, разумеется, на запад, — находился аэродром Дальгов. Истребители одной из наших авиадивизий, базировавшихся здесь, быстро были переброшены на соседний аэродром. А в бой с гитлеровцами вступили все, кто остался, в том числе личный состав управления нашего корпуса.

Пилоты помогали нам, как могли, штурмовали наседавшего на нас противника. Но особенно четко сработали наши артиллеристы — несколько батарей. Вовремя подошли также двенадцать танков и бойцы из 125-го стрелкового корпуса.

Весь день шел ожесточенный бой — немцы дрались остервенело, терять им было уже нечего. Но к вечеру все утихло. 1450 солдат и офицеров мы взяли в плен, около 400 уничтожили.

А в Москве в этот день был подписан приказ Верховного Главнокомандующего. В нем говорилось, что войска 1-го Белорусского фронта при содействии войск 1-го Украинского фронта после упорных уличных боев завершили разгром берлинской группировки войск и 2 мая полностью овладели столицей Германии городом Берлином — центром немецкого империализма и очагом фашистской агрессии, что Берлинский гарнизон прекратил сопротивление, сложил оружие и что нашими войсками взято в плен в Берлине более 70 000 немецких солдат и офицеров.

«В боях за овладение Берлином отличились, — как отмечал приказ, — летчики главного маршала авиации Новикова, главного маршала авиации Голованова, генерал-полковника авиации Руденко, генерал-полковника авиации Красовского, генерал-лейтенанта авиации Савицкого, генерал-лейтенанта авиации Белецкого, генерал-майора авиации Каравацкого, генерал-майора авиации Скока, генерал-майора авиации Сиднева, генерал-майора авиации Дзусова, генерал-майора авиации Комарова…»

Соединения и части, наиболее отличившиеся в боях, приказывалось представить к присвоению почетного наименования Берлинских.

В честь победителей над Москвой прогремели двадцать четыре залпа из 324 орудий.

7 мая войска нашего фронта во всей полосе вышли на реку Эльбу. Берлинская операция завершилась, а к 8 мая сопротивление противника было сломлено повсеместно. В этот день состоялось подписание акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Война закончилась.

Вскоре мне довелось побывать в Берлине. Запомнился рейхстаг. Громады его колонн, испещренные следами пуль и осколков, уходили в небо и все были расписаны автографами Победы.

«Мы — с Волги…» — приходили бойцы к рейхстагу и писали на его стенах. «А мы — из Москвы…» — появлялись другие надписи. Величие Победы волновало душу, и вместе с начальником гарнизона и комендантом города Берлина генерал-полковником Берзариным мы тоже оставили свои автографы. Помню, ключом среди многих фамилий я нацарапал: «Летчик-истребитель Евгений Савицкий».

Теперь, когда я вспоминаю павший Берлин, его руины — картины немого гнева и возмездия, а среди них наши солдатские кухни, полные борща и каши — они дымились на всех площадях и улицах начавшего уже доживать города, — мне невольно приходит на память одно письмо. Прислал его в редакцию военной газеты спустя годы после войны старшина Шевцов. Один из тех, кому выпало жить, кто дошел до Берлина. Он писал:

«Мой путь до рейхстага был прост. До войны проживал я в Пушкино, в зверосовхозе. Родился в Рязани в двадцать третьем году 22 июня. В сорок первом 1 июля подал заявление и добровольно пошел на фронт. Попал в 17-ю Московскую дивизию ополчения в кавалерийский эскадрон разведки. Под Любанью в начале августа получил первое крещение огнем. 3 октября попал в окружение, вышел из него в Москву 29 октября и пошел обратно — на запад. Наро-Фоминск, Можайск, Темкино, Ржев. Под Орел. Опять Вязьма — там ранило 28 ноября сорок второго. Госпиталь. В апреле попал под Спас-Демьянск. Наступать стали. В августе дошел до Белоруссии. 12 октября сорок третьего участвовал в боях с первой польской дивизией под Ленино. Ранение получил. Потом — Витебск. Оттуда послали в военное училище — с марта по сентябрь. Формировка в Пушкино. Правда, дома был целый месяц! Как во сне. Потом опять фронт. На Варшаву, Первый город Германии — Арнцвальд, за ним Франкфурт-на-Одере, Шверин, Берлин. Расписался я на колонне рейхстага 1 мая в 11 часов дня и пошел дальше на Эльбу. Там выпустил последний снаряд 3 мая в 21 час. До победы шесть дней не воевал — не с кем было. Встретились с союзниками. 15 сентября 1945 года демобилизовали по ранению, их у меня пять. Потом приехал домой в Пушкино, в зверосовхоз. Работаю здесь плотником. 23 года будет на одном месте. Все хорошо. У меня жена, дочь уже работает. Пошел рядовым разведчиком, окончил войну старшиной, командиром САУ-100. Ордена Красной Звезды, Отечественной войны. Две медали „За отвагу“. За Москву, Варшаву, Берлин. За Победу».

Но, словно вспомнив что-то, старшина в конце письма добавил одну строчку: «Да, от Орловской области до Ржева на пузе все исползал. — И расписался: — Петр Шевцов».

Вот и весь сказ о войне, о пережитом. Не убавить не прибавить.

Наше время видело столько героев, что научилось уважать их не умиляясь. Ну, восемнадцатилетний парнишка добровольцем пошел на фронт. Многие уходили. Ну, попал в окружение, ползал под пулями. Умирая от ран, выжил, вернулся с того света и снова в бой. Что ж, на то война. Многие были ранены. Но вдумаемся в слова: «Расписался на колонне рейхстага 1 мая»…

Утром первого мая — на тысяча четыреста десятый — день войны — наши бойцы стояли в покоренном рейхстаге. А в Париже, Лондоне и Вашингтоне гудели колокола. Это французы, англичане и американцы служили молебны: Совинформбюро сообщило, что здание германского рейхстага взято!

Трудно сейчас сказать, кто первым поставил на нем 1рвой победный автограф. Рассказывают, что командир пулеметной роты капитан Забид Хахов в минуту затишья обратился к парторгу:

— Сегодня Первое мая. Надо бы память оставить об этом дне.

И тогда старший лейтенант Исаков предложил выбить на стене рейхстага имена штурмовавших его солдат.

Где-то на колонне расписался в тот день и Петр Шевцов. Мало кому известно имя старшины. Нет на его груди ни Золотых Звезд, ни чужеземных крестов. Но сколько героизма, самопожертвования, терпения и душевной красоты русского солдата в одной этой фразе: «Мой путь до Берлина был прост…»

Глава восемнадцатая.

Итак, война закончилась. Многих волновало тогда, какой окажется для нас мирная жизнь. Куда ехать? Кем работать? Как жить?.. Для меня такие вопросы не вставали. Лишь бы летать, лишь бы работать на благо Отечества с наибольшей отдачей сил, энергии А где? Да где прикажут!

Я еще не задумывался и не отдавал себе полностью отчета в том, какой глубокий перелом произошел во мне в результате всего, что пришлось видеть и пережить за четыре года войны. Конечно, сострадание к людям, желание жить в мире и никому не причинять зла — эти чувства владели тогда не только мною — многими. Было приятно сознавать, что уже не потребуется ждать боевых распоряжений, организовывать боевые действия корпуса, сознавать, что боевых потерь уже ни сегодня, ни завтра не будет…

24 июня 1945 года в Москве состоялся Парад Победы. В тот же день был опубликован приказ о демобилизации старших возрастов, затем ряд правительственных решений о восстановлении городов, жилищном строительстве, возрождении сельского хозяйства. Мир входил в свои права. И все-таки безоблачной ясности в нем не просматривалось. Нередко приходилось слышать такие разговоры: «Знаешь, я думаю, войны теперь не будет долго. — И тут же настороженное сомненье: — А если… если они нападут?..»

Сомнения-то оказались не праздными.

Как стало известно позже, на исходе войны в Европе Черчилль приказал фельдмаршалу Монтгомери собирать и хранить немецкое вооружение. А с весны сорок пятого авиация США и Англии принялась за аэрофотосъемку обширных западноевропейских территорий — около двух миллионов квадратных миль. Это были целые операции под кодовыми названиями «Кейс Джонс» и «Граунд Хог». Проводились они под руководством генерала Донована — главы Управления стратегических служб и начальника разведки при Эйзенхауэре генерала Сиберта. Работали наши недавние союзники, судя по всему, весьма добросовестно: для аэрофотосъемки они приспособили шестнадцать эскадрилий тяжелых бомбардировщиков! Потом Сиберт докладывал, что операции оказались успешными и вполне могут обеспечить им ведение будущих кампаний в Европе. Пока же там шла невиданная в истории охота за патентами, новейшим научным оборудованием, опытными образцами военной техники гитлеровцев. А после победных торжеств агенты Донована пересекли демаркационную линию Германии и умудрились закопать на ней множество радиопередатчиков, которые тоже можно было использовать в случае необходимости.

Да что говорить, уже на четвертый день после Победы на аэродроме Темпельгоф, где стояли наши боевые машины, приземлился американский самолет, и это свое появление экипаж объяснил выработкой горючего в баках. А посмотрели — лететь бы им да лететь до своих-то: горючего на самолете было вполне достаточно. Затем то же самое продемонстрировали два «мустанга». Тогда маршал Жуков запросил Сталина: «В связи с тем, что за последнее время участились случаи самовольных полетов самолетов союзников над территорией, занятой нашими войсками, и городом и летчики союзников не выполняют требований идти на посадку, прошу указать, как с ними поступать».

Указание пришло незамедлительно: «Всех иностранцев союзных нам государств как военных, так и гражданских, самовольно проникающих в район Берлина, задерживать и возвращать обратно…»

Так и приняли к руководству: возвращать обратно!

Как-то, уже в конце сорок пятого, я вылетел в Бранденбург — а стояли мы тогда возле Фалькензее, на аэродроме Дальхоф — и вдруг вижу, наперерез мне идет истребитель с опознавательными знаками Великобритании. Я насторожился. Смотрю, что же он дальше будет делать. Англичанин тоже заметил меня: покачал крыльями — мол, давай сойдемся, померяемся силой.

«Ах, ты…!» — вырвалось у меня не совсем утонченное для слуха выражение, и, недолго думая, я бросил свою машину в сторону англичанина. Тот мгновенно среагировал — выполнил переворот — и завязался у нас воздушный бой.

Бой этот не был настоящим, то есть мы, вчерашние союзники, не били друг по другу из пушек. Но ведь и учебным его не назовешь. Что это за учеба такая: прилетел ни с того ни с сего к чужому аэродрому — словно с неба свалился — очень, видишь ли, охота ему подраться с Иваном. Понятно, о тонкостях дипломатических отношений, об осложнениях, которые могли возникнуть между двумя сторонами, ни англичанин, ни я в те минуты не задумывались. Меня заботило одно: достойно проучить иностранного пилота. Ишь ты: вызов делает… Это дважды-то Герою Советского Союза! (Вторично это высокое звание мне присвоили в сорок пятом.)

Короче, завелся я, и как там тот англичанин ни сопротивлялся, как ни крутился, в хвост ему зашел я. А с земли за поединком, как потом выяснилось, наблюдали. Наблюдали внимательно и с нашего аэродрома, и с соседнего, где располагались англичане. И сообщил об этом мне в довольно откровенной форме уже не на аэродроме, а в своем штабе маршал Жуков.

Не стану пересказывать всего, о чем я тогда передумал, что пережил. Но когда вошел в кабинет маршала, по лицу Георгия Константиновича понял, что разговор предстоит серьезный.

— Садитесь. Я жду связи с Москвой… — как-то односложно сказал он, и тут же последовал вызов.

Звонил Сталин. По первым отрывочным фразам ответов Жукова я догадался, что речь идет о моем поединке.

— Нет, претензий никаких не поступало…

Молчание. Потом снова:

— Так точно. Он здесь… — Георгий Константинович на мгновенье прикрыл телефонную трубку ладонью и сказал, обращаясь ко мне; — Будете говорить с товарищем Сталиным…

Дословно я сейчас не передам разговора со Сталиным, но помню, вопросы его касались нашей встречи с летчиком из Англии, и я подробно докладывал, как все это происходило. В заключение Сталин спросил:

— Значит, наша машина лучше английской?

— Лучше! — убежденно ответил я. Затем Сталин попросил Жукова. Георгий Константинович что-то внимательно выслушал, сказал:

— Да, да, генерал хороший. — Попрощался и положил трубку.

От Жукова я уехал в хорошем настроении. Вернулся в штаб корпуса, соединился с командармом Руденко и доложил о вызове к маршалу.

— Говоришь, товарищ Сталин интересовался, чья техника лучше? — переспросил командарм, когда я передал ему разговор со Сталиным.

— Так точно! Интересовался.

— Ну, в этих вопросах он не хуже нас с тобой разбирается, — заметил Сергей Игнатьевич. — Просто, видимо, захотел получить информацию и» первых рук. В общем, рад за тебя. Хорошо, что так кончилось…

Некоторое время спустя после памятного разговора я был назначен с повышением — начальником Управления боевой подготовки истребительной авиации Военно-Воздушных Сил.

Подумал — но все-таки расскажу, как я получил вторую Звезду Героя.

Это произошло через месяц после Победы — в середине июня. В мае, числа примерно 12 или 13-го, когда мы еще добивали фашистов, торопившихся из Берлина на территорию, занятую американскими войсками, было принято решение эвакуировать меня в Центральный госпиталь имени Бурденко. Дело в том, что левая нога моя после ранения никак не заживала. В ней было множество мелких осколков, от которых она постоянно кровоточила, не давала покоя, и врачи, категорически запретив летать, отправили меня тогда в Москву на операцию.

Собственно, как отправили? Пересел я с истребителя на связной трофейный самолетишко, дал по газам и пошел с курсом на восток. Сопровождал меня мой надежный боевой товарищ Леша Новиков. Долго ли, коротко ли добирались, но долетели до столицы, и в тот же день меня уложили на операционный стол. Положение-то с ногой оказалось серьезное, даже критическое. Напрасно, выходит, я сопротивлялся, доказывая медикам, что температура у меня от простуды, что все пройдет само по себе: лечить — через неделю, не лечить — через семь дней! — и продолжал летать…

Хирурги решительно вырезали из больной ноги все осколки — память боев, вставили на время какую-то трубку для дренажа, заштопали рану и наказали строго: «Теперь полный покой… Считайте, что вам повезло».

С таким приговором согласиться я никак не мог. Началась подготовка к Параду Победы, мне доверили представлять наш истребительный авиакорпус, и вдруг — на тебе: «Покой…»

Едва врачи ушли из палаты, я перехватил костыли и начал тренировку. Целый день ходил по коридорам, переходам, закоулкам старого госпиталя. К вечеру нога, естественно, распухла, снова поднялась температура, и чувствовал я себя совершенно разбитым. Так что костыли пришлось отложить в сторону, положенное отлежать. И уж не знаю, сообщение ли о награждении меня второй Золотой Звездой так подействовало или время сработало — организм молодой, сильный был, что там долго-то выздоравливать в тридцать четыре года! — но когда узнал о награде, о том, что вручать ее будет в Кремле сам Калинин, про ногу я тут же забыл. А в палату ко мне началось настоящее паломничество. Едва ли не со всех отделений госпиталя поздравить с наградой шли врачи, медсестры, раненые, которые могли передвигаться. Приезжали и представители от командования ВВС.

Не скрою, рад я был, как мальчишка! Там, в Крыму, когда после ранения мне впервые зачитывали Указ о присвоении звания Героя Советского Союза, высокая эта награда осознавалась как-то иначе. Должно быть, не до лишних восторгов было. Враг ведь еще вовсю хозяйничал на нашей земле…

А тут, похоже, можно было уже подвести итоги боевой работы — боев больше не предвиделось… Вот они. За годы войны я совершил 216 боевых вылетов, сбил лично 22 самолета противника, 2 — в группе. Корпус наш выполнил 28 860 боевых самолето-вылетов, в которых летчики уничтожили 1653 вражеских самолета! Прямо скажу: цифра эта немалая. Не случайно в приказах упоминался 3-й Никольский, Краснознаменный, ордена Суворова II степени, ордена Кутузова степени истребительный авиакорпус. Двадцать один раз Москва салютовала нам, другим частям и соединениям, отличившимся в боях за Родину.

Я не скрывал радости за своих воздушных бойцов. 32 летчика-истребителя нашего корпуса стали Героями Советского Союза!

И вот Георгиевский зал Кремля — пантеон русской воинской славы. Как в торжественном строю золотом на белом мраморе высеченные строки — названия пятисот сорока пяти полков, флотских экипажей, батарей, фамилии более десяти тысяч человек, награжденных орденом Георгия Победоносца — «За службу и храбрость». Здесь имена полководцев А. В. Суворова, М. И. Кутузова, флотоводцев Ф. Ф. Ушакова, П. С. Нахимова. Нет такой страницы в истории русского оружия, в списке его побед, которые именами героев не оставались бы на стенах Георгиевского зала.

В Георгиевский зал мне пришлось явиться на костылях — иначе пока не получалось. Меня это страшно тяготило, чувствовал себя неловко, явно не в своей тарелке. А командование госпиталя ко мне еще и врача приставило — для сопровождения.

Когда награждаемые собрались, среди них я увидел много знакомых лиц. Летчики, пехотинцы, танкисты… Со многими из этих людей я бил врага в воздухе, ходил в прорывы по тылам противника…

Награды героям вручал Калинин. Михаил Иванович слабо, по-стариковски пожал мне руку и спросил:

— А что ваши ноги? Ходить будете?

Помню, как громогласно выпалил ему в ответ:

— Ерунда, Михаил Иванович! Это — перестраховка медицины. Я хоть сейчас танцевать могу!..

Калинин улыбнулся, пожелал мне крепкого здоровья, счастья. А потом несколько слов сказали трое награжденных. Один был рядовой пехотинец, второй — танкист, а от авиаторов — я. В своих пятиминутных речах мы поблагодарили за награды, заверили, что будем бдительно и надежно охранять мирный труд нашего народа, и разъехались.

В тот вечер, да и потом я не раз возвращался мыслями под своды Георгиевского зала, возвращался в наше военное прошлое. По грандиозности, самоотверженности, жертвенности, героизму минувшей Великой войны найдешь ли ей равное?..

Расскажу вот об одном летчике. Я просто не могу, не имею права не назвать в этой книге его имени, не рассказать о нем.

Итак, в сорок четвертом году, летом, где-то в небе Прибалтики в неравном воздушном бою была повреждена машина летчика И. М. Киселева. Все, кто находился на аэродроме, видели, как подбитый истребитель тянул к посадочной полосе. Иван, так звали пилота, скромный, по-девичьи застенчивый паренек, прибыл к нам сравнительно недавно, большого опыта не имел, и мы все замерли в ожидании — справится ли он с машиной, дотянет ли до аэродрома…

Летчик приземлил свой истребитель, но с посадочной полосы срулить уже не смог. Когда я подъехал к самолету и быстро забрался по плоскости к кабине пилота, чтобы помочь ему выбраться оттуда — судя по всему, Киселев был ранен, — то увидел картину, которая перевернула всю мою душу. Молодой летчик буквально висел на ремнях, голова его беспомощно упала на грудь, пол кабины был залит кровью, и непонятно в луже этой крови где-то в стороне лежала его оторванная нога…

На всю жизнь запомнился мне взгляд летчика, когда его уложили на носилки.

— Товарищ генерал… — с трудом проговорил он. — Я вернусь… Вы разрешите летать?..

Что я мог ответить тогда? Конечно, пообещал, пожелал скорее поправиться и встать в боевой строй.

Прошло не так много времени. И вот на аэродроме, уже на чужой земле, ко мне однажды подошел, слегка прихрамывая, летчик и, по-военному четко представившись, напомнил о данном ему слове. Я узнал Киселева сразу. Глаза его выдавали напряжение, тревогу: откажут или разрешат?.. Решалось дело очень серьезное. Мне нелегко было бы не сдержать слово, которое я дал своему летчику, но посылать в бой?.. Минута тянулась вечностью и для него, и для меня, и наконец я принял решение:

— Бери, Иван, свой истребитель. Разрешаю!.. Что еще добавить к этой истории? Летчик Иван Михайлович Киселев мужественно сражался с врагом до самой Победы. Я лично подписал представление его к званию Героя Советского Союза. На счету бойца было 136 боевых вылетов и 14 сбитых самолетов противника.

Всякий раз, когда меня спрашивают о героизме и героическом, о природе подвига, я вспоминаю Ивана. Человек долга, такой, как Иван Киселев, способен проявить мужество и на последнем пределе человеческих возможностей совершить подвиг — закрыть своей грудью амбразуру, пойти на таран вражеского самолета, не отступить перед лицом любой опасности.

Сколько таких героев дал наш народ в годы Великой Отечественной войны!

Но подвиг, на мой взгляд, для нашего солдата не был самоцелью. В основе каждого подвига всегда лежал высокий патриотизм, священная любовь к Отечеству, готовность в любых, самых трудных условиях выполнить боевой приказ и добиться победы.

Вспоминаю разговоры с пленными немецкими летчиками. Сколько раз бывало: собьет какой-нибудь наш молоденький лейтенант этакого сверхчеловека с рыцарскими железными крестами, и вот просит надменный ас показать, кто же это сумел срезать его — короля воздуха! Такая спесь у немцев особенно заметна была в начале войны. Ну так вот явится Иван или Петр, смотрит враг на своего победителя и не верит: совсем простецкий с виду парень — и вдруг такая воля, такое удивительное мужество в бою!.. Философию, видишь ли, придумали о загадочной славянской душе: мол, к жизни русские не привязаны, чуть ли не презирают ее. А кое-кто и так считал: в России, дескать, человека — личности как таковой — и вовсе не существует. Одна темная толпа, которую и гонят под огонь комиссары. Или вот еще рассуждения были: русских-де чересчур много, поэтому они легко могут позволить себе такую роскошь — умирать храбро.

Тошная, ей-богу, философия. Смертники всякие, камикадзе — да разве это по нашей части? Культ смерти в истории России никогда не находил последователей. Мне довелось повоевать, и я знаю: если в бою кому-то из моих боевых друзей и приходилось отдавать жизнь, так только потому, что для каждого из нас было нечто еще более ужасное, чем смерть. Это жизнь с сознанием, что ты предал своих товарищей.

Среди русских людей во все века считалось, что струсить — это покрыть себя позором. «Жизнь положи за други своя» — говорили воины Суворова, Кутузова, и не случайно имена этих великих полководцев были упомянуты в обращении Советского правительства к народу в трудные для Отечества дни сорок первого года.

В боевой обстановке минувшей войны как на земле, так и в воздухе нередко складывались ситуации, когда люди шли на помощь друг другу, не щадя своей жизни. На то, как говорится, и война. А нам, истребителям, у которых даже тактической основой являлась боевая пара — ведущий да ведомый, — особенно важны были такие профессиональные элементы подготовки, как слетанность, взаимопонимание в воздухе, постоянная готовность защитить, прикрыть в бою своего товарища. Без этого боевую пару и представить-то не могу.

Но как же со страхом? Или действительно русские к жизни своей не привязаны?

Страх, инстинкт сохранения жизни бессильны, когда человек свято верует в дело, за которое он борется, когда инстинкту самосохранения противостоит убежденность и сознательность, страху — мужество его преодоления. Переступить через естественное чувство самосохранения, жажду выжить, уцелеть — с этого, на мой взгляд, и начинается героизм отдельного человека, столь необходимый для нравственной энергии всего общества.

Не всякий мог найти в себе такие силы — преодолеть себя. Помню, под Воронежем один молодой, еще не обстрелянный и не обожженный порохом пилот в сложной ситуации воздушной схватки оставил группу товарищей. После боя его спросили, в чем дело. Повод был — на самолете якобы отказали пушки. Проверили. Действительно, оружие оказалось неисправным. Но по законам военного времени разве имел летчик право бросать поле боя, на котором гибли его товарищи?.. Истребители, как правило, держались всегда до конца и даже на горящих машинах били врага, а уж если выходили из боя, то все вместе.

Дело давнее. Я не хочу называть имя того летчика, тем более что он осознал случившееся — глубоко переживал свою вину перед товарищами. Да и они простили ему: в боях молодой пилот вскоре вернул к себе доброе отношение и доверие.

А вот то, что произошло у нас на Никопольском плацдарме — случай хотя и единственный, — запомнилось всем и надолго.

Был в одном полку летчик по фамилии Халугин. Пилот как пилот — летал неплохо. Ну да мало ли у нас опытных да умелых-то бойцов было. И все же однополчан Халугина удивляло его везение в воздушных боях. Такая порой карусель раскрутится, что не знаешь, как вернулись, — кто, как говорится, на честном слове, кто с одним крылом, а машина Халугина всегда целехонька и невредима. За все кубанское сражение — ни одной пробоины. «Везучий!» — говорили летчики. Про себя же многие недолюбливали его: самонадеянный такой был, с гонорком. Смущало еще одно обстоятельство: многие ведущие, летавшие с Халугиным на задания, погибали в боях, а он — хоть бы что.

Замполит полка Тимофей Евстафьевич Пасынок первым усомнился в честности этого летчика. Пришел как-то в землянку к пилотам и заявил: «Сам слетаю в бой с Халугиным!» А повод к тому появился: лейтенант Сухоруков отказывался ходить с Халугиным на боевые задания и просил замполита полка заменить ведомого.

И вот вскоре на перехват большой группы бомбардировщиков противника подняли четверку наших истребителей. Взлетели Пасынок, Туманов и Халугин с ведомым.

— Атакую «юнкерсы»! — передал по радио замполит полка, ведущий группу, а Халугину приказал связать боем «мессершмитты». С первого же захода вражеский строй дрогнул: Пасынку и Туманову удалось нарушить их боевой порядок. Немцы в таких случаях долго не думали: побросают свои бомбы куда придется — и восвояси. А тут хоть и засуетились, но поле боя не оставили: поддержка «мессеров» была надежной.

Тогда замполит полка со своим ведомым снова ринулись сквозь огненные трассы к вражеским бомбардировщикам. Истребители прикрытия отрезали им путь — завязался неравный воздушный бой. Хороший-то боец, как бы там трудно ни было, все вокруг видит. Иначе нельзя — собьют. Так вот Пасынок, отбиваясь от наседающих «мессеров», заметил, как Халугин вышел из боя — его самолет все дальше и дальше удалялся от переднего края на восток.

— Вернись!.. — кричал Тимофей Евстафьевич вдогонку Халугину. — Приказываю: вернись!..

Но голоса его тот словно не слышал, и как бы закончилась неравная схватка, неизвестно. Хорошо, что вовремя подошли на помощь нашим летчикам пилоты соседнего полка.

Когда мне рассказали об этом, я даже не поверил. Не мог представить, чтобы кто-то из моих истребителей дошел до такого: бросить товарищей… За трусость в бою коммунисты полка исключили Калугина из кандидатов в члены партии.

И все же я решил проверить летчика в бою лично. На следующий день приказал перелететь ему на аэродром, где располагался штаб нашего корпуса. Жду час, второй — пилота нет. Только к вечеру он долетел до нас, объяснив свою задержку потерей ориентировки: не повезло, пришлось садиться на нескольких аэродромах и так далее. Что уже там было проверять-то?.. Разжаловали Халугина как труса в рядовые — ив штрафную роту!

Единственный такой вот случай за всю войну.

Вообще, я заметил, рядом с трусостью почти всегда идет ложь. Это большой изъян души и сердца. Благородный человек не унизится до лжи. А пользующийся таким оружием никогда не достигнет желаемого. За свою жизнь мне довелось видеть ложь в разных ее проявлениях. Среди людей простых, порой грубоватых, однако не склоняющих ни перед кем голов, презирающих рабские качества, крепчал в моих ровесниках тот поистине русский характер, который испокон веков славился свободолюбием, неприятием лжи, лицемерия, криводушия.

Да молодых и во все-то времена отличала тяга к высокому, вдохновенному. Не случайно, утверждая себя в жизни, многие называют своими героями Артура Овода, лейтенанта Шмидта, выступивших на Сенатской площади декабристов, первого в мире космонавта Юрия Гагарина. Стремление к яркому, героическому вполне объяснимо. Но ведь кто-то должен пахать землю, определять погоду на завтра, командовать взводом, печь хлеб. Почему же обязательно считать, что подвиг можно совершить только при каких-то исключительных обстоятельствах? Мы порой даже не замечаем, как начинаем подменять реальные трудности эстетикой трудностей. И уж кажется иному, что если он не испытал пятикратной перегрузки при старте космического корабля, то не может себя и человеком ощутить.

Страна наша любит героев. Мы широко, по-русски, чествуем мужественных космонавтов. Радуемся их славным делам, как когда-то радовались подвигам папанинцев, Валерия Чкалова. Мы всматриваемся в их лица на экранах телевизоров, на торжественных собраниях. Но почему непременно думать, что повседневная наша жизнь исключает обстоятельства, которые требуют и мужества и самоотверженности? И в обычной, будничной обстановке должны проявляться лучшие черты человеческого характера.

Мне не раз задавали вопрос в отношении Светланы — труднее или легче было стать дочери Савицкого тем, кем она сейчас является?

Так вот я искренне говорю: труднее! И именно потому, что дочь Савицкого. Рассуждают-то люди просто: допустим, сломает девчонка ногу — решила прыгать с парашютом, или там аппарат летательный забарахлит, чего доброго, рухнет — начала летать, — отвечай потом… Вот и попробуй пробиться после такой «железной» логики к тому же парашюту или к сверхзвуковой машине. Не случайно Светлана в своих анкетированных документах всегда старалась не слишком-то расшифровывать заслуги отца, а писала просто: военнослужащий.

Да и вообще, в семье у нас все, можно сказать, придерживались классического запрета: не сотвори себе кумира! Идол, кумир, которому люди умиляются, поклоняются, перед которым теряются, — он покоится на отрицании достоинства человека, на принесении в жертву другого, служит настилом или трамплином для возвышения такого героя. В самом деле, если героическое рождается с человеком (подвиг — всегда как бы продолжение биографии), то героя рождают: им становятся даже не столько собственной волею, волею героя, сколько в силу безволия молчащих и бездействующих. Вот и торжествует в культе героя не личность, а раб, не героическое и Прометеево начало, а смердяковское.

Известный русский историк Василий Осипович Ключевский очень тонко заметил по этому поводу: «Чтобы сделать Петра великим, его делают небывалым и невероятным. Между тем надобно изобразить его самим собою, чтобы он сам собою стал велик». И напротив, разве мы не встречали в жизни таких честолюбцев, которые поставят себя на высокий пьедестал, а потом карабкаются, чтобы подняться до своего призрака…

Героическое в человеке, на мой взгляд, прежде всего предполагает и утверждает принцип личности, то есть духовное начало человека. С пониманием этого сопряжено и то, что наш повседневный гуманизм становится все более земным и все более, в сущности, возвышенным. Он охватывает не только жизнь общества в целом, но и сосредоточивается на отдельной человеческой жизни. И мы все отчетливее понимаем: духовные ценности могут и должны формировать характер человека не только в ситуациях огромных потрясений, но и в будничной, повседневной, казалось бы, неприметной жизни. Лишь при этом условии человек и перед лицом великих потрясений остается в полном смысле слова человеком.

В первые годы революции Фурманов писал: «Цену человеческой личности мы свели к нулю — тем выше подняли цену любого крошечного общественного явления». Конечно, и для тех лет то было несколько «заостренное» противопоставление, но нельзя не согласиться, что известные предпосылки для него существовали. В этом отражалась историческая необходимость во что бы то ни стало, любой ценой пробежать за десять-пятнадцать лет то столетие, на которое отстала царская Россия от передовых западных государств.

Но сейчас нас одинаково может возмущать и то, когда живая конкретная личность приносится в жертву идее, и то, когда высшая идея приносится в жертву интересам личности. Нас возмущает беспощадное отношение к человеку во имя идеи. Личность сама идея и высшая ценность. Не случайно на знамени нашем — в Программе партии — записано: «Все во имя человека». Но ведь и личность, если она не служит высшим идеалам, бедна, бессодержательна.

Интересы же моей личности всегда были общи с интересами народа, перед ним и передо мной одна и та же священная задача — создание прекрасного царства гармонии, любви и свободы.

Сейчас, с позиции прожитых лет, для меня все более заметно становится рост самосознания и самоуважения личности. Все заметнее становится ее убеждение в своей неповторимости. Не самоуверенность, не высокомерное и пренебрежительное чувство собственного превосходства, не победный эгоизм и сытое непоколебимое спокойствие, а вера в себя, в свои силы, в свою обыкновенную человеческую гордость, свою незаменимость. Да, незаменимость. И тут нет высокопарного парадокса: можно заменить один блок ракеты другим, можно заменить любую машину, но смерть какого-нибудь Ивана Иваныча невосполнима точно так же, как и смерть Льва Толстого.

В самом деле, высокие образцы мужества — жить, одаряя собой окружающих людей, растрачивая себя и становясь от этого богаче, — даны не только в жизнеописаниях великих: они и в неприметном героизме обыкновенных людей, порой не замечаемом и не оцениваемом нами. Кстати, и сам граф Толстой, и многие его, да и наши знаменитые современники утверждали не раз, что самое большое духовное влияние на них оказывали порой негромкие и неприметные люди, те, чей образ жизни соответствовал высоким нравственным идеалам. Но не от глубоких же философий у них все эти высокие-то нравственные идеалы — они от жизни нелегкой да трудовой, а потому и праведной.

Вспоминаю вот своего довоенного старшину Гуцулу. Строгий был мужик. Подолгу рассуждать не любил. Скажет: «Не думай, что думается, а думай, что должен!» — и все тут. С его советами, слава богу, всю свою армейскую службу прошел — ничего…

Назначение меня на ответственную должность начальника боевой подготовки истребительной авиации, причем в тот период, когда авиация только начала переходить на реактивную технику и никаких руководящих документов, курсов, инструкций, наставлений, регламентирующих летную работу, еще не было, не слишком обрадовало меня. С разными штабными бумагами, хотя и необходимыми для жизнедеятельности авиационных соединений и частей, я, откровенно говоря, не любил возиться — душа не лежала. А тут все нужно было начинать сначала и, хочешь не хочешь, а кабину боевого истребителя, простор летного поля на какое-то время заменить персональным кабинетом.

Сейчас я, правда, с добрым чувством вспоминаю то время. Коллектив, с которым работал, подобрался крепкий, надежный. Ефремов, Середа, Соловьев, Тка-ченко, Храмов и еще несколько пилотов — почти все Герои Советского Союза. Опытные методисты, они здорово помогали мне. Да я ведь и сам к тому времени кое в чем уже разбирался. Энергии еще было много, и в кабинете я долго не засиживался.

Смыслом моей жизни и раньше было держать в руках меч. Я посвятил себя нелегкой судьбе солдата и готов был держать оружие до тех пор, пока это будет необходимо моему народу. А необходимость эта становилась все ясней.

Еще в августе сорок пятого по приказу американского президента на два японских города были сброшены первые атомные бомбы Логика войны того не требовала. Американская военщина в секретной разработке от 31 ноября 1945 года наметила новые мишени для своих бомбардировщиков. Так, участь Хиросимы и Нагасаки ожидала многие наши города. Среди них: Москва, Ленинград, Горький, Куйбышев, Свердловск, Новосибирск, Омск, Саратов, Казань, Баку, Ташкент, Челябинск, Нижний Тагил, Магнитогорск, Пермь, Тбилиси, Новокузнецк, Грозный, Иркутск, Ярославль…

Манифестом «холодной войны» прозвучала речь У. Черчилля от 5 марта 1946 года в Фултоне. «В настоящее время, — говорил он, — Соединенные Штаты стоят на вершине мирового могущества… Вы должны испытывать и… тревогу, как бы не лишиться достигнутых позиций Сейчас имеется благоприятная возможность… Берегитесь, может не хватить времени. Давайте не будем вести себя таким образом, чтобы события развивались самотеком».

Американская военщина, похоже, прислушивалась к своим бывшим партнерам по второму фронту, и ни о каком самотеке говорить не приходилось!

Так, стало известно, что в научно-испытательном центре ВВС США в Райт-Филде начали работать восемьдесят шесть немецких и австрийских специалистов — вчерашние мастера гитлеровского люфтваффе Среди них был Липпиш — известный конструктор бесхвостых самолетов (например, «Мессершмитта-163»); в испытаниях ракетного снаряда Фау-2, проводимых на полигоне Уайт Сендс, принимали участие Вернер фон Браун — конструктор этого снаряда, создатель приборов для Фау-2 Шиллинг, конструктор системы дистанционного управления Штейнгофф.

А буквально через пять месяцев после речи Черчилля в ВВС США появился и «сверхбомбардировщик» стратегического авиационного командования — В-36.

Эта гигантская машина могла нести бомбовый груз в 4500 килограммов на расстояние 16 тысяч километров. Как сообщалось в прессе, «бомбардировщик „Консоли-дейтед-Валти В-36“ мог нанести удар по любой цели, расположенной в любой точке земного шара …»

Извлечь уроки из прошлого, бдительно охранять небо Родины нас обязывал воинский долг, и мы напряженно работали, осваивали новую боевую технику. К концу 1947 года уже около 500 военных летчиков самостоятельно летали на реактивных истребителях!

Сейчас эта цифра, которую в свое время мы с гордостью называли на различных своих собраниях и конференциях, вызывает улыбку Обладая большой ударной мощностью, наши Военно-Воздушные Силы ныне способны влиять на исход крупных операций как на сухопутных, так и на морских театрах военных действий. Современная техническая оснащенность авиации позволяет поражать средства нападения противника, осуществлять поддержку наземных войск, успешно бороться за господство в воздухе, вести воздушную разведку, решать многие другие сложные задачи. Экипажи наших боевых машин могут успешно действовать в сложных метеорологических условиях днем и ночью, на предельно малых и больших высотах, преодолевать огромные расстояния.

Но когда закипели метели «холодной войны», мы еще только начинали. На вооружение нашей истребительной авиации поступили первые серийные реактивные самолеты — МиГ-9 и Як-15.

Стоит ли говорить, с каким интересом мы рассматривали эти боевые машины!

Непривычные, даже странные какие-то очертания реактивных истребителей не по душе пришлись многим пилотам. Внешне самолеты были похожи на головастиков: раздутые спереди, к хвосту они сужались. Брюхо на трех коротеньких колесах едва не волочилось по земле. Но самое-то главное, что откровенно смущало летчиков, — это отсутствие винта Вместо привычного для глаза лобастого мотора зияла дыра, в которую поступал воздух к двигателям, а те, в свою очередь, что-то там перерабатывали и еще более мощной струёй толкали в небо самолет.

— Товарищу Хайту придется сочинять новую песню! — смеялись пилоты и вспоминали авиационный марш: «Все выше…»

— Раньше, бывало, в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ, а нынче в чем?..

Тем не менее тактико-технические данные новых машин вызывали почтение. На МиГ-9 в фюзеляже были установлены рядом два двигателя. Каждый из них развивал тягу по 900 килограммов (куда делись лошадиные силы?..). Скорость в горизонтальном полете на высоте 4500 метров была зафиксирована такая, о которой раньше мы и не мечтали, — 900 километров в час! К концу войны на винтовых истребителях скорость приблизилась к 700. А практический потолок? У МиГа он был 13 500 метров! Что ни говори, достиг стратосферы. Як-15 тоже неплохо лез вверх, хотя не дотягивал до такой высоты. Ну и вооружение на новом истребителе установили надежное: одну пушку 37-миллиметрового калибра, две пушки 23-миллиметровые. И еще новинка — трехколесное шасси с носовой стойкой. Оно обеспечивало летчику хороший обзор из кабины, что заметно облегчало пилотирование машиной на взлете и особенно при посадке.

Теперь нам предстояла большая работа. Прежде всего следовало написать для летчиков строевых частей инструкцию по эксплуатации и технике пилотирования реактивных истребителей. Но чтобы писать, надо было знать, что писать. И я обратился к главкому ВВС К. А. Вершинину за разрешением начать полеты на новых боевых машинах.

Тут следует оговориться. Вообще что такое реактивный самолет, как на нем взлетать, как он ведет себя в воздухе, я немного знал. В Германии наша трофейная служба собрала около двух десятков реактивных машин — Ме-163 и Ме-262 стояли они на аэродромах Дальгов, Ораниенбург и других. На Ме-262 я и выполнил несколько полетов. Был у нас и представитель авиационной промышленности летчик-испытатель П. С. Стефановский. Петр Михайлович тоже облетал немецкие реактивные «мессершмитты». Так что пилоты всех отделов боевой подготовки истребительной авиации, наши летчики-инспекторы, хотя и вылетали самостоятельно на Яках и МиГах без провозных — двухместных учебно-тренировочных самолетов еще не было, — но какую-то информацию о характере реактивной техники, некоторых особенностях ее все-таки уже имели.

Я знал, что в полете, например, Ме-262 вел себя, словно планер — ни тряски, ни вибрации, вызываемой работой винтомоторной группы. Машина входила в воздух, как нож в масло, и один только легкий посвист турбореактивного двигателя ЮМО-004 напоминал, что ты летишь. Да еще скорость — непривычно большая скорость. Но я знал также, что реактивный Ме-262 на большой скорости затягивался в пикирование и из него уже не выходил. Летчик и самолет непременно разбивались. Кроме того, оба «мессера» ненасытно жрали топливо — долго находиться на них в полете было невозможно.

То есть кое-какая информация о реактивных самолетах у нас была. По схемам, таблицам, а порой, как говорится, и просто на «пальцах» и велась подготовка каждого летчика к самостоятельному вылету. Не все тогда решались переступать порог неизведанного. Война много отняла у людей здоровья, поистрепались нервы, не у каждого хватало сил рисковать дальше. Поэтому я не осуждал тех, кто откровенно отказывался летать на реактивных самолетах. Но те, кто поверил в эту технику, стремительно пошли вперед, с каждым полетом раскрывая в ней что-то интересное, новое.

Мы, вчерашние фронтовики, задумывались над тем, как будем вести на реактивных истребителях воздушный бой, если придется. Высказывались разные мнения Одни, например, считали, что маневренного боя больше не будет, что схватки в небе будут происходить быстротечно, стремительно. Отсюда-де и требования к технике пилотирования: пилотаж — все эти петли-полупетли — теперь уже не потребуется. Аэродинамики пока что указывали на плохие разгонные характеристики реактивных самолетов, на отсутствие тормозящего эффекта за счет винта, что якобы скажется на пилотировании и вообще может стать причиной разрушения самолета.

Нужно сказать, что такие опасения имели основания. На первых-то реактивных истребителях воздушных тормозов не было. Да что тормоза! Оставалось много и других неясных вопросов и проблем. А главное то, что максимальные скорости ограничивались. За какой-то невидимой чертой самолеты начинали вести себя действительно не лучшим образом. Терялась устойчивость, начиналась раскачка в поперечном отношении, рысканье в путевом; как и реактивные «мессеры», наши машины гоже затягивало в пикирование…

Но, спрашивается, могло ли от этого страдать дело, которому мы служим?

Лично я был убежден, что опыт минувшей войны нам еще пригодится, что высокая тактическая выучка воздушного бойца во многом будет зависеть от его техники пилотирования, умения в совершенстве владеть самолетом. Поэтому, отстаивая свою точку зрения, на одном из совещаний у главкома Вершинина предложил, как некоторым показалось, шальную идею: к воздушному параду 1948 года, планировавшемуся на 18 августа, подготовить группу из пяти человек и показать высший пилотаж на реактивных истребителях. Таким образом, думалось мне, будут продемонстрированы не только возможности нашей боевой техники, но и дан достойный ответ оппонентам маневренного воздушного боя.

— Как же вы представляете себе такой пилотаж? — поинтересовался Вершинин.

Я принялся подробно объяснять то, что мы уже обсудили пятеркой, в состав которой, кроме меня, вошли подполковники Н. Храмов, В Ефремов, П. Середа и майор П. Соловьев. А замысел был таков плотным строем в виде «клина» пять машин должны выполнять весь пилотаж, словно это был бы один самолет, и перевороты, и мертвые петли, и горки, и бочки…

— А что думают по этому поводу аэродинамики? — после некоторой паузы снова спросил Вершинин.

Что думали аэродинамики? Не поддержали они нашу идею, вот что. Высказывалась мысль, будто не поддается теоретическому обоснованию такой пилотаж, не случайно, мол, до сих пор никто даже на поршневых-то самолетах не выполнял подобное. Об этом я откровенно, конечно, сказал главкому, и на том мы разошлись. Ни к какому решению тогда так и не пришли.

И все же верилось мне: возможен групповой пилотаж! Выполним! Ведь мы с Хромовым в паре почти уже все фигуры на Як-15 открутили. А если парой получилось — почему бы тройкой не выполнить? Труднее, конечно. Но можно Ну, а где тройка — там и пятерка что левому, что правому крылу «клина» — все одно ведь выписывать…

Так я рассуждал про себя, ожидая решения главкома. На третий день нам сообщили: в верхах согласовано — готовиться. В зависимости же от результатов решат окончательно — быть или не быть…

И началась работа.

Нам отвели полевой аэродром с несколько необычным названием — Медвежьи озера (сейчас этого аэродрома нет).

— Медведи, на полеты! — поднимал я теперь каждое утро своих ведомых на тренировку, и с шести часов до двенадцати пять боевых реактивных истребителей и небо над «озерами» было в нашем распоряжении.

За смену мы успевали сделать по три-четыре вылета. Сначала парой, потом тройкой, затем четверкой — методом проб и ошибок — этой древней системой «наугад» — мы подбирали оптимальный вариант выполнения каждой пилотажной фигуры, и наши ошибки порой были более поучительны, чем удачи.

Наконец решаем работать пятеркой — всей группой. Запомнился мне тот день — 20 июня. До парада оставалось уже меньше двух месяцев…

Удивительное посещает состояние — перед открытием нового. Где-то читал, что великие болгарские просветители монахи Кирилл и Мефодий перед тем, как создать славянскую письменность — кириллицу — ходили в Рим. Ходили туда молиться, просить богородицу, чтобы дала им сил, не оставила беспомощными. В самом деле, надо же было когда-то с чего-то начинать. Но с чего?.. Это сейчас нам понятно: аз, буки, веди… Братья совершили духовный подвиг! И как, должно быть, внутренне или, как мы теперь говорим, морально, психологически были эти люди настроены и подготовлены, чтобы так вот однажды сесть, вывести гусиным пером первую букву славянского алфавита и сказать: «Аз».

