- Ладно уж, иди. А то опять придется раздеваться.
      - Смотри меня в девять, киска. И приберись в доме.
      Кирилл поднялся на крышу по скрипучей, но все еще крепкой деревянной лестнице и забрался в свой ярко-красный спортивный "Ягуар". Машина включилась, приподнялась над стартовой площадкой, оставляя внизу пятнистую "пуму" Оливии, одиноко теперь мокнущую под дождем, и набрав скорость, устремилась в дождливое небо. Водить машину Кирилл не любил и, задав автопилоту цель, он бросил руль и стал смотреть на расстилавшийся внизу город.
      За последние сто лет Париж сильно изменился. Он был столицей Франции, затем - Союза, а еще позднее - столицей Евро-Азиатского Конгломерата (до тех самых пор, пока ее не перенесли в Санкт-Петербург) и это его доконало. Он стал Вавилоном современной нации, вместилищем и тиглем для сотен народностей, языков и культур. Арабы тут соседствовали с малайцами, русские с эскимосами, селениты с французами, военные с пацифистами, мусульмане с сатанистами, пуритане с коммунистами. Здесь столкнулись Европа и Азия в архитектуре, моде, нравах.
      Небоскребы окружались буддийскими храмами, дворцы оттенялись сумасшедшим модерном, неоготика поглощалась русскими церквями. Улицы напоминали маскарадное шествие: мусульманки в паранджах, почти голые океанитки, монахи в оранжевых тогах и черных рясах, респектабельные сити и томные римские матроны в прозрачных одеждах, возлежащие в паланкинах и несомые двухметровыми неграми-рабами, баварские фройлен в национальных костюмах, эскимосы в меховых комбинезонах, украинцы в красных рубахах и шароварах.
      А язык?! В Париже спрашивали на французском, отвечали по-грузински, торговались по-японски, матерились по-русски, знакомились на немецком, проституток снимали на китайском, спорили на идиш, прощались на корейском, читали на тюркском, звали на помощь по-испански. Никто теперь не знал родного языка и все разговаривали на дьявольской смеси всех имеющихся в мире языков и диалектов.
      Какая мода?! Как и во всем мире мода умерла, хотя Париж держался дольше всех. Теперь каждый ходил в чем хотел и никто не обращал внимания на то, как одет его собеседник. Каждый стал своим модельером и изобретал то, что хотел.
      Какие нравы?! Прилюдные сцены любви, порой даже групповые, давно стали нормой, а семилетние проститутки ни у кого не вызывали удивления или протеста.
      Париж потерял все: изысканную архитектуру, живой язык, изящную моду и легкость нравов. Одно исчезло на всегда, другое выродилось в чрезмерность. Но как это не парадоксально - Париж остался Парижем. Стоило вам удалиться от этого Вавилона километров на сто и вы попадали в старый город, где было все так, как... всегда.
      Не все жители нового Парижа знали о его существовании. Там не было супермодных развлечений и сверхдорогих магазинов, постмодернисткой и неофутуристкой движущейся архитектуры, он не привлекал развлечениями, раскрепощенностью нравов и подавлял новых варваров своей провинциальностью. Как дикарь, не взглянув даже на великолепное бриллиантовое ожерелье, кидается к грубым пластмассовым ярким бусам, так все новые и новые иммигранты набрасываются на Новый Париж, обжираясь его соблазнами и наслаждениями и презирают, игнорируют, не знают Старого Парижа.
      И слава богу, думал Кирилл, представляя себе свой тихий уголок, в который вторглись орды гуннов - пожары, крики, кровь, дерьмо, изнасилования и грабежи.
      За размышления он одолел большую часть пути и приблизился к месту назначения.
      Здание (если это можно было назвать зданием) ТВФ возвышалось над Новым Парижем, как в свое время Эйфелева башня. Своими очертаниями оно напоминало стеллу и в солнечные дни ослепительно сияло, отражая свет своими стеклянными гранями. Сейчас оно выглядело достаточно зловеще - черный обелиск над мелкими домишками, которые раньше почему-то назывались небоскребами. Местные остряки называли это чудовищное строение "Мечтой импотента", а журналисты просто "хреном", "болтом" и другими менее цензурными синонимами.
      Не так давно, до своего переезда в Санкт-Петербург, здесь заседал Директорат, со своим неисчислимым аппаратом и нетрудно было понять, что "болт" строился именно для нее. И если вспоминать сексуальные символы, высота здания прямо заявляла, что в нем сидит крутое начальство, могущее надрать "болтом" задницу самому Господу!
      Затем по наследству здание перешло ТВФ, компании, чьим владельцем также был Директорат. Несмотря на свое скромное название, оставшееся с давних времен, ТВФ была крупнейшей информационной корпорацией в Солнечной системе. Она вещала не только на Конгломерат, но и на Луну, Венеру, Марс и даже добивала до Юпитера. В системе Сатурна ее тоже можно было ловить при большом желании, благодаря пиратским спутникам-ретрансляторам.
      На ТВФ работали миллионы людей и все талантливые журналисты Планеты. Она разбросала щупальцы по Солнечной системе и, как ненасытный монстр, высасывала из всех закоулков мало-мальски значимую и интересную информацию. Она была глазами и ртом Директории. Глазами, от которых ничто не могло укрыться, глазами, которые поставляли Директории самую точную и оперативную информацию.
      Именно с развитием ТВФ отпала нужда в специальных разведывательных службах, резидентах, подслушивающей аппаратуре и тому подобной игре в шпионов. Информационная революция смела все шлюзы, отстойники, тайные водохранилища и гнойные болота. Интерактивное телевидение, мультимедиа, виртуальные игрушки и жизни залезали даже в самые сокровенные уголки ничего не подозревающих потребителей, выворачивали их наизнанку и выставляли на всеобщее обозрение. Государственная тайна подыхала в конвульсиях, а об тайну личности вытирали ноги.
      И ТВФ была ртом, через который выходила отцензуренная, отлаженная, полупережеванная и полупереваренная информация, полуложь и полуправда, глотать которую обывателям было легко и приятно. ТВФ была той леской, привязанной к людям-марионетками, концы которой находились в руках Директоров. Но вот на это Кириллу было глубоко наплевать. Он всегда был убежден, что людям необходим такой батька - строгий, с твердой рукой, беспощадный и мудрый, направляющий и наказывающий, оберегающий и поощряющий, каким собственно и был Директорат. Демократию Кирилл не признавал.
      По мере приближения к "болту" здание все росло и ширилось и только вблизи приходило понимание - насколько оно колоссально. Это был не город в городе и даже не государство в государстве, это было планетой на планете, или, в крайнем случае, оно было той осью, на которую безумное человечество насадило свою безумную колыбель.
      Кирилл причалил на двух-с-чем-то тысячном этаже, прошел через висячий сад, засаженный елями, дубами и кленами с великолепной красной листвой и гнилостным запахом, покормил вечно голодных белочек, которым на высоте четырех километров от ближайшего леса было очень тоскливо, удачно избежал любящейся парочки, поздоровался с двумя-тремя знакомыми и, наконец, добравшись до эскалатора, въехал в здание. Переступая с дорожки на дорожку, он миновал янтарные комнаты, грановитые палаты и тадж-махалы, наполненные людьми, животными, техникой и администрацией, на чье происхождение указывали синие тоги, пожал миллионы рук, поругался с редактором вечерних новостей, полюбовался хрустальной пещерой и наконец столкнулся нос к носу с самой большой сукой во Вселенной.
      Памела Мортидо полностью оправдывала свое прозвище и свою жуткую фамилию, выплывшую из недр ортодоксального психоанализа. В ее передаче "Лицом к лицу" (которую за глаза все называли "Лицом к морде") была самая большая текучка кадров. Каждый день здесь приносил очередную жертву: кто-то сбегал сам, кого-то вышибала "Сука Пэм", кто-то умирал после очередной ссоры. Дольше всех здесь продержался двухметровый оператор-культурист, с которым у Пэм был даже роман и у которого (о, чудо) был иммунитет к ее яду. Но она его доконала в постели - Пэм делала все неистово.
      Передачи ее пользовались популярностью, потому что они обычно начинались и кончались скандалами, вплоть до обмена нецензурными словами и рукоприкладства с приглашенным лицом. Поэтому вся планета собиралась у экрана и заключала пари, чем закончатся эти теледебаты, сколько грязного белья будет показано и сколько любовниц главного героя придут в студию ( однажды Пэм для одного "счастливца" организовала встречу с его внебрачными детьми прямо в студии. Было очень забавно).
      - Готов?, хищно осклабилась Сука Пэм, сердечно тряся руку Кирилла, словно пытаясь вырвать ее из плеча, проверяя на прочность этого Желтого Тигренка, которого она живо усмирит на арене перед миллиардами зрителей и заставит ходить на задних лапах, прыгать через огненное кольцо, ездить верхом на пони и брать из рук сахарок под неистовые аплодисменты.
      - Угу, - только и выдавил из себя Кирилл, не испытывая никакого желания разговаривать с этой Ходячей Машиной По Вытряхиванию Грязного Белья, и инстинктивно нащупывая висящий под мышкой двенадцатизарядный скорчер.
      Глава третья. ГУРМАН. Паланга, ноябрь 69-го
      Я обернулся и чуть не упал со стула, опрокинув при этом неосторожным движением руки хрустальную рюмку с недопитым зельем из занесенных в "Зеленую книгу" подснежников, которые местные мальчишки с молчаливого согласия некоторых весьма известных людей города на свой страх и риск собирали по весне в местных лесах, а предприимчивые трактирщики перегоняли в феноменальное пойло, ценящееся здесь на вес золота. Зеленоватый ручеек весело побежал по стойке, пластик под дерево запузырился, выдавая свое нефтяное прошлое, а Гедеминас стал автоматически вытирать самтрестовскую кислоту своим передником с рюшами и цветочками, не отрывая глаз от прекрасного видения.
      Это не было видением, но все равно - оно было прекрасным.
      Хотя мы встречались с Одри при свете дня и мне тогда показалось, что я ее хорошо рассмотрел - девчонка как девчонка, невысокая, с длинными ногами и неплохим бюстом, в общем ничего такого, что могло бы задеть до глубины души мужчину сорока лет от роду, в свое время отменно порезвившегося на просторах Солнечной системы и повидавшего на своем веку и хрупких селениток, и темнокожих венерианок, и рыжих марсианок с "оперной грудью", и землянок всех племен и народностей. Короче говоря, ничего выдающегося я в ней тогда не узрел. Вполне вероятно, что виноват в этом досадном проколе был не я, со своими энциклопедическими знаниями в области женской этнографии и топологии, и не моя избалованность женским вниманием, а ее ржавый гиппопотам, по странному стечению обстоятельств слившемуся с образом этого невинного ангела и придавшему ее чистым чертам некоторый налет ржавчины и привкус бензина. Хотя и мое меланхолическое настроение, одолевающее меня из года в год каждой дождливой осенью, как одолевает по весне шизофреника приступы нетрадиционного взгляда на мир, сыграло здесь не последнюю роль.
      Надо честно сознаться, что меня как мужчину в женщине привлекает прежде всего наличие некой изюминки, некого изъяна, эдакой червоточинки в яблоке, служащей свидетельством его экологической чистоты и знаком качества.
      Небольшой дефект выделяет именно это творение из ребра Адама в сонме прочих блондинок и брюнеток, высоких и маленьких, худых и пухленьких, зеленоглазых и кареглазых, придавая им неповторимый шарм и милую закомплексованность.
      Я не люблю идеально красивых женщин - до восемнадцати лет я вообще сомневался в их существовании в реальной жизни, считая идеал уделом лишь полотен художников, да фантазий режиссеров, но потом, повзрослев и все-таки встретив их, сразу в них разочаровался.
      Нет ничего банальнее и скучнее, чем просто красивая женщина и я до сих пор не разобрался почему это так. То ли мы так развращены нашим обществом и нашим ненормальным бытием, что идеалы оставляют нас равнодушными, а то и вовсе раздражают. То ли это объективная закономерность и если перефразировать Толстого - все красивые женщины похожи друг на друга, а все некрасивые - красивы по своему. Точно не знаю.
      Поэтому видя женщину с большим носом (особенно этим грешат англичанки), плоской грудью (этим грешат все нации), или если у женщины косит один глаз, а ноги демонстрируют на практике кривые второго порядка, сходящиеся в начале координат (ну это я загнул конечно - всему есть свой предел), я смело сушу весла, запихиваю пистоли за пояс и, сжимая в зубах кортик, а в руке саблю, смело иду на абордаж вражеского корабля.
      Кстати, взять тех же греков - спроси сейчас любого мелкообразованного человека об античной скульптуре и он, пусть с большим трудом, потея и пуская слюни от напряжения, скрипя заплывшими жиром мозгами, но все-таки вспомнят безрукую титькастую бабу по кликухе Венера (больная, что-ли), да безголовую девку в балахоне (жаль не голая), с дурацкими крыльями за спиной. А не отбей в свое время Венере Милосской руки, а Нике Самофракийской - голову, кто бы о них сейчас помнил?
      Итак, мы в четыре глаза разглядывали в темноте бара сверкающую Одри в сумасшедше дорогом, даже по моим меркам, платье-растении, выращиваемые всего лишь по несколько десятков штук в год на плантациях "Флора-Генетикс", в данный момент принявшем вид классического "маленького тюльпана" ослепительно белого цвета и с живой актинией на левом плече.
      Могу поспорить на что угодно, а такая королева еще никогда не посещала здешнюю забегаловку и мне внезапно стало стыдно за этого балбеса Гедеминаса с его потной лысиной и Сен-Сансом, и за самого себя - за испитую, обрюзгшую рожу, дурно отглаженную рубашку, за свою меланхолию, за свои четыре десятка бездарно прожитых лет, за свои попытки спасти человечество и за свое желание сделать это, став если не вторым Мессией, то хотя бы третьим Иоанном Златоустом, за все, за все, в том числе и за свое таращенье на эту смазливую рожицу, будто я с младых ногтей воспитывался в мужском монастыре, а женщин видел только на скабрезных рисунках в тамошнем сортире.
      Разглядывая вот так Одри - с жадностью, с удивлением, с виноватым восхищением, я внезапно понял почему она стала так мне нравиться. И дело тут было конечно не в ее наряде - слава Богу, я уже научился и встречать и провожать людей по уму. В ней все-таки был изъян - тщательно скрываемый, замаскированный и превращенный даже в некоторое достоинство, как это ни парадоксально звучит. Несомненно, Одри читала классический рассказ Эдгара По и она выбрала наилучший способ скрыть свой недостаток - она стала им бравировать, выставлять напоказ и можно было подумать, что для нее это только притворство, маска, имидж, а не сама сущность.
      Конечно, это был не телесный дефект - не родинка безобразных размеров, не бородавка с торчащими из нее жесткими волосами, не родимое пятно на щеке - кожа одриного лица была гладкой и матовой, не было это и искусственной рукой или костяной ногой - с конечностями у нее тоже было все в порядке округлы, прямы и изящны.
      Это был не телесный, а психологический недостаток.
      Я не держу себя за великого психолога-практика, наподобие М. Леви, и не считаю, что с одного взгляда на человека могу поставить ему диагноз, как З. Фрейд, но я многое повидал на этом свете, а к тому же в моей бывшей профессии умение проникать в потемки души человеческой и, находя там слабые места, манипулировать ими, было одним из самых важных, после наглости.
      Одрин бронетранспортер, ее живое платье и неуверенность в глазах подсказали мне, что передо мной просто слабая, нежная и ранимая от рождения женщина, которая очень тщится стать сильной. Может для других это и не является недостатком, может некоторые женщины воспринимают свою слабость как нечто само собой разумеющееся и даже очень привлекательное, так как многие мужчины очень не любят, когда противоположный пол хоть в чем-то равен им или, того хуже, превосходит их, но для Одри это было трагедией.
      И она выбрала худший вариант преодоления своей "ущербности" - она стала бороться со своим характером. Все эти путешествия по Европе пешкостопом, посещение третьеразрядного бара в одеянии, стоящем не одно состояние, по приглашению малознакомого мужчины, опухшего от попоек и бессонницы, все это было внешним проявлением, отголоском Великой Борьбы С Самой Собой. Хуже нет этого пути, на нем люди уподобляются, говоря словами Бассе, дубу, несгибаемо противостоящему обильному снегопаду и ломающему свои ветви, не выдерживая тяжести снега, вместо того, чтобы подобно иве уступить, поддаться, стряхнуть тяжесть с гибких ветвей и вновь выпрямиться навстречу новым стихиям.
      Бассе мне все-таки ближе.
      Я не удивился, если бы оказалось, что моя новая знакомая имеет отношение к спецслужбам или террористам.
      Все эти размышления пронеслись в моей голове за доли секунд - думать быстро еще одна полезная привычка, вынесенная мной из прошлой жизни, я понял как надо себя вести и бодро ответил:
      - Привет, Одри. Забирайся на стул и я познакомлю тебя с нашим хозяином.
      Одри забралась на табурет, нисколько не заботясь о приличиях и сверкая белым и ажурным бельем, протянула ладошку Гедеминасу и представилась:
      - Одри, путешественница.
      - Гедеминс, трактирщик, - буркнул Гедеминс, трактирщик, пожимая руку девушке. Он вытер стойку, выставил новые стаканы и налил в них "подснежку" 68-го года издания.
      - За знакомство, - сказал он и пояснил, - конечно же за счет заведения.
      - Можно и за мой, - ответил я, поднимая стакан и пытаясь не плеснуть себе на кожу.
      - Понеслись, как говорил мой дедушка, толкая заглохшую машину, засмеялась Одри и выпила дьявольскую настойку не поперхнувшись и не поморщившись.
      Мы с уважением посмотрели на ветерана спиртового фронта и бросились вдогонку.
      Бар постепенно заполнялся народом и как не ныл Гедеминас о своих убытках, но вскоре все столики оказались занятыми, а у стойки толпился народ, требуя горячительного и закуски. Хозяин извинился перед дамой и ушел обслуживать клиентов - местных бичей, студентов, дальнобойщиков и их подружек.
      Народ здесь теперь обретался все более мелкий, неизбалованный достатком и культурой и поэтому на Одри пялились как давеча мы с Гедеминесом, наверное прикидывая, как эту ночную бабочку из столицы занесло к нам и сколько может стоить всего лишь минута с такой королевой.
      Женской половине народа такое внимание к разодетой шлюхе не могло не показаться оскорбительным и в атмосфере "Вешнаге" стала стремительно собираться гроза и запахло озоном. Кто-то с кем-то выяснял отношения, утверждая что все мужики - козлы, кому-то залепили пощечину, а мордобой был уже на подходе.
      Нет, все-таки нет ничего забавнее и поучительнее, чем наблюдать за провинциальными нравами, это еще древние классики поняли. Что отличает провинцию от метрополии, по моему убеждению, так это потуги первой не отстать от второй. И, как обычно в таких случаях, получается более или менее смешное обезьяничество - таков удел всякого подражательства, плагиата и графоманства.
      Местные провинциалы изо всех сил стремились быть сексуальными как парижане, интеллигентами как петербуржцы, раскрепощенными как тайцы, философичными как пекинцы, спокойными как эстонцы и еще черт знает кем как черт знает кто. Но в своих устремлениях они сильно перебарщивали и при каждом удобном случае незаметно для самих себя откатывались на патриархально-провинциальные позиции.
      Ну спишь ты с мужиком (и не одним) без венчания, ну ходишь с ним (с ними) по всяким злачным местам, так почему тебя раздражает, что он (они) заглядывается(-ются) на чужую бабу? Давайте будем последовательными до конца, дорогие пони-кобылы! В Париже так себя не ведут!
      Одри сидела на стуле, махала изящными ногами, смакуя коктейль, и не обращала внимания на окружающих. Ее "генетикс-флора" медленно изменялась, повинуясь пожеланиям хозяйки и становясь все меньше и все откровеннее, открывая самые соблазнительные места.
      Гедеминас и Марюс мелькали в поле нашего зрения, выполняя заказы, сбивая коктейли и подвернувшихся под ноги клиентов и ведя светские беседы со всяким желающим излить душу бармену-проповеднику.
      Посетителей сегодня было подозрительно много, что опровергало весь мой рассказ о падении "Вешнаге", но из разговоров я понял, что по метеоусловиям (снег, мороз) были запрещены полеты и вся летная братия по такому замечательному случаю гудела по всему балтийскому побережью.
      Через Скандинавию и Прибалтику шел мощный грузовой поток из Американского Союза. Везли кофе, пшеницу, мясо, компьютеры, интеллектронику, туннельные двигатели, деньги, наркотики, собак, джинсы, джин, медведей и прочую дребедень в Плисецк, Байконур и Ашоку, откуда это забрасывалось на высоту 200 километров и распределялось по всему Внеземелью. Евро-Азиатский Когломерат был монополистом в снабжении планет и спутников земными товарами, что в сущности и позволяло ему держать в ежовых рукавицах всю Систему.
      Братия решила сегодня повеселиться на славу и поставить на уши хладнокровных прибалтов. Созерцать их веселые рожи и слушать зубодробительные истории про очередную аварию на Северном полюсе и схватку с белым медведем и черно-белыми пингвинами мне не хотелось и я стал высматривать свободный столик. К тому же следовало спешить - пищевые запасы Гедеминаса, по моим оценкам давно уже не приспособленные к такому количеству посетителей, вскоре должны были иссякнуть, а я все еще не угостил Одри хорошим ужином.
      Я поймал за рукав спешащего куда-то Гедеминаса и зловещим голосом напомнил:
      - За тобой должок, понис. Завтра эта братия сгинет без следа, а я останусь. О постоянных клиентах заботиться надою
      - А вон и столик освободился, - весело воскликнула Одри и, наконец-то почувствовав себя неуютно под взглядами пропахших пивом, луком и табаком дальнобойщиков, с большим энтузиазмом сдернула меня со стула (или как он там называется этот неудобный толстенький кругляк, насаженный на двухметровый железный штырь, намертво привинченный к полу, чтобы в пылу дискуссии на послужил весомым аргументом) и потащила через танцующую толпу куда-то в глубь бара, скрытую завесой табачного дыма и винных испарений, сшибая по пути как кегли оборзевших алкоголиков, пытающихся хлопнуть ее по аппетитной попке, и крича кому-то в темноте:
      - Эге-гей, ребята! Это наш столик и не надо его лапать своими грязными ногами!
      Что больше всего меня бесит в моем организме, так это его реакция на алкоголь. По долгу службы я часто посещал официальные и неофициальные приемы, тусовки, междусобойчики, презентации, свадьбы, сейшены, похороны, крестины, где жажду предпочитали утолять водкой, запивая ее пивом, и то, что ниже 60 градусов вообще не считали за выпивку, где люди напивались до поросячьего визга и белой горячки, где все были зачаты по пьяному делу и с большим удовольствием поддерживали эту семейную традицию, но более сложного случая, чем мой, я не наблюдал.
      Некоторые, выпив, глупеют, у других развязывается язык и они треплются почище, чем на исповеди или после инъекции "сыворотки правды" (таких хорошо иметь информаторами и я их имел), третьи в прямом смысле сходят с ума лезут в драку, причем стремясь к злостному членовредительству - ну там оттяпать тебе руку столовым ножом или выковырять вилкой твой глаз, и угомонить их можно только отправив в накаут. Четвертые принимаются нудно плакаться тебе в жилетку и периодически туда же сморкаться. Пятые... Шестые... Седьмые... Короче говоря, каждый спивается по-своему.
      Я же, к своей гордости, полностью сохраняю ясность мысли и, при известных обстоятельствах, могу вести вполне внятные философские беседы, не плача и не стремясь съездить визави по физиономии, что бы он с более приличиствующим выражением лица выслушивал мои тезисы. Но, к моему стыду, у меня полностью отключается вестибулярный аппарат. И если налить, в том числе и на стол, и закусить, взяв черную икру прямо руками, я, пусть и не с первой попытки, но с третьей-то уже точно, смогу, то как ходить я забываю полностью. Дурацкое ощущение - ноги есть, голова легка, мысли ясны, а встаешь и падаешь, в лучшем случае прямо на пол, а в худшем - в объедки на своей тарелке.
      На людей неискушенных это производит неизгладимое впечатление. Действительно, сейчас только этот человек, хоть и изрядно принявший, вел себя вполне прилично, высказывал вполне связные и умные мысли, а стоило ему подняться из-за стола, хоть и с большим трудом, опираясь на столешницу трясущимися от напряжения руками, с виноватым выражением на лице и холодным потом на лбу, и тут он, хлоп, падает как подкошенный. И человеку, собеседнику писателя (журналиста) Малхонски, сразу приходит в голову мысль об инфаркте, спазме коронарных сосудов, кровоизлиянии в мозг и отравлении цианидами, а также возможные эксклюзивные интервью и бешеные гонорары на тему "Моя последняя беседа с Кириллом Малхонски" или нудные разборки в полиции и суде на не менее животрепещущую тему "Зачем вы убили Кирилла Малхонски". И он со всех ног бежит к телефону и звонит в "Скорую помощь", полицию, "Геральд Трибьюн", Рейтер, "Правду" и "Черный поясок". И когда все заинтересованные лица уже в сборе: щелкают вспышки, записываются показатели свидетелей и устанавливается система искусственного сердца, санитары бережно переворачивают тело журналиста-алкоголика, тело открывает глаза и совершенно трезвым голосом говорит: "Привет, ребята! Нельзя ли меня проводить в туалет? ".
      Неудобно, согласитесь. Но со временем я выработал способы борьбы со своим недугом. Самый простой и примитивный заключался в том, что бы вообще не пить, или пить очень умеренно. К сожалению, в наше время и в нашей профессии это практически невозможно. Кто тебя допустит в круг, кто будет делиться с тобой сокровенным, если ты не докажешь, что ты такой же рубаха-парень, пьешь горькую наравне со всеми и не будешь строить из себя подозрительного трезвенника с гомосексуальными наклонностями, проявляющимися в вежливости речи и неизмятости костюма?
      Более изощренный метод - знать свою меру и не превышать ее. Но в вышеуказанных компаниях (а к ним относились девяносто из ста посещаемых мной тусовок) мера еще худший грех, чем трезвость. Твои собеседники-собутыльники просто не могут чувствовать себя спокойно, когда ты, после такого хорошего начала в поддержку завязавшегося знакомства, втянув новоиспеченных друзей, которые, в общем-то, проповедуют трезвый образ жизни и в рот спиртное берут лишь когда в церкви причищаются, но ради такого приятного собеседника как вы, Кирилл, пошедшие на чудовищное нарушение своих правил, на скользкую дорожку пития, бросаешь на полпути спаянный и споенный коллектив, предаешь команду и... кроче, пшел вон, писака!
      К тому же, даже зная свою норму, удержаться на этой грани очень трудно - все-равно, что перестать заниматься любовью за секунду до оргазма.
      Последний и наиболее удачный во всех отношениях способ - пей сколько влезет, но обильно закусывай, и из-за стола до полного отрезвления даже в туалет не вставай ни в коем случае.
      Об этом вскоре тоже пошли легенды - мол, Кирилла никто перепить не может, а из-за стола он встает всегда последним, трезвым как стеклышко, хотя остальные, кто от него не отставал в потреблении горячительного, давно ловят чертей на стенах платного вытрезвителя.
      До прихода Одри в "Вешнаге" мы с Гедеминасом выпили не много, но крепко (стандарт "подснежки" - семьдесят и не градусом меньше), да когда Одри села еще добавили. В общем, отключения гироскопов еще не произошло, но система уже начала прецессировать. И когда моя новая подружка столь темпераментно сдернула меня с насиженного места, я от неожиданности полторы- две сотни метров пробежал довольно прилично, но на третьем круге сбросил темп, сбил дыхание и обрушился на подвернувшийся столик. Случилось бы страшное, но меня подхватили вовремя под белые рученьки и усадили на стул.
      В поле зрения появилось озабоченная Одри в строгом черном платье до пят и цветущей орхидеей на груди, и стала достаточно профессионально выслушивать мое сердцебиение по методике шиацу - с еле заметными надавливаниями, содыханием и полным погружением в диагностику.
      - Со мной все в порядке, - сказал я и Одри быстро убрала свои пальцы, похожие на подушечки кошкинах лапок - такие же мягкие и упругие одновременно.
      Она повернулась к суетящемуся рядом Гедеминасу (я с облегчением заметил, что задний вырез платья превосходит все мои самые смелые ожидания, доходя чуть ли не до середины аппетитных, черт побери, ягодиц) и сказала:
      - Не беспокойтесь, это не сердце. Он просто поскользнулся.
      - Действительно, - поддержал я Одри, - поскользнуться человеку нельзя. Сначала насорят, намусорят, а потом говорят - сердце у человека слабое.
      На некоторую несвязность фразы окружающие внимание не обратили, но то, что я заговорил, на всех произвело не меньшее впечатление, чем поющая кобыла. Гедеминас стал расталкивать растущую толпу своим толстым брюхом и орать Римке, что бы тот пошевеливался в смысле музыки. Римка зашевелился и музыка грянула, все пустились в пляс и мы остались в старом составе - трио на балалайках.
      Я прочно утвердился на спасительном стуле, дама уже расположилась напротив, а официант находился рядом. Я щелкнул пальцами и небрежно бросил:
      - Официант, нам все самое лучшее, что есть в вашей забегаловке.
      Гедеминас обиделся и удалился, не менее небрежно бросив напоследок:
      - Яичница сейчас будет, сэр.
      Я включил "глушилку" и мы отгородились от бушующей вокруг нас свистопляски, погрузившись в уютный мирок тишины, покоя и полумрака. Голова у меня еще кружилась, но алкоголь уже начал выветриваться из крови, разлагаясь и разлагая печень, осаждаясь в мозгах и нагружая почки. Можно было пить дальше.
      Поверхность нашего столика немного шалила и по ней разбегались радужные узоры, как в детском калейдоскопе, бросая отсветы на наши лица. Одри сидела, поставив локти на стол и положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела на меня. Ее платье предприняло очередную эволюцию, превращаясь в строгий серый костюм и наблюдать за этим было довольно странно, если не неприятно.
      - Очень проголодалась?, - сочувственно спросил я.
      - Очень, - согласилась девушка, - и...
      Докончить она не успела, так как из стола полезли стаканы, бутылки, тарелки, соусницы, горшочки, ножи, щипцы, вилки, половники, еда, еда и еда. Гедеминас не подвел меня и я начал раскаиваться в своем поведении. Не знаю, как такого специалиста занесло в эту богом забытую Палангу, но это была настоящая "высокая кухня", как говорят французы, правда с некоторым привкусом провинциальности и моря. Бал здесь правила рыба.