А на закате олени вновь спускались с гор, пили воду из ручья и глазели на кормушки, в них постепенно прибывало сена - лесники готовились к зиме. В конце августа за Андреем приезжал отец, неделю бродил по лесу, пил с дедом-егерем горькую и увозил пацана в Москву. Андрей не хотел в Москву. Иногда он вынашивал план - податься в горы и переждать там в тиши недельку, ночуя где-нибудь в сухом дупле. Иногда он и в самом деле убегал, устраивался на закате в дупле старого дуба, но к вечеру тут становилось зябко и тревожно, Андрей, возвращался к дому егеря. Возле веранды, в летней печи дед с отцом зажигали огонь, варили картошку, чистили рыбу, подтачивали о корундовый круг длинный нож, и на лезвии вспыхивали искры, и сверкали в лучах заката скалы над сырым полумраком ущелья, и по одиночке тянулись с востока на запад, к своим высоким гнездовьям орлы.
      Память согревала, как печь, но она не могла пролить ни капли света на тайну, что не позволяла Андрею забыться - как попал Растопчин в эту черную дыру, на этот мерзлый бетон? И попал-то голый и связанный... Не иначе как подыхать. Он лежал и гадал: что за яма поглотила его? Заброшенный колодец, куда с ночного неба залетают хлопья снега? Усилием воли Растопчин вырвал себя из царства сна и заставил мозг восстанавливать картины ближайшего прошлого. И он припомнил тусклые фонари набережной за вечерним декабрьским стеклом, швабру и чавканье половой тряпки, ресторанный столик, рукопожатие Вячеслава, лифт и свой путь по ковровой дорожке коридора, по этажу. В гостиничном номере стояла тишина. Растопчин разделся, позвонил Лейле, позвонил Елене, принял душ и, накрываясь двумя одеялами, окунулся в ледяные простыни постели. Он без труда заснул, и вот - пробуждение... Колодец? Но откуда в колодце ветер? Ветер в спину. Пещера? Грот? И где-то за спиной - вода? Оттуда и холодное дыхание... Но не порывами же, сообразил Растопчин. Он перевернулся на спину. Плечом ощутил нечто твердое, похожее на черствую корку хлеба. Над головой темнел какой-то потолок, плита. Руки и ноги, конечно, жаль, заплакал от бессилия Растопчин. Но отморожу ведь не только их. Он все еще надеялся выжить.
      Внезапно слева загорелся свет, Андрей мотнул головой, ударился затылком о твердое - ну, точно, кусок черствого хлеба под плечом! Сам же чаек кормил! Балкон! Его, Растопчина, связали и выкинули из постели на балкон собственного номера. Оглушили, опоили снотворным или брызнули в лицо газом из баллончика и выкинули из номера на бетон, под снег и ветер. Но как же они проникли в номер? Ах, не один черт как... Растопчин зарычал. Скрипнула балконная дверь. На пороге появился мужик. Он присел на корточки и ткнул пальцем Растопчину под ребро:
      - Как спалось? Не вспотел? Лейла не снилась?
      Растопчин застонал.
      За порог шагнул еще один силуэт, в нем Андрей признал Григория, "качка" из бара. Через пару минут Андрея втащили в номер и бросили на пол рядом с кроватью. Хлопнула балконная дверь.
      - Смотри, Санек, а он - сыкун. Описался со страху, - засмеялся Григорий и с размаху ударил ногой Андрея в пах. - Как считаешь, Санек, двух часов на морозце достаточно, чтоб сыкун отморозил себе махалку?
      Растопчин подтянул колени к животу. Лицо он не мог прикрыть от ударов руками, руки были связаны за спиной. Растопчин попробовал спрятать лицо под платяной шкаф. Однако, больше Растопчина не били. Тот веселый незнакомец, который спрашивал у Андрея "как спалось?", некто Санек, выдернул изо рта. Андрея кляп, перерезал бритвой веревки. А бритва-то моя, из станка, безопасная, отметил Андрей. Они ее в ванной комнате взяли.
      - Только не заори случайно, - попросил Растопчина Санек, швыряя бритву на журнальный столик. - Сейчас полвосьмого утра. Когда б не тучи, уже бы светало. Люди кругом.
      - Сколько я там провалялся? - разминая челюсти, выдавил из себя Растопчин.
      - Где-то с пяти, - сказал Санек. - Может, и цел еще твой инструмент. Вернешься в Москву, на бабе проверишь.
      Ноги Растопчина свела судорога. На четвереньках он добрался до кровати, натянул на себя оба одеяла. Санек достал из сумки флягу с коньяком:
      - Пятнадцать минут на оклем, и помчали.
      Андрей выпил много, полфляги, наверное. Потом плеснул коньяк на ладонь, растер ступни, руки, шею. Ему не мешали. Андрей отпил еще глоток. Коньяк был отменный. Из знаменитых крымских подвалов или, вообще, настоящий французский. Андрей завинтил колпачок, на фляге, но возвращать ее не спешил. Григорий курил. За окном светало. Андрей, морщась, вертел головой и разминал онемевшие пальцы.
      - Мышцы болят. Суставы болят, - прошептал он, стараясь унять дрожь на губах. - Куда помчали?
      - К нотариусу, - вздохнул Санек. - Мы тебе кое-что вручим при нем, и он заверит, что должок тебе отдан. Теперь вздохнул Растопчин.
      - Или ты еще не проснулся? - оскалился Григорий. - И желаешь еще поваляться, - он кивнул в сторону балкона. - Добрать, так сказать, минуток пятьсот-шестьсот?
      - Что вы, ребята, - ответил Растопчин, - я проснулся.
      - А не запихнуть его в горячую ванну? - спросил Григорий товарища. - Вдруг быстрее отойдет. А то вон, и коньяк лакал, а зуб на зуб не попадает.
      - Нет-нет, - испугался Растопчин. - Сейчас мне в горячую воду никак нельзя, я где-то читал. Да и ехать с мокрой башкой глупо. И опять на мороз... Лучше сразу оденусь и хлебну коньяка. Чуток пропотею, малость остыну и... Есть ведь время у меня?
      - Есть, - согласился Санек. - Десять минут. Потей, остывай.
      - Трусы поменяй, - Григорий потушил окурок сигареты о пепельницу. - В конторе вонять будет. И одеколоном это... - он махнул ладонью перед лицом Растопчина. - При другом раскладе я бы сам тебя в порядок привел. И армянским ожерельем украсил.
      Андрей сполз с кровати, открыл створки шкафа, достал чистое белье, спортивное трико, шерстяные носки. Заталкивая ногу в джинсы, вынул из кармана пачку русских денег, униженно заулыбался:
      - Спасибо, ей-богу. А то, как в дороге? Если б отняли, - он похлопал по заднему карману, повертел в руках двадцатидолларовую купюру. - Ей-богу, благодарен. Для меня - это целое состояние. А те деньги, что? Лейлины деньги, чужие. Вот мои.
      - Спрячь свои копейки, - презрительно бросил Григорий. Повернулся к товарищу, - Или как?
      Санек зачесал подбородок.
      Поверх свитера и пиджака Растопчин натянул пальто, затем нахлобучил на голову шапку и снова полез на кровать под одеяло. И снова не отказал себе в удовольствии - отхлебнул из фляги. Застегнул на руке ремешок часов и поинтересовался:
      - А кто у вас старший? Ты Григорий? Или Александр?
      - Тебе какой с этого кайф? - удивился Григорий.
      - Пусть Александр мне объяснит, - икнул Растопчин, - на кой хрен вы решили тащить меня к нотариусу?
      - Перепил, - огорчился Санек. - Забери у него коньяк, Гриша.
      - Не надо забирать, - Растопчин спрятал флягу под одеяло. - Надо пораскинуть мозгами. Я сейчас кидаю вещи в сумку, уматываю в Симферополь, из Симферополя - в Москву. И молчу там в тряпочку. Честное слово. Серьезно, ребята, зачем вам нотариус?
      - Делай то, что тебе говорят, не выводи меня из себя, парень, - пригрозил Санек.
      - Вы полагаете, что из Москвы я могу позвонить Вячеславу и заявить, что мне никто никаких денег и не думал отдавать? А просто шуганули из Ялты и т. д?
      - К примеру.
      - Так мой московский адрес вы легко узнаете тем же путем, каким узнали адрес Лейлы. Согласны? - убеждал Растопчин. - Разве я враг себе? Особенно, после сегодняшних ночных ванн. Это же страшная пытка, ребята. Не знаю уж, что такое армянское ожерелье. Тоже не изумруды, наверное.
      - Догадливый сыкун, - похвалил Растопчина Григорий. - Это когда у тебя выдеру с корнем язык, отрежу побрякушки, что меж ног болтаются, пальцы оттяпаю, уши, прочую ерунду и всю ту прелесть нанижу на веревочку. А веревочку на шее узелком завяжу. Но не до смерти. Не придушу, не бойся.
      Растопчин тряхнул головой, шапка упала на подушку.
      - Хватит, хватит, - заволновался он. - Я готов. Один вопрос по существу. Просто, чтоб вас не подвести,
      - Растопчин отбросил одеяло, запахнул пальто, обулся.
      - У нотариуса доллары будут настоящие? Я к тому что, их мне надо будет пересчитывать? Или пачки трогать нельзя? Если там "кукла", то есть, бумага. Просто, чтоб вас не подвести. И я умолкаю, - лихорадочно швырял Растопчин свои вещи в сумку.
      - Не настоящие, - сказал Санек. - Считать ты ничего не будешь.
      - Значит, нотариус - ваш человек. Не подловит. Милицию не позовет, забормотал Растопчин. - Вы же прирежете меня, если позовет.
      - Не позовет.
      Андрей метнулся в ванную комнату за помазком и стаканом для бритья. Замер над унитазом. Григорий стоял в дверях, следил, не намечается ли какой подвох. А капитана и команду, за которую Вячеслав играет, милые мои Гриши и Сани боятся все-таки не на шутку, решил Растопчин. Потому и ножичком полосовать меня не стали, и бить не стали. Ни царапинки не оставили, ни синячка. И вполне резонно полагают, что следов насилия нет. И никто меня к нотариусу ехать не принуждал, и доллары, мне врученные - не "кукольные", и свалил я из Ялты рано по утру - по собственному желанию. Хотя, странно. Даже не позвонил, даже не попытался позвонить. Спасибо сказать. Попрощаться.
      - А не надо капитану позвонить? - спросил Растопчин у парней, выходя из ванной комнаты. - Заподозрит неладное. Мыслимое ли дело, отыграно столько денег, а благодетелю - ни "до свидания", ни "спасибо".
      - Тебе-то что за печаль? - огрызнулся Григорий.
      - Не только вас он будет крутить, если я бесследно исчезну. Будет и меня доставать. В Москве. Я эту породу хорошо знаю, - заверил парней Растопчин. - А мне желательно поставить сегодня же точку и больше никогда к сей занимательной истории не возвращаться.
      - У тебя есть его телефон?
      - Да, он своей рукой изобразил.
      - Пойди на балкон, проветрись, - сказал Санек. - Соскучился, небось, по свежему воздуху. И дверь прикрой, как следует. Мне кое с кем посоветоваться надо. Возможно, ты прав, - Санек снял трубку с телефонного аппарата.
      Растопчин нашарил в карманах пачку сигарет и зажигалку, прихватил с кровати флягу и отправился на свежий воздух. Вот здесь я валялся, тело краем отпечаталось на снегу, глядел себе под ноги Андрей. Вот щели меж широких бетонных перил, пупырчатый пол, кусок черствого хлеба, не съеденный чайкой. Растопчин не приметил в небе ни одной птицы. Серая туча скрадывала вершины холмов. На безлюдный парк сыпала редкая мелкая крупа. Город затянуло пеленой. Фляга опустела. Андрей высвободил подбородок из-под мохнатого шарфа, закурил. Сегодня в три они постучат к Вячеславу, рассуждал Андрей, и покажут капитану бумагу из нотариальной конторы. Без сомнения, он почует, что дело не чисто. Но: или закроет глаза на внезапный отъезд Растопчина и доложит начальству вот документ, все в порядке... Или заведется - кто все же, мать вашу так, истинные хозяева в гостинице? А уж Растопчин Вячеславу поможет! И Лейле поможет. И себе. В ногах будут валяться, размечтался Андрей. Алкоголь шумел у него в голове. На блюдечке с каемочкой деньги принесут. А также компенсацию за "воздушные ванны" и удар в пах. Растопчин заглянул в номер через окно. Санек сидел под лампой, говорил по телефону, что-то записывал на листе бумаги из той стопочки, которую Растопчин привез в Ялту, собираясь поработать над тезисами к лекциям. Санек положил трубку на аппарат, постучал по стеклу, поманил Андрея заходи, мол. Андрей подчинился.
      - Напишешь ему записку, - приказал Санек. - Мы передадим. Бери ручку, я диктую.
      Андрей поискал ручку во внутреннем кармане пиджака, в других карманах, виновато улыбнулся.
      - Глаза разуй, пьянь, - обругал его Григорий. - Все на столе, перед носом у тебя.
      Текст был незамысловат: "Вячеслав! Инцидент исчерпан. Деньги мне возвращены сегодня утром в нотариальной конторе. В три к тебе кое-кто зайдет (по моей просьбе), и ты во всем убедишься сам. Здесь меня теперь ничто не держит, а в Москве масса дел. Спешу в аэропорт, не хочу терять в Ялте еще целые сутки. Благодарю за помощь. Андрей Растопчин." Санек закончил диктовать текст, проверил его, передал. Григорию.
      - Шито белыми нитками, - заявил Растопчин. - Порядочные люди так не благодарят. Ведут в кабак, вручают гонорар. На вашем месте я бы отстегнул капитану хоть несколько сотен долларов. Якобы от меня. Картина выглядела бы куда правдоподобнее.
      - Осмотри помещение, Григорий, - проворчал Санек. - Не оставь фляжку. Спасибо этому дому, пора к другому.
      Растопчин вел себя смирно, его конвоиры могли быть довольны - спокойно сдал дежурной ключ от номера и даже пошутил с кассиром, когда платил за междугородные телефонные переговоры...
      Утро выдалось ненастное, серое, сырое. Море молчало, ветер с берега сбивал волну. На плитах площади таяла под шинами и подошвами корочка льда. Григорий указал на зеленую "Таврию". Андрей устроился на заднем сидении, и его повезли в город. Если удастся мгновенно "вырубить" Санька, подремывал Андрей, то Григорий окажется в чрезвычайно тяжелом положении - ко мне спиной, за рулем на оживленной и мокрой трассе. Рискнуть, что ли? И, если ладонью точно угадать по сонной артерии водителя, справиться с ним будет не так уж и сложно, подзуживал себя Растопчин. Но куда понесет машину?
      "Таврия" промчалась по Массандре и соскользнула в город.
      - Я должен ознакомиться с текстом расписки заранее, - потребовал Растопчин. - Мало ли как там дело повернется. Не выяснять же мне на месте, to я подписываю или не то.
      - То, - скривился Григорий. - Но до чего же ты надоедлив, москвич.
      К нотариусу стояла длинная очередь, но конвоиров Андрея очередь не смутила - в ней ждал "коллег" и Растопчина человек из бара. В помещении находилось два нотариуса, женщина и мужчина. Растопчина подтолкнули к столу мужчины. Процедура заняла считанные минуты. Одна-единственная заминка произошла по вине Растопчина - он зачитал текст расписки вслух, громко и торжественно, чем слегка озадачил спутников. Хозяин кабинета внимательно посмотрел на Андрея. Андрей извинился за то, что не брит. Потом он сложил вчетверо свой экземпляр документа, смахнул пачки "денег" в сумку и всем подряд стал пожимать руки. Григорий обнял Андрея за плечи и вывел на улицу.
      - И что мне делать с вашим добром? - похлопал по сумке Растопчин.
      - Марш в тачку, - шепнул Григорий.
      - Нет, - отказался Растопчин. - Вашим обществом сыт по горло. Откланиваюсь. А макулатуру извольте забрать. Кстати, купюры сотенные, что сверху, - настоящие?
      - Марш в тачку, - повторил Григорий. - Или я от уха до уха раздеру твой поганый рот, если услышу от тебя еще раз "нет".
      Что за гадостью травили они меня ночью, загрустил Растопчин. И коньяк не слишком-то помог. Слабость в теле, мышцы вялые, клонит в сон. А программа выполнена, и люди кругом - пора бы в отрыв... Сумею ли? На тротуаре - снег, перемешанный с золой и островки чистого асфальта. В подворотне - бачки с пищевыми отходами, толкнешь - бачки повалятся с грохотом, и объедки поплывут, покатятся по льду до мостовой. У бордюра покуривали пенсионеры. Домохозяйки тащили картошку из овощного магазина, бухари - клей "БФ", в тюбиках, из аптеки. Разбавят и выпьют. Румяная толстая баба, наряженная в цветастое платье и драный ватник, шестом скалывала сосульки с крыши соседнего оффиса. Веером разбрызгивая слякоть, неслись по дороге легковушки. Пенсионеры нервничали и никак не могли перейти дорогу. Круто уходил вверх, за сквер и дома с мансардами, узкий проулок. Санек облюбовал себе местечко вдали от дороги, под кипарисом, и чистил обувь о снег. "Качок", отстоявший с утра очередь к нотариусу, окликнул Григория, поймал брошенные ему Григорием ключи от "Таврии", открыл дверцу и полез за руль. Андрей опустил голову, сжался, съежился, перевесил сумку с правого плеча на левое, шагнул к машине. Никто и ахнуть не успел, когда он перебросил центр тяжести с носка на каблук, шевельнул плечом, и ребро его ладони с дикой силой врезалось в переносицу Григория. Парень сумел удержаться на ногах, но на мгновение потерял ориентировку, всплеснул руками, закрываясь от нового удара в лицо, и на руки ему хлынула кровь. Андрей прицелился и двинул парня носком ботинка по коленной чашечке: с такой травмой убегающих не догоняют. Растопчин рванул вверх по узкому проулку и тотчас услышал за спиной топот и мат. Над головой, с чьей-то лоджии, залаяла собака. Растопчин заскочил в первый попавшийся дворик, взлетел по ступеням, дважды дернул на себя невысокую дверь - крючок оборвался. Пахло сыростью. Андрей поскользнулся на половике, отшвырнул к порогу трехколесный детский велосипед, протопал по дощатому полу веранды, по коридору - ни души! И в кухоньке - ни души, и в комнатах... Лишь в самой последней комнате, в угловой, он обнаружил старую еврейку, сгорбившуюся над краешком стола. Высокий, как пенал, один из шкафчиков дорогого столетнего буфета был раскрыт, и старая женщина уже достала из него липкую бутылку и рюмку, и половинка шоколадной конфетки уже была приготовлена. Вероятно, старуха только-только отвлеклась от работы: на "Зингере" под швейной иглой алела недошитая наволочка.
      - Ради Бога, сохраните! - взмолился Андрей, выхватывая из внутреннего кармана пиджака магнитофон Лейлы и пряча его под наволочку.
      В ту же секунду в комнату к старухе ворвались Санек и его приятель. Старуха закричала. Голосок у нее оказался тоненький и жалобный.
      - Здесь не бейте меня, здесь не надо, - вскинул вверх ладони Растопчин. Бабуська-то причем? Выхожу во двор, сам выхожу.
      - Простите, мадам, - поклонился старухе Санек.
      - У друга белая горячка. С ночи по чужим хатам шима-нается, а мы его ловим.
      - Простите, бабуся, - сказал Андрей. - Я малость наследил, - и он поправил на полу ногой сбитую в ком дорожку.
      Он вел их из комнаты на веранду, с веранды - на крыльцо. Не хотел драки в доме, затоптанных половиков, крови на известке и занавесках, битых зеркал, оконных стекол, посуды и мебели. Во дворе Андрея ждал сюрприз: возле калитки дежурил Григорий. Он прикладывал к лицу грязный носовой платок, глядел поверх платка на Растопчина и, похоже, улыбался. Андрей растерялся, в отчаянии топнул по крыльцу ногой, но уже в следующий момент, когда дверная ручка уперлась в спину Растопчину, инстинкт бросил его тело через перильца деревянной лестницы на бетонную тропинку - Растопчин попятился к сараю, тихонько отодвинул засов (Санек и его приятели глядели на засов, словно загипнотизированные) и за черенок вырвал из кучи антрацита лопату. Это было славное оружие, и при удаче Андрей намеревался раскроить в то утро пару черепов. Прежде, чем подохнуть. Санек и его товарищ спустились по лесенке на землю.
      - Поставь инструмент на место, - с упреком сказал Санек и достал из-под куртки браунинг. - Не твое, не лапай.
      Андрей сник. Впервые за утро он почувствовал, что чертовски устал. Ему до смерти надоела эта бесконечная история, надоели эти вшивые супермены, что скопом бегают за нищим, по западным меркам, Андреем и при том мнят себя хозяевами жизни. Растопчину захотелось немедленно проснуться, все равно где, в Лас-Вегасе, Чикаго, Москве, да хоть в Ялте у Баскакова или в постели у Лейлы, в нетопленном номере... Дахоть в вытрезвителе, лишь бы избавиться от мерзких рож гриш и саньков, от их команд и угроз, вот еще и дырочку во лбу обещают... Ему стало жарко, он взглянул под карниз и удивился тому, что не тают сосульки, не звенит, не чавкает капель.
      - Ну, что ты прицепился ко мне, как банный лист? - спросил Растопчин у Санька. - Надоел. Сгинь.
      - Скоро, - пообещал Санек, держа Растопчина на мушке. - Конечно, следовало бы тебя примерно наказать, - добавил он менторским тоном, - особенно после того, как ты Григория обидел... Зачем ты обидел Гришу?
      Андрей промолчал. Алкоголь почти выветрился у него из головы, и голова снова разболелась. Под каблуком хрустнул снег. Сумка поползла с плеча, пришлось поправить ремешок. Черенок лопаты был шершавый, мокрый и короткий, на заступе чернела угольная пыль. В огороде поблескивали лужи. В одной из них, полузатопленный, валялся голый пластмассовый пупс, игрушка без головы.
      - Будем считать, что ты обидел Гришу по глупости, - вздохнул Санек. - И на первый раз это тебе простим. Лады? Но и ты уж пойди нам на встречу, москвич. Единственное, что от тебя требуется - сесть с нами в тачку, от которой ты так резво удрал, и прокатиться с нами за компанию до Симферополя. Там купить билет до Москвы и - не поминайте лихом! - он тоже поглядел на игрушку в луже. - Не можем мы позволить тебе сегодня околачиваться в Ялте. Понял? Растолковать, почему?
      - Я ведь слово дал, что немедленно уеду из Ялты.
      - Что в наше время слова? - Санек вытянул руку, зажмурил левый глаз, прицелился Андрею в правый. - Лучше, если ты уедешь под моим присмотром. Из-за этого-то и весь сыр-бор. А ты не врубился. Дерешься. По чужим хатам мечешься, чужие сараи вскрываешь. Поехали?
      Андрей посмотрел на браунинг, на Григория, прижимавшего к носу платок, на серое, заштрихованное меленько ветками тополей небо и отбросил лопату в лужу, блик не погас. За темным стеклом веранды мелькнуло лицо старухи.
      - А про макулатуру ты зря, - усмехнулся Санек.
      - Нет у тебя никакой макулатуры. Все настоящее.
      - От Лейлы?
      - Нет, но будет кое-что и от нее, если не возражаешь. Поехали?
      Ветер раскачивал голые ветки и дерюгу, за ночь покрывшуюся на проволоке ледком, гулял над белой крышей, срывал дым с печной трубы, стелил его над садом. Внизу шумела улица. Над Ай-Петри светлело небо. А вдруг и впрямь подбросят до аэропорта, подумал Растопчин, и это их действительная цель: Андрея - с глаз Долой, из сердца вон. Всего-то навсего. Не все же им капроновые удавки затягивать на глотках соплеменников? Хотя и искушение велико - зимой вдоль трассы тянется такой унылый, такой безлюдный лес, заснеженный, изрезанный падями! Спрячь труп в трех метрах от дороги, столкни в овраг заметет первой же метелью и до весны никто на него не наткнется. А если с умом поступить, труп раздеть да обезглавить... О, почему такое должно случиться именно со мной? Проскочим лес, а там и город, самолет. Поземка на летном поле. Пронырнешь ее, считай оказался дома. Ленка пирог испечет, чай согреет, в кресле клубочком свернется - рассказывай, милый: что стряслось? А что стряслось? Ничего. Боюсь вот, простыл малость. Малинки бы в чай... Скрипнула калитка. Андрей выдернул ногу из сугроба, сунул кулаки в карманы пальто и побрел к автомобилю.
      8
      Первый этаж мрачного каменного клуба "Эль Ролло" был отведен под стоянку машин, второй - отдан под ресторан с двумя залами, большим и маленьким, и соответственно с двумя эстрадами - и там, и там играли и пели марьячи. Разодетые в яркие национальные костюмы, они исполняли исключительно мексиканские и бразильские вещи, и меню ресторанов предлагало гостям тоже лишь блюда латино-американской кухни. Напитки, правда, подавались интернациональные. Кому-то несли "Столичную", кому-то голландское пиво, большинству - демократичнейший "Бад". Состоятельные люди здесь появлялись довольно редко, публика наполовину состояла из мексиканцев, негров и запойных белых из небогатых кварталов Монтебелло, Эль Монте и Пико Риверы. Отгуляв свое в фешенебельных ресторанах, заворачивали сюда "пощекотать себе нервы" и туристы, и сбежавшие на вечерок от семей солидные мужья, и мающиеся от скуки любовники. Тут за известную плату скользкие типы могли ненавязчиво поделиться с добропорядочными господами отличным наркотиком, а шушеру обеспечить крэгом. Тут шумные скандалы редко переходили в серьезные, с поножовщиной, драки, а мелкие разборки погоды не делали - музыканты привычно заглушали и пьяный рык самца, и женский визг, и стук падающей на деревянный пол бутылки.
      На третьем этаже хозяин устроил ночной клуб с "сибирской экзотикой". Вся восточная стена клуба "Эль Ролло" была разукрашена советской символикой, в иные минуты оператор так регулировал свет, что в глазах рябило от серпов и молотов, надраенных самоваров и пряжек с офицерских ремней, малиновых звезд и алых полотнищ. Белые девочки гоняли программу, чередуя свои номера с номерами индианок, но старым индианкам пора уже было уходить, совсем уходить. Хозяин подумывал о чисто русском шоу. Требовалось пополнение, дешевое вкусное свежее мясо из Сибири. Кроме того, две девицы из белой труппы откровенно спивались. Мистер Бассет, он же Рудольф, владелец "Эль Ролло" убеждал хореографа, что уже к концу программы у этих девиц на губах появляется слюна, то есть срабатывает собачий рефлекс, открытый их соотечественником физиологом Павловым. Только, в отличие от собак, девицам "светила" не еда, а выпивка. Под потолком зажигалось некое подобие Полярной звезды. С этого момента все русские танцевали "топлесс", с голым торсом, но зато в мохнатых масках медведиц. Получалось здорово. Отработав шоу, девочки бежали переодеваться, скидывали маски, натягивали на голые тела узкие вечерние мини-платья и вновь появлялись перед гостями клуба. Они были отлично выдрессированы уже к сентябрю. И каждая знала свое место. Они рассаживались вдоль восточной стены на специально заказанных в "Эль Ролло" бревнах, напоминавших русскую завалинку, и бревна хозяин расположил так, что коленки красавиц почти касались их подбородков. Зрелище радовало гостей. Красавиц разбирали, уводили за столики, поили крепкими коктейлями и нередко, ради смеха, неразбавленной русской водкой. Отвергнуть угощение девица не могла, хозяин не разрешал. Принудительные пьянки, без выходных, подтачивали организм сильнее, чем вечное недосыпание. Существовала еще одна серьезная проблема - с клиентом полагалось поддерживать беседу. Девочки лихорадочно учили язык.
      Саше английский давался легко.
      Хуже дело обстояло с аутотренингом. Порой Сашу начинало подташнивать в самые ответственные моменты, в постели. Клиенты жаловались. Сашу наказывали. Она выслушивала гадости, теряла деньги, плакала украдкой и проклинала тот час, когда села в машину к Барту и Андрею. Потом снова танцевала, раздевалась, одевалась, пила с мужиком, лапающим ее прямо за столиком, вела мужика по коридорчику к жвачному животному Томми, ждала, пока Томми проставит время в журнале и выдаст Саше ключ от закрепленной за ней конуры. Душ, вешалка, постель и кондиционер, вот все, чем оснастил мистер Бассет конуру. Веселая шла жизнь. Иные гости владели английским хуже Саши, но, голышом перекатная, за гроши свои требовали от Саши такого обслуживания, словно-вовек им больше бабу не видать, и, поскольку завтра им - на электрический стул, сегодня они должны выжать из нее все возможное и невозможное.
      Первые недели хозяин продавал русских "дам" за неприлично низкую цену, за двадцать пять монет, - на почти дармовой московский товар мужики повалили валом. Даже окрестная молодежь потянулась в "Эль Ролло" на экзотику. Хозяин вскоре поднял цены до сорока монет, но лишь половина из них доставалась Саше. Ночь стала стоить полторы сотни (Саше - семьдесят пять), но на всю ночь в "Эль Ролло" оставались очень немногие. Иногда, конечно, Саше случалось брать у Томми ключ по нескольку раз за ночь, рыжая русская пользовалась спросом. Бывало и так, что ее не хотел никто. И тогда она не знала, радоваться этому или огорчаться.
      Траты выбивали из колеи. Одна комнатушка в паршивой гостинице обходилась Саше в семьсот пятьдесят долларов ежемесячно. Платила она и хореографу, и тренеру, и массажистке, и дедку-эмигранту, преподающему английский, платила за аренду зала, где проходили репетиции, за бассейн, за дешевые (благо, все рядом), но постоянно необходимые такси. И нужно было что-то есть и что-то носить, и что-то откладывать на Москву. А основной заработок, собственно танцы в клубе, составлял лишь сороковник за вечер. На еду да гостиницу уходило больше.
      Крупных ссор и склок труппа счастливо избежала, по мелочам девочки продолжали помогать друг другу, но, в сущности, каждая искала свой путь - как выжить. Кто старался "закадрить" дружка с деньгами и постарше, кто экономил на жилье, на мясе, даже на сигаретах, кто спивался.
      Саша поддерживала добрые отношения с одним женатым американцем шестидесяти лет. Скупость этого человека Сашу и раздражала, и унижала. Однако, она пускала его к себе в комнату, принимала в подарок дрянной ширпотреб и дежурный букет, что-нибудь за пять шестьдесят, из "Ванса", подставляла щеку и позволяла стариковским рукам немного пошалить. Дважды она отдавалась скупердяю - подарки не стали богаче. Женатик никогда не парковал машину рядом с гостиницей. Перед тем, как войти в холл, он цеплял на нос черные очки, а потом ежился под насмешливыми взглядами наглых негров. Саше женатик не слишком-то докучал. Не добившись своего, он долго и многозначительно посматривал на постель, поглаживал покрывало и вздыхал.
      Он понятия не имел, где работает Саша. Однажды в воскресенье (день свободный от репетиций в "Эль Ролло") Саша заставила женатика свозить ее к морю, и он завез ее к чертям на кулички, куда-то на Хантингтон-Бич, опасался за свою репутацию. Саша предпочитала ездить на пляж а Санта-Монику.
      Рыжая, в очень смелом коричневом купальнике, она отлично выглядела на сентябрьском песке, совершенно естественно вписываясь в пейзаж. Кроме того, она недурно играла в волейбол, и шикарные молодые люди, высоко взлетая над сеткой, с удовольствием гасили мячи после сашиных пасов. Одно время Саше казалось, что она обрела настоящего друга, двадцатипятилетнего Джесси, химика, выпускника ЮСИЭЛЭЙ. Джесси мог запросто раскошелиться на чудесный ланч в Голливуде, к примеру в "Браун Дерби", угостить крабами на Лонг-Биче или чем-нибудь сногсшибательным в Чайнатауне. Он открыл Саше потрясающий мир лос-анжелесских музеев и художественных галлерей. Современное искусство, новейшие изыски Сашу мало интересовали. Такие же коллекции, как у Нортона, приводили ее в восторг. Саша была очень благодарна Джесси, но никогда не могла продемонстрировать ему толком, как именно благодарна: работа отнимала у Джесси все дни, за исключением суббот и воскресений, а у Саши - все ночи, включая субботние и воскресные. И вообще парень многого не понимал. Когда он решил купить Саше машину ("Хонду" выпуска восемьдесят пятого года, в отличном состоянии, за две семьсот), оказалось, что у Саши нет никаких документов, ни лайсенс (прав на вождение), ни даже русского паспорта. Временно нет, твердила она. И постоянно скрывала, куда и зачем уносится сломя голову на ночь глядя. Похоже, странную русскую окружали тысячи тайн: утаивались причины, приведшие москвичку в Америку, и ее семейное положение, место работы и источник дохода, адрес и номер телефона. Парень пригласил Сашу в дом к своим родителям, на ужин - русская пролепетала что-то про вечер, который обещала провести с подругами.