- Какая-то артистка. Ничего похожего.
      Я перевернул карточку и прочитал надпись, исполненную замысловатым, с завитушками почерком - тонкие линии отражались в полимерной ткани подложки и казалось, что им тоже присущ тайный смысл наготы: "Если я не узнала вас физически, не думайте, что я вас не видела. Мне удалось освободиться от своих телесных свойств, и я вижу вас в другой форме. Когда я говорю, то высказываю удивительные вещи. Но часто я лишь заканчиваю словами мысль, возникшую в моей душе. Другим людям я кажусь безумной, но для вас мои идеи ясны. Я иду по дороге, проложенной вашим духом, и, хотя я не знаю всех ее поворотов, я все же надеюсь оказаться у цели вместе с вами. С кем не случалось множество раз, что он, размышляя о пустяках, приходил к очень важной идее через ряд представлений или воспоминаний? Часто, говоря о чем-нибудь малосущественном, невинной точке отправления какого-нибудь беглого размышления, мыслитель забывает или умалчивает об абстрактных связях, которые привели его к выводу, и продолжает говорить, показывая только последнее звено этой цепи размышлений. Если я начала дышать воздухом небес раньше, чем вам дано будет существовать в них, почему должны вы хотеть, чтобы я очутилась вновь среди вас? Ваша Шерилин".
      - Глаза устали, - пожаловалась Сандра. Она захлопнула ноутбук и принялась рассовывать по файлам фотографии. Черные капли ногтей посверкивали крохотными отражениями ламп. Подушечки пальцев чувствовали глянец и бархатистую шероховатость, неожиданную весомость заключенных в полимер личностей, словно действительно частичка души запиралась нажатием на кнопку фотоаппарата, ущербная, неполная и оттого устремленная не вверх, а вниз, ближе к земле. Стол был погребен под ними, сжимался от их падения, но каждая карточка была лишь незначительной черточкой в необъятной мозаике пикселей и казалось, что достаточно взглянуть на все с какой-то потусторонней высоты, вновь забраться в ледяную пустыню и вот уже что-то отчетливое проклюнется сквозь мешанину судеб, - Ева Кадмон восстановит если не собственное тело, то хотя бы намекнет нам о своем присутствии.
      Тут ли притаилась разгадка? Где-то в кружении ассоциаций раздробленного существования она ждет послушную глину для своего сознания, тяжелую материю, в которой вязнут солнечные лучи, но без которой нет ни смысла, ни полноты мира. Только как склеить это разбитое создание? Чему может поддаться вся грязь нашей сути? Ведь здесь нет даже неба, только потолок с трехрогой люстрой - электрическим якорем всего человеческого, просто человеческого без предикатов, которое почему-то убеждено, что лишь комфортом измеряется пробег прогресса. Электрические жала синеватыми призраками наплывали на спокойные лица, оставляя незримые потеки ядовитой слюны равнодушия.
      Мы сидели друг напротив друга и искали на поверхности гладкого дерева свои отражения.
      - У тебя когда в последний раз была менструация?
      - У меня ее не было с незапамятных времен, - Сандра даже не удивилась, не возмутилась. Мгновенный и спокойный ответ, что-то подтверждающий в непроницаемой темноте одиночества. Какая-то цель зрела в нем, но пока лишь рождала слегка стыдливую рябь.
      Она внимательно посмотрела на меня.
      - Хочешь, я останусь?
      - Хочу, - киваю. - Поэтому тебе лучше поехать домой.
      Словно в физиологии притаился инцест, гораздо более противный и недопустимый, чем кровное родство, непонятый и непонятный, грозное табу на проникновение в согласное тело, отягощенное легким стыдом перед тем, что ждало наверху, сложив крылья и сев на подоконнике, стеклом охлаждая разгоряченный висок. Можно было даже не включать свет, темнота знакомыми складками указывала путь, пол касался ступней и легкое давление предупреждало о застеленной кровати. Тони, вот тот резонанс опустевшего дома, единственная привязка к тому, что внизу, хотя ее не удержать в руках, она слишком обидчива и устрашающе прекрасна даже в клешнях ночи.
      - Тони?
      - Почему ты не оставил ее? Она хотела этого.
      - Тони?
      - Нельзя отказывать женщинам, даже молчать нельзя в ответ. Они жестоки в своей хрупкости. Стекло не так рассыпается, как они...
      - У меня есть ты и мне больше никто не нужен.
      Тони засмеялась. Порыв ледяного ветра от легкого взмаха крыла крошечными зубами вцепился в пальцы.
      - Ты разве не знаешь, что нельзя трахать ангела? Ты разве не знаешь?!
 
       21 октября
       Художник
 
      - Вы в чем-то нас подозреваете? - спросила Сандра.
      Парвулеско вздохнул. Ситуация ему не нравилась - неповоротливого слона загнали в стеклодувную мастерскую, где было много не только посуды, но еще и тягучей, раскаленной массы, из которой эту посуду и выдували. Не разбить и не обжечься. Но долг и приказ обязывали.
      - Я подозреваю вас в убийстве, - буркнул шериф. Но Сандра отреагировала вяло. Верно, только в фильмах неосторожно брошенное представителем власти слово отливалось крупной моральной компенсацией. В нашей версии сценария правосудие работало иначе. Она достала телефон и повернулась к Парвулеско плечиком, заслоняя цветной экранчик.
      Сидящий на шкафу паршивец хлопнул в ладоши.
      - Наконец-то нас посадят в тюрьму! Наконец-то нас посадят в тюрьму!
      Старик поморщился. Ему хотелось курить. Он развернул очередную конфетку, слизнул прозрачное тельце и прилепил бумажку к створке шкафа.
      - Ори, ори, - мрачно покивал он. - Там любят мальчиков.
      - Им дают шоколад вне очереди? - поинтересовался паршивец, склоняясь над лысиной старика и вытягивая губы трубочкой.
      - Можно и так сказать, - подтвердил коневод. - А можно и иначе...
      - Например?
      Старик вздохнул, выудил конфетку изо рта, кинул ее на пол и придавил ботинком. Кости сладости хрустнули. Вытер платком липкие пальцы, бросил платок под ноги и нарочито безразлично описал паршивцу ритуал "прописки" и "посадки", затем перешел к ритуалу "седалище" и "кто подставил кролика", продолжил "сестричками" и закончил "шоколадкой". Познания в антропологии замкнутых мужских сообществ у него были энциклопедические. Паршивец смотрел на лысину недоверчиво, но к концу лекции слегка побледнел.
      - Я не хочу туда, - сглотнул он.
      - Разве это зависит от нашего хотения? - философски заметил старик.
      - У нас хороший адвокат...
      - Это у него хороший адвокат, - кивнул в мою сторону старик.
      - Но ведь состава преступления нет, - попытался возразить напуганный паршивец. - Тела нет.
      - Ха! - мрачно усмехнулся коневод, растянув рот в желтозубой ухмылке. - Ты разве не знаешь, что в тюрьме сидят только невиновные?
      Сандра закончила тихие переговоры по телефону и протянула трубку шерифу.
      - Вам лучше поговорить.
      Парвулеско не возражал. Он взял серебристую коробочку, отчего та утонула в могучем кулаке и казалось, что у шерифа очень болит ухо, на что он мрачно и неразборчиво жалуется собственному запястью. Возможно это был какой-то шифр - бурчания перемежались клекотанием, сипением и ответным визгом и писком сотового, задыхающегося в потной тьме. Сандра покривила губки, оглянулась в поисках стула и расположилась рядом со мной на диване, заложив ногу на ногу.
      Студия, по традиции, располагалась на последнем этаже заброшенной текстильной фабрики. Ужасы рабовладения, депрессии и разрухи так и скалились сквозь запыленные окна, сочились тусклым светом древних светильников, вокруг которых правильными кругами порхали ошалевшие и сонные мотыльки. Крыша кое-где проседала, черепица провисала мокрыми лохмотьями, очень удачно подпираясь изгрызенными вязанками труб, из которых порой доносилось мягкое шуршание крыс. Слабое свечение ложилось расплывчатым туманом на невзрачную обстановку, так располагающую к массовым ритуальным убийствам. Разборные муляжи скелетов с вставленными глазами, атлетов и атлетш, с ободранной кожей и напряженной мускулатурой, а также прочей расчлененкой, стимулирующей художественное вдохновение, хаотично выстраивались по всему чердаку загадочной шахматной партией. Творческое помешательство дополнялось связками холстов, подвешенных к трубам; тумбами с горками жилистой глины, сквозь которую, при большой фантазии, можно было уловить намеки на чьи-то черты, так и не дождавшиеся отсечения лишнего; а также причудливо изогнутыми штырями, обмотанными колючей проволокой - то ли скульптурные абстракции, то ли абстрактные скульптуры. Под ногами у нас валялись листки исчерканной бумаги. Я наклонился, чтобы подобрать один, но Парвулеску предупреждающе всхрапнул, а Сандра перехватила мою руку.
      - Мы здесь еще не хозяева, - пояснила она.
      - И сомневаюсь, что будем.
      - Будем. Он был придворным художником. У него сильные покровители, заинтересованные в...
      - Правде?
      - В ее отсутствии. Официальное расследование слишком неповоротливо - оно может случайно и натолкнуться на эту правду. Мы же легко этого избежим.
      - Но тело ведь не найдено? Почему решено дать ход разбирательству?
      Сандра покосилась на меня. Щелкнула сумочкой и достала сигаретку.
      - Он рисовал поясной портрет мэра, - пояснила она дымком. - Каждый день у него была аудиенция. Вчера он не пришел.
      - Шлюхи, - сказал старик, пристально разглядывая табачный огонек и тщетно принюхиваясь. - Шлюхи всегда мешают творчеству. И политике. Ищите шлюху и обрящете.
      - Почему как только речь заходит о художнике, так сразу он представляется весьма распущенным человеком? - спросил паршивец. - Краски как-то стимулируют потенцию?
      - Ну, видишь ли, сынок, - развел старик руками, - у модного художника всегда есть тайна, как понравиться всем сразу. Бабы на это западают.
      - А он был модный художник?
      Старик выплюнул очередную конфетку и с отвращением придавил ее.
      - Несомненно. У нас искусство давно умерло. Осталась только мода. Не всякому доверят поясной портрет мэра.
      Где-то внизу заработал лифт - искрящее, грузоподъемное чудовище, упрятанное за ржавые решетки и с трудом раскрывающее давно не смазанную пасть. Лампы под потолком от перегрузки мигнули и в кратковременной тьме остался лишь желтоватый оскал Парвулеско, разглядывающего экранчик сотового. Затем все наладилось - шахта заполнилась мятой грудой металлолома, свет вернулся, изогнутые челюсти раздвинулись в пьяной усмешке, выпуская неожиданно ослепительные кинжалы светы, неуютно пронзающие студию, так что в них терялся силуэт прибывшего. Парвулеско кинул телефон на диван и пошел навстречу прибывшей фигуре, по привычке оглаживая кобуру. Где-то в районе гигантского мотка колючей проволоки две тени встретились, слились, замерли под все тот же бурчащий и булькающий аккомпанемент и затем скрылись в лифте. Гул прополз до самого дна здания, рассыпался неожиданным звоном бьющегося хрусталя и почти одновременно за запыленными окнами взревело нечто огромное, мощное, заполнило, затопило студию, разбавляясь неприятной резью в ушах, простреливая полумрак странным свечением, вычерчивающим по стенам медленно затухающие блики.
      Легкая дрожь прошла по полу. Сандра поймала соскальзывающий с дивана мобильник, захлопнула его и сунула в карман. Вслед за этим наступила внезапная и неуютная тишина упущенной возможности.
      - Быстро она его, - сказал маленький паршивец.
      Старик торопливо достал долгожданную сигарету и дрожащей рукой возжег огонь. Знакомая вонь стала расползаться по фабрике, изгоняя незнакомые и непривычные запахи искусства, моды и распущенности. Никотин влил новую отраву в старые легкие, отчего древний коневод как-то расправился, набух весенним клещом, дождавшимся своей босоногой жертвы, оторвался от шкафа с паршивцем и прошелся по студии, старательно обходя скульптурные и мусорные композиции, бормоча сквозь сигаретный дым: "Абстракционизм... Примитивизм... Кубизм... Постмодернизм..." Особенно его заинтересовали препарированные женские тела - он долго изучал рельеф мускул, водил пальцем по нервным сплетениям и одобрительно шлепал их по бедрам и задам: "Мясо оно и есть мясо".
      - А я, пожалуй, ошибся в своей оценке современного искусства, - признался он наконец. - У этого малого было что сказать.
      - У меня тоже есть, что сказать, - крикнул паршивец и скрипучий голосок отразился мрачным эхом.
      Старик махнул рукой.
      - Если научить человека только читать, то он будет читать одну порнографию, если научить человека только писать, то он будет писать только кляузы. А учить говорить вообще не стоит. Я о другом, коллега, совсем о другом. Посмотрите вокруг, - старик развел руки и закрутился, - посмотрите вокруг, мой друг, и вы задумаетесь. Вы задумались?
      Паршивец кивнул.
      - О, это момент истины! Так скажите - о чем?
      - Я задумался о том, какого черта ты все это несешь! Тебе не кажется, что пора брать расследование в наши крепкие руки?
      - Мы только этим и занимаемся, - сказал старик и хлопнул очередной манекен. - Что мы имеем на данный момент?
      - Убийства - раз, похищения - два, кражу личной собственности - три. Полный боекомплект преступлений против человечности.
      - Боекомплект! Отлично сказано, коллега. А кто главный подозреваемый?
      - Мы.
      Старик споткнулся, неловко развернулся и упал в кстати поставленное кресло. Пальцы его сплелись, прижались к гулкой груди, а лицо оплыло в просительном выражении:
      - Не стоит так шутить, не стоит.
      Маленький паршивец слез со шкафа, заложил руки за спину и принялся расхаживать по сложному маршруту.
      - А что? Это было бы замечательно. Ведется расследование против самого себя. Отличный сюжет. Популярный. Модный. Нет, если бы я был писателем, то я только бы и придумывал подобные сюжеты. Да что там! Придумывать! Зачем? Все давно придумано, надо только творчески переработать тему.
      - Ну-ну, - добродушно ухмыльнулся старик, - выкладывай, а я послушаю.
      - Главное не сюжет, а лесть.
      - Какая еще лесть?
      - Лесть читателю. Читателю надо льстить. Он не прощает зауми, а откровенной порнухи еще как-то стесняется. Поэтому надо побольше глубокомысленных банальностей, желательно на злобу дня. Что-нибудь против власти - господина мэра или, не дай бог, против господина президента. Сразу же педалируем эдипов комплекс интеллигенции. Затем нечто патологичное - кровосмешение, педофилия, ксенофилия. Герой, ясное дело, - сумасшедший. По ночам крошит всех налево и направо, а днем преподает в колледже и трахает директириссу и учениц.
      - Какая богатая фантазия у мальчика, - вздохнул старик. - Днем он просто примерный гражданин.
      - Ну да. Добавлю что-то теологического, тайных культов, инопланетное вторжение... Мать моя, а это - идея! Идет тайное вторжение злобных инопланетян. Власти подкуплены и молчат, и только главный герой стоит на пути жукоглазых монстров.
      - А где секс? Где расчлененка? Где патология? - ревниво спросил старик.
      Мальчишка почесал вспотевший нос и принялся разглядывать таращащийся скелет. Мука плагиата испоганила невинное детское личико. Старик усмехнулся и расслабился. Зря.
      - Эврика! - прошептал маленький паршивец. - Эврика! Дай мне бумагу - я запишу это и запатентую... Нет, я продам это Спилбергу... Камерону... Нет. К черту, буду сочинять сам. А затем продам права на экранизацию. Или лучше сценарий тоже самому? А?
      - Так в чем идея?
      - Девственницы!
      - Какие девственницы?
      - Обычные. Физиологические. Объект и субъект влияния инопланетных захватчиков - половозрелые девственницы. Только они могут вмещать их духовную и злобную сущность. А спасти их может только дефлорация. Главный герой узнал эту страшную тайну и теперь спасает человечество!
      У старика отвалилась челюсть. Паршивец утер пот и победно взглянул на коневода.
      - А как он их отличает? - старик после первого шока решил проверить сюжет на устойчивость.
      - По запаху, - уверенно ответствовал испорченный мальчишка. - Или по походке. Да, по походке будет достовернее. У девственниц другая походка.
      - Хм. Но я сомневаюсь, что в стране наберется столько половозрелых девственниц, чтобы захватить планету. Распущенность, контрацептивы, то, се...
      - Коррумпированные власти вводят уголовную ответственность за потерю невинности до замужества. Проводятся массовые и обязательные медосмотры в школах и колледжах, облавы на улицах. В срочном порядке в армию призываются гинекологи. Нравственность становится уголовно наказуемой нормой жизни, - отбарабанил паршивец. Сюжет определенно зажил собственной, независимой от потуг фантазии жизнью.
      Старик нервно закурил очередную сигарету и глубоко задумался. Потом заулыбался и потер ладони.
      - Значит герой у тебя один?
      - Герой ДОЛЖЕН быть один, - отчеканил паршивец. - Иначе какой же он герой?
      - Тогда скажу тебе по секрету, что освобождение невинных девушек от инопланетного влияния в твоем сюжете представляет собой... э-э-э... не только эстетически малоприятное деяние, но и требующее, хм, значительных энергетических затрат.
      - Имеешь в виду проблемы с эрекцией?
      Старик развел руками. Паршивец сломался в приступе бурного смеха.
      - Ты думал он их... ты думал... думал их... ха-ха-ха...
      Голоса гулко переплетались в пустоте и тишине студии, хватались липкими руками за стены и раскачивали охапки картин, стыдливо прячущие свои лица под упаковкой. Тени зажили собственной жизнью, расхаживая, ползая по обнаженным кирпичам мрачными амебами, раздутыми микроскопами жизни, выбрасывая аккуратные ложноножки в прорези яркого света. Сквозь собранные кости и куски сероватого мяса пробивался смысл незаданных вопросов, под которые стоило подставить ладони, пригоршнями черпая ненужные ответы.
      - Ты мне можешь объяснить?
      - Что?
      - Все. Все. Зачем мы здесь? Что это все должно обозначать?
      Гладкие вопросы, на которые не стоит давать гладкие ответы, ибо они будут слишком близки к нормальности, к логике, к интуиции, в конце концов. Близки к чему-то, что составляет чью-то жизнь. О чем можно спрашивать часы, как не о времени?
      - Я - это часы, лишенные предназначенья, - стараюсь объяснить Сандре и она поджимает губы, слегка прикусывает и белая эмаль погружается в темно-красную припухлость, прочерчивая еле заметные бороздки. - Обычно часы просто ломаются, они спешат или отстают, бренчат мелодии и тикают слишком громко, угасая, угасая. Кто-то грубо покопался в них, просто разобрал ради интереса, взглянуть как же все это устроено. Наверное, это - первая стадия эксперимента, или параллельная. А может быть и вообще конкурирующая фирма... Здесь же другое. Модификация. Радикальная и полная. Детали все те же, даже тиканье похожее, но вот только отсчет идет совсем не по времени. Иной прибор, иные задачи и никто не скажет о его предназначенье. Космологический паноптикум. Психоделия, из которой нет выхода...
      - Это сложно понять, - говорит Сандра. - Я знаю, что все в мире должно подчиняться разуму. Хотя бы человек должен действовать по-человечески. Но с тобой приходится скатываться в канавы болезни. Вернее, не болезни, а чуждой экзистенции, той свободы, которая опасна. Вот еще вопрос - что теперь? В чем наше присутствие?
      Пришлось наклониться и поднять изодранные листочки, исписанные неаккуратным почерком - буквы скакали, внезапно вырастали и уменьшались, строчки то упрямо рвались вверх, то угрюмо съезжали вниз. Кошмар графолога. Хаос мыслей. "У меня сейчас только одна мысль: для чего я могу быть пригоден? Могу ли я вообще кому-нибудь помочь, каким-то образом быть полезен! Я сказал себе: я снова берусь за грифель, я снова начинаю рисовать, и с тех пор для меня все переменилось... Это болезнь, которая не пройдет никогда, и значит, по-настоящему здоровым уже никогда не бывать... Мои кости изношены. Мой мозг совсем спятил и уже не годится для жизни, так что мне впору бежать в дурдом... И я чувствую, что могу исчерпать себя, и время творчества минует, и что так вот вместе с жизнью уходят и силы... Довольно часто я просто сижу и тупо смотрю в одну точку..." Протянул листок Сандре и взялся за другой: "...наполняет внутренняя смутная печаль, которую не объяснишь. Временами на меня со все большей силой находит хандра, и как раз тем больше, чем нормальнее становится здоровье. Когда я оглядываюсь назад, мне становится страшно, я сразу это прекращаю и перехожу к каким-нибудь другим вещам. Лучше не ворошить снова все то, что теснилось у меня в голове в последнее время. Я не хочу ни думать об этом, ни говорить про это".
      - О чем это он?
      - О творческих муках, - предположила Сандра. - Об алкоголизме и наркотиках. О любовницах. Обо всем. Какое это имеет значение?
      - А почему его картины не развешаны? Так принято - держать их в охапках?
      Сандра зачитала:
      - "Взгляд меняется, смотришь какими-то японскими глазами, совсем по-другому чувствуешь цвета, к тому же я убежден, что длительное пребывание здесь проявит мою личность. Я все больше и больше замечаю, как уходит то, что я выучил. Потому что вместо того, чтобы точно воспроизводить то, что я вижу передо мной, я пользуюсь цветом как хочу, чтобы сильнее выразить себя. Я прихожу к оранжевым тонам, к хрому, к светло-лимонному, я пишу бесконечность вместо обычной стены. Я делаю фон густо синим, самым сильным, как только могу. И тогда золотистая, светящаяся голова на густом синем фоне производит мистический эффект, как звезда в глубокой лазури..."
      - Это о чем угодно, но только не о поясном портрете мэра...
      - Да уж. Смотри: "Этим красным и этим зеленым я пытался выразить ужасные человеческие страсти. В моем изображении я пытался выразить, что это место - место, где можно сойти с ума и совершить преступление; я пытался добиться этого противопоставлением нежно-розового, кроваво-красного и темно-красного винного, сладко-зеленого и зеленого веронеза, контрастирующего с желто-зеленым и резким сине-зеленым. Все это выражает атмосферу пылающего подспудного мира, какие-то блеклое страдание. Все это выражает тьму, овладевшую забывшимися".
      Она отпустила листок и тот упал ей под ноги. В руке возникла стальная рукоятка, немедленно выплюнувшая хищную, заостренную головку лезвия.
      - Я хочу посмотреть на его картины, - объявила Сандра и держа бритву перед собой шагнула к ближайшей пачке. - Помоги мне.
      Холсты оказались чудовищно тяжелыми, словно пропитанными свинцом. Они вырывались и напоследок ухитрялись толкнуть, ударить неожиданно острыми углами в наиболее чувствительные места. Хотелось отпустить их мертвые тела и это было наиболее подходящим словом, описывающее ощущение от касания холодных и склизких поверхностей, как будто поросших ужасным мхом-трупоедом. В связке хранилось пять полотен и мы расставили их вдоль стен. Затем взялись за другую вязанку, пока большинство картин не освободилось от своего плена.
      - Тут действительно впору сходить с ума, - сказала Сандра, зябко обхватывая себя руками. Бритва все еще была на готове.
      Там был свет. Не отражение, а собственное свечение красок. Во всех работах - напряжение поиска. Вас влечет от одной картины к другой и затягивает в водоворот этого беспрерывного преодоления. Это не то чтобы рабочие наброски или что-то цельное, но незаконченное, - это, скорее, отдельные акты анализа и синтеза. Хорошо еще, что у этого художника, при всей его склонности к размышлениям, почти все чувственно ясно и ощутимо, причем в каждой работе, которая в одно и то же время - и фрагмент искомого совершенства, и его воплощение, а такое воплощение может заставить зрителя, глядящего на эту вершину, на какой-то миг забыть о восхождении. Глядя на некоторые его картины, трудно отделаться от впечатления незаконченности, полуудачи, наброска, на котором художник не задержался и быстро перешел к другой работе. Каждая его работа является в то же время и частью пути.
      Тут не только штрихи и полукружья, но свою роль играют и извивы, спирали, формы, напоминающие по виду арабские шестерки или тройки, углы, изломы; причем одновременно сосуществуют и повторение одних и тех же форм на больших поверхностях, и труднообозримая их смена. Воздействие мазков многообразно из-за того, что они располагаются не только параллельно, но и расходящимися лучами, и криволинейно. Уже это формообразующее кистеведение вносит в картины какое-то зловещее волнение. Земля ландшафта кажется живой, всюду чудятся вздымающиеся и опадающие волны, деревья - как языки пламени, все - в муках и извивах, небо колышется.
      Я огляделся еще раз.
      - Уверен, что его уже нет. Но остались следы. Теплые пути, которые оставляет жизнь.
      - Он работал не только с мэром, - сказала Сандра. - В последнее время он часто выезжал в Форт Джексон. Это нужно?
      - Необычный выбор. Это ведь военная база?
      - Законсервированная военная база, - поправила Сандра. - Он вполне мог рисовать там пейзажи для Министерства обороны.
      - Почему говорят, что дом - это слепок души? Так и представляется пустая раковина, где сдохший моллюск отпечатал фракталы собственной мякоти... Здесь все иначе. Если у него оставалась душа, то весь этот хлам - лишь маскировка. Или мусор. Он что-то хотел. Очень хотел.
      Сандра вдруг приподняла руку, прерывая слова, преграждая поток дыхания и впуская в полумрак край лязганья, словно внизу заворочались, просыпались от черных снов забытые станки, стучали неповоротливые стальные сердца, разогревая сердечники и рассыпая снопы искр на проржавевшую обмотку. Кто-то настойчиво вгонял в них жизнь, втискивал движение, готовя себе плотную вуаль механической какофонии, которая казалась лучше подлинного звука его движения. Нечто расползалось под нашими ногами, ниже голого бетонного пола, стыдливо прикрытого обрывками бумаги, что-то липкое и вязкое, как дрожь и мурашки в покрытых тьмой движущихся руках. Хотелось нагнуться, протянуть растопыренную ладонь и царапнуть ледяную мертвечину ушедшей цивилизации. Но кожа ощущала упругое сопротивление, модифицированные часы теперь отсчитывали пространство оставшегося покоя, истекавшего последними каплями сухого песка.
      - Нет, - сказала Сандра. - Нет.
      Ее ладонь перехватила мою, впилась отточенными ногтями в холодную кожу. Задавать бессмысленные вопросы не стоило. Она бесстыдно зажала руку между голыми бедрами и ощущалось таинственное тепло, сочащееся, двигающееся вечно вниз, перистальтика экстаза, который был страхом неизвестности и неизбежности. Здесь? Сейчас? - должны были всплыть дурные вопросы человеческого одиночества, в физиологии взыскующего тоски единения, но пространство сдвинулось, сглотнуло и раскрылось чудовищным цветком под дождливым ночным небом. Ощущение пустоты не обманывало, хотя глаза привычно опирались на исчерченные прямыми линиями стены. Нечто анатомировало угрюмую скорлупу сгнившего моллюска в поисках загадки эха штормов, в жестоком упрямстве все рассортировать по ящичкам и конвертам, на все задания подготовить подразумеваемые ответы. Страшные точки втиснулись в спины, подрагивая от удивления и оставляя полоски засвеченной пленки в работающих камерах.
      Я вырвал ладонь из оглупляющего тепла, из тоски и страха, от которых осталось лишь мгновение на легкое движение и безнадежный рывок вниз, ближе к полу, к жуткому лязгу неведомых ритуалов восставших машин. Воздух густел и в желеобразной толще рождались бесчисленные волны, насажанные на пустоту выжигающей мощи, скрещивающейся на фантоме наших тел, на остатках, на эхе плоти, вдребезги разнося замершие фигуры и скелеты, проникая в вязанки холстов и разрывая их истеричными пальцами сумасшедшего демиурга. В исчезнувшей пустоте они виделись даже с закрытыми глазами - красные волчьи зрачки нелинейной оптики и неуклюжие железяки, расцвеченные огнями святого Эльма, упруго отплевывающие новые порции огня. Они были слишком профессиональны в этом новом мире невозможных технологий, где стены оказывались лишь пустотой в рваном пространстве, где цель и расстояние не имели значения, но инстинкты смертельной натасканности предавали раз за разом и с каждым нажатием кнопки цели лишь отдалялись, бледнели, искаженными лицами вжимались в стекла ужасающей галлюцинацией и безумием.
      Мертвая плоть топорщилась в пламени и плененные лица рвались прочь из сгорающих холстов. Голые кости огребали огненные одежды и разевали безголосые челюсти, как тонущие котята - от бессмысленности так и непознанной судьбы, управляемой лишь жестокостью и рационализмом. Я видел лицо Сандры - ужасную маску с выкаченными слепыми глазами, оскаленный рот, где желтая пена сочилась между зубов или пробивалась бурным потоком вместе с криком. Звук исчез. Умер. Сгинул вместе с измерениями, спрятался на дне слуховой улитки вкупе с ошалевшими коневодами:
      - Что? Зачем? - бормотал растерянный старик, наблюдая как напалм раз за разом обжигает папиросную бумагу и тлеющие крошки табака разлетаются живыми огоньками по сложным траекториям раскаленных потоков.
      - Ура! Ура! - пытался орать сумасшедший паршивец. - Я и не думал, что будет так здорово! Пусть сильнее грянет буря!
      - Нас сожгут, - внезапно успокоился старик. - Еще пара пристрелок и они нащупают вещь.
      Маленький паршивец задумался.
      - Разве ничего нельзя сделать?
      Оставалось только пожать плечами и достать очередную сигарету, выплюнув горячий фильтр.
      - Такова политика фирмы. Мы лишь крючколовы, а не служба спасения. И не полиция.
      - Но мы тогда тоже исчезнем... Лишимся хорошей работы, - малыш растерянно закрутился, рассматривая медленно распухающие огненные цветки, перехваченные траурными ленточками.
      - Туда, - показал старик.
      - Туда! - заорал я, стаскивая Сандру с пола в ледяную спираль разматывающегося пространства, где разгорались последние точки обложившей нас волчьей стаи. Подмокшие волосы хлестнули меня по лицу, а в нос ударил кислый запах рвоты, но я держал ее, тащил, толкал в замыкающийся проход и чувствовал как над нами разгорается новое солнце, как нечто миллиардами крохотных крючков ухватывается, впивается в кожу, отчего в порах расплываются микроскопические кровоизлияния неправильными, тонкими галактиками грядущей боли, и умелый рыболов начинает подсекать добычу, вытягивая нас вверх, поближе к микроволновой печке, в которой сгорает даже эхо. Мне легче. Боль лишь в теле, так как самые жуткие наживки бессмысленно висят в пустой голове, извиваются щупальцами, тщетно нащупывая хоть шестеренку привычных часов, и я понимаю, что творится в черепной коробке Сандры - жадные присоски прирастают к страху и панике, к ужасу и отчаянию - таким обычным источникам трепыхания диких мустангов, эта новая версия древних палок моих крючколовов, цель которой не в объезжании и укрощении, не в медленном пожирании, а в полной дезинтеграции лишнего тела.