— Механозародыши проклюнулись, — объяснил Горбовский Пратолини. Вой сирен затих, а механический голос замолк на половине фразы.

— Ужас, — пробормотал Марио, — какой ужас. Сплошные приключения. Лес. Карантин. Механозародыши.

— Русалки, — поддержал Леонид Андреевич. — Не переживайте так. Пойдемте-ка лучше прогуляемся, подышим свежим воздухом, нагуляем аппетит. А хотите, я позвоню доктору Фуками? Она пропишет вам массаж.

— Я не хочу гулять, — капризно сказал Пратолини, — я хочу домой. Я соскучился по субэлектронным структурам. Они мне по ночам снятся. Все такие зеленые и переливаются.

— Как русалки, — добавил Леонид Андреевич.

— Да бросьте, Леонид Андреевич, русалки просто бледнеют в сравнении с происходящим!

Горбовский огляделся. В комнате наличествовал беспорядок, который только и могут устроить две неприкаянные души, собственных домов в обитаемой Вселенной не имеющие и привыкшие к скромному уюту выдвижных столов лабораторий и тагорянских вместилищ. Местные гостиницы не намного ушли от этих приспособлений, разве что лежанки были пожестче и поуже, чем те, к которым привыкли инопланетные земноводные. Тахта, на которой Леонид Андреевич нежился в домике у Кондратьева много лет назад, до сих пор являлась ему в мечтах.

— Марио, а вы случайно не знаете, как тут запускать киберуборщика? Вчера я с ними слегка… повздорил, — Леонид Андреевич потер синяки, — и как-то опасаюсь…

— Тут нет киберов, — хмуро ответил Марио. Кажется, ему слегка стало стыдно за свою панику. Взрывы больше не повторялись, дымный столб рассеялся. Жизнь возвращалась в обычную колею.

— Самообслуживание? — коротко и кротко спросил Горбовский.

— Горничные, — так же коротко и кротко ответил Пратолини.

Пропищал видеофон, и Леонид Андреевич ткнул в клавишу. Это был Мбога.

— Леонид, ты уже встал? Тогда, будь любезен, — дойди до администрации, а то боюсь, Поль нас тут расстреляет по законам военного времени. И захвати патроны к моему карабину — я уже истратил весь боезапас.

— А где Хосико-сан? — спросил Горбовский. — Я хочу показать светилу медицины свои синяки и побои. Представляешь, Тора, мне вчера нанесли побои. Поль подтвердит.

— Хосико-сан завершает свой отчет и просила считать ее отсутствующей до следующего утра.

— Так кто тебе нанес, по твоему выражению, побои? — спросил Мбога, принимая увесистую коробку с патронами, которую еле-еле дотащил Марио.

— Киберы претерпели внезапную мутацию, — объяснил Леонид Андреевич. Он задрал брюки и показал Мбоге синяки.

Мбога ловко снарядил магазин под завистливым взглядом Пратолини, передернул затвор и положил ствол карабина на сгиб локтя, словно баюкая грозное орудие.

— Я готов к охоте на киберов, — объявил он. — Где злобные машины, поднявшие манипуляторы на члена Мирового Совета?!

Они развлекаются, внезапно понял Марио. Два взрослых, опытных, мудрых человека весело подшучивают друг над другом — перед лицом грозной опасности. Я так не могу. Я так не умею. У меня есть чувство юмора, но оно совершенно отказывает в двух случаях — когда я думаю о субэлектронных структурах, кварках и глюонах, и когда я нахожусь перед лицом грозной опасности. А так как большую часть жизни я думаю о структурах, а теперь, во время законного отпуска, еще и нахожусь перед лицом грозной опасности, то большинство друзей считают, что мое чувство юмора находится в зачаточном состоянии. А ведь это не так. Дайте мне ружье, дайте мне тахорга, и я буду шутить. Я уже дошутился до того, что Жак бегает от меня по всей Базе и, наверное, посоветовал всем своим егерям не брать меня с собой в лес… Хотя какой сейчас лес! Впрочем, может быть, Мбога действительно откроет сезон охоты на киберов? На киберов я еще не охотился.

Марио задумчиво ковырял носком ботинка кучу рыхлой земли.

— Не советую, Марио, — внезапно обратился к физику Мбога, — там работает механозародыш. Ваш ботинок может войти составной частью в систему энергопитания.

Пратолини отошел от кучи, опасливо на нее поглядывая.

— Ты уладил разногласия с Полем? — спросил Леонид Андреевич.

— Я уладил разногласия с Полем, — величественно кивнул головой Мбога и погладил карабин. — Только боюсь, что он совсем перестал со мной разговаривать. Леонид, неужели мы настолько стары, что вызываем у молодежи исключительно раздражение? Ну разве я виноват, что моя специализация — зоо— и ксенопсихология и я ничего не смыслю в эмбриомеханике? Мне дали инструкции, мне указали места на карте, меня предупредили о последствиях нарушения инструкции, но меня не предупредили о том, что здесь проходит паропровод!

