- Я, конечно, промазал вторую подачу. Пятнадцать-тридцать. Перехожу подавать налево. Поднимаю ракетку.
      - Четыре двести каждый месяц!
      - И подать не могу! Кошара её смотрит на меня, что твое дуло пулемета. А сама она, как бы меня не видит.
      - Нет, ты помнишь? На шестьдесят франков можно было вдвоем отужинать, с вином и кофе.
      - Окей! Возле самой сетки лежит мяч. И я говорю Жан-Пьерру - гони мяч, мол тот, что у меня - сдох, скончался. Он поворачивается, идет к сетке и ничего, скотина не замечает.
      - Я тебе скажу. Эти зеленые. Борьба с загрязнением. Главное загрязнение это не выхлопные газы.
      - Отсандаливает он мне мяч. И, что твой Агасси, танцует на приеме. Ждет, когда я снова врежу мимо.
      - Это не нитраты.
      - И за секунду до подачи, в башке его видно допроявляется все-таки снимок. Я вижу, как он дергает головой, и, словно, какая-то сила его тянет - оборачивается...
      - И не сточные воды...
      - И тут же возвращается на исходную - морда перекошена, рот дергается, ракетка стучит о битум - гвозди заколачивает.
      - Главное - это загрязнение мозгов. Политика и реклама.
      - Я выигрываю игру и тут он, предлагает меняться сторонами.
      - Они нас принимают за идиотов! Они думают, что мы бесконечно будем глотать всю эту муть... Запивать её дешевым розовым...
      - Хотя сам отказался играть на солнце. В общем, тот еще матч...
      - А что эта шалава? - спросил кто-то.
      - Эй, рускофф, как ты там, переделал рекламу про пеленки?
      - Эта salope? Так и сидела, проветривала свои складки, пока не появился Гийом. Ян зевнул и выпустил клуб дыма.
      - Как ты можешь курить эту мерзость? - спросил Алан.
      - Он выпендривается, а не курит! Ты же не затягиваешься? - спросил Олаф.
      - Сигарами затягиваются пижоны,- Ян мелко сплюнул.
      - Рускофф!
      - Оставь, он кимарит...
      - И он её уволок?
      - А... Ему любая точилка для карандашей подойдет, - раздался голос Антуана.
      - Борис этот клип про пеленки переделал на француженок: Meme moullier elles sont seches!
      - Для карандашей? - загасил наконец сигару Ян. - Да там болванки для ракет можно обтачивать!
      - Ну и мерзкие же вы типы,- весело вставила писюшка. У вас одно в голове!
      - Ты знаешь, кто нам устроил эту блядскую эпидемию?
      - СПИДа?
      - Мамзель Веро! - встрял, разлепив один глаз, Фабрис. - Ты уже раза четыре кончила, ерзая на коленях у этого охламона, которому придется ставить новый зиппер на джинсы... Лицемерить в такую жару!
      - Я тебе скажу без дураков, на все сто: гондонная промышленность запустила на орбиту этот СПИД. Представляешь, какие они нынче делают бабки?
      * *
      Американец явно был сильнее Этьена. Его пушечные подкрученые подачи Этьен сандалил либо в сетку, либо - в аут. Справа он лупил отменно, но и Этьен был способен ответить не хуже. Зато слева у янки был чудовищный удар. Он низко подсаживался под мяч и, вместе с ударом разжимался по спирали, поднимался, широко разводя руки, чуть проваливаясь вслед за мячом. И до последней милисекунды не было видно - будет ли это удар по линии или неожиданная диагональ.
      Борис чувствовал, как тяжелеют веки. Он моргнул несколько раз, зевнул и закрыл глаза. Даже за стеклами темных очков по изнанке век плыли пурпурные пятна.
      Дети кричат... Трехколесные... сипеды тренькают... Дзынь... Дзинь-Жибао - китайский велосипед... Удары мячей... Глухо... Вельвет, сырой тяжелый бархат... Как занавес в театре... Горячий крупнозернистый корт... Жжет сквозь подошвы найков... Оркестр... В беседке, в густой тени. Вальс и знойные порывы ветра. Чья-то газета вдруг решившая улететь. Это не Штраус. Но что-то знакомое.
      На какое-то время он вырубился, словно утонул в горячем сиропе, всплыл. Ян и Алан ушли играть. Фабрис тоже. Антуан висел на губах у подружки. По её длинной загорелой шее шли пунцовые пятна. Пума! Стефан и Жан-Люк конвоировали улыбающуюся шведку на выход. Борис встряхнул головой, пытаясь отогнать сон. Пойти в раздевалку, залезть под холодный душ? Нечем вытереться. Он снял очки, зажмурился, и, почувствовав, как по носу ползет слеза, открыл глаза: слоновьи уши листьев катальпы, пухлые облака, плывущие наискосок по невыносимо синему, как у Дали, небу, Ларри, повисший в смеше над сеткой...
      Ларри: триста шестьдесят пять дней в году - на корте. Сумка с пятью ракетками, седой бобрик, торчащие скулы, костлявый каркас, перекрученный жгутами мышц. Ларри, носящийся по корту утром и вечером, в дождь и снег, в горе и в радости, больной и здоровый, в бедности и при деньгах, аминь. Лишь смерть разлучит его со звоном струн "кеннекса". Повезут на кладбище прямо с корта. Оркестр пожарников с улицы Севр будет играть марш Бенни Голсона "Европа-1" . На мраморной глыбе короткая эпитафия:
      "Ларри Щварц: ОН ИГРАЛ В ТЕННИС".
      И вместо дат рождения и смерти - даты первого матча и последнего смеша... Друзья будут приносить не цветы, а обмякшие с облысевшими боками, мячи.
      - Так хотел Ларри Щварц...
      - Эй ! - позвали его сзади.
      Борис оглянулся: Пьер и Люк собирали сумки.
      - Хочешь с нами в Довиль? Реми купил у собственного папаши "рэнджровер". Купнемся, заскочим в казино?
      - Мне надо в редакцию,- кряхтя, выбрался из кресла Борис. - Не всем же прохлаждаться; кто-то должен и капитализм строить...
      - Надумаешь, приходи - хлопал его по спине миляга Пьер, - мы будем часов в семь на Сен-Сюльписе. В "Кафе мэрии"...
      * *
      Лофт на Перри-стрит достался Киму от Франсуа Вонга из АФП. В первый раз они пересеклись в Пешеваре, встречались в Бейруте на брифингах в посольстве, а однажды Ким нарвался на Франсуа в три утра в полупустом диско в Ларнаке на Кипре, где ушедший на вольные хлеба худой, как палка, вьетнамец, охотился за дочкой американского конгрессмена, по уши влюбленной в сурового блондина по фамилии Козлов.
      Тридцатилетний Козлов, про которого газеты писали, что он работал то ли на ГРУ, то ли на ГБ, вовсе не был похож на Аполлона, свитого из корабельных канатов. На следующее утро Ким вдоволь насмотрелся на него через мощный телевик Вонга. Красный 007, развалившийся на полосатом шезлонге возле бассейна, обладал мягким подбрюшником, изрядной плешью, женской почти что грудью и действительно впечатляющими, пронзительно синими глазами...
      В Нью-Йорке Вонг, после выставки в галерее Роберта Миллера, пошел в гору. Какое-то время Ким даже подрабатывал у него портретами еще не взошедших на местные небеса звезд, а когда Франсуа перебрался в уютный дуплекс на углу Лекса и 64 улицы, принадлежавший молчаливой филиппинской манекенщице, зарабатывавшей по пол-"порша" в день, Ким въехал в освободившийся лофт.
      Собственно это был не лофт, а большой, шестидесятых годов, нью-йоркский чердак, с верхним светом, крошечной террасой, камином, окнами выходившими на порт, с противоположной стеной, часть которой была выбелена, а часть, по прихоти архитектора, сохранила кирпичную кладку. Вонг оставил целые заросли, джунгли цветов, китчевая ванна выкатывалась из своего закутка на колёсиках, в простенке меж окнами стоял холодильник, а в нише за полированной стойкой бара пряталась плита.
      По объявлению в Вилледж Войз Ким купил подержаный футон и два кожаных кресла, стол был хозяйский, на шесть человек, книги пришли из Парижа пароходом через месяц, портрет Дэзирэ, писаный Фаджи, и лиловые московские крыши друга детства Саши Рубинина примостились над камином, и все остальное место заняли штативы, рулоны фоновой бумаги, сумки, кофры, лампы, экраны, динамики, факс, стерео и gravity system, "гладильная доска", как называл ее Борис: мельница с зажимами для ног, на которой можно было вращаться или же висеть вниз головой - единственное, что помогало от профессиональных болячек фотографов - сколиоза, люмбаго, дорсаго - разжимало позвонки, снимало боль, лечило спину.
      Лофтом чердак назвала Дэз, когда она впервые появилась в Нью-Йорке. Ей всё хотелось называть по-американски: такси - кебом, консьержа - дорменом, сад - парком, а идиота - шмаком. Она с радостью переименовывала свой мир, восхищалась тем, что прачечные принадлежат китайцам, овощные лавки корейцам, а такси - русским, что полицейские ездят верхом, что над подъездами нависают козырьки-маркизы, а на крышах надстроены водонапорные башни, что город, как губной помадой по бетону размалеван кармином, что закаты здесь монументальны, как в горах, а воздух так напитан электричеством, что в него можно ввинчивать лампочки.
      Она, выросшая в городе, где нет параллельных улиц, где дома похожи на окаменевшую в беге разношерстную толпу, Дэз из Люксембургского сада, Дэзирэ с улицы Ваван, еще восемь лет назад игравшая в классики на мостовой Богоматери Полей - перечертила свою жизнь в крупную американскую клетку и, забыв про каштаны и рододендроны, влюбилась в голое нью-йоркское дерево с крупными атласными цветами, в городскую магнолию, полыхающую на фоне кирпичной кладки...
      Они прожили почти что четыре года вместе: два в Париже и два в Нью-Йорке.
      И вот теперь, Дэз, плясунья и хохотушка, впадавшая в меланхолию, словно на внутреннее солнце наезжало облако, Дэз, так страстно хотевшая быть лучше всех, Дэз, у которой подгорала даже пустая вода в кастрюле и чьи свитера после стирки садились сразу на три номера и отдавались внучке дормена, Дэз которая вдруг становилась мерзкой предательницей, злым испорченным упрямым бесенком, в как никогда чистом обтягивающем платьице с аккуратно зачесанными волосами и нарочно грубо, жирно накрашенными губами, Дэз, которая по утрам бывала такой заспанной, потягивающейся, от клочков сновидений замутненной, Дэз с её перепадами холодной и горячей кожи, с её птичьими криками во время любви, с её кошачьими воплями, когда она была недовольна, с её мальчишескими па, когда она танцевала одна или же имитировала каратистов, Дэз - его Дэз, sa tendresse, sa douleur, его всё, его вся - была спрятана в пластиковый мешок, застегнута на молнию, и её унесли два дюжих полицейских, один белый, другой черный, чертыхаясь и приседая, хотя она была легче пуха, каких-то сорок девять, всего сорок девять килограмм.
      Или смерть - это переход в другую весовую категорию?
      * *
      Лейтенант минут сорок терзал его идиотскими вопросами. Кто устанавливал вспышки? Случалось ли раньше, что лампы падали? Почему он решил снимать мисс Леру в ванной? Известил ли он родителей мисс...?
      Когда Ким сказал, что отец мистер Леру работает в ООН, лейтенант перестал записывать и внимательно посмотрел на него. Ему было от силы двадцать семь. Розовая, из-за прыщей плохо выбритая ряха, мутно-голубые глаза, шея кадыком выпирающая из ворота рубахи.
      Ким расписался на каждом листе, вяло кивнул на предупреждение не покидать город и, закрыв дверь за полицейскими, достал из стенного шкафа бутылку виски и позвонил в Париж. Борис никак не мог врубиться, зевал, но деньги обещал выслать.
      Час, быть может, два он просидел в ободранном кожаном кресле с телефоном в одной руке и бутылкой "Белой Лошади" в другой. Несмотря на жару, огромная лужа на полу не подсыхала. Вентилятор не работал, света не было, в холодильнике глухо щелкал, сползая, лёд.
      Наконец он поставил телефон на пол, встал, перешагнул через набухшее мокрое полотенце, пнул опрокинутый штатив и, хрустя битым стеклом, вышел на террасу. То ли оттого, что жара не опадала, то ли потому, что вместо воздуха была тугая пустота, ему перехватило горло - железные пальцы сомкнулись на шее, за ушами хрустело, разинув рот, он пытался сглотнуть и не мог.
      Он прислонился к стене, чувствуя, как слабеют, подгибаются ставшие вдруг чужими ноги, мотнул головой, но воздух не проходил, опустился на корточки, чувствуя как пот скапливается меж лопаток и на лбу, бежит по спине, жжет глаза, откинул голову назад, и, больно ударившись об стену, вдруг задышал, словно вынырнул с того света, глотая крутые шары воздуха и содрогаясь всем телом.
      Время двигалось рывками. Пятнадцать минут. Потом - минута. Потом неизвестно сколько. Рука с часами висела как мертвая. Медленно, как сквозь туман, до него дошло, что он воет и раскачивается, сидя на корточках, от сухих рыданий. Как шаман в тайге, подумал в нем кто-то посторонний.
      Через какое-то время он умолк и сидел тихо, чувствуя что внутри что-то заклинило, словно лопнуло, в мякоть войдя, ребро. Огромная распирающая тупость наполняла тело. Всё было всё равно. Безразлично. Наконец он обнаружил в правой руке всё ещё булькающую бутылку и, задрав голову к малиново-черному нью-йоркскому небу, обливаясь, в несколько глотков прикончил виски.
      Где-то внизу, на городском дне, вопили сирены, с пирса взлетела, шипя и отплевываясь, лиловая ракета, в темноте невидимое окно пульсировало Брамсом. Он перебрался в комнату, разделся, набросил ее шелковое с огромными драконами кимоно, затянул пояс, рухнул на кровать. Простыни были скомканы, подушка пахла её волосами. Он обнял её, вжался лицом. Оцепенение исчезло. Она должна была быть где-то здесь. Над ним. В комнате. В этом темном воздухе. Он перевернулся на спину. Человек не может исчезнуть просто так. Как вещь. Как диван, который вывезли. От него должны остаться несколько молекул?
      Но ее не было. Комната была пуста, был пуст раскаленный воздух. Он знал наверное, что её нельзя было теперь обнять, нельзя было провести ладонью по узкой спине, почувствовать её дыхание на лице, слизнуть слезу со щеки, сжать её груди в ладонях, отозваться на её вздрог своим... Он сел, все еще с подушкой в руках, подтянул колено к груди, все тело ныло, словно его отколошматила уличная шпана. Комната стояла перед глазами, как заклинивший в проекторе, готовый вспыхнуть слайд. Густо синяя захламленная тьма. Он был один. Откуда-то из угла, как локомотив с экрана, на него двинулось нечто бесформенное, чужое, неумолимое. Ему стало жутко.
      - Дэз! - позвал он идиотским беззвучным сухим шепотом. - Дэз...
      Взвизгнул звонок, и одновременно зажегся свет, и завопило радио. Дормен открыл дверь своим ключом и теперь, стоя на пороге, раскачивался на слоновьих своих ногах. Толстый рот его шевелил губами. Звук опаздывал:
      - No need to worry, I fixed it... - он смотрел с сочувствием, с сожалением простого человека; глаза его телеграфировали: дерьмо - эта жизнь, а?! Fuck it, man... Высшего качества дерьмо...
      - Вы были такой чудной парой... На были, you were, он споткнулся...
      - Want me to get you a little something? My wife has a bottle of Russian schnapps hidden somewhere...
      - Oh, thanks a lot, Greg,- сказал он. - Thanks for everything. I'm OK...
      * *
      Он проспал до одиннадцати, аккуратно побрился, вышел поесть к итальянцам, навернул две тарелки равиоли с артишоками, выпил бутылку "вальпуличэллы", заказал кофе.
      Он словно забыл про смерть Дэзирэ. Единственное, что было необычным в его состоянии, это общая тупость. Ему можно было врезать по голове сковородкой, он вряд ли заметил бы. Ему можно было всаживать иглы под ногти, он бы мрачно ждал, как ждут, когда закончит подрезать и полировать болтливая маникюрша.
      Стефано прикатил тележку с i dolci. Ким ткнул пальцем в миндальный торт. Amaretto! Как всегда под занавес, вышла сама грузная и улыбающаяся мама Франческа. Принесла заветную бутыль граппы.
      - Как там моя дочка? - спросила она. - Dazzy?- добавила она по-английски. - Все прыгает?
      - Нет, синьора... - сказал Ким, оттирая рот бордовой бумажной салфеткой и подставляя рюмку. - Не прыгает, дорогая синьора!..
      Он смотрел за окно: мелькнула чья-то жирная, белым пиджаком обтянутая, спина, из остановившегося такси, опираясь на палку, выбирался трясущийся старик.
      - ... Летает... Vola...
      На часах было начало четвертого.
      Вернувшись домой, совершенно спокойно, словно он собирался заказать билеты в Карнеги, он набрал номер офиса Пьера Леру. Господина Леру не было. Он узнал у секретарши номер факса и крупно фломастером написал на листке номер телефона лейтенанта Хаббарда. Подумал и приписал - СРОЧНО. Еще ниже sorry... Это sorry он тут же оторвал и скормил послание послушной факс-машине.
      Ты всегда хотел получить ее назад, думал он зло. ОК - теперь она твоя. Насовсем.
      С Пьером Леру они так никогда и не стали друзьями. Дэз однажды рассказала ему такое, от чего Ким несколько месяцев не мог придти в себя и совершенно серьезно обещал продырявить папашу.
      - Это было после смерти матери,- уговаривала его Дэзирэ. - Ирэн хотела донести на него в полицию...
      - И ты, конечно, ее остановила...! - бесился Ким.
      * *
      Он отдал Грегу ключи и, нацарапав на куске картона номер телефона Бориса, сказал, что вернется через неделю. Через неделю, через десять лет, ОК? Время больше не существовало. Быть может, завод в игрушке и не кончился, но заклинило крепко.
      Грег хлопнул его по плечу, осторожно заглянул в глаза:
      - No problem! Try to take it easy...
      Ким посмотрел через стекло подъезда на улицу: рывками, исправно дёргался внешний мир, шли прохожие, собака задирала ногу на колесо мотоцикла, мелькал локоть и метла черного парня в комбинезоне.
      В аэропорт его отвозил Франсуа Вонг. Он сидел, поджидая его в машине, рассматривал контрольные снимки. Ким, устроившись рядом, вытянул из пачки сигарету. Щелкнул зажигалкой.
      - Фильтр горит,- сказал Франсуа.
      Ким чертыхнулся и оторвал тлеющий фильтр.
      - Ты что с собой ничего не берешь? - удивился Франсуа.
      И вправду, Ким вышел, как был - в джинсах и мятой рубахе. Бумажник под ремнем. Паспорт - в нагрудном кармане.
      -С самолета тебя не ссадят. Но прикалываться будут. Особенно в Руасси...
      Пришлось возвращаться, брать ключи у Грега... Он швырнул в спортивную сумку легкую куртку, смену белья, бритву, свитер, взял с ночного столика пластиковую коробочку бромазепама, набросил на плечи пиджак. Бутылка виски была пуста. Куплю в duty free, подумал он. Вытащив из-под кровати рюкзак с "хассельбладом", он запихнул назад пыльный ботинок, пнул загородившее было дорогу кресло и, выйдя в коридор, еще раз запер дверь.
      Мягко заурчал мотор "тойоты". Отчалили.
      - Заскочим ко мне, - предложил Франсуа,- на полчаса. Мне нужно забрать остальные снимки.
      "Тойота" нырнула в проем между красным фургоном Sony и разрисованным огромными цветами фольксвагеном.
      - Ты чего такой мрачный?
      Франсуа ни о чем не знал. Сначала Ким хотел ему сказать. Но потом передумал. Зачем?
      * *
      У Франсуа они распили бутылку перемороженного шампанского.
      - Я знавал один очень не бедный дом недалеко от Сен-Поль-де-Ванс, сказал Ким. - У них отдельный холодильник круглый год был набит "Кристаллом". По-мне лучше было пить теплую итальянскую шипучку. Il se casse dans le frigo,ce vin des putes et des rois!
      - Скажи это Малигайе, хихикнул Франсуа, - Она не отличает шампанское от "швепса"...
      В глубине квартиры негромко играл Брамс. Тот же Второй концерт, что и прошлой ночью. На какое-то мгновение перехватило дыхание, ёкнув, остановилось и тут же с места, невпопад, сорвалось сердце.
      Деньги Франсуа одолжил, как всегда, не задавая вопросов. И, как он не упирался, Ким оставил ему "хассель" и два объектива.
      - Считай, что в залог,- сказал он.
      Малигайя вышла из спальни с телефоном в руке и в точно таком же только изумрудно-зеленом с золотыми драконами, а не пурпурном, кимоно, в котором еще несколько часов назад разгуливала по лофту Дэз и в котором он заснул под утро. Целуя ее в щеку - она продолжала быстро говорить в трубку - Ким с облегчением отметил, что ни она, ни ее кимоно не пахнут крепкими духами "Mlle X" из крошечного магазинчика с бульвара Распай.
      * *
      Было около пяти вечера. В застоявшемся воздухе проскакивали электрические искры. Еще днем небо над городом заволокло и опаковый свет заливал все видимое пространство, дрожал как где-нибудь над болотами Куокалы. Ким равнодушно смотрел, как сквозь мутное, белесое это мерцание прорастали, упираясь в низкое небо, башни города, их шпили, их тайные, на 68 этаже, сады, как исчезали в клубящейся пустоте водонапорные баки и арки мостов... Спятивший мир. Обезумевший кирпич и бетон... Жирной мухой по диагонали, щекоча слух, то исчезая, то появляясь вновь, скользил вертолет.
      Долго, как во сне, ползли через мост. Глухо стучали колеса о стальные плиты. Где-то впереди, за знаком объезда, работяга в оранжевой каске курил, отвернувшись от бесконечного медленного потока машин. Второй налегал на прыгающий отбойный молоток. Рейс "Пан-Ам" номер 118 вылетал в 19.30.
      Старик Маркс был не прав - небытие определяло сознание.
      * *
      God bless America! - ни очередей, ни паспортного контроля в аэропорту не было. На ходу в duty free он купил литровую бутыль "обана". Боинг-747 был забит до отказа, и его посадили в первый класс на втором этаже.
      Загорелый стюард в безукоризненном сером кителе, принес шампанское. Ким отказался и стюард, вращая бедрами, что твоя Клава Шиффер на сен-лорановском помосте, вернулся с тяжелым бокалом коньяка. Благоухая, как месяц май в полях возле Грасса, появилась розовая старушка в розовых же шелках, устроилась рядом.
      - Monsieur...
      - Bonsoir, Madame!
      Всколыхнув плотную штору, прошел в кабину седой и тучный пилот. Стюардесса в голубом привела и усадила в первом ряду неуклюжую, лет двенадцати, девочку, похожую на юную Одри Хепбёрн. На груди девочки висела планшетка с выходными данными. Импорт-экспорт - дети почтой! Самолет начал выруливать на взлетную полосу.
      С коньяком в руке Ким прильнул к иллюминатору. Вдалеке, за бетоном лётного поля, за выжженной замусоренной травой и радиомачтами, быстро ползли чернильные щупальца надвигающейся грозы. Ему было жарко, душно. Приподнявшись, он отвинтил жерловину вентилятора. Ледяная струя вяло защекотала темя. Он надел радио-наушники: по третьему каналу, словно в мире не осталось других дисков, закипало и хоккусаивской волной перехлестывало всё то же allegro appasionato, выкипело наконец, перешло в andante - чистая глюкоза.
      Он содрал наушники с головы, мятым платком оттер пот со лба. Ночь возвращалась. Он тряхнул головой. В паху заныло, свело живот и вверх по позвоночнику, медленно, как спирт в градуснике, пополз, разрастаясь, вчерашний ужас... Он медленно вспыхнул, словно его подожгли изнутри и тут же, взмок. Грудь мерзко и подло сжало, и мир начал гаснуть, как коридорная лампочка.
      В этой новой полутьме чем-то боковым, но не зрением, он отметил, что свет, натекающий из окна, был наполнен тьмой. Тьма была содержанием света. Громко, с остановками, перекрывая двигатели, в ушах ухало сердце.
      Потом разносили газеты. Он потянул наугад. Рука тряслась, в правом боку продолжал проворачиваться широкий клинок боли. Горби загорал в Форосе. Крепкий запах типографской краски. Стюард, сев на свободное место, не глядя щелкнул застежкой ремня. На юге Франции горели леса. Был ли Фрейд фаллократом? Темно-бордовые ряды кресел вздыбило - "боинг" круто карабкался вверх.
      Рука была тяжелая, деревянная. Он провел ладонью по лицу, сглотнул. Кожа лица была, как обмороженная. Соседнее кресло пустовало. Старушка смылась на свободные места в правом ряду. Боинг, дрожа, всё ещё полз по диагонали вверх, вся мощь моторов боролась с земным притяжением. Масса, умноженная на силу. Если нет никаких сил - избавься от массы. От массы себя. С затылка, как с северного полюса, сползал лёд. Мышцы шеи были сведены. Сползая, лед таял, превращаясь на 99 процентов в пот, и на один процент - в глазную влагу.
      За окном было чистое лилово-синее небо. На нежном бархате пульсировали несколько крупных звезд. Асбестовая кожа океана была изрезана глубокими морщинами. Щепка нефтевоза лежала поперек длинной пенистой волны. Воздух бил теперь из вентилятора крепкой тугой струей. Пот подсыхал, и Кима приятно знобило. Улыбнувшись, он показал пустой бокал стюарду, и тот кивнул в ответ:
      - Tout de suite, мonsieur ...
      Нью-Йорк был далеко. Уже - далеко. Над городом, рваным одеялом, ползла гроза. В вспышках молний башни небоскребов на несколько секунд увеличивались в размерах. Асфальт был как отвердевшая черная икра. Стаи желтых кебов неслись по Пятому авеню. Мокли серые в яблоках лошади, крытые красными попонами возле отеля Плаца. Шофер "ягуара", сворачивающий с 57 на Парк авеню, говорил, не поворачивая головы в глубину салона:
      - Yes, мadame, мы как в подводной лодке, yes, в желтой, мadame, подводной лодке... No, Мadame, мой старший брат был знатоком Битлз; я же играл на скрипке до четырнадцати лет...
      На ступеньках сабвея, пережидая дождь, топтались люди. Все вместе и каждый отдельно. Каждые пять минут подземка отрыгивала двадцать-тридцать новеньких. Через мокрое в подтеках окно забегаловки на улицу смотрел седой юноша. Челюсти его двигались. Он медленно жевал сандвич, наблюдая, как под колесами автобуса дергается раздавленная реклама. И где-то там, в лабиринте манхэттенских улиц, в одной из бетонных коробок, в подвале, наверное, в стальном выдвижном холодильном шкафу лежала Дэз. Мертвый сосок, свалявшиеся волосы, два пива и сухое мартини в крови. Лицо вытянутое и сплющенное как на картинах Бейкона.
      До Парижа было семь часов и одна минута лёта.
      Небытие продолжало определять сознание.
      * *
      В темном углу памяти долгое время плесневел тот забытый, февральским дождем заштрихованный день. Лишь когда они поссорились в первый раз, и она уехала в горы с сестрой на целых десять дней, день этот, этот тусклый, по-парижски серо-лиловый aprеs-midi грязным пузырем всплыл на поверхность и лопнул, забрызгав зрение.
      Он ждал Бориса в забегаловке на углу Ваван и Богоматери Полей. Было шумно, накурено, сыро, пахло духами, дезинфекцией, псиной. Гарсон принес третью чашку кофе и стоял, отсчитывая сдачу. За столиком напротив сидела молодая женщина и, глядя широко открытыми глазами на Кима, улыбалась. Сначала он смутился, но потом, переведя взгляд на её лабрадора-поводыря под столом, понял, что она слепа.
      Ей было лет двадцать пять, от силы двадцать семь. Она пила чай с лимоном и в том, как она нащупывала чашку, как размешивала сахар, как отодвигала пепельницу, была трогательная хрупкость, ужасающая доверчивость. Пальцы её ошибались лишь на несколько миллиметров. Она не была накрашена, глаза ее не были подведены, но рот, быть может слишком хищный, слишком блестящий, хранил следы губной помады. Вдруг Ким понял, что может совершенно безнаказанно, в упор, разглядывать розовое, дышащее здоровьем и любопытством, лицо этой молодой женщины. Странное ощущение интимной близости наполнило его. Он чувствовал, что она знает, что на нее смотрят...
      Привычным движением, наощупь, он достал из сумки лейку, помедлил. О вспышке не могло быть и речи. В камере был заряжен эктахром-400. Если дожать его до 3200, снимок будет зернистым, как портреты Сёра...
      Он перепрограммировал чувствительность, замерил свет по ее серому плащу, перевел программу на ручную - под столом зашевелился пёс - и нажал на спуск. Мотор "лейки" самый беззвучный в мире, шум кафе легко глушил щелчки. Но слепая повернула голову боком, вслушиваясь. Свет лампы тепло разлился по её лицу. Её полные губы явно хотели что-то спросить. Ким быстро поправил выдержку, навел на резкость по ее ресницам, щелкнул раз, щелкнул два - кто-то влез в кадр, загородив...
      На всякий случай он отвернулся к окну, прицелился. Счетчик выдержки упал с 1/125 на восемь секунд. Улица глянцево-черно блестела, из-под колёс автобуса летели брызги, от прохожих остались лишь ноги да зонты.
      Это был старый трюк - сделать вид, что ты снимаешь что-то рядом. Уличная фотография требовала наглости, воровство чужих лиц взывало к сноровке и актерству карманников.
      Он отложил камеру, отметив краем глаза отряхивающегося в дверях Бориса, поглядел на соседний столик. Миловидная лицеистка, скорее всего сестра, с сигаретой в губах, одной рукой гладила уткнувшегося ей в колени пса, другой тянулась за чайником с заваркой.
      - Un expresso, un diabolo et deux demi! - кричал гарсон бармену, исчезая с подносом над головой в створчатых дверях кухоньки.
      Борис был мрачно весел, пил мар, тыльной стороной ладони скрёб щеку. Он только что сбрил бороду и на лице его, как след от маски, бледнела гладкая детская кожа.
      - Однажды в Москве,- рассказывал он, вертя головой, - сбрил я бороду и, вернувшись домой, не отпер дверь своим ключом, а позвонил. Открывает мать, смотрит на меня и говорит: - А Бореньки нет... Он будет позже... Представляешь! Года три подряд умоляла меня соскоблить бороду, а когда я....
      - C'est quelle langue, s'il vous plait? - спросили за спиной. Обе сестры смотрели на них, улыбаясь.
      - C'est une langue bizarre,- обрадовался Борис,- Наполовину исчезнувший, наполовину одеревеневший. La langue de bois de bouleau ou simplement: la langue de boulaie.
      -Йа ним ношко понимай у,- сказала большеротая младшая и старшая опустила кусок сахара мимо чашки.
      - Институт восточных...? - спросил Борис.
      - O, нет,- ответила, разрумяниваясь, по-французски, младшая - лицей...
      - Кажется, Лолитка просится на травку, - бросил Борис Киму. - Вам не нужен домашний учитель? - спросил он, переходя на бархатный рокот...
      - Спасибо,- отвечала девушка, - Я думаю, мне придется остановиться на родном, французском. У меня, честно говоря, никакого дара к языкам.
      Что, конечно же, было неправдой. Осенью того же года на вечеринке у Татьяны Ким убедился в этом. Она говорила по-испански, совсем недурно по-итальянски, её английский сохранил чудовищный французский акцент, а её запас русских слов к тому времени уже достиг уровня дебильного октябренка...
      * *
      В конце апреля Ким был на Джербе. Ровно, как дорогой софит, пылало тунисское солнце. Хаппи, тридцатилетний Yankee-noodle, в пестрых длинных шортах и с головой, повязанной банданой, расставлял штативы, таскал кофры с аппаратурой и гримом, пускал гигантские зайчики круглым щитом рефлектора.
      Амели, гримерша агентства, загорелая до цвета спелой сливы тридцатилетняя брюнетка, курсировала между шезлонгами и бассейном, с охапкой свежих полотенец. Три модели - две немки и одна американка, плескавшиеся в яблочно-зеленой воде бассейна, за несколько дней настолько подняли гормональный уровень мужского населения гостиницы, что менеджер отмечал удвоение выручки в баре. Аборигены глазели на див издалека: верблюдам и коробейникам было запрещено пересекать невидимую линию, отделявшую пляж гостиницы от остального мира.