Не ходили мы в Рим молиться перед первой нашей пробой отпилотировать всей пятеркой, но, скажу, подъем испытывали чрезвычайный. Когда пришли в зону, выстроились «клином», оглянулся я влево — стоят уступом две машины, словно привязанные. Оглянулся вправо — тоже на месте. Журавлиный клин, и только. Замерли все. Ждут моей команды. Прошел я еще немного по прямой и заметил вдруг, что ручку управления сдавил так, будто сок из нее выжимать собрался. Волнуюсь, значит. Подумал: «Ну с чего бы?..» Расслабил пальцы, на душе стало легко-легко, и тогда я понял — пора! Нажал кнопку радиопередатчика, бросил в эфир: «Медведи! Ну пошли! Дел-лай раз!..» — и плавно, но без колебаний и остановок, твердо и координированно начал вводить истребитель в переворот…

В тот же день я доложил главкому Вершинину, что он может посмотреть на нашу работу. Константин Андреевич обещал приехать, но ждали мы его напрасно главком так и не появился на Медвежьих озерах. Это меня несколько насторожило. «Может, все-таки не решается включить в программу воздушного парада? Боится неудачи?..» Но чтобы не расслабляться, сомненья свои вслух я не высказывал и по утрам по-прежнему будил пилотажников:

— Медведи, подъем! На работу…

Однажды, приземлившись, на самолетной стоянке я заметил группу людей. Догадался, что главком. Он приехал на аэродром, когда мы уже пилотировали, и просмотрел, к сожалению, не то, что у нас лучше получалось.

— Разрешите еще полет? — предложил я Вершинину. Он промолчал, на вопрос не ответил, а только спросил:

— Но какой у вас распорядок дня и распорядок недели?

После моего доклада Константин Андреевич задумался, потом очень убедительно заключил:

— Так работать нельзя! Вы загоните себя. Лошадей и тех загоняют. Пилотаж смотреть больше нечего — считайте, что в программу парада он включен. А завтра получите распорядок дня — и прошу его строго соблюдать. Имейте в виду, что на праздник приглашены военные атташе многих стран…

Режим нашего дня действительно изменился. Полеты проводили только до обеда, потом — отдых. А вечером снова полеты. Усилился и контроль врачей.

За десять дней до памятного группового пилотажа мне позвонили прямо на аэродром:

— Дочка! Поздравляем, родилась дочка!.. — сообщили радостную весть.

Что и говорить, я был счастлив. Пилоты Медвежьих озер тоже поздравили меня, но не преминули заметить:

— Летный-то опыт, командир, кому передашь? Не помню, что тогда я ответил, но, думаю, опыт я все-таки передал, и в надежные руки…

Наступило 18 августа. У нас уже все было отработано — и сложный каскад фигур высшего пилотажа, и такие элементы, как выход на Тушинский аэродром, порядок ухода с аэродрома. Надо сказать, все самолеты начинали работать с запада, а мы — наоборот — в направлении трибун, но с востока, то есть прямо в лоб.

Это напоминало что-то вроде циркового выхода на арену — неожиданно и эффектно.

Перед вылетом не знаю, как остальные пилоты нашей группы, а я волновался. Да и как иначе! Нас ведь предупредили, что на параде будут присутствовать не только военные атташе, но и члены правительства, возможно, сам Сталин… Могут спросить, а что тут за связь: Сталин и, допустим, то же выполнение мертвой петли? Э-э, не скажите! Связь есть, да еще какая! Как не почувствовать взгляд — не общий, массовый, так сказать, а именно тот единственный — внимательно и критически тебя сопровождающий, заинтересованный в тебе, в том, чтобы в полете у тебя все обошлось благополучно!

Расскажу, к слову, такую вот историю. Был у меня один знакомый актер из драматического театра имени А. С. Пушкина. Как-то получил я от него приглашение посетить спектакль, в котором он играл эпизодическую и банальную сценку — пьяного швейцара. Казалось бы, ну что там за роль — при желании каждый день можно таких «актеров» наблюдать. Однако не совсем так. Мой приятель сыграл и ту роль не только артистически — вдохновенно! Потом я интересовался: не трудно ли вот так повторять сцену из спектакля в спектакль? На что он откровенно признался, что не всякий раз одинаково выходит даже и такое. Вот, говорит, когда знаешь, что за тобой следит кто-то — хотя бы один знакомый и в данную минуту необходимый зритель — игра идет совершенно иначе, не так, как перед зрителем вообще.

В общем, и мне нужен был тогда один такой болельщик за меня, один взгляд. Я чувствовал, что человек этот здесь, что он следит за мной, и старался не оплошать. Я понимал: не на эстрадную программу Сталин пригласил весь тот военный атташат. Впервые в мире демонстрировался групповой пилотаж реактивных истребителей!

На подходе к трибунам Тушинского аэродрома я поприжал свою машину пониже. «Ну, — думаю, — впервые так впервые!» За мной следом остальные из нашей пятерки разгоняют скорость со снижением: ребята понятливые подобрались. Шли все, словно слиток металла, — одно целое. А когда рванули машины вверх на «горку», оставив за собой белые струи, аэродром ахнул (это мне потом, конечно, рассказывали).

Ну а дальше мы закрутили такой каскад петель, горок, переворотов, бочек, иммельманов, да в таком стремительном темпе, что второй-то раз публика и ахнуть не успела. След простыл! Один только рев турбин над аэродромом подотстал было, но и тот вдогонку за нами умчался…

Еще в воздухе я получил распоряжение по радио прибыть всем после посадки в Тушино. Перелететь от Медвежьих озер до Тушина на связном По-2 недолго, и вскоре мы приземляемся на краю Тушинского аэродрома. Праздник еще продолжается. Прыгают парашютисты, потом — массовый парашютный десант с сорока пяти самолетов. А нашу пятерку вежливо приглашают в два правительственных ЗИСа крепко скроенные молодые люди и уже в машинах сдержанно так сообщают, что на трибуне нас ждет Сталин…

Как сейчас вижу и ту трибуну, и поднявшихся нам навстречу Сталина, Молотова, Микояна. Остальных не разобрал, но помню точно, что было еще человек десять-пятнадцать. Мы же впятером прошли к центру трибуны четким военным шагом, остановились дружно — шлемофоны у каждого в правой руке, а я докладываю:

— Пилотаж пяти реактивных истребителей в едином строю «клин» выполнен. Ведущий группы генерал-лейтенант Савицкий.

После доклада Сталин без традиционных рукопожатий и славословий подошел к нам поближе и объявил:

— Мы тут посоветовались и приняли решение наградить вас всех орденами Красного Знамени.

— Служим Советскому Союзу! — отчеканила наша пятерка.

— А вас, — Сталин повернулся ко мне, и я обратил внимание, что левая рука его согнута в локте и как-то неподвижна, — мы решили назначить командующим истребительной авиацией ПВО страны. Она будет перевооружаться на реактивную технику. Там нужен такой человек, который сам владеет этой техникой…

Раздумывать, как это случается в жизни при решении подобных вопросов, взвешивать: справлюсь, не справлюсь, смогу, не смогу — такого я вообще не признавал. Надо — значит, берись за дело, работай, действуй, отвечай. Не боги горшки обжигают! Поэтому сказал, что доверие партии и правительства оправдаю, приложу все силы, чтобы с порученным мне делом справиться с честью.

— Отдыхайте, пилоты, — закончил тогда встречу Сталин. — Работали красиво. До свидания.

Подробности и детали, так или иначе связанные с новым поворотом в моей судьбе, я узнал вскоре от главкома Вершинина. Константин Андреевич рассказал, как внимательно Сталин наблюдал за нашей работой над Тушинским аэродромом. Следя за каждой пилотажной фигурой, он вдруг спросил: «Кого мы планируем назначить командующим истребительной авиацией ПВО?» Вершинин ответил, что намечены две кандидатуры: опытные летчики, во время войны оба командовали воздушными армиями и дело знают. На это Сталин заметил: «А я думаю, назначить нужно его… — Фамилию мою он не назвал, но подчеркнул: — Смотрите, как владеет реактивной техникой. Предлагаю этот вопрос решить здесь. Я голосую за него. Кто против?..»

Так вот закончился тот августовский день 1948 года. У меня с воздушными парадами почему-то всегда ассоциировалась памятная фантасмагория повести Н. Шпанова. Помните? День Воздушного Флота, рекорды, тут же начало войны, и вот мы уже бомбим вероломного противника над его территорией, вот мы одерживаем крупную победу…

Смешно, ей-богу, но ведь — надо же такому случиться! — действительно в наш авиационный праздник, именно 18 августа 1948 года, за океаном тамошние стратеги чертили грозные стрелы в нашу сторону. Именно в этот день была утверждена директива Совета национальной безопасности США под номером 20/1. Она называлась так: «Цели США в отношении России». Я постараюсь не утомлять читателя цитированием всего произведения, хотя мне, как военному человеку, знакомство с ним было весьма поучительно.

Итак, вступительная часть директивы — пролог, так сказать. В ней говорилось:

Ну а что же предполагалось видеть на просторах России в результате всех этих «бройлерных» мероприятий? Директива СНБ 20/1 по-хозяйски предусмотрительно предлагала: «В настоящее время среди русских эмигрантов есть ряд интересных и сильных группировок… Любая из них была бы более предпочтительной, с нашей точки зрения, чем Советское правительство, для управления Россией».

И еще «На каждой части освобождаемой от Советов территории нам придется иметь дело с людьми, работавшими в советском аппарате власти. При организованном отходе советских войск местный аппарат коммунистической партии перейдет, вероятно, на нелегальное положение, как он делал это в областях, которые в прошлую войну были заняты немцами. По-видимому, он будет действовать в виде партизанских банд и повстанческих отрядов. В этом случае относительно просто ответить на вопрос: „Что делать?“ Нам нужно только предоставить некоммунистическим (какого рода они бы ни были) русским органам, контролирующим область, необходимое оружие, поддержать их в военном отношении и позволить им поступать с коммунистическими бандами в соответствии с традиционным способом русской гражданской войны. Куда более трудную проблему создадут рядовые члены коммунистической партии или работники советского аппарата, которых обнаружат и арестуют или которые сдадутся на милость наших войск или любой русской власти… Мы можем быть уверены, что такая власть сможет лучше, чем мы сами, судить об опасности, которую могут представлять бывшие коммунисты для безопасности нового режима, и распорядиться ими так, чтобы они в будущем не наносили вреда…»

Сюжет произведения, прямо скажем, не нов. Политики за океаном, потеряв, судя по всему, элементарный самоконтроль действий, нагнетали напряженность, разжигали враждебность к нам, вели активную «психологическую войну» по воспитанию ненависти к социалистическим странам. Но, как писали реалистически мыслящие представители американской общественности, те, кто рассуждал «о выигрыше» в ядерной войне, витали в облаках.

Как-никак, а Советский Союз уже в 1947 году овладел секретом атомного оружия. Правда, в газетах об этом сообщений не было…

Глава девятнадцатая.

Нельзя сказать, что в первый день вступления на высокий пост командующего истребительной авиацией противовоздушной обороны страны я доподлинно знал, как и за что приниматься. Ясно было одно: после войны реакционные круги империалистических государств стали проводить враждебную политику по отношению к нам и странам, вставшим на социалистический путь развития. США и Великобритания сохранили огромные по численности военно-воздушные силы как главное средство решения задач будущей войны. Оснащенные ядерным оружием авиация, беспилотные средства воздушного нападения, а позже и баллистические ракеты, по мнению военных руководителей западных стран, должны были внезапными ударами уничтожить и разрушить политические и экономические центры СССР и дружественных ему стран, аэродромы и пути сообщения, предрешив таким образом исход войны в свою пользу.

Понятно, для борьбы с новыми средствами нападения нужны были новые средства противовоздушной обороны. И работа нашей инженерно-конструкторской мысли над созданием зенитной ракетной техники, артиллерийских комплексов, надежных современных истребителей-перехватчиков не прекращалась. На Западе скептически смотрели на эту работу. Полагая, что мы только копировальщики западного опыта, к первым-то нашим реактивным истребителям особого интереса просто не проявили. Военные специалисты Запада считали, что если можно чего-то опасаться, так «только армии русских, но не их отсталых военно-воздушных сил».

А тем временем, пройдя короткую испытательную пробу на одном из авиационных заводов, на государственные экзамены поступил новый, несколько необычный самолет. Цельнометаллической конструкции, со стреловидным крылом — в плане тридцать пять градусов, с герметической кабиной для летчика и катапультируемым креслом, он быстро прошел все испытания и был принят на вооружение, как основной боевой истребитель — и не только у нас, но и в странах народной демократии. Создан этот истребитель был в опытно-конструкторском бюро А. И. Микояна, и назвали его МиГ-15. Скоро он станет известным далеко за пределами наших рубежей. «Корейским сюрпризом» окрестят этот истребитель западные политики и журналисты. Именно он, самолет-солдат, заставит Запад заговорить о русской авиации без иронии, а своими успехами гордиться поумеренней.

Да, почему МиГ-15 назвали именно «корейским сюрпризом»? Дело в том, что во время войны в Корее некоторое количество этих боевых машин было использовано против «сейбров», новейших американских истребителей. Едва начались схватки в небе, стало ясно:

МиГ-15 и F-86 «Сейбр» удивительно похожи по ряду тактико-технических данных, хотя создавались оба в обстановке исключительной секретности. И все-таки…

Самолеты имели двигатель примерно равной мощности, но на МиГ-15 он был значительно легче (4808 килограммов против 6220). Соответственно, МиГ обходил «сейбра» в скороподъемности, да и потолок набирал больше — почти на три тысячи метров. Уступал американскому наш прицел. Важная, конечно, деталь для боя. Зато три пушки этот технический изъян во многом компенсировали. Секундный залп МиГа составлял 11 килограммов. Ну а шесть американских пулеметов калибра 12,7 миллиметра звучали, прямо скажем, менее убедительно. Чтобы сбить один самолет, по подсчетам специалистов, этим пулеметам приходилось трудиться очень долго: требовалось израсходовать 1024 патрона.

Скорость МиГ-15 у земли достигала 1050 километров в час. Живучестью (а в бою и это важно) он обладал чрезвычайно высокой. Поэтому совершенно справедливо писал шведский журнал «Интеравиа», что наш МиГ-15 превосходил американский самолет в Корее и по скорости, и по маневренности, и по огневой мощи.

И вот наступил день, когда мне сразу же после заводских испытаний предстояло облетать этот самолет. Облет машины преследовал задачи более широкие, чем отработка техники пилотирования полета по кругу. Так что, изучив, как положено, устройство нового истреби теля, его двигатель, особенности эксплуатации в воздухе, кабину пилота и сдав зачеты по всему этому летчику-испытателю Петру Стефановскому, я имел все основания считать, что к работе вполне готов.

Итак, разрешение на полет было получено, и я, устроившись в кабине истребителя поудобнее, пошел на взлет. Взлет, помню, очень понравился: дал турбине полные обороты, набрал необходимую скорость для подъема носового колеса, пробежал немного — и вот уже в воздухе. Машина легко оторвалась от бетонной полосы, плавно реагировала на каждое мое движение рулями. И вдруг слышу:

— «Дракон»!.. (Этот позывной остался за мной с войны, я его не менял.) В зону не ходите. Будьте на кругу. Высота тысяча метров. У вас все в порядке?..

Я осмотрел приборы — никаких отклонений, попробовал поэнергичней рули управления — машина по-прежнему послушна, и отвечаю:

— Я — «Дракон». На борту полный порядок. Все хорошо. Разрешите в зону?

По заданию мне следовало выполнять в зоне простой пилотаж, но с земли строго повторили:

— Зону запрещаю! Быть на кругу… — и тишина. На кругу так на кругу. Летаю над аэродромом по традиционному маршруту. Но вот уже и надоело — сколько можно воздух утюжить! Запрашиваю посадку. А мне опять категорически:

— Ждать!

Ждать, однако, пришлось недолго. Вскоре душевно так интересуются у меня, как я слышу. Ну, думаю, начинается: подобные вопросы — это ведь всегда своего рода психотерапия, чтобы подготовить пилота к такому, от чего и на земле-то озноб порой прошибает. В такие минуты в пору разговор о здоровье бабушки заводить, ценах на базаре, жизни вообще. Но для меня такой номер явно устарел, и я откровенно говорю:

— Слышу я хорошо. А что вы там темните? Тогда аэродромная дипломатия сразу закончилась, и мне сообщили, что на взлете в момент отрыва на моей машине сорвалось левое колесо. И тут же вопрос, словно на засыпку:

— Ваше решение?

Решений могло быть не так-то много: попытаться сесть без левого колеса, не выпускать шасси вообще и пристраиваться к земле на брюхо или… или катапультироваться.

Силу порохового заряда пиропатрона катапульты я знал. Пилоты по этому поводу шутили: «Советские катапульты — лучшие в мире!» И в общем-то, надо полагать, были близки к истине, поскольку своих статистических данных о результатах катапультирования у нас еще не накопилось, а американский опыт был весьма неутешителен. Без травм у них обошлось 42 процента катапультирований, с небольшими травмами — 21, с тяжелыми — 14, со смертельными — 23.

Времени на обдумывание дальнейших действий у меня было достаточно. Последний вариант и без зарубежной статистики отпадал: машина была опытной. Так что вскоре я сообщил на КП:

— Выпускаю шасси. Если выйдут нормально — сяду на полосу. Если левая стойка не выйдет — буду садиться на грунт, рядом с полосой…

Ответа не последовало — очевидно, обсуждалось, как да что может произойти в том или в другом случае. Наконец говорят:

— «Дракон», с вашим решением согласны. На выравнивании выключите двигатель.

Я ответил, что понял, и стал выпускать шасси. Вышли обе основные стойки хорошо: сигнальные зеленые лампочки загорелись, «солдатики» — механические указатели выпуска шасси — тоже подтвердили, что все в порядке, и я пошел на посадку.

Приземление самолета обычным путем, конечно, исключилось, поэтому, подойдя к земле, я выровнял машину, создал правый крен и стал подбирать ей такое положение, чтобы она коснулась посадочной полосы одним только правым колесом.

Вышло! И насколько, помню, радостным было это ощущение — уверенного владения машиной! Прокатившись на одном колесе, пока хватало рулей, то есть пока элероны на плоскостях и руль глубины были эффективны под действием воздушного потока, самолет плавно опустился на левую стойку, потом почти одновременно на носовое колесо, прочертил немного по полосе и замер.

Ну а дальше — обычная в таких ситуациях, почти уже ритуальная процедура. Подъехали машины. МиГ и меня окружили инженеры, испытатели — «зубры», повидавшие на своем веку немало разных чудес. Смотрят на меня с улыбкой, кивают одобрительно — мол, молодец: хоть и генерал, а сработал красиво. По плечу, правда, не хлопают — придерживаются субординации. А мне так отрадно было видеть лица этих людей в простых летных куртках, людей, перед опасной, поистине героической профессией которых я всегда преклонялся.

Немного слов было сказано тогда и по поводу моей посадки. Они тоже, видимо, не требовались. А вот оценку случившемуся в тот день я все-таки услышал. На аэродром приехал генеральный конструктор Артем Иванович Микоян. Бегло осмотрев МиГ, он пожал мне руку и сказал:

— Большое спасибо. Я все знаю. Это хорошее испытание для самолета.

«Оказывается, вот почему земля так подолгу не отвечала на мои запросы, — догадался я, — вот почему в радиообмене были большие паузы: руководитель полетами в это время консультировался по телефону с генеральным конструктором…»

Таким несколько неожиданным получился мой первый самостоятельный на МиГ-15. Помог ли я, как летчик облета, становлению этой боевой машины — судить не берусь. В летописях МиГа, должно быть, сохранились записи полетов, в том числе и моих, рождавших опыт лучшего в свое время истребителя. Если сохранились, то дотошный исследователь найдет в них между строк и историю того, как я пробивал для МиГа тормозные щитки. Артем Иванович, помню, не сразу согласился, но зато потом машина ох как выиграла в боевом маневре.

Или вот такая деталь. Летчики пятидесятых годов знают, что на МиГ-15 в кабине — точно по центру приборной доски — была нанесена белая черта. Она, словно шпаргалка, подсказывала пилоту, куда нужно отдавать ручку управления машиной при выводе ее из штопора Были ведь катастрофы: самолет штопорил и разбивался лишь потому, что летчик не точно по центру отдавал ручку управления «от себя». Вот я и предложил провести белую черту на приборной доске: в падающей машине, когда время идет на секунды, она неплохо помогала, особенно курсантам, молодым и неопытным летчикам.

А посадка на одно колесо, думаю, заинтересовала генерального конструктора не столько из-за техники ее выполнения — скорей в поисках конструктивно-производственных возможностей для наших новых истребителей.

Борьба за скорость не прекращалась ни на день, она требовала наращивания мощностей, совершенствования конструкции боевых машин. Так, двигатель с форсажной камерой позволил подойти к скорости звука, и вскоре серийный МиГ-17 начал штурм звукового барьера.

Но если успехи в области реактивных двигателей и аэродинамики истребителей подводили нас к переходу на сверхзвуковые скорости, то радиолокационные устройства и ракетные снаряды «воздух — воздух», «воздух — земля» сулили не меньшие изменения в тактике боевых действий.

Только было завершились испытания и вошел в серию самолет МиГ-19, на котором летчик В. П. Васин достиг скорости совершенно удивительной — 1800 километров в час, — в конструкторском бюро А. И. Микояна уже началась работа над машиной с треугольным крылом и наиболее эффективным, как тогда представлялось, оружием — реактивными самонаводящимися снарядами. Всепогодные перехватчики с бортовыми радиолокационными станциями, обеспечивающими поиск цели в режиме обзора и ведение огня при невидимости цели, значительно расширяли область боевых действий авиации, и наши усилия стали сосредоточиваться на подготовке летчиков к уничтожению самолетов противника на дальних подступах к прикрываемым объектам вне видимости земли.

Да и других проблем по укреплению ПВО страны было немало. Средства-то нападения непрерывно совершенствовались. Так что не случайно на полноправных началах с авиацией на оборону рубежей нашей Родины стали зенитные ракетные войска. Ракеты с высокой эффективностью могли уничтожать любые воздушные цели — и пилотируемые самолеты, и беспилотные аэродинамические средства — на ближних подступах к прикрываемым объектам и непосредственно над ними. Как же было делить небо с ракетчиками нам, истребителям? Как, скажем, работать с такими «зенитками» в одной зоне?..

Пилоты косо посматривали на холодные цилнндри-! ческие аппараты, добродушно ворчали: «Ракета — дура. Она не разбирает, где чужой, а где свой. Долбанет — и будь здоров!..» Что ж, приходилось до мелочей разрабатывать и такие вот вопросы. Ведь как опера не может состоять из одних арий, так и в жизни гораздо больше «речитатива» — простых и негромких, но от этого не менее важных дел. А отработка взаимодействия истребителей-перехватчиков с зенитными ракетными войсками требовала высокого профессионального мастерства и от тех, и от других.

Написал вот: «Всепогодные перехватчики… значительно расширяли… вне видимости земли…» и подумал, а много ли скажут несведущему в летных делах читателю все эти слова? Ну, понятно, «вне видимости» — значит, в облаках. А кому не знакома их причудливая игра! Словно грозные утесы, по которым шли титаны на бой с небом, громоздятся они над полями да весями. Такое является в детских снах, такое в иллюстрациях Доре к Данте — пещеры, подъемы, невосходимые тропы по почти отвесным уступам…

Или так. Вдруг нагрянут не белоснежные облака, а тучи — и уже не ползут по небу, а стремглав летят, оставляя по ветру свои клочки и обрывки. И уж совсем «марсианское» зрелище — ночное небо над освещенной лунным светом сплошной облачностью. Описать это зрелище просто невозможно. Его надо видеть.

Но как видеть? Словно камень, пущенный из гигантской пращи, самолет-перехватчик мчится вперед, тая в себе вызов природе, как любая машина, которую подымаешь с земли. Ты сидишь в кабине — холодной металлической коробке — и совсем далек от восхитительного комфорта. Стрелки — а их десятки, порой по три на одном приборе — прыгают перед глазами. Одно неверное движение, ошибка — и ее, возможно, уже не удастся исправить. Поэтому в полете у летчика нет времени для праздных мечтаний. Все восторги — потом, после того, как выполнишь задание. Да и то… В многочисленных приборах, тумблерах, рычагах, кнопках, во всем том, что придает кабине вид сложной лаборатории, надо уметь разобраться, всем этим надо уметь управлять. Сумеешь — тогда, как говорил один мой инструктор, тебе удастся привезти назад свою башку невредимой. Может, не случайно так высоко и оценивали в свое время полеты вне видимости земли — летчиков, например, награждали даже боевыми орденами.

Говорю я обо всем этом, чтобы подчеркнуть, насколько большое значение придавалось полетам в сложных погодных условиях. Опыта таких полетов на истребителях не было. Летали по приборам только на Ли-2 — транспортники. Но сравнивать стремительный полет истребителей-перехватчиков с неторопливым полетом транспортника, конечно, не приходится. Так что, можно сказать, начинали мы с пустого места, с нуля.

Пришлось создать группу по подготовке инструкторов слепого полета. Тренироваться начали в обычных условиях, но под шторкой, устанавливаемой на фонарь кабины самолета. Это вроде мешка на голову: накинули, перед глазами установили компас, другие приборы для ведения пространственной ориентировки, в руки — рычаг газа, ручку управления — лети!

Генералы Фокин, Карих, Покрышкин, полковники Бригидин, Ярославский, почти все летчики-инспекторы боевой подготовки первыми научились летать по приборам вне видимости земли. К этому времени была введена классная квалификация для всех военных летчиков. Тому пилоту, который овладел пилотированием боевой машины в облаках днем и ночью при установленном погодном минимуме, присваивался первый класс. То есть такой летчик по уровню своей подготовки мог выполнить любое задание практически в любых погодных условиях.

…И вот первые экзамены на первый класс. Ночь. Все на аэродроме вроде бы обычно: те же самолеты в ряду, те же топливозаправщики, «пускачи»… Традиционная «колбаса» — ветроуказатель — сентиментально поскрипывает на столбе. Синоптики рядом с ней запускают шар-пилот, и он быстро определяет высоту нижней кромки облаков — 250 метров Облака ровные, сплошные — никаких разрывов. Председатель комиссии генерал И. Д. Подгорный сначала принимает экзамен по теории «слепого» полета. Это скорей для порядка. Ну кто, собравшись лететь в бездну ночного неба, теоретически, на словах не объяснит, как он это будет делать…

Первый экзамен и первый полет — за мной. Какое настроение? Да как у спринтера перед стартовым рывком! Только я заранее уверен — приду первым. Порукой тому — надежность нашей боевой техники, моя вера в приборы, которые не должны, не имеют права подвести И… оптимизм.

Помню, генералы Подгорный, Грачев, другие члены комиссии, провожая меня в тот полет, что-то, дружески напутствуя, говорили, подбадривали…

Я слушал и не слушал — весь уже в полете. Но вот у моей кабины остался только техник самолета. Он стоит на стремянке и внимательно следит: все ли правильно и последовательно включается летчиком, не забыл ли что…

— От сопла! — командую я.

— Есть от сопла! — отвечают из темноты.

— Пламя!

— Есть пламя!

Руки привычно пробегают по тумблерам, кнопкам, глаза — по циферблатам приборов. Каждой частицей тела я ощущаю дыхание пробуждающейся турбины. Еще минута-другая — и она унесет меня в мрак ночи. Я еще осматриваю кабину, подсвечиваемую специальными лампами УФО (ультрафиолетового облучения) — от них фосфоресцирующие приборы излучают какой-то неземной свет. Но крохотные контрольные, сигнальные лампочки (эти повеселей, их надо попритушить — уж больно ярки!) разнообразят общий мертво-зеленый фон, и я пытаюсь пошутить:

— Красиво — как в церкви! Верно?..

Техник соглашается, но я понимаю, что шутка не удалась, захлопываю фонарь кабины, герметизирую ее и взмахом рук в стороны прошу убрать из-под колес шасси тормозные колодки.

Помигиванием ночного фонарика техник самолета сообщает, что колодки убраны. Я запрашиваю по радио у руководителя полетов разрешение выруливать на взлетную полосу, и через минуту ночь поглощает машину. Перед глазами чернота, да такая, что кажется, будто весь мир кончается в пяти сантиметрах за фонарем.

— Как идете? — запросили с земли. Гулкий голос. искаженный наушниками шлемофона, прозвучал равнодушно. Он казался трубным гласом из потустороннего мира, и я ответил:

— Отойдем да поглядим — хорошо ли мы сидим! — А сам невольно подумал: «Увидать бы под крылом хоть пару огней»…

В кабине МиГа по-домашнему позвякивала какая-то железка — не то пряжка на парашютных ремнях, не то еще что. Странно это было слышать здесь, на высоте, среди ночи. «Почему я сейчас не дома, не в уютной кровати под теплым одеялом? Что погнало меня в ночное небо?..» — мелькнула было в голове праздная мысль, но я тут же ее отбросил. Через несколько минут мне понадобится полная сосредоточенность: предстоит завести истребитель не просто в район аэродрома, а точно по взлетно-посадочной полосе, пробиться до земли сквозь облачность и выполнить все это только по приборам!

…Высота 1500 метров. Ночная мгла непроницаема.

Высота 1000. Ни намека на земные просветы. Я уже поставил кран шасси в положение на «выпуск», и три веселых изумрудных глаза вспыхнули на приборной доске: значит, колеса шасси вышли. Нос машины чуть приподняло, начало подбалтывать, но, прибавив обороты турбины, я еще настойчивей принялся прижимать МиГ к земле.

Высота 500, 300, 250 метров… На мгновенье в поле зрения мелькнули огни посадочной полосы, и тут я невольно обратил внимание, что самолет идет к земле со скольжением — чуть наискосок. Еще минута-другая — и под колесами машины твердая благословенная земля…

Кто-то, помню, сказал в тот раз: «Дракон» прошел сквозь ночь с уверенностью лунатика».

Через два дня меня вызвали к первому заместителю министра обороны маршалу А. М. Василевскому.

— Евгений Яковлевич, рад вас видеть, — дружески обратился ко мне маршал и направился по своему кабинету навстречу. Александр Михайлович, казалось, мало менялся с годами — был все такой же сдержанный, приветливый, каким я запомнил его по встречам в годы войны. Но вот через минуту он заговорил о деле, и мне стало ясно, насколько хорошо маршал осведомлен о наших ночных полетах.

— Просто необходимо, чтобы авиация стала всепогодной, могла действовать в любых условиях, — это веление времени.

Василевский задумался и вдруг припомнил, как под Никополем мы сидели на командном пункте командарма Лелюшенко, как с часу на час вынуждены были откладывать рассчитанное время «Ч».

— Из-за сложных метеоусловий авиация бездействовала, и наступление наши войска начали часа на три-четыре позже, помните?..

Я все, конечно, помнил. И, получая от заместителяминистра обороны удостоверение военного летчика первого класса за номером один, заверил, что все свои силы приложу к делу подготовки воздушных бойцов, способных в любых погодных условиях выполнить боевой приказ Родины.

Вслед за мной экзамены на звание военного летчика первого класса сдали еще несколько человек. Среди них были настоящие мастера «слепых полетов» — А. Новиков, И. Башилов, А. Карих, И. Бригидин, П. Середа, П. Соловьев и другие.

В 1958 году прошел заводские испытания, а затем был внедрен в широкое серийное производство и принят на вооружение истребитель МиГ-21, вобравший в себя весь опыт разработки сверхзвуковых машин семейства «Е». За треугольное крыло пилоты сразу же окрестили его «балалайкой». Как вскоре выяснилось, «инструмент» этот имел немало преимуществ перед иностранными истребителями: легкий и удобный в управлении, обслуживании, простой в изготовлении, МиГ-21 был хорошо оснащен всеми видами ракетного и бомбардировочного вооружения.

Самолет Е-166. 7 октября 1961 года летчик-испытатель А. В. Федотов устанавливает на нем мировой рекорд скорости на базе 100 километров — 2401 километр в час. 7 июня 1962 года он же достигает скорости 3000 километров в час! Абсолютный мировой рекорд скорости на базе 15—20 километров — 2681 километр в час — спустя месяц установил Г. К. Мосолов А 11 сентября 1962 года П. М. Остапенко поднялся на высоту 22670 метров — это был тоже абсолютный мировой рекорд.

В жизнь вступал новый истребитель — Е-266. За ним — еще серия выдающихся достижений. В ноябре 1967 года М. М. Комаров пятисоткилометровый замкнутый маршрут пролетел со скоростью 2930 километров в час. Ну для сравнения скажем, что ранее установленный по такому маршруту мировой рекорд принадлежал американцам на самолете F-12—2644, 24 километра в час. П. М. Остапенко побил рекорды в скороподъемности на высоту 25 000 метров и 30 000 метров. Тогда американские военные летчики Д. Петерсон и Р. Смит на истребителе F-15 решили превзойти эти достижения. С самолета сняли вооружение, некоторую аппаратуру, оборудование и даже окраску смыли — и так, облегчив машину почти на 2000 килограммов, американские пилоты обошли было наших на скороподъемности. Д. Петер-сон на высоту 25022 метра забрался за 2 минуты 41,025 секунды, а Р. Смит на высоту 30000 метров — за 3 минуты 27,99 секунды. Обошли, да ненадолго. Спустя четыре месяца летчики-испытатели А. В. Федотов и П. М. Остапенко превысили достижения американцев.

Этим выдающимся летчикам принадлежит и еще несколько мировых рекордов. Александр Федотов поднял на Е-266 груз в две тонны на высоту 30010 метров. В США перехватчик «Виджиленти» с грузом в одну тонну добрался до 27874 метров, а четырехдвигательный бомбардировщик В-58А с грузом в две тонны одолел только 26018 метров. Петр Остапенко по замкнутому тысячекилометровому маршруту прошел со средней скоростью 2920 километров в час. В одном полете тогда было установлено сразу три мировых рекорда: полет с грузом в две тонны, с грузом в одну тонну и без груза. А. В. Федотов затем пролетел по замкнутому стокилометровому маршруту со скоростью 2605 километров в час. Наконец, он же установил абсолютный мировой рекорд высоты полета — 37650 метров! Скоро этому рекорду уже двадцать лет — до сих пор никому в мире так и не удалось подняться выше Саши Федотова.

Бесстрастные цифры, возможно, и утомительны, но о чем-то ведь они говорят? Особенно если учесть, что боевые истребители создаются не для рекордов…

Глава двадцатая.

Как-то мне показали истребитель удивительной красоты. Законченные аэродинамические формы его были настолько строги и изящны, что казалось, тронь — и услышишь тонкий музыкальный звук. «Скрипка Страдивари…» — пошутил испытатель этой машины. И действительно, она была сработана умелыми руками. Стремительное стреловидное крыло, два киля за кабиной летчика, вместо круглой дыры входного сопла — два прямоугольных скоса: то же, казалось, назначение, но как продумано и сделано! О скорости, потолке машины, возможных вариантах вооружения я слушал и только головой покачивал от удивления…

Это был реактивный самолет уже третьего поколения. Те, первые, которые нам довелось осваивать вскоре после войны, ни в какое сравнение с ним, конечно, не шли. Сравнивать такое — все равно, что сравнивать современную звуковоспроизводящую аппаратуру с ее пращурами — допотопными дагерротипами или граммофонами.

С первых реактивных самолетов и до последних лично мне вылетать приходилось без всяких провозных на машинах-спарках (сначала ведь конструкторы боевой истребитель готовят, а уж потом — если будет принят — со спаренной кабиной для обучения). Так что как управлять новым самолетом, какой у него характер, особенности — узнаешь только в воздухе, когда назад отступать поздно — летишь!.. Понятно, принцип управления на самолетах со времен братьев Райт не изменялся: ручку двинул от себя — машина камнем вниз засвистела, потянул на себя — на потолок полезла. И все же тысячи нюансов, свойственных только ей, хранит в себе каждая новая машина, а вот когда она это все раскроет тебе, когда станет привычной, объезженной — сказать никто не может.

…Передо мной стоял незнакомый, отливающий холодным стальным блеском истребитель. Его хозяин — шеф-пилот микояновской фирмы, заслуженный летчик-испытатель СССР Александр Федотов — представлял машину, рассказывая, как она ведет себя в полете, как реагирует на действия летчика, где и в чем требуется с ней быть настороженно-внимательным, а где — никаких тебе проблем, капризов или сюрпризов, которые от других, бывало, только и жди.

С Сашей мы давние друзья. Я доверяю этому летчику, как самому себе. Больше двадцати лет он испытывает самолеты, да не какие-нибудь — истребители! За выдающиеся заслуги, мужество и мастерство, проявленные при испытании авиационной техники, Саше было присвоено звание Героя Советского Союза. Есть у него и боевой орден, так любимый фронтовиками, — Красного Знамени, хотя Саша и не воевал, мал еще был. Вот отец его — рядовой пехоты — прошел от Сталинграда до Польши, где и погиб.

Саша не просто смелый и бесстрашный летчик. Профессия испытателя такое предполагает как само собой разумеющееся. Иначе надо сразу же уходить с аэродрома и посвятить себя другому, более спокойному делу. Саша — инженер. К тому же не узкой направленности, а специалист, глубоко разбирающийся в любых вопросах конструкции самолетов, аэродинамики, двигателей. То новое, что ввел Саша в методику испытаний, чему обучил своих товарищей по работе, позволило сказать однажды: федотовская школа… Ему присвоили звание генерала. Отметили Ленинской премией. О золотых да платиновых медалях абсолютного рекордсмена мира, высших наградах Международной авиационной федерации говорить не приходится!

Словом, знакомясь с новой машиной со слов ее хозяина, я не испытывал в ней никаких сомнений. В себе я был уверен, и если что и беспокоило перед вылетом, так это вопрос о том, как будут осваивать машину рядовые летчики строевых частей. Окажется ли она посильной какому-нибудь лейтенанту в пилотировании, боевом Применении? Одно дело — с виду хороша. А норов?..

Короче говоря, я рассматривал истребитель не просто как пилот, готовящийся к очередному — в который раз! — самостоятельному вылету, а как председатель государственной комиссии по приемке нового самолета для вооружения частей. Соответственно и оценивал истребитель по суровой шкале: быть или не быть?..

Опыт в таких делах накопился у меня уже немалый, так что, выслушав испытателя, изучив все прилагаемые к машине характеристики, я вылетел на ней и сразу понял — в истребительной авиации сказано новое слово. Забегая вперед, замечу, что летчики противовоздушной обороны страны освоили тот перехватчик и сейчас надежно охраняют на нем наше мирное небо. А тогда работа с предложенной строевым частям машиной только начиналась.

И вот я готовлюсь лететь на пуск боевых ракет. Лететь нужно было довольно далеко — от одного из подмосковных аэродромов до жарких южных песков. Там посадка, заправка и работа на полигоне.

Погода, помню, стояла сложная: нижняя кромка облаков замерла на высоте 150 метров, верхняя — на 10000, видимость по горизонту — 2 километра. Вариант, как говорится, далеко не генеральский (в шутку облегченный вариант сложных метеоусловий, когда и видимость получше, и облака от земли повыше — все не так трудно пробиваться сквозь них! — пилоты называют «генеральским минимумом»). Но я взлетел, пробил десятикилометровую толщу облачности, отрегулировал машину триммерами рулей так, что практически она сама выдерживала и заданный курс, и высоту полета — управлял ею играючи, кончиками пальцев.

А утро тогда только занималось. Солнца внизу, у земли, не видно было из-за непогоды, ко мне же оно тянулось все настойчивей. Наконец огромный раскаленный диск выплыл из облаков, и вот на высоте двенадцати тысяч метров, словно над застывшим горным озером, зажглась удивительная по красоте заря. Казалось, что я попал в царство снов…

Оставшись наедине со своими мыслями, я предался беспечным размышлениям. «Вот, — подумалось, — танец маленьких лебедей где бы исполнять — на облаках!..»

И представил вдруг на миг сцену Большого театра, известную балерину, и тут что-то меня смутило. «Как ведь, однако, долго танцует она… Что и говорить, — рассуждал я про себя, — разные там фуэте, антраша выполняет мастерски. Но среди других „лебедей“, юных да расцветающих, положа руку на сердце, слишком ли смотрится?..»

Турбины перехватчика монотонно гудели где-то за моей спиной. Стрелки приборов равнодушно замерли на циферблатах, сквозь фонарь кабины начали пригревать утренние лучи солнца. Движения над бескрайним белым озером не чувствовалось. Казалось, будто все вокруг навсегда остановилось — и облака, и эта машина с удивительными аэродинамическими формами, и сама жизнь… И тогда, к месту или не к месту, подумалось: «А ведь со сцены надо уходить вовремя…»

Мысль мелькнула, но не угасла. Словно тень вошла в мою кабину и стала повторяться все настойчивей:

«Уходить вовремя… Надо уходить вовремя…»

Да, мне шел уже 64-й год. Я летал на всех типах реактивных истребителей, летал без скидок на возраст, как любой молодой летчик, иначе бы и не смог. Врачи, конечно, не раз намекали: «Не пора ли, товарищ маршал, кончать с полетами? Все-таки седьмой десяток…» И теоретически я понимал: конечно, пора, для летчика я давно старик. Но я всегда боялся этих врачей, боялся медленной болезни и лекарств. Боялся жены с заплаканными глазами, которая будет делать вид, что «еще есть надежда…». Боялся себя — немощного, все понимающего и все-таки надеющегося, верящего… И продолжал летать, просто не представляя себя без скорости, без напряженной работы в небе.

Но теперь летать мне постоянно мешала та мысль — о сцене. Известная балерина стала чуть ли не моим кровным врагом! Я уже не мог смотреть даже телепередачи с ее участием. А «о сцене» напоминало то одно, то другое.

Раз попалась в руки книга о жизни Льва Толстого в Ясной Поляне. Люблю Толстого. Но читаю письмо Льва Николаевича — и опять о своем…

Что говорить, всякое счастье, даже боевое, — удел молодости. Оно любит баловать молодежь. Ведь победа немножко тоже женщина…

…Ту ночь я запомнил во всех подробностях. Опять сложные метеорологические условия — ни горизонта, ни неба. Не случайно и летать разрешили только наиболее опытным, тем, кто подтвердил первый класс. С разлета — одним из первых — я выполнил полет и направился в высотку. Высотка — это такая комната, где в специальных ящиках хранятся наши летные доспехи — гермошлем, кислородная маска, ВКК — высотно-компенсирующий костюм, защитный шлем. Здесь пилоты собираются, коротая время между вылетами. Обычно в высотке шумно — кто-нибудь обязательно рассказывает веселые истории, последние новости. На стене комнаты большое зеркало: смотрясь в него, пилот проверяет — все ли в порядке, правильно ли подогнана на нем его боевая амуниция.

Я, помню, подошел к тому зеркалу после первого полета, и вдруг взгляд мой остановился на группе летчиков. Один из них что-то живо рассказывал своим товарищам — те по-молодому звонко и беззаботно смеялись, и я невольно замер, всматриваясь в их лица. Ребята эти чем-то напомнили мне мою молодость, когда, так же вот весело смеясь, мчались мы на дрезине по сталинградской степи навстречу неизвестному будущему…

От группы пилотов отделился один и, несколько приблизившись к зеркалу, но так, чтобы не мешать мне, принялся готовить свой гермошлем. Узкое лицо, большой лоб, небесно-голубые глаза… Движения летчика были порывисты, точны. Я наблюдал, как он резко задергивал на высотном костюме замки-»молнии», как надевал гермошлем — похоже, это нравилось ему. Когда летчик ушел, я внимательно, без сожаления и страха, посмотрел в зеркало. В отражении увидел уставшее, все в глубоких морщинах лицо, поредевшие седые волосы и тут окончательно понял, что летчику-истребителю Евгению Савицкому пора оставлять «сцену». Да, ни тот металлический гермошлем, ни высотный костюм — ничто уже не шло мне, а казалось какой-то неестественной театральной бутафорией…

Я вышел из высотки незаметно. Самолет мой к полету уже был готов, и я забрался в кабину перехватчика. Привычно запустил один двигатель, второй. Проверил приборы. Стрелки их, сигнальные лампочки, тумблеры — все перед глазами, все работало четко; пора было выруливать на взлетную полосу, но я медлил. Мне еще не верилось, что этот полет станет последним моим полетом в жизни. Не верилось, что полвека, отданных небу, так вот, ни с того ни с сего, через каких-то полчаса вдруг оборвутся. Не верилось, что никогда больше с грохотом и треском на форсаже не оставить мне эту грешную землю, не вздыбить истребитель на косую петлю, не пройти над летным полем вниз головой, когда следом даже трава никнет и стелется.

И все же оно пришло, мое время…

Я выполнил тогда полет — очень сложный. Набрал потолок машины и на скорости, близкой к 3000 километров в час, завершил задание. Последний раз из стратосферы всматривался в ночное небо. Синим загадочным пламенем переливался Сириус, выше сверкало мое любимое созвездие Орион, а Большая Медведица — крупными алмазами по темному бархату — словно с укором заглядывала ко мне в кабину, скрывшись после разворота машины на посадочный курс.

На земле после посадки я подождал, когда турбины двигателей остановятся полностью. Выключил все тумблеры, питание самолета — в кабине стало темно, как в яме. Лестница-стремянка, заботливо приставленная к борту машины техником самолета, ждала меня, но я еще медлил, еще не мог оторвать рук от такой родной шероховатой ручки управления, от сектора газа, что слева по борту.

«Может, это все сон, странное наваждение?.. — пробежало в сознании. — Разве кто-то запретил летать маршалу авиации Савицкому?..» Но шелохнувшаяся было спасительная мысленка тут же беспомощно погасла. Я выбрался из кабины, не торопясь обошел истребитель, похлопал его по крыльям, погладил холодный нос — кок самолета — и, поцеловав его, сказал изумленно притихшему технику:

— Все, Дмитрий Федорович, конец. Отлетался… Техник самолета что-то говорил мне, но я, не слыша его, направился в высотку и вдруг почувствовал, что у меня случилось какое-то тяжелое, непоправимое горе… Сдавило сердце. Крупные слезы накатились на глаза, и под прикрытием ночи, не стыдясь их, я шел по летному полю, не зная еще, как встречу рождавшееся утро, как буду жить дальше…

Я уже давно не летаю. А сны часто снятся одни и те же: лечу! И доходят в тяжелых снах прощальные голоса тех, кто падал с высот, объятый пламенем, кто просил прикрыть от огня «мессеров». И тогда в эфир врывается мой давний полузабытый позывной:

— Я — «Дракон». Атакую!..