— Успокойся, Тора, я поговорю с мальчиком.

— Вот вы, Марио, о ком писали сочинения в детстве? — спросил Мбога физика.

— О Строгове, — с удивлением ответил Пратолини.

— Почему о Строгове? — опешил Мбога, — Вы ведь физик?

— Вас неправильно информируют, доктор Мбога, — обиделся Марио. — Если я физик, то это еще не значит, что любимой девушке я читаю избранные места из “Квантового компьютинга” Хиросавы.

Мбога вздохнул.

— Нет, Леонид, мы обречены. Мы несовместимы с новым поколением. Летающие пиявки — наши друзья. Я могу тебе одолжить парочку, чтобы они скрашивали твою одинокую старость…

— Ты утрируешь, Тора. У нас замечательная молодежь. У нас плохие киберы, у нас неуютные гостиницы и жесткие лежанки, но все это искупает наша молодежь.

— Очнись, Леонид! — патетически воскликнул Мбога. Маленький доктор вошел в раж. — Ты неправильно формулируешь — у нас замечательная молодежь и ПОЭТОМУ у нас такие киберы, гостиницы и лежанки! Кто все это проектировал? Все это проектировал молодой, энергичный специалист, обожающий дикий отдых на природе с сыроядением, с комарами и с пением под гитару всю ночь. Зачем им лежанки и гостиницы? Они не подозревают о такой штуке, как старость. Они готовятся прожить вечность, и, возможно, они ее проживут. А нам с тобой остается ворчать и учиться плотничать, чтобы собственными руками создать себе подобающий нашим сединам и нашему положению уют.

— Я не согласен, — хмуро сказал Марио. — Это все бессовестный навет на молодежь. Я — молодежь, но я ненавижу сыроядение, комаров и бессонные ночи. Я тоже люблю мягкие кровати, и я не проектировал эти гостиницы. Попрошу без обобщений. Земля под ногами слегка зашевелилась и замерла.

— И я не специалист в эмбриомеханике, — шепотом добавил Марио.

— Опыт и история показывают, что вопрос “зачем?” не имеет смысла для человечества. Он не имеет ответа уже на уровне бытовых отношений. “Зачем ты разбил чашку?” На уровне социума он просто бессмысленен. Зачем наука? Зачем космос? Зачем расторможение гипоталамуса? Человечество не имеет цели вне себя. Цели ставит только оно и только перед самим собой. Причем зачастую это происходит неосознанно и непреднамеренно. Цель науки совсем не в том, чтобы сделать нашу жизнь приятнее, чтобы удовлетворить наше любопытство или изменить мироздание. Цель науки исключительно в ней самой, и уж коли человечество возвело ее в ранг новейшего божества, то она будет развиваться с помощью человечества же до своего логического конца, если он у нее существует. Границы науки, любой науки — физики, медицины, биологии — это границы нашей Вселенной. Любая попытка придвинуть их поближе, похоже, обречена на неудачу. А опасности в науке не больше, чем в обычном человеке. Все, что задумано, будет реализовано. Все, что может быть реализовано, обязательно будет реализовано. Это и не хорошо, и не плохо.

На лужайке перед ангаром было слишком хорошо, чтобы спорить, доказывать, придумывать аргументы и бить противника его же оружием. Хосико сидела в окружении своих добровольцев-ассистентов, курила длинную тонкую сигарету с черным фильтром и уверенно отстаивала свою точку зрения. Молодежь горячилась, молодежь кидалась в бой, но медицинское светило возвело непреодолимые линии обороны.

— Но, доктор, вы ведь не будете возражать, что, по сути, фукамизация является беззастенчиво-вкрадчивым вторжением в естественное состояние человеческого организма? Она носит необратимый характер, ведь, насколько мне известно, никогда и никому еще не удавалось вновь затормозить расторможенный гипоталамус. К тому же, эта типично евгеническая процедура, освященная авторитетом мирового закона, вот уже на протяжении многих лет служит дурным и соблазнительным прецедентом для новых евгенических экспериментов, — возражал Павел.

Хосико устало улыбнулась. Сигаретный дым пах хризантемами, и этот запах совершенно не вязался с окружающими ароматами. Лес пах сыростью и деревьями, но сюда, на двухкилометровую высоту ветер редко доносил копившиеся у подножия скал запахи. База пахла палитрой ароматов Периферии — нагретыми механизмами, пластиком построек, дезинфекцией, людьми, столовой, юностью и энтузиазмом. Но была в этом какая-то неуловимая или, скорее, слабо ощутимая фальшь, которую Хосико почувствовала, пожалуй, с первых мгновений нахождения на Пандоре. Здесь не должно было так пахнуть. Даже запахи люди неосознанно пытаются привезти с Земли. Но если это так, то что же мы ищем среди звезд? Мы приходим в чужие миры и притаскиваем с собой типовой набор под названием “Уголок родной планеты” — милые, уютные домики, неприхотливые березки и вишни, книги и фильмы, дороги и связь, терминалы БВИ и Линию Доставки. Неудивительно, что нам становится скучно на следующий день, что мы уже не можем разобрать — где Ружена, а где Серенгети, и мы снова и снова срываемся с места осваивать новые миры.

— Я знакома с Шарлем Дебуке, — заметила Хо-сико, — а еще с Карлом Пумивуром, Августом Ксе-сисом… Вы не читали Ксесиса, Джек?

— Кажется, кто-то из неофилистов? Он поэт, а не ученый, поэтому его критика отдает поэзией, а не рациональностью, — сказал Джек.

— Подожди, подожди, — заволновался Павел, — он, кажется, ученик Яковица. У них вроде конгрегации где-то в Сахаре.

— Ну, назвать его учеником сложно, для Яковица он слишком вульгарен и примитивен. Вселенная, по его мнению, есть вместилище ноокосмоса, в который вливается после смерти ментально-эмоциональный код человеческой личности. Судя по брошюрам, Ксесис абсолютно ничего не понимает в фукамизации, — усмехнулся Джек. — Он представляет ее себе чем-то вроде аппендэктомии, и из-за этого его призывы отказаться от столь грубой процедуры, калечащей ментально-эмоциональный код, выглядят как-то странно. По крайней мере, в моих глазах, как медика.

Сколько книг написано, сколько споров, дискуссий прошло и еще пройдет, а Токийская процедура была и будет, думала Хосико. Милая молодежь спорит об этом, но пересказывает чужие мысли, потому что любит спорить. Она любит свергать авторитеты. Сестры Фуками для нее — идол, которому поклоняется человечество, так отчего бы не попытаться слегка развенчать его, проверить на прочность. Только в этом нет большого смысла, лишь легкая разминка для ума.

— Технологический прогресс Земли сыграл свою роль, — вещал Джек. — Экспансия человечества в космос — своего рода социальное мотовство, обещающее в перспективе лишь жесточайшее разочарование. Человек разумный постепенно и неотвратимо превращается в человека дерзкого, который в погоне за количеством рациональной и эмоциональной информации теряет в качестве ее. При этом как-то забывается или, я бы сказал, отметается, тот простой факт, что информация о психокосме обладает неизмеримо более высоким качеством, нежели информация о внешнем космосе в самом широком смысле слова. И фукамизация оказывает человечеству дурную услугу именно потому, что способствует перерождению человека разумного в человека дерзкого, расширяя и фактически стимулируя его экспансионистские потенции.

Хосико, извиняясь, прижала руку к груди. В голове слегка шумело после бессонных ночей, но спать уже не хотелось. Для этого необходимо было успокоиться, отвлечься от работы. Но здесь и сейчас это пока, увы, невозможно. Мбога ждет информацию. Комов ждет информацию. Все ждут информацию, особенно в Токио. А у нее пока нет информации. Идут расчеты. Стандартные тесты ничего необычного не выявили. Да она на это и не надеялась. Теперь дело за более тщательными исследованиями. Полевое расследование завершено и передано в руки Института. Наталье предстоят бессонные ночи. А ей — лежание на травке в окружении молодых поклонников.

Хосико растянулась на мягкой земной траве и закрыла глаза. Джек и Павел спорили. Вошли в раж. Доктор Фуками и ее мнение их уже не особенно интересовали. Им гораздо интереснее были собственные идеи. Человек дерзкий и фукамизация. Евгеника и фукамизация. Вертикальный прогресс и фукамизация.

— А с чего ты взял, что информация о психокосме неизмеримо выше по качеству, чем информация о космосе? Это совершенно неочевидно!

— Совершенно очевидно, Павел. Совершенно.

— Объясни.

— Ха. Вот так на пальцах? Хорошо. Ты когда-нибудь видел кентавров?

— Нет, не видел.

— Огнедышащих драконов? Русалок? Упырей? Не видел? И не увидишь. Слабовата эволюция на такие вещи. А человеческий разум вытаскивает их из собственного воображения за несколько мгновений. Причем это только один и, заметь, не самый важный аспект. Внешний. Следующее. Надеюсь, ты не будешь отрицать, что твой собственный внутренний мир обладает для тебя определенной ценностью?

— Не буду.

— Отлично. Теперь, если ты над этим еще немного поразмыслишь, непредвзято и откровенно, то обнаружишь, что только твой внутренний мир и имеет самую высшую ценность в окружающем мире. Я не имею в виде эгоизм или что-то в этом роде. Я подразумеваю лишь эмоциональную сферу. Зачем ты полетел на Пандору?

— Захотел. Но…

— Подожди, подожди. Не перебивай. Я ведь тебя не перебивал. Захотел. Это ты хорошо сказал. Воление, проистекающее из острого сенсорного голода. Ты использовал внешний космос — Пандору в данном случае, чтобы обогатить свой внутренний космос. Наша беда в том, Павел, что мы не обладаем развитым воображением. Мы его “спустили” в Космос. В периферию. Мы колонизируем планеты земного типа, а потом удивляемся, что нам вновь скучно, что у нас опять острый приступ сенсорного голода. Хотя для его утоления достаточно самого себя. Все, что есть снаружи, есть и в самом человеке. И чтобы это найти, нет необходимости летать на другие планеты. Тем более, что познать собственную душу гораздо труднее, чем совершить космическое путешествие!

— Тогда я не понимаю твоей непоследовательности, Джек, — ядовито заметил Павел. — Ты-то что делаешь на Пандоре? Почему не сидишь дома и не совершаешь увлекательные путешествия по глубинам личного психокосма, что гораздо интереснее и безопаснее?

— А я и сижу дома. Я сижу дома в своем кресле и строю собственную психовселенную, в которой имеется планета Пандора, а на ней двое юношей со взорами горящими спорят о всяческой ерунде.

Голоса постепенно удалялись в бесконечность то ли космоса внешнего, то ли космоса внутреннего. На их место заступала тишина, но не черная, не давящая на уши и на душу, а просто спокойная, мягкая, слегка зеленоватая. Раскинутые руки стали неимоверно тяжелыми, и ничто и никто на свете, наверное, уже не смогли бы их сдвинуть или заставить пошевелить пальцами. Усталость. Ужасная усталость. Усталость от не заданного себе самой вопроса-а если вы были не правы? Если что-то недоучли? Не заданного себе не потому, что она такая самоуверенная. Наоборот. Не заданного потому, что это любимые вопросы оппонентов. Мы многого не знаем о человеческом организме. Конечно. И не узнаем всего. Расторможение гипоталамуса имеет необратимый характер. Нет возражений. Старение организма тоже носит необратимый характер. Необратимость — свойство всего живого. Процедура имеет неучтенные побочные эффекты. Зафиксированы случаи передачи по наследству уже расторможенного гипоталамуса, а, значит, воздействие может происходить на уровне генетического кода. Или это какое-то внутриутробное заражение? Вопросы, вопросы, вопросы… Слова, слова, слова… Нет им ответа и нет им числа. А если, действительно, это не Пандора, а тот самый побочный эффект? Что будет? Изменится ли человечество? Мбога уверен, что дело в штамме, неконтролируемой мутации. Источник мутации может быть только здесь…

В тишине родился звон, отвлекающий от сомнений и решений, заставляющий подняться, вяло охлопать комбинезон, найти телефон и устало сказать:

— Фуками.

— Я не помешал, Хосико-сан?

— Нет, Тора, не помешал. Что-нибудь произошло?

— У тебя есть новые версии?

— Диагностика гипоталамуса не показала отклонений. По УНБЛАФ идут тесты. Я не хотела бы спешить…

— Спешить не стоит. Ты сейчас где?

— Около ангара, на травке.

— Не желаешь слетать на Алмазный пляж? Искупаешься.

— Нет, благодарю.

— Леонид передает тебе привет.

— Спасибо.

— Ты его не осмотришь? Его избили неразумные киберы. Бунт машин на Пандоре.

— Приноси.

— Он сказал, сам придет.

— Тогда может не приходить. Я уже сейчас могу диагностировать его полное и абсолютное здоровье.

— Он отвечает, что это навет с моей стороны. Его принесут.

— Жду с нетерпением.

Тем не менее, Горбовский появился в вертикальном положении. Павел и Джек, на мгновение оторвавшись от спора, невидящими глазами посмотрели на корифеев, сморгнули и вернулись к проблемам ноофилизма. Леонид Андреевич упал на траву и блаженно вздохнул.

— Хорошее время, — доверительно сказал он Хосико, — Время безвременья. Одни решения уже приняты, а время других решений еще не подошло. Можно поваляться на травке. Посмотреть в небо. Погреться на солнышке.

— Давайте я вас осмотрю, Леонид Андреевич, — вздохнула Хосико.

— Нет, нет, доктор. Ноги гнутся, кости целы. Все в порядке. Мбога пошутил. Это был не бунт. Это была самооборона. Мы с Полем покусились на свободу воли киберуборщиков. Теперь этого не выдерживают даже машины.