Прикинул направление и потопал в сторону деревни. А снег глубокий, идти по нему тяжело — ноги проваливаются чуть ли не по колено. По дороге, когда уже изрядно выбился из сил, на глаза мне попался здоровенный ствол поваленного дерева, да такой широкий, что не только присесть, даже прилечь можно. Я, по глупости, и прилег. Полежу, думаю, минут десять, переведу дух — и дальше… Но только лег, тотчас сморило сном. Не знаю, сколько прошло времени, но когда проснулся, понял, что худо мое дело. Вздохнуть не могу — в груди острая колющая боль; мокрый от пота комбинезон заледенел, стал жестким, будто скафандр… И вдруг слышу: собаки где-то неподалеку лают. Как позже выяснилось, каких-нибудь километр-полтора я до жилья не дошел.

В госпитале установили диагноз: двустороннее крупозное воспаление легких. Сосед по палате, услышав, вздохнул негромко: не жилец, дескать. В ту пору болезнь эта и впрямь косила людей без разбора: и старых, и малых, и слабых здоровьем, и крепких… Антибиотиков еще не было, лечили банками да камфарой.

Затрудняюсь теперь сказать, что меня спасло, что помогло выкарабкаться. Может, молодость и жизненная закалка, а может, комиссар Шаншашвили… В больнице он меня навещал часто. И всякий раз рассказывал о том, как идет строительство КИ дивизии. С жаром рассказывал, с множеством подробностей, даже в лицах кое-кого представлял, чтобы позабористей выходило. Так и построили КП, пока я в госпитале лежал. А рассказы Шаншашвили придавали мне сил, принося радость и помогая бороться с болезнью.

Едва выписавшись, я собрал командиров полков и начальников штабов, показал им вместе с Шаншашвили новехонький КП дивизии и распорядился, чтобы начинали строить такие же во всех полках. А чуть позже по приказу Апанасенко приступили к строительству и в других дивизиях.

Наступила весна сорок первого. Фашизм уже успел подмять под себя пол-Европы. А международная обстановка продолжала накаляться. Пакт о ненападении, заключенный с гитлеровской Германией, обмануть нас не мог. Все понимали: войны не избежать. Вопрос был лишь :в том, когда она начнется. Однако мало кто из нас думал, что война уже на пороге и пушки вот-вот заговорят. Хотя пакт о ненападении и рассматривался как отсрочка и мы понимали, что Гитлер не задумываясь отбросит его, как только сочтет это необходимым, но мы здесь, на Дальнем Востоке, больше опасались неприятностей со стороны Японии. И в самом деле, японцы уже не раз пробовали прочность наших границ, а гитлеровская Германия, как мы считали, еще подумает, прежде чем решится открыто напасть на нашу страну. В общем, настроения, прямо надо сказать, складывались противоречивые.

Но настроения настроениями, а реальность заключалась в том, что страна готовилась к решающей битве с фашизмом. Именно об этом для нас, летчиков, свидетельствовал, к примеру, тот факт, что промышленность ускоренными темпами осваивала производство новых типов истребителей. Кроме ЛаГГ-3, о котором уже шла речь, появились Як-1, МиГ-1. Мне довелось летать на каждом из них, но больше всего пришелся по душе самолет конструкции Яковлева. Это была во всех отношениях великолепная боевая машина, достоинства которой в полной мере мы, летчики, смогли оценить в годы войны. Она вместе с другими, более поздними модификациями, такими, как Як-3 или Як-7б, стала наиболее массовым истребителем в период Отечественной войны. Одновременно с новыми истребителями промышленность приступила к серийному выпуску бомбардировщиков Пе-2, штурмовиков Ил-2. Словом, партия и правительство наряду с укреплением боеспособности всех родов войск Красной Армии принимали также все меры, чтобы форсировать производство лучших типов самолетов. И делалось все это, разумеется, отнюдь не в расчете на те десять лет мирной жизни, которые якобы гарантировал вышеупомянутый договор с фашистской Германией.

И все же от Дальнего Востока до западных границ нашей страны было далеко. А вот семисоттысячная Квантунская армия японцев находилась поблизости. Подписанный в апреле сорок первого советско-японский пакт о ненападении нас, понятно, не успокаивал. Мы хорошо знали, что японский милитаризм продолжал наращивать военные приготовления, и, конечно, не могли не учитывать этого в своей повседневной работе.

Высокая степень боеготовности была характерна не только для общевойсковых частей. Не отставала в этом смысле и авиация. Летчики бомбардировочных полков дежурили в кабинах самолетов с подвешенными бомбами, готовые по приказу подняться в любую минуту в воздух и нанести удар по заранее расписанным целям. Истребители дежурили в засадах вдоль границы. В основном это были звенья И-153 и И-15. Готовые к взлету истребители постоянно оставались на своих местах, а летчики менялись, неся дежурство по очереди. К местам стоянок самолетов очередная группа летчиков приезжала на автомашинах, чтобы не демаскировать засаду, так как территория, где они были расположены, во многих местах просматривалась со стороны вероятного противника. Вдоль границы были оборудованы посты воздушного наблюдения, имевшие с соседними погранзаставами проводную и радиосвязь. Кроме этого, истребители несли круглосуточное дежурство на всех аэродромах, дислоцированных вблизи государственной границы. По одной-две эскадрильи на каждом аэродроме. Эскадрильи эти имели задачу отразить при необходимости налеты японской авиации, а также сопровождать наших бомбардировщиков, осуществляя их прикрытие во время боевых действий.

Нести подобное дежурство, прямо надо сказать, было нелегко. Необходимость их понимал каждый летчик, и потому дежурство никому не было в тягость. Досаждали мелочи. Особенно, помню, маялись курящие летчики. Курить, понятно, запрещалось не только в кабинах самолетов, но и на расстоянии от них до десяти метров. Поначалу было нашли выход из положения. Раздобыли десятиметровые резиновые шланги. Один конец шланга у летчика в кабине, а в другой его конец дежуривший на аэродроме техник вставлял зажженную папиросу. Летчик сидит в кабине и тянет через шланг папиросный дым, как через своеобразный мундштук кальяна размером в десять погонных метров.

А время дежурства идет…

Или еще одна мелочь. Кабины самолетов тогда не обогревались. А зимой морозы под сорок градусов! Приспособились летчики брать с собой в кабину по паре резиновых грелок с кипятком. Одну — под ноги, другую — за спину. Остынут грелки, техник вновь заполнит их кипятком. Ну а в случае запуска двигателя все эти самодеятельные приспособления, вроде шланга-«кальяна» да грелок с кипятком, тут же летели наземь из кабины.

Позже Сергей Игнатьевич Руденко, узнав обо всех этих ухищрениях, разом все прекратил. Поворчали день-другой некоторые, особенно курильщики, но смирились. Понимали, что Руденко прав. Служба никаких вольностей не терпит. Никогда нельзя угадать, к чему такая вольность может в конце концов привести, какой бедой или просчетом обернуться…

В июне сорок первого полки дивизии, которой я командовал, находились в летних лагерях, готовясь принять участие в ответственных маневрах в приграничном районе. В тот день, когда гитлеровская Германия вероломно напала на нашу страну, в кабинете начальника штаба дивизии полковника Пинчева, где мы обсуждали текущие вопросы, раздался телефонный звонок. Звонили по прямому проводу. Я снял трубку и услышал голос начальника штаба Дальневосточного фронта генерала И. В. Смородинова.

— Товарищ Савицкий, — голос Смородинова звучал как-то нарочито сухо и официально, — война… Германия напала на Советский Союз и ведет боевые действия по всей западной границе. Объявите в полках дивизии боевую и мобилизационную готовность. А вам надлежит явиться к командующему фронтом.

Положив трубку, я встал и, не зная зачем, подошел к окну. За окном синело безоблачное небо, стоял теплый солнечный день — еще мирный здесь, но уже обильно политый людской кровью там, на западе.

Независимо от званий и должностей я всегда ощущал себя прежде всего летчиком-истребителем. Это моя профессия. А смысл ее — бить в небе врага. Поэтому, вьполнив приказ командующего о приведении полков дивизии в боевую и мобилизационную готовность, первое, что я затем сделал, — это подал рапорт с просьбой об отправке на фронт.

— Думаешь, один ты умный? Вон их у меня сколько! — кивнул на пачку бумаг на письменном столе Апанасенко. — Не торопись. Здесь тоже не посиделки.

Суть ответа меня не устраивала, но форма его показалась убедительной. Ее я и стал пускать в ход, разбирая посыпавшиеся на меня рапорты подчиненных.

Куда сложнее оказалось отвечать на их недоуменные расспросы. Сводки день ото дня становились тревожней. То и дело слышались все новые и новые названия городов и крупных населенных пунктов, оказавшихся в тылу противника, далеко за линией фронта. И перечень их угрожающе рос. К началу июля фашисты оккупировали Литву и большую часть Латвии, захватили западную часть Белоруссии и ряд западных областей Украины. Что происходит? Как могло случиться такое? Почему отходят все дальше и дальше на восток наши войска?

Ответов на все эти вопросы в то время не было. И нам оставалось одно: следить за событиями, происходящими на советско-германском фронте да писать рапорта.

Мне повезло быстрее других. В середине ноября, когда рвущиеся к Москве фашистские полчища возобновили после очередной перегруппировки сил наступление и в небе Подмосковья вновь разгорелись ожесточенные воздушные бои, меня включили в состав группы, в которую входили командиры всех родов войск. Эта первая группа была вызвана Генеральным штабом. Впоследствии же аналогичные группы вызывались из тыла штабами родов войск. Что и говорить, командировка эта оказалась для меня весьма кстати: если и не разрешат остаться, то повоевать все равно успею! Но главное, радовало, что подобный вызов в Москву вообще возможен. Не так-то, выходит, плохи наши дела, раз в Генеральном штабе находят время для учебы и передачи опыта. Гитлер и Геббельс кричат на весь мир о близком конце войны, а советское командование считает, что она всерьез только начинается…

Всех нас, приехавших из тыла командиров, распределили по-разному. Мне надлежало явиться в штаб авиагруппы полковника Н. А. Сбытова, созданной на базе ВВС Московского округа. Сбытов в то время одновременно являлся и командующим ВВС МВО. Поэтому командный пункт авиагруппы, которая вела активные боевые действия, находился на одном из подмосковных аэродромов, а штаб располагался в Москве.

О Сбытове я кое-что уже слышал. Знал, например, что незадолго до нашего приезда его авиационная группа в течение четырех суток прикрывала с воздуха части 32-й стрелковой Краснознаменной дивизии и подразделения 18, 19 и 20-й танковых бригад, ведших тяжелые бои на знаменитом, известном всякому русскому человеку Бородинском поле. Несмотря на ожесточенные непрекращающиеся атаки вражеской авиации, летчики Сбытова сделали все, чтобы дать возможность нашим наземным войскам сдержать на своем участке напор рвущегося к Москве противника. Немцы за эти четверо суток понесли большой урон как в живой силе, так и в технике. Тысячи вражеских солдат и офицеров навсегда остались лежать на заснеженной равнине Бородинского поля и его окрестностей.

Мое впечатление о Сбытове как опытном боевом командире подтвердилось при первой же встрече. Времени на то оказалось достаточно — разговор неожиданно для меня получился долгий.

— Тридцати еще, вижу, нет, а уже комдив! — слегка удивился Николай Александрович, разглядывая меня.

Я промолчал, выдерживая острый взгляд Сбытова. Да и что тут скажешь? Разве одно: начальству, мол, виднее. Но собеседнику моему это было известно не хуже меня. Кстати, тридцать к тому моменту мне уже исполнилось.

— Так с чего думаете начать? Как собираетесь строить свою стажировку? — перешел Сбытов к конкретным вопросам.

Я сказал, что очень рассчитываю попасть в строевую часть, хочу проверить себя в воздушном бою, слетать на штурмовку — понять, словом, на деле, что такое война, каков и на что способен противник.

Сбытов, слушая меня, несколько раз одобрительно кивнул, сказал, что намерения у меня правильные, но затем добавил:

— Противник у нас сильный, коварный, опыт успел накопить большой и воюет серьезно. Но бить его, конечно, можно. И нужно. Но одного желания для этого недостаточно. Необходимо учиться, набирать опыт. Нельзя повторять ошибок, которых и без того уже допущено немало.

Сбытов говорил обстоятельно, неторопливо, негромким спокойным голосом. Делясь собственным опытом, он приводил примеры боевой тактики врага, рассказывал о сильных и слабых его сторонах, давал характеристику его боевой техники. Слушая Николая Александровича, я невольно ловил себя на мысли, что боевой опыт, командирские навыки его великолепно сочетаются с даром преподавателя, умного и чуткого наставника. К слову сказать, Сбытов после войны преподавал в Академии Генштаба, и лекции его по оперативному искусству неизменно пользовались у слушателей заслуженным успехом. А тогда я жадно ловил каждое его слово, чувствуя, что начинаю видеть все как бы новыми глазами, заново переживая все то, что произошло с начала войны вплоть до сегодняшнего дня.

— Сделаем, словом, так, — закончил наш разговор Сбытов. — Займитесь пока боевыми документами. Изучите их, разберитесь, что к чему, а потом еще раз побеседуем. Я, понятно, не против того, чтобы вы приняли участие в боевых вылетах. Но вы не рядовой летчик, а командир дивизии. И это нужно учесть. Война, конечно, без крови и жертв не бывает, но предотвратить неоправданные, никчемные потери мы обязаны.

И я засел в штабе за документы. Главным образом меня интересовали боевые донесения; на них, кстати, советовал сделать упор и Сбытов. Тщательно вникал в обстановку, изучал положение дел, заносил для памяти в тетрадь многочисленные выписки, стараясь осмыслить и понять главную суть.

Через три дня снова явился к Сбытову. Доложил, что выполнил его приказ и прошу теперь направить меня в строевую часть. Сбытов поинтересовался, что, на мой взгляд, наиболее характерно, наиболее заслуживает внимания из того, что я обнаружил в боевых донесениях. Я ответил, что почерпнул в процессе работы с боевыми документами много полезного для себя, но особенно привлекли мое внимание несколько боевых донесений, касавшихся воздушных боев и штурмовки наземных целей.

— И что же именно? — спросил Сбытов. — Доложите подробнее.

В одном из донесений говорилось об удачном обманном маневре, который провели наши летчики во время воздушного боя с противником. Когда ударная группа наших самолетов связала противника боем на высоте 3000 метров, часть истребителей, находившихся выше и маскирующихся солнцем, внезапно свалилась сверху на немцев, решив тем самым исход боя. У нас потерь не было. В другом донесении говорилось о штурмовке наземных целей, когда наши истребители, отбомбившись над передовой противника, набрали высоту и перехватили идущие к линии фронта вражеские бомбардировщики. Таким образом, речь шла о примере всестороннего использования истребителей, когда их действия оказались одинаково эффективными в уничтожении как наземных целей, так и вражеских самолетов в воздухе.

— Что ж, будем считать, что с заданием вы справились, — удовлетворенно отозвался Сбытов, внимательно выслушав мои соображения.—Обратили внимание на наиболее существенное. И выводы сделали верные. Похвально!

Сбытову, видимо, пришлось по душе, что тыловой, лишенный какого бы то ни было фронтового опыта летчик, каковым я тогда являлся, сумел грамотно разобраться в существе боевых донесений и выделил из них наиболее важные моменты. Позже, когда моя стажировка подошла к концу и перед возвращением на Дальний Восток я пришел попрощаться к Сбытову, он сказал, что вполне удовлетворен результатами моей стажировки и считает теперь меня всесторонне подготовленным для руководства боевыми действиями дивизии.

Но это произошло позже. А в тот раз Николай Александрович еще раз тщательно проанализировал результаты проделанной мной с боевыми документами работы, дал ряд ценных указаний, а напоследок спросил:

— Вы, кажется, служили вместе с подполковником Самохваловым на Дальнем Востоке?

— Так точно! — ответил я. — Мой бывший подчиненный.

— Ну а теперь, — улыбнулся Сбытов, — подчиняться будете ему вы. Направляю вас к нему в полк. Там и будете продолжать стажировку.

Так я оказался в истребительном авиационном полку, которым командовал подполковник В. Г. Самохвалов. Полк был вооружен самолетами ЛаГГ-3, которые я знал, как свои пять пальцев, и потому заранее радовался, что придется на них поработать.

Но Самохвалов, узнав о моих намерениях, искренне удивился:

— Вы же командир дивизии! Я считал, что вопросы, которые вас в соответствии с должностью должны интересовать, решаются не столько в воздухе, сколько на земле, в штабе полка.

— Ошибаетесь, подполковник! — возразил я. — Со штабной работой я уже ознакомился. Теперь пришел черед и повоевать. Готов выполнить любое боевое задание!

— Как же вы это себе представляете? Ведомым в звене пойдете? Командир дивизии в подчинении у рядового летчика?

— Да что она вам далась, моя должность! — начал горячиться я. — Поймите, наконец! Ведь я сюда за десять тысяч верст с Дальнего Востока летел! Что я своим ребятам скажу, когда назад вернусь?! На свою должность, что ли, ссылаться буду? Мол, не позволила она врагу в глаза заглянуть, хотя и совсем рядом был…

— Самолет-то хоть знаете? — уступил натиску Самохвалов.

— Да у меня такими вся дивизия вооружена! — рассмеялся я, чувствуя, как отлегло на сердце.

На другой день я уже слетал для ознакомления с районом, где предстояло работать. Авиагруппа генерала Сбытова, наряду с решением других задач, прикрывала в те дни с воздуха части 5-й армии, занимавшие Можайскую оборонительную линию.

Не стану рассказывать об общей обстановке, сложившейся на фронте, — о битве за Москву много и подробно писалось. Да и командовал я тогда не армией и даже не дивизией, а всего лишь лейтенантом Аккудиновым — ведомым в звене, в котором мне щедротами Самохвалова отвели роль ведущего. Я бы и на ведомого согласился, но комполка, видимо, посчитал, что уж звено-то доверить заезжему комдиву все-таки можно.

Вот и расскажу о двух боевых вылетах, один из которых стал для меня первым, а другой — последним для Аккудинова. Оба эти вылета пришлись на один день — обыкновенный, ничем особо не примечательный день войны, которой суждено было длиться еще целых три с половиной года.

Аккудинов считался всеобщим любимцем полка и прекрасным летчиком. А к тому же он был влюблен, и невеста его — полковой врач, капитан медицинской службы и просто обаятельная женщина — дала свое согласие, и вечером все летчики полка готовились к свадебному ужину.

А утром в полк пришла телеграмма Сбытова, где сообщалось, что между десятью и одиннадцатью часами ожидается массированный налет вражеской авиации на позиции частей 5-й армии, а следовательно, надлежит организовать надежное прикрытие наших наземных войск с воздуха. Термометр показывал минус сорок, в воздухе висела морозная дымка, видимости никакой, и лететь было нельзя. Но лететь необходимо. Немцы-то ведь, если верить полученным разведданным, бомбы на наши окопы собираются сбросить… Словом, боевая задача поставлена. Нужно выполнять.

Ударную группу из восьми истребителей вел Самохвалов. Наше с Аккудиновым звено должно было ее прикрывать и шло с превышением в тысячу метров. Дымка съедала видимость, и мы то и дело теряли из поля зрения идущих под нами истребителей. И хотя погода, как говорится, не по моему ведомству, а значит, и вины моей тут никакой нет, но все же чувствовал я себя в такие моменты весьма неуютно. Иди доказывай потом, если прозеваешь немцев, что, дескать, погода нелетная и, сколько не таращь глаза, видимость от того не улучшится.

Над передовой нашим «лагам» барражировать в одиночестве привелось недолго. Из дымки выплыли груженные бомбами «юнкерсы» под прикрытием «мессеров». Самохвалов не мешкая атаковал своей восьмеркой появившегося врага. Завязалась ожесточенная схватка. В качестве новичка я мало что разбирал в закрутившейся карусели, однако разглядел, как упали одна за другой четыре горящие машины. Не упустил я и тот момент, когда на ведущего группы подполковника Самохвалова навалились откуда-то сбоку и сверху пара Ме-109. Сделав полупереворот, я стремительно начинаю сближаться с ведущим «мессеров». Аккудинов точно повторяет за мной маневр, прикрывая, как и положено, сзади. Немцы пока нас еще не заметили. Прицеливаюсь… и четыре эрэса демаскируют наше с Аккудиновым звено, пройдя ниже цели. Первая моя ошибка в бою: поспешил открыть огонь с излишне большой дистанции. А пара Ме-109, бросив Самохвалова, делает горку и вступает в бой. Я выжимаю из «лага» все, что можно и что умею… Ведущий вражеской пары снова у меня в прицеле. Но теперь я не тороплюсь, чтоб не повторить ошибку, и разряжаю стволы своих пушек с короткой дистанции. «Мессер» за какую-то секунду-другую буквально разваливается у меня на глазах. Однако этих секунд оказалось достаточно, чтобы я успел совершить очередную ошибку: в упоении победой подставляю себя под очередь второго немца. Одновременно с ударом по бронеспинке, защитившей меня от вражеского снаряда, вижу шлейф бензина из пробитых крыльевых баков. Хорошо, хоть бензин не воспламенился, а то это стало бы последним, что я увидел… Аккудинов на крутом вираже заходит в хвост проскочившему мимо него после атаки немцу.

На аэродром возвращаемся по одному. Как говорят летчики, рассыпались. Но бой удачный. Сбито три Ю-87 и четыре Ме-109. Наши потери — один самолет. Да и то летчик успел выброситься с парашютом, благополучно приземлившись на нашей территории.

Меня поздравили с первым сбитым самолетом. Однако комполка особой радости по этому поводу не проявил.

— Сбил немца — хорошо, — скупо похвалил он. Мы к тому времени были с ним уже на «ты». — Но во-первых, сам с пробоинами вернулся. А во-вторых, звено рассыпал, что в условиях боя могло кончиться крайне печально. Скажи спасибо, что у немцев горючка на исходе была. Учиться тебе нужно, учиться вести бой!

Через час группу Самохвалова подготовили ко второму вылету. Мне пришлось переживать досаду молча: сам виноват — техники доложили, что сумеют отремонтировать самолет не раньше чем к завтрашнему утру.

— Не горюй, еще навоюешься! — бросил мне на ходу лейтенант Аккудинов. — Да не забудь, что приглашен к свадебному столу!

Со второго вылета Аккудинов не вернулся. Его самолет подбил хвостовой стрелок с «юнкерса». Причем угодил в бак, и истребитель на глазах у всех взорвался; выпрыгнуть с парашютом лейтенант Аккудинов не успел.

Накрытый к праздничному ужину стол остался нетронутым. Летчики хмуро жевали хлеб с неразогретой тушенкой, собравшись в штабной землянке. Стояла гнетущая тишина, и казалось, что в тишине этой можно расслышать сдавленные рыдания невесты, оставшейся переживать свое горе в соседней землянке.

Не выдержав напряжения и ощущая какое-то неясное смутное чувство собственной вины, я подошел к Самохвалову и негромко сказал:

— Извини, но из головы никак не выходит. Ведь если бы мы пошли звеном, Аккудинов сейчас наверняка был бы жив?

Комполка задумался и, глядя куда-то в сторону, долго молчал. Но когда обернулся ко мне, я понял, что мысли его не здесь, а где-то в другом месте, может, в соседней землянке, хотя вопрос мой слышал.

— Зеленый ты еще. Хотя летчик и опытный. — Самохвалов теперь смотрел мне прямо в глаза. — Запомни: для истребителя воздушный бой — та же дуэль. Только в воздух из благородных побуждений здесь никто не стреляет, стремятся наверняка поразить цель. А значит, кто-то из двоих должен погибнуть… То же самое и в групповом бою. Аккудинов допустил ошибку — не подавил огнем хвостового стрелка, а тот обернул ее против него пулеметной очередью. Вот и все, комдив. Хочешь жить, учись воевать без ошибок. Хотя рецептов на этот счет у меня не спрашивай — их нет.

Рецептов, что и говорить, действительно не существовало. Учась воевать, всякому из нас предстояло совершать свои ошибки. Но с каждым новым боем их становилось меньше. Погибали чаще всего в первых боях, когда новичок не успел еще набраться опыта. Но их, этих первых боев, никому не миновать. Потому-то помимо прочего любому летчику требовалось хоть немного удачи. На нее надеялись, на нее рассчитывали, но судьба даровала ее далеко не всем. Поэтому, веря в удачу, я все же предпочитал полагаться на собственные силы. Так надежнее. Ведь и фронтовой опыт быстрее приходит к тому, кто успел накопить летное мастерство в мирное время.

Полк Самохвалов а, к которому я был прикомандирован, продолжал боевую работу. Росло и число моих боевых вылетов, причем и летное мастерство, и фронтовая удача служили мне одинаково верно, помогая бить в Подмосковье врага.

Особенно удачным оказался для меня один из декабрьских дней вскоре после начала контрнаступления наших войск под Москвой. И до сих пор не знаю, кто назвал мое имя, но именно меня неожиданно вызвали в штаб Западного фронта, которым тогда командовал генерал армии Г. К. Жуков. О Георгии Константиновиче я знал только понаслышке, с чужих слов. А тут вдруг представилась счастливая возможность познакомиться с ним лично.

Штаб фронта находился в те дни в подмосковном поселке Перхушково, до которого на пригородной электричке сегодня полчаса езды. Тогда электрички не ходили, и добираться пришлось куда дольше. Зато в штабе ждать не понадобилось — меня сразу же провели к Жукову.

Георгий Константинович, не тратя попусту времени, подошел к оперативной карте и в скупых, но емких, точных словах кратко обрисовал обстановку. Говорил он просто, деловито, абсолютно ничем не давая почувствовать разделяющую нас дистанцию. По всему чувствовалось: его интересует лишь суть дела — та задача, которую он передо мной ставил. Стремительность его слов, таящаяся в них взрывная энергия и эмоциональная сила как нельзя лучше соответствовали всему облику Жукова, тому душевному отклику, который вызывал у меня этот человек. И как только я это понял, на душе стало совсем легко; напряжение, которое я испытывал, внезапно отпустило, а внимание целиком сконцентрировалось теперь на том, что говорил мне Георгий Константинович.

— Учтите, что это штаб армейского корпуса и противовоздушная оборона там сильная. Но иного выхода нет— ликвидировать штаб придется с воздуха. Посылать бомбардировщики при такой погоде бессмысленно. Удар штурмовиками повлечет за собой большие потери. У истребителей же и маневренность, и скорости выше, — значит, им и штурмовать штаб. Отберите сами подходящих летчиков… А что касается самолетов, думаю, ЛаГГ-3 — вполне подходящая в данном случае машина.

Признаюсь, меня поразила тогда та детализация, с какой командующий фронтом ставил задачу. И то, что Жуков не жалел времени — а я знал, что всякая минута у него на счету, — лучше всего свидетельствовало о неотложности полученного задания.

Важнее всего, как я понял, было то, чтобы осуществить штурмовку за один вылет: второй, подчеркнул командующий, стал бы бесполезным — штаб наверняка успеют перевести в другое место. Вопрос сводился к тому, как это лучше сделать. Погода и впрямь стояла совершенно нелетная: низкая облачность, снегопады, промозглый туман. Вести штурмовку можно только на бреющем…

На следующее утро я дважды слетал в разведку. Брать с собой никого не стал: помнил предостережение Жукова — не спугнуть прежде времени фашистов. К самому штабу близко не подходил. Основная задача — наметить ориентиры и подходы к цели. Почти весь маршрут проходил вдоль железнодорожной ветки, и лишь перед самым Гжатском предстояло взять вправо, на север. Там, будто на заказ, торчала возле железнодорожного полотна будка путевого обходчика — ориентир для разворота лучше не придумаешь. А уж от будки несколько минут лета до цели — двух деревенских изб с разбросанными вокруг сараями.

Вернувшись, детально обсудил все с Самохваловым. Сошлись на том, что цель по площади невелика и потому поднимать в воздух много машин нет резона — достаточно четырех звеньев истребителей. Каждый ЛаГГ-3 мог взять с собой по паре пятидесятикилограммовых фугасно-осколочиых бомб. А для второго захода — пушечно-пулеметный огонь. Звенья должны в момент первой атаки идти на объект плотно, одно за другим, чтобы не дать вражеским зенитчикам опомниться, а уж при втором заходе на цель — как получится. Главное — успеть прицельно отбомбиться.

Летчиков отбирали недолго. Самохвалов — это само собой. Таким образом, ведущие двух из четырех пар определились сразу. Ведущими остальных наметили комэсков Р. Т. Кудинова и В. И. Кривенко. Комполка за них поручился. Да и сам я успел приглядеться к обоим летчикам — эти и в самом деле не подведут. Спать укладывался с легким сердцем: знал, поставленная командующим фронтом задача будет выполнена.

На рассвете собрались на аэродроме. Впрочем, рассвета, можно считать, по существу, не было — посерела немножко на востоке полоска неба, и все. Нет худа без добра, подумалось мне. Немцам при такой видимости и в голову не придет, что кто-то собирается штурмовать их штаб; как говорится, воробьи и те в такую погоду не летают…

Легли на маршрут. Идем почти вровень с верхушками телеграфных столбов; высота меньше ста метров, иначе упустишь из виду железнодорожную нитку — единственно приметный в этом белом мареве ориентир. Когда оглядываюсь, вижу лишь своего ведомого, да еще ведущего второй пары. Остальных будто и нет в воздухе. Летим, по договоренности, без радиосвязи, но Самохвалова и так вижу, а Кудинов и Кривенко, знаю, строй не рассыплют, не оторвутся…

А вот наконец и будка путевого обходчика — точка разворота на боевой курс. Покачиваю крыльями: «Внимание!» Палец сам собой ложится на кнопку сброса. Все учтено: скорость самолета, ветер, высота, на которой идем. Пора…

Мой «лаг», облегченный от груза, «вспухает», мгновенно прибавив в высоте с десяток метров. Делаю разворот в сторону железной дороги и после ряда точных, наперед рассчитанных маневров вторично захожу на цель. Высоты для пикирования нет. Открываю огонь из всех стволов на пологом планировании: перед пролетом над целью оно становится круче. «Эрликоны» уже вовсю гвоздят небо — проснулись фрицы! Но разглядывать, что там у них сейчас делается, некогда — можно запросто врезаться в землю. Выхожу из атаки и ложусь на обратный курс: еще перед вылетом договорились возвращаться домой поодиночке.

На аэродроме выясняется: потерь у нас пет.

А у немцев? Удалось ли полностью выполнить задание? И я, и другие летчики видели внизу пламя, разрывы бомб, дым от загоревшихся построек. Штаб, конечно, взлетел на воздух, но абсолютной уверенности, как и вещественных доказательств, у нас нет. Вот если бы парочка-другая фотоснимков. Но фотопулемета на наших ЛаГГ-3 не было, а снимать камерой — невозможно…