Тонированное стекло медленно-медленно покрывается трещинами, словно огненные змеи упали с небес и пустились в пляс смерти перед изумленными созерцателями, чья судьба предрешена, кто провис между двумя ничто в том редком чуде решающего мгновения, когда уже все дозволено, но еще ничего нельзя сделать. Пасть акулы цвета металлик неторопливо и с какой-то усталой элегантностью вгрызается в кровавую морду "кобры", подминает под себя приземистое тело, наплывая океанской громадой голодного каннибализма, все туже и туже опоясывая бесконечными рядами стальных зубов, криво торчащих из смердящей пасти, агонизирующую машину, не снижающую свой напор, потому что Сандра продолжает вбивать скорость в разорванные артерии проводов и вкладывать уверенность в расшатанную трансмиссию. У нас нет шансов. Сейчас нас снесут, подбросят в воздух легким толчком или хитростью подставят вихляющий хвост "кобры" под громадные циферблаты, на которых выбиты нули безвременья, - тут нет даже воли машины, только яростное, оскаленное лицо женщины, сквозь которое я вижу усмешку Тони и нереальное спокойствие яркой Сэцуке.
      Зубы смыкаются на сердце и вспухает багровый шар, плотно упакованный в черные прожилки копоти, сдерживающие смерть на два лишних такта, после которых веселый молот бьет в стекло и наши лица сечет бритвенный дождь. Белесые метастазы спасения вздуваются на животах, подушки безопасности отбрасывают тела назад только для того, чтобы из занятой ложи увидеть красочность представления взлетающей в воздух металлической акулы, прошитой бесчисленными гарпунами взрывов и кусками распада избавляющейся от своей кожи змеи. То, что рядом, начинает удаляться в лазурную бесконечность и стальная девственность дороги не выдерживает, скручивается напряженными спиралями, визжащими и исходящими мелкой пылью предупреждающей краски. Дорога внезапно расширяется и мы следуем за неуправляемой силой, раскидывающей железные коробки грузовика и вздымающей перед собой ответную грозную волну раскаленной земли.
      Тяжелый утюг выравнивает смятую миллионолетнюю ткань вечного пейзажа, прожигает ее до влажного основания, откуда выбиваются, выстреливаются мутные фонтаны скрытой воды, облегченно кричащие в небеса свои тайны, солнце пригасает и испепеляющий жар неохотно расцепляет свои объятия. Кровь выталкивается из порезов и заливает глаза, но исколотый мир, смятая рубашка обыденности ломает нечто в привычной оптике банальной трагедии и я вижу лицо Сандры, обвисшее искусственной маской, оплывшее, изорванное, - чужеродное покрытие, растрескивающееся как высыхающая эмаль и обнажающее что-то безумно знакомое и забытое.
      - Сандра! - зову я, но звук лишь выплескивается изо рта горячей рвотой, пузырением исчерпанной жизни, от которой так непросто убежать.
      Она что-то шепчет, но в моих ушах стоит рев рвущегося мира, взрывы всех войн впиваются в череп, и словно кто-то огромной кувалдой бьет по металлической крыше. Этот шепот стальными иглами впивается в глаза и я вижу красоту всех вещей, которые когда-либо существовали под солнцем. Коннотации страха и отчаяния окрашиваются в бархатистые тона изумрудного, бордового и черного сияния. Внешность принарядилась отсидеть случайное пиршество смерти. Как будто не движение, а анимация воспроизвела нашу жизнь, тонкую намагниченную ленту или просто хаос нулей и единиц.
      Я склоняюсь ниже и слышу все-таки зов куклы: "Сэцуке!", и мне приходится оглядываться, чтобы обозреть взрыхленное поле случайной битвы. Красная скорлупа "кобры" усыпает красную землю, по которой то там, то тут прорастают огненные и зеленые травинки, играющие в непонятную игру. Дальше высится запутанная груда странных приспособлений - начищенных труб, зубчатых колес, свистящих клапанов, спаянных в меняющуюся мозаику чуждой жизни, которую невозможно охватить целиком и растерзанный взгляд выхватывает лишь абстрактные куски. Долгая дорога на океан, сквозь запутанные обломки миров и сознания...
      Нужно подниматься, земля слишком обширна, чтобы двигаться ползком. Рука нащупывает обжигающую опору, а наитие подсказывает - "остов", использованный и полусъеденный зародыш позапрошлой реальности, пытающийся дать волю другой луне и другому солнцу. Пальцы крепко сжимают бритву, до режущей боли, освобождающей на крохотное мгновение сознание и концентрирующей капли слюнявой воли в то, чтобы оторваться от прожженной почвы. Мир распадается на кусочки лего и повинуясь прихоти течений собирается в новое творение, которое так же старо, как и предыдущее, но в нем нет этого сентиментального довеска, под названием "жизнь".
      Удивительно, но я легко нахожу ее - яркую, слишком яркую, даже в мескалиновой пляске цвета, куклу. Она лежит в неудобной позе, согнув ноги и разбросав руки. Кулаки слегка разжаты и оттуда ссыпается бесконечный поток чистого, мелкого песка. Мир несется на меня и не остается ничего, кроме как стоять в тягостном напоре, проживая жуткие такты рвущихся перепонок, тающих пленок, обнажающих невозможную правду. Я падаю на колени и трогаю ее за плечо. К сожалению, она еще жива. Красивая, изломанная кукла. Слишком искусственная, чтобы вызывать сочувствие, но именно поэтому так откровенная в своей жестокой судьбе. Все иное было бы просто игрой, иллюзией, успокаивающей колыбельной, здесь же - ледяной символ бессмысленной жизни и еще более бессмысленной смерти, светлячок, задумавшийся о несправедливой скоротечности собственного бытия.
      - Сэцуке, - тихо и безнадежно зову я, но она спит той тяжестью, за которой не наступает пробуждения.
      Меня жестко охватывают щупальца прошедшего дня, не давая дышать, не позволяя вздохнуть, без того, чтобы нечто горячее и соленое не хлынуло из опустевшей души, души, ставшей вместилищем бесконечных запасов льда, вымораживающих любое движение, втягивающих спокойную голубизну над головой в отвратительное в своей неподвижности отчаяние. Слишком сильное, дабы резать вены и выть, слишком ужасное, дабы не вынести невозможную тяжесть и, распластавшись по раскаленной земле, грызть горькую корочку спаленной травы. В самый раз, в тот самый раз, когда мера оставляет шанс примирения с самим собой, узкий зазор бессмысленного существования, еще один опыт, еще одна капля в океан черной желчи.
      Ладошка разжимается и здесь все кончено. Цвета слишком нагло лезут под веки и я всматриваюсь в громоздящуюся гору металлизированного хаоса, в которой еще не угасает жизнь - что-то шипит разъяренной змеей, расшвыривает изодранным хвостом в тлеющей куче закопченные детали, которые раскатываются по пеплу, поднимая тяжелые серые облачка. Кое-где к ним пристал огонь - длинные, плотные волосы жара, выжимающие из хрома смертельные брызги оплакиваемой гибели. Они прочерчивают бессмысленные границы в рыхлой земле, рассаживая пламенные ростки чуждого существования. Новый виток эволюции, огонь как форма агрессивной жизни, пожирающей своих создателей. Он бьется в своей клетке, набирается сил в блаженном разрушении и чует свежую кровь нежити. Ему безразлична норма, он ищет иного вдохновения и находит в том покое, что по капле вдавливается в измятую цистерну. Только в этом есть движение - уверенный покой эволюционного запала, который срабатывает во имя меня, потому что больше никто не способен оценить придумки Тони - потустороннего добра инфернальной силы.
      Звука пока не слышно, но воздух рассекают тонкие плети взрыва - слишком красивые и блистающие, чтобы дарить легкую смерть, но вытягивающие из взломанной ракушки огненный океан, чистый напор подвижной силы, приводящей все в движение, и даже солнце срывается с места, чтобы укрыть тенью мои сощуренные глаза. Времени достаточно для выпрямления, поиска лучшей точки созерцания прилива, противостояния обжигающему ветру, с легкостью питающего пригасающие ростки и вытягивающие их в роскошные букеты, перевитые траурными лентами. Вал движется ко мне с позволительной неторопливостью и осенней податливостью, чересчур горячий, отчего ласковая прохлада бьет по щекам, выкладывая мозаику противоречия.
      В бурлении черных и багровых точек, в мельтешении траурных бабочек, заливающих меня по колено, я вспыхиваю последним факелом опустевшей вселенной, погасшей звездой, маяком, к которому направляют свое тайное движение могучие силы. Подспудное изменение всей реальности, тепло, тянущееся от сердца к сердцу, но мне ничуть не жалко скоротечное тление, последнее прибежище разбитой вдребезги личности, но нечто все таки подхватывает меня над краем абсолюта, выдергивает прочь из комка шипящих змей и погружает в октябрьский холод еще одного океана, теперь уже просто соленого. Я захлебываюсь внезапной переменой, словно нормальный, привыкший к медленной поступи неизменных правил игры, отталкиваюсь от песка и вырываюсь на свободу волн и далеких облаков. Впереди только вода, позади - пустынный берег, поросший травой, длинная гряда разноцветных домов и две яркие фигурки на мокрой желтизне.
      Я помахал им руками и, дождавшись ответа, поплыл к берегу. Колени уперлись в песок, но вставать и выходить из прохлады пока не хотелось - где-то под кожей еще жило воспоминание превращения в пепел - тление, горение и обрушивание изъязвленного тела, распадающегося на части и выбивающего из самого себя легкий серый дымок.
      Сандра сняла туфли и пошла ко мне, поднимая подол платья. Волны почуяли новую жертву, прокатились через меня многочисленной стаей и лохматыми щенками пытались дотянуться до ее колен.
      - Присоединяйся, - предлагаю я, почему-то уверенный в ее отказе: "Нет купальника... Слишком холодно...", но она лишь дожидалась моего приглашения, после чего сдернула платье, скомкала его и бросила на песок за влажной отметиной прибоя, оставшись в голубом купальнике с тонкой золотой цепочкой на шее. Круглая застежка сбилась и крохотный крестик повис у правой ключицы.
      Сэцуке хмуро смотрит на нас и выдалбливает в песке пяткой ямки. Океан снова подхватывает нас в прохладные складки морщинистой ладони, а недалеко у горизонта прорисовывается корабль. Волны разъединяют нас и я теряю Сандру из вида. Но искать не хочется. Иногда пятки щекочет отмель, но я почему-то уверен, что глубина пуста - большая лохань просоленной воды и две одинокие души на великую пустошь. Наконец Сандра выныривает рядом и сообщает:
      - Хорошо.
      Ее шея пуста, но я молчу.
      - Самое лучшее время года для купания. Никого нет. Единственное место, где никого нет.
      - Ты разве любишь одиночество?
      - Только когда кого-нибудь убью... - Сандра зачерпывает воды и снова выливает ее. - Не в прямом смысле, конечно. Но иногда так складываются обстоятельства.
      - И кто был на этот раз?
      Она побрела к берегу, а затем обернулась:
      - Я цепочку потеряла.
      Мокрый купальник прижался к ее телу, вырисовывая каждую складку.
      - Странное заявление.
      - Таковы извилистые пути правосудия. И у адвокатов есть совесть, и уж кому как не нам знать истину. "Клиент, я как Господь Бог должен знать все. От того, насколько точна будет моя информация, настолько эшелонированной будет наша защита". Это танец вдвоем - необходимо чувствовать, куда вести партнера, - Сандра делает книксен и приходится брать ее руку, прижимать ладонь к мокрой талии и отслеживать перекатывание мышц. Мы танцуем и океан вокруг нас завихряется розовой спиралью плывущих лепестков, которые покрывают сумрачное настроение воды - опрокинутое отражение низких облаков.
      - О тебе пойдут плохие слухи.
      - Я слишком хороша для этого. К тому же не все так прямолинейно. Оправдание в суде не означает спокойную жизнь на улице. Процесс - скальпель, держать его нужно умело и кровь пускать дозировано. При обоюдном согласии можно пойти и на анонимное судопроизводство. Преступники научились быть честными. Они искренне забывают о себе и тогда кара становится еще страшнее.
      - В чем же виновата госпожа Р.?
      Сандра остановилась, посмотрела на горизонт, смешно сощурившись, и потянула к берегу:
      - Думаю, что там это будет лучше видно.
      Сэцуке все еще стояла на том месте, где ее оставили, и ковыряла песок. Под сухим слоем кварцевой белизны стенки ямки сочились водой.
      - Вы слишком долго, - капризно сказала девочка. - Я боюсь здесь оставаться. Тут страшно. Тут слишком много голодной воды.
      Сняв купальник и обернувшись большим полотенцем, Сандра взяла Сэцуке на руки. Девчонка крепко обняла ее за шею и показала язык.
      - Разве такое дело не производит на тебя впечатления?
      - Оно слишком безумно даже для меня. Если бы мне снились сны, то это были бы женщины со скальпированными лицами.
      - Она же предупредила тебя о своей ненормальности. И это только одна грань. Сколько в ней еще упрятано... В ней притаился порок всего мира. А если говорить о трупах, то - их девять. Всего лишь девять. Целых девять.
      - Что думает Парвулеско?
      - Женщины и девушки со свежеванными лицами - не его юрисдикция.
      - Понятно.
      - Нет, тебе не может быть понятно. Трупы до сих пор неопознаны. Никто не может сказать откуда они вообще здесь взялись. Вынырнули из небытия уже мертвыми жертвами.
      - Вынырнули?
      Сандра похлопала Сэцуке по спинке и опустила на песок:
      - Побегай немножко, милая. Скоро уже поедем домой.
      - А с кем ты все время разговариваешь?
      - С ветром, только с ветром, - Сандра шлепнула ребенка по попке.
      Мы поднялись на пригорок, поросший длинной жесткой травой, которая словно впитала все тяжелые соли океана, окаменела и теперь неохотно склонялась под порывами еще теплого дыхания воспоминаний о ярком солнце, шуме людей на пляже и открытых дверях коттеджей, за которыми скрывались тайны безделья. Зеленую пограничную полосу прорезали редкие утоптанные дорожки с узкими лужами от прошедшего тайфуна, ложащиеся на деревянные мостки и уводящие обратно к шуму дороги, вливающейся в каменные атоллы, покрытые невысокими пальметтами. Волны ударяли в пологий берег, но дальше волнение стихало, морщинилось неаккуратно наброшенной простыней на чьем-то теле.
      - Они были найдены здесь. На этом пляже. В разное время. В разной одежде не по сезону. Никакого целлофана и прочей оберточной бумаги. Осенью - купальники, летом - деловые костюмы. Никаких личных вещей, украшений, колец, - объясняла Сандра.
      - А кто их нашел?
      - Случайные люди.
      - Случайные? Вдруг они ждали на берегу, когда океан вынесет к их ногам труп злейшего врага?
      - За ожидание нельзя привлечь к суду. Мысли граждан - их личное дело.
      - Это большое упущение в системе правосудия.
      - Но не это самое удивительное. Вот, смотри, - Сандра показала рукой в океан и я повернулся к ветру лицом, подставляя глаза пригоршни мелких брызг. Рука протягивалась мимо и уходила к самому горизонту смуглой и правильной дорожкой от выбритой подмышки до лакированного кончика ногтя указательного пальца - непозволительно фамильярный жест по отношению к стихии.
      Повинуясь приказу шов облаков разошелся, выворачиваясь наизнанку розоватой подкладкой раннего заката, как будто вздрогнуло и приоткрылось небесное веко с макияжем мрачных тонов, обнажая кровавую радужку внимательного альбиноса, погруженную в мутную белизну серебристых перьев. Где-то там медленно двигались крохотные зерна громадных птиц - раздражающие пятнышки отступающего дня, лениво лежащие на плотных ветрах, цепко приподнимая перьями необходимый нам здесь покой. Океан замирал, внутренний завод бесконечных волн иссякал и вечная игрушка твердела мазками тьмы и багрянца, опадала справа и слева от нас, вспучиваясь чем-то неразличимо узнаваемым, но все еще упрятанным глубоко под формой правильными складками долгожданной сущности. Волны вновь пришли в движение и когда казалось, что понимание безвозвратно утеряно, что глаза лишь путаются в перегруженном хаосе точных черт, картина вдруг прояснилась, вымерзла на зеленоватом стекле пугающей невозможностью и покоем.
      Внезапно пейзаж был словно отодвинут от меня какой-то чуждой силой. Мне показалось, что внутренним взором я вижу под бледно-голубым вечерним небом второе, черное небо, внушающее ужас своим величием. Все стало беспредельным, всеохватывающим... Я знал, что осенний пейзаж пропитало другое пространство - тончайшее, невидимое (хотя и черное), пустое и призрачное. Иногда одно из пространств приходило в движение; иногда оба пространства смешивались... Неверно было бы говорить только о пространстве, ибо что-то происходило во мне самом; это были нескончаемые вопросы, обращенные ко мне. Воздух был между вещами, но самих вещей уже не было. Мертвое или спящее лицо выглядывало из бездны, подставляло зеленую кожу слабым блесткам закатного неба, мечтало о том, что уже не могло стать по ту сторону вечной воды, держало и разворачивало ощущение разверзающейся параллельной бездны, рядом с которой обратная сторона Луны выглядела как декорация к пасторали. Призрачная вселенная зажигала собственные светила, между которыми двигалась невозможная сила, бесконечно чуждая, холодная и, в тоже время, чувствительная к биению человеческого сердца. Одиночество и стремление согревали их безнадежность, а странные машины рассекали бесконечность в жестоком неведении творимых мучений.
      Я задохнулся и упал на колени, сгибаясь к клинкам травы, все ближе к волнистой раковине побережья, но смрад проникал во все поры, отвратная сладость разложения запускала слизистые клешни в желудок, но он лишь отплевывался черной желчью, горечь которой казалась медом в сгнившем мире. Черные полотнища сжимали меня, но отвращение выбивало, уносило в нечто еще более далекое, прочь от вопросов к единственному и сжигающему желанию освободиться от спасительных тисков взбунтовавшего тела. Я потерялся, истончился, пропал и нашел себя уже стоящим на коленях, сгибаясь агонизирующим червем над желтоватой лужицей рвоты - ослепляюще яркой, словно это солнце плеснуло блевотиной на заброшенный берег. Сандра крепко держала меня за плечи, не давая уткнуться в песок, но мое тело тряслось, руки хватались за траву, отчего ее пальцы неотвратимо соскальзывали с потной кожи и не было времени даже поднять упавшее полотенце, прикрывая наготу от все еще безглазой морской маски, медитирующей в наших головах. Ее бездумье было ужасающим, оно изгоняло из липкости привычной личности, но спасительные ложноножки белесыми щупальцами тянулись за желтой кругляшкой души с расплывчатой руной собственного предназначенья.
      - Остановись! Остановись! - кричала Сандра кому-то, только не мне, возможно безымянной и безумной стихии, а Сэцуке бегала по пляжу и выкрикивала стихи:
      Через две тысячи лет,
      Без ста лет,
      У меня будут прекрасные родители:
      Через четыре тысячи лет без двух сотен,
      Если не были знакомы,
      Любовь бы не пришла.
      Я люблю такой любовью,
      Которая никогда не заканчивается.
      Я живу этой любовью,
      Кто знает, что я делаю.
      С первого опьянения,
      Я думаю о тебе,
      Днем, ночью, непрестанно,
      Ответь мне.
      - Вот так долбят решетки, - горестно констатировал старик. - Запомни, нет ничего хуже раздолбанной решетки, особенно когда за дело берется не специалист. Это тонкая, филигранная работа и ее слишком просто запороть.
      - Что же будем делать? - спросил паршивец. - Сдаваться? Тут попахивает кататоническим кризом... Давай позовем Тони?
      - Заруби себе на носу - Тони из конкурирующей фирмы. Мы, конечно, не любители. Можно даже сказать - профессионалы, но мы лишь мелкие предприниматели, ищущие собственную норку на поле битве мировых титанов. Соваться в их разборки нам не резон, но свой кусочек сыра и сосиски всегда ухватим.
      Паршивец недоверчиво покрутил головой.
      - Чудеса никогда не иссякнут! А я-то думал, что пришел в солидную компанию... С перспективой. Чем же тут заниматься? Пасти вещи?
      Он вытащил крючколовскую палку с жадно сжимающимся от предвкушения добычи крючком и повертел ею над головой:
      - Эге-гей, лошадки!
      Старик зачадил очередной трупик.
      - Не понимает молодежь своего счастья, - пробурчал он. - Только так и можно выжить - безумной нежитью.
      Мальчишка спрятал палку, уселся на песок и стал рассматривать бегающую по линии прибоя Сэцуке. Волны хватали ее за голые ноги и затирали неглубокие следы маленьких ступней. Наверное, ему было грустно.
      - Слишком недолго живут жучки...
      - Да, - согласился старик, устраиваясь на корточках рядом. Ветер раздул полы его плаща, превращая высохшее дерево в несуразную, древнюю галку века динозавров. Синеватый дымок уползал за плечо и стекал тихим ручейком на песок, впитываясь в корни травы. - Мир слишком дерьмово сделан, чтобы попытаться разобраться хотя бы в части его загадок.
      - А что ты там бормотал про битву титанов? Кто с кем дерется на этом поле?
      - Зачем тебе это знать? Крысам деменции лучше не вникать в политику высших сил. Мы мелкие торговцы, у нас свои правила, свой рынок. Мы деремся друг с другом за кусок сочной колбаски, судимся. Хорошая жизнь, размеренная и предсказуемая.
      - Что-то ты слишком успокоился в последнее время, - заявил паршивец. - Так недолго и с лошадки слететь.
      - Я успокоился? - изумился старик и подпрыгнул, как будто и впрямь был птицей.
      - Ты. Ты. Не хотел говорить об этом раньше, но события последних дней слишком невнятны. Начинали бойко, а вот закончить никак не можем.
      Старик бросил скуренный трупик ветру и тот подхватил скрюченное тельце, завертел его в невидимых волнах и вознес в приземистое небо, где пепел затерялся среди серых разводов.
      - Ты ничего не понимаешь в политике, сынок. Если тебе выдали палку с крючком, то это еще не значит, что ты стал выше вещей. Мы просто другие, и понимание этого отличает нас от лошадок и мустангов, вот и все. Стоит на нас обратить кому-то внимание и наше процветание закончиться. С крючком и палкой против НИХ не пойдешь.
      - Звучит слишком угрожающе, - паршивец с силой воткнул палку в песок. - Но ведь у нас есть свобода воли. Кто мешает сменить легенду? Можно прикинуться марсианами! У-у-у-у!!! А-а-а-а!!! Я - марсианин! Я - большая оранжевая ящерица! Я провожу над тобой эксперимент и если хоть кто-то узнает об этом, мы разрушим планету! У-у-у-у!!! А-а-а-а!!! Ты, старик, можешь подобрать что-то мистические - роль привидения тебе подойдет. Будешь полупрозрачным дядюшкой, задавленным первым поездом в округе.
      Он замахал чешуйчатыми красными руками и неