"Каверна" одним торцом примыкала к полю и сейчас там сплошной стеной поднималась нагнетаемая снизу вода. В Главном распределителе этот поток разделался на отдельные части, которые в зависимости от предназначения, подвергались более или менее тщательной очистки мембранными, решетчатыми и осмотическими фильтрами. Затем вода закачивалась в корабли, в качестве горючего, в танкеры, развозящие ее по всем Внешним Спутникам в качестве питья, а также в колоссальные полости на самой Европе, в качестве стратегических запасов.
      Пробраться вниз, к водозабору, когда шла накачка воды, было невозможно - продавив силовое поле, человек был бы разорван в клочья турбулентными течениями и осел бы на одном из фильтров, откуда его останки смыло бы в дренажную систему. Оставалось ждать, когда емкости наполнятся необходимым объемом воды, поток прекратиться и можно будет спокойно спуститься вниз, молясь про себя, что бы насосы в этот момент снова не заработали и не потащили тебя вверх.
      Моторы остановились минут через шесть, гул воды смолк и можно было начинать спуск. Борис шел впереди, за ним - Вирджиния, Артур, Рубин и замыкающим - я, все с десятисекундным интервалом, имея в своем распоряжении целых десять минут - именно столько продолжалась пауза.
      Порой, когда меня охватывает совсем плохое настроение, когда я начинаю заниматься самобичеванием, обвиняя себя во всех смертных грехах, когда я увязаю в трясине необъятной жалости к себе и желая все-таки вырваться из океана безысходности, я злюсь на свою слабость, на свое настроение, на ту часть себя, которая представляется мне Обиженным Малышом и задаю себе провокационные вопросы: Что было, если бы я знал чем все кончится? Что я сделал если бы мог это изменить?
      Иногда у меня появляется (а может имеется всегда) какая-то дурацкая уверенность, что, по крайней мере я, обречен переживать свою жизнь снова и снова, что умерев, я снова появляюсь на свет в том же роддоме, в тот же день, год, час, от тех же родителей и под тем же именем. И со второго рождения я буду отягощен знанием о первой жизни. Что будет тогда?
      Проживу ее точно так же, отдавшись на волю случая и судьбы? Проплыву тем же маршрутом, что и пассажирский лайнер "Прага", по знакомым местам, натыкаясь на те же самые мели, попадая в те же самые ураганы, ломаясь в тех же самых местах, что и рейс, и два назад, прекрасно при этом понимая, что знакомый путь - далеко не лучший, но опять и опять плывя тем же фарватером и утешая себя мыслью, что знакомые мели гораздо лучше незнакомых и давая себе в который раз обещание, несмотря на все правильные мысли, но хоть раз попытаться пройти новым путем и всякий раз откладывая это.
      Или я наберусь воли и силы перелопатить жизнь так, что сам буду удивлен своей смелости, изгибам новой судьбы и, подойдя к финалу, смогу сам себе сказать: "Я научился на предыдущих ошибках, набрался разума и мудрости в предыдущей жизни. И теперь я жил так, как всегда хотел - не допуская страшных ошибок, не переживая ужасных разочарований. Прожил как хотел и мне нечего исправлять в этой второй жизни - это окончательный, беловой вариант, готовый к немедленной публикации"?
      Так как бы я переписал этот эпизод своей жизни? Не полетел бы - но все это случилось бы и без меня и хотя формально я оставался бы в стороне, совесть не оставила бы меня в покое. Попытался бы всех вернуть назад, на корабли? Но нужно учитывать тот страх, который мы испытывали в те минуты перед глубинами, да и где гарантия, что мы бы доплыли, а не канули в неизвестность, как и остальные. Попытался бы найти другой способ захватить космодром? Но вряд ли он существовал.
      Единственное, что я мог - убить их всех. Но для мук совести нет меры поступка. Убив четверых, ты бы так же мучился, как убив шестнадцать. Хотя наверное убивать взрослых, добровольно пошедших на войну, понимающих, что гарантии остаться в живых у них нет, но тем не менее согласившихся на это, совсем другое, что...
      Не знаю, не знаю, не знаю. "Не знал" - какое спасительное оправдание, как много людей пользовалось им в своей жизни - от несмышленых детей, до закоренелых преступников и тиранов. Сколько людей таким образом успокаивало свою болящую душу, если она у них еще была и если еще не потеряла способность болеть, покрывшись непроницаемой броней равнодушия. Сколько проступков оправдывалось, для самого себя: начиная от съедания чужих конфет и кончая сжиганием людей в топках концлагерей, кричанием "Ура! " и неистовым хлопаньем очередному диктатору, и совсем уж невинным любованием абажуром из татуированной человеческой кожи.
      Ну не знал я, что за три часа до этого на европейский космодром "Водолей" сел для дозаправки транспортник "Прага", обычно курсирующий в системе Юпитера между населенными спутниками, перевозя продовольствие, топливо, небольшие группки людей, по разной надобности путешествующих из города в город. Сейчас он вез с Ио на Амальтею детскую экскурсию под бдительным руководством классной дамы да трех взрослых из родительского комитета. В эти минуты они сошли с "Праги" и обосновались на третьем этаже гостиничного корпуса, любуясь оттуда сквозь панорамные окна ледяной пустыней Европы, перекусывая и с нетерпением ожидая объявления посадки на корабль.
      Вода из заборных труб космодрома, прежде чем растечься по проложенным людьми руслам, преодолевая многочисленные очистительные фильтры и отстойники, собиралась в Главном коллекторе и дозированными объемами распределялась Центральной аппаратной по всем космодромным операторам. Здесь же следили за работой мембранных фильтров, контролируя качество очистки самого дорогого вещества во Вселенной. Это было не только сердцем комплекса "Водолей", но и всех Внешних Спутников, зависящих от бесперебойной поставки и качества воды, идущей не только в двигатели кораблей, но и на бурение шахт, добычу руды, питье, в конце концов. И как сердце, его никто и не думал защищать, удовлетворившись лишь внешней охраной космодромного комплекса в целом.
      В коллекторе, представляющем собой колоссальную железную коробку, величиной с Эмпайер Стейт Билдинг, было темно и лишь через равные промежутки времени где-то на самом верху вспыхивал кругляшок света, проникающий через открывающийся люк, в который закачивалась очередная порция воды. В водяном небоскребе возникал сильный ток воды и нас все ближе и ближе подтаскивало к диафрагме выхода. Нагруженные автоматами и баллонами, мы терпеливо дожидались своей очереди, не переговариваясь и полностью погруженные в себя перед последним броском. От последующих нескольких минут зависело очень многое, например наши жизни и уделять последние спокойные секунды еще кому-то ни мне, ни Вирджинии, ни Артуру, ни Рубину, ни, даже, Борису не хотелось.
      О чем я тогда думал? Ни о чем связном или конкретном - это точно. Как правило в эти секунды, если у тебя нет умения медитировать в любых условиях, предаешься самому бесперспективному и психологически вредному занятию "дожиганию". Ты либо переживаешь заново свое прошлое, либо раз за разом прогоняешь всевозможные сценарии будущего, пытаясь выбрать оптимальную линию поведения. И то, и другое бесполезны - прошлое не изменить, а будущее, как бы тщательно и подробно ты его "прописал", всегда не такое в реальности.
      Поэтому я с большим трудом пытался избежать этих берновских штучек, сбиваясь и вновь начиная считать количество пульсаций люка. Кругом снова была вода, снова было темно и одиноко. И снова нас что-то ждало. Раз, свет, мягкий толчок в спину, остановка, темнота. Три... Четыре... Цикл за циклом, все ближе и ближе к чудовищной глотке. Именно в такие минуты ожидания и страха человека одолевает "медвежья" болезнь и остается только благодарить судьбу, что в скафандре предусмотрена система для такого рода физиологических неожиданностей.
      Наконец люк закрылся в последний раз, и со следующим глотком наш косяк вплыл в пищевод. Здесь властвовала турбуленция, в отличие от безмятежной атмосферы кастрюли - хозяйка щедро загребла со дна самую вкусную гущу, а невоспитанные дети и гости, не дожидаясь тарелок лезли наперебой сюда своими ложками. Меня, как и остальных, завертело, закрутило, я потерял ориентацию в этом водяном полумраке, но потом течение успокоилось, нормализовалось. Мы сгрудились в самом центе трубы, где поток воды был быстрее и вскоре нас вынесло на свет божий. Включился нейронный форсаж и вода обрела вязкость жидкого стекла. Мне показалось, что я, словно мезозойская мушка, оказался вклеен в кусок смолы, который еще не приобрел миллионолетней твердости, но в тоже время цепко держал меня за ножки и крылышки, медленно, но верно, капля за каплей наслаивая, налепляя на мое слабенькое хитиновое тельце все новые и новые порции хвойной смолы, превращая меня, скромную навозную муху в предмет вожделения прямоходящих голых обезьян, чьи прямые предки в это время сидят на ветке и тупо таращатся на мои мучения.
      Медленно и величественно на нас надвигался срез трубы и, сузив зрачки, чтобы не ослепнуть в ярком свете, можно было увидеть радужные огни усилителей поверхностного натяжения, не дающих колоссальной колонне воды растечься там, где ее давления не может выдержать ни один металл.
      Наш косяк вынырнул в океан света и только теперь мы в полной мере могли ощутить титанизм человеческих построек. Диаметр водяной колонны превышал триста метров. Эффект вынужденного натяжения вызывал сильнейшее фотонное излучение в слое воды и казалось, что мы плыли в колоссальном волоконно-оптическом световоде, этакие частички грязи, искажающие информацию и портящие компьютеры.
      Перспективы и пропорции окружающего мира чудовищно нарушались и разобрать что-то определенное в мешанине каких-то циклопических механизмов, рычагов, шестеренок, проводов, цапф, муфт было невозможно. Путешествие мезозойской мушки продолжалось и теперь ее занесло в недра мезозойской же машины Беббиджа, которую местные тиранозавры-интеллектуалы снабдили водяным приводом. Вычисления были сложными - рычаги и шестеренки крутились с бешеной скоростью, их грохот, прекрасно проводимый водяной средой, слился в непереносимый гул, раздирающий черепную коробку не хуже, чем выпитая накануне плохо очищенная деревенская сивуха.
      Нас пронесло через машинный зал и мы приблизились к Центральному распределительному посту, где наш заплыв мог был увиден посторонними и поэтому нам необходимо было там сойти, миновав контролеров, так как срок наших проездных истек еще в прошлом месяце.
      Команда в полосатых майках стала подгребать к стенке этого экзотического бассейна и, наверное, у первого, увидевшего наши карикатурно раздутые и увеличенные рожи, оператора отказало сердце и без всякого хирургического вмешательства со стороны нашей лечебной бригады.
      Борис резанул по внутренней стороне этой световой сосиски силовой отмычкой, размыкая поверхностное натяжение, и сквозь тонкий, а затем стремительно расширяющийся, надрез ударил водяной фонтан, вынося нас из теплой и уютной материнской матки в мир ненависти, холода, неустроенности и жестокости.
      Как и всякое рождение, появление на свет пятерых близнецов сопровождалось болью, кровью и грязью. Давление вышедшей из-под контроля на несколько секунд воды было убийственным - оно как пластиковые игрушки смяло троих операторов, разорвало и разбросало их по всему помещению, словно разыгравшееся дитя, решившее посмотреть - как же устроены эти забавно дрыгающиеся куколки. Близкую стену заляпало кровавыми кусками и слабеющий под ударами аварийных компенсаторов фонтан не мог уже смыть этот жуткий эскиз.
      Нам тоже досталось. Вся спина у меня болела от прощального пинка, а гомеопатический удар подвернувшейся балкой пришелся не по корме, что могло бы вызвать лечебный эффект, а в нос, причем гораздо ниже ватерлинии. Даже экзоскелет не смог полностью погасить удар и я несколько долгих секунд валялся на полу, мучительно вспоминая процесс дыхания. Легкие, после безрезультатно-судорожных хватаний ртом воздуха, наконец заработали и я понял, какое же это счастье, что рыбы вышли из океана на сушу.
      - Вставай!, - заревел Господь Бог в ухо первой двоякодышащей кистеперой с автоматом рыбине на шестой день Творения и рыба, вспомнив о своих обязанностях, поднялась с пола и, ошалело вертя головой, стала палить во все стороны, не разбирая своих и чужих, и испытывая лишь одно громадное желание побыстрее покончить с этим вариантом искусственного отбора и, оставшись одной в тишине и покое, зарывшись в пустынный песок, соснуть до периода дождей.
      Когда все кончилось, нам осталось только подсчитать потери. Девять трупов и все не наши. Три из них были списаны на несчастный случай в результате разгерметизации главного водовода, а остальные шестеро зачислены в список потерь военного времени.
      Мокрые, избитые и измученные мы сидели и лежали, переводя дыхание и пытаясь унять дрожь в руках. Все снова шло не так.
      Сняв с себя маски и шлемы, и честно посмотрев друг другу в глаза, мы могли честно признаться, что получилось полное дерьмо.
      Вирджиния лежала на полу с закрытыми глазами и мокрыми, растрепанными редкими белыми волосами, сквозь которые просвечивала розовая кожа, и прижимая к груди автомат, кажется плакала, хотя это могли быть просто вода и пот.
      Артур сидел, скрестив ноги и сгорбившись, насколько позволял костюм с выпиравшими фальшивыми мышцами, и двумя пальцами доставая из пояса походные галеты, отправлял их в рот, меланхолично пережевывая.
      Рубин, воткнув в уши пистоны магнитофона, что-то слушал, покачиваясь в такт беззвучной музыки.
      Никого, ничего, никому.
      Борис удалился куда-то по ту сторону набившей оскомину и ослепляющей без очков водяной феерии, а я расположился на баллонах с усыпляющим газом в позе роденовского Мыслителя.
      Снова кровь и смерть. Только теперь мы взялись за гражданское население. Брось, Кирилл. Не трави душу! Какие могут быть гражданские в ключевой точке Солнечной системы. Это всего лишь фактор неожиданности. Будь у них немного времени поразмышлять и они бы в капусту вас изрубили. Посмотри, какие мышцы у этого бугая с прострелянной головой. Да, да. Ты прав. Особенно потрясают воображение мышцы у этой дамы - удивительно, как она вообще вахту отстаивала. Дистрофия у нее, что ли? Или вон тот мужчина, у которого со страха в первые же минуты разбились очки и он ничерта не видел, метаясь между нами и охранниками в обмоченных штанах, пока какой-то патриот-миротворец над ним не сжалился. Ага, значит охранники все-таки были, и очки они не теряли, и штанов не мочили, а очень профессионально поливали вас свинцом, наверное воспитывая из вас пацифистов. И если бы не Борис со своей базукой, которую он ухитрился сюда протащить, не грызли бы тебя сейчас муки совести, проклятый Желтый Тигр.
      Не найдя (или не пытаясь найти) другие аргументы, проклятый Желтый Тигр, порастерявший в сумраке пустого океана Европы немалую толику былой самоуверенности, изрядно подмочивший там же свои убеждения, с каждой секундой все более расползающихся и расплывающихся, как мокрая газета в неловких руках, поднялся с насиженных баллонов, отряхнулся и волоча ноги поплелся к Борису выяснять некоторые подробности будущей их подводной жизни.
      Борис, развалясь в кресле Главного водопроводчика, небрежно листал четвертый том восьмидесятишеститомного полного собрания Инструкций по управлению водоводным и санитарнотехническим оборудованием европейского космодромного комплекса "Водолей". Инструкция по всем правилам ноль десятого Приказа об организации секретной службы была прогрифована штампиками "Секретно", каждый том был прошит бечевкой, скрепленной сзади печатью для пакетов, и снабжен соответствующей надписью на последнем листе, уверяющей от имени начальника секретной части, что в данном томе насчитывается тысяча двести с чем-то страниц секретного текста. Я пожалел местных секретчиков, в чью обязанность входила ежемесячная проверка наличия на месте такого рода литературы, в том числе и на предмет невыдирания из оной листов с текстами или чертежами для личных нужд, ввиду отсутствия в гальюне не то, что воды, но и элементарной туалетной бумаги, для чего приходилось собственноручно перелистывать каждую книжку с грифами от "Особой важности" до "Детям до 18 лет не рекомендуется", мусоля палец и раздирая слипшиеся от долгого и внимательного чтения страницы.
      - Нас запаяли здесь, как мойву в банке, - с оптимизмом сообщил сержант, закладывая пальцем самое интересное место в Инструкции, - но продолжают нами любоваться, - и он навскидку расстрелял пару следящих мониторов, висящих под потолком на уродливых турелях.
      Подковыляла ничего не видящая Вирджиния, а по другую стороны этого бублика, ярко освещаемого водяным столбом, раздались аналогичные выстрелы ничего не слышащий Рубин и никому не говорящий Артур поддержали комсомольский почин своего сержанта. Наша команда начала подавать признаки жизни, так как всем показалось, что смерти и убийства уже позади.
      Я сел в соседнее кресло и тоже выбрал себе чтение. Мне попалась "Жизнь и удивительные приключения водоочистных сооружений".
      - Ситуация такая, - начал политинформацию Борис, - нас заперли и судя по всему ответных действий предпринимать не будут, силенки не те. Будут только следить, - Вирджиния выстрелом добила последний монитор, - чтобы мы отсюда в очередной раз не просочились на манер Жиана Жиакомо.
      - А что нам это помешает сделать?, - поинтересовался Артур, - я тоже не вижу смысла здесь сидеть, отрезанными от передатчика, камбуза и гальюна.
      - Наверху мембранный фильтр, - пояснил светило местной канализации К. Малхонски, пробежавший по диагонали увесистый том, - если мы придумаем способ сначала разобраться на атомы, а потом - собраться, то дальше мы легко протиснемся через двадцатисантиметровые трубы, ведущие к стратификаторам и молекулярным упаковщикам, - далее наше путешествие я описать не успел, так как позорно пропустил удар, вышибивший меня из кресла на пол. И зря, а ведь дальше мы, молекулярно упакованные до дюймовой величины могли бы автостопом незаметно добраться до ближайшего союзного поста. Мой цинизм стал раздражать родных и близких, о чем свидетельствовала хмурая рожа Артура, потиравшего ушибленный кулак.
      - Попридержи клешни, - посоветовал ему добросердечный Рубин, за шкирку поднимая меня с мокрого пола, - еще не хватало перестрелять друг друга.
      - Спасибо за место, - поблагодарила меня Вирджиния, - наконец-то я почувствовала себя настоящей леди в компании истинных джентельменов.
      - Отставить!, - рявкнул Борис, гася уже потухшую ссору, - выбираться мы отсюда пока не собираемся. Ну-ка, всем одеть шлемы, а то о наших планах быстрее глухие старухи из Вазисубани узнают, чем мы сами.
      Мы неохотно надели колпаки и погрузились в киберпространство с его поляризованным светом, прицельными решетками, физиопоказателями, хронометром и фильтрованным воздухом.
      - Вот так-то лучше. Теперь всем задачка на сообразительность - как протолкнуть через мембранные и прочие фильтры содержимое наших баллончиков, чтобы у ребяток наверху головка немного бо-бо и хотелось бы очень много бай-бай.
      Именно так, прикол за приколом, хохма за хохмой, в атмосфере самого разнузданного цинизма мы шли к тому, к чему и должны были прийти. Закачивать никакой газ никуда мне не хотелось и поэтому я старался над этим не думать. Вмонтированная в мой костюм камера продолжала автоматически работать, но я давно о ней позабыл. Я сильно подозреваю, что именно там, в том отсеке, основательно наглотавшись воды, и начал умирать Желтый Тигр, военный журналист и циник, лучший друг сильной власти. Он еще конечно долго храбрился, трепыхался, размахивал когтистыми лапами и обнажал острые клыки в улыбке а-ля Чеширский кот. Он даже с большим энтузиазмом принял выдумку сообразительной Вирджинии, придумавшей закачивать сонный газ не в центральный водовод, а прямо в водопровод и канализацию, где ему не могли помешать уже никакие фильтры и отстойники. Здесь веселящая смесь по задумке яйцеголовых химиков должна была мгновенно раствориться в воде, пропитать собой всю кровеносную систему "Водолея", чтобы затем спонтанно перейти снова в газообразное состояние в чьем-то умывальнике, унитазе, кастрюле, стакане или, даже, в желудке, погружая подвернувшихся людей не сказать чтобы в здоровый, но очень глубокий сон, вплоть до принятия ими соответствующего противоядия, которое прибудет с первым же кораблем Планетарного Союза.
      Выдумка эта была настолько изящной, настолько гениальной, что помешать ее воплощению в жизнь мог только случай, бог-изобретатель.
      Я не силен в химии, тем более в теории боевых отравляющих веществ и бинарных газов. Да и потом у меня не было никакого желания разбираться в тонкостях физико-химических свойств европейской воды. Наверное об этом написаны целые библиотеки засекреченной литературы, сделано не одно великое открытие, написан не один десяток диссертаций, посвященных повышению убойной силы наших газов. Мы здорово двинули науку вперед, оставив где-то далеко позади наши души.
      Что-то все-таки содержалось в этой воде, невидимое глазу, неразличимое микроскопами, не задерживаемое фильтрами, не отстаиваемое в отстойниках. Что-то совершенно безвредное для человеческого организма. Безвредное и латентное до поры до времени. До той самой секунды, когда в этой воде с нашей помощью стал растворяться безобидный газ. Как и ожидалось, он диффузировал во все сосуды и сосудики этой грандиозной кровеносной системы всех Внешних Спутников, чтобы через некоторое время испариться со всех свободных поверхностей уже в обличьи боевого отравляющего вещества, залить смертельным туманом всю станцию и передушить людей и детей как котят.
      Я кое-как дотянулся до крана и перекрыл воду. Одри все спала, но дышала ровно и уже порозовела. А я снова тяжело опустился на залитый водой пол.
      Ох, это проклятое слово "если". В нем много смыслов и оттенков, граней и неожиданных поворотов, оно многолико как... вода и противоречиво как сама жизнь. Оно и сомнение, и сожаление, оно и вопрос и повествование, оно обвинение и надежда.
      Если бы я мог помочь тогда тем детям, тем девчонкам и мальчишкам, занесенных по прихоти все того же "если" на пустынный ледяной панцирь чужой нечеловеческой Европы. Если бы я, обходя этаж за этажом этой многоярусной газовой камеры, не снившейся даже в самых мечтательных снах самому доктору Йозефу Геббельсу, постепенно, с каждым шагом и трупом прозревая и осознавая что мы сделали, сотворили, не наткнулся бы на тех школьников, на их скорченные, скрюченные, изломанные тела и совсем нечеловеческие выражения детских состарившихся лиц (даже смерть мы не могли подарить легкую), было бы мне сейчас легче? Если бы вместо детей там валялся бы в полном вооружении целая рота космической пехоты, было бы мне сейчас не так муторно?
      Это слово будило меня по ночам, когда я раз за разом, снова и снова брел железными коридорами Европы (или Титан-сити? ), ища тот единственный и верный путь, но вновь и вновь забредал в пустынный и мертвый зал с большими окнами, откуда все дети любили рассматривать ледяные окрестности космодрома.
      Это слово преследовало меня всякий раз, когда я заканчивал очередную книгу, ехидно-жестоко вопрошая: "А стал бы ты писателем, если... "
      Потом я нашел Редьярда Киплинга. Его великое стихотворение "If". Я не настолько хорошо владел староанглийским, чтобы заучить его в оригинале, но существовала масса отличных переводов и я выбрал сначала вот это:
      О, если разум сохранить сумеешь,
      Когда вокруг безумие и ложь,
      Поверить в правоту свою - посмеешь,
      И мужество признать вину - найдешь,
      И если будешь жить, не отвечая
      На клевету друзей обидой злой,
      Горящий взор врага гасить, встречая,
      Улыбкой глаз и речи прямотой,
      И если сможешь избежать сомненья,
      В тумане дум воздвигнув цель-маяк...
      Я читал его как "Отче наш" и днем и ночью, и когда мне было плохо, и тогда, когда мне было очень плохо, когда шел снег и когда снова наступала Вечная Осень с ее дождями и желтизной листвы, с ее грязью и утренними заморозками, с ее умиранием и надеждой на возрождение.
      И постепенно я, если не примирил себя, то начал существовать, жить с этим коварным "если", утешая себя мыслью, что есть на свете и прекрасное киплинговское "если". И может быть придет еще (а не - если! ) время, когда я смогу сменить свою киплинговскую молитву "Если" на киплинговскую же "Заповедь":
      Владей собой среди толпы смятенной,
      Тебя клянущей за смятенье всех.
      Верь сам в себя наперекор Вселенной,
      И маловерным отпусти их грех...
      Останься тих, когда твое же слово
      Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
      Когда вся жизнь разрушена и снова
      Ты должен воссоздать ее с основ.
      Умей принудить сердце, нервы, тело
      Тебе служить, когда в твоей груди
      Уже давно все пусто, все сгорело
      И только Воля говорит: "Иди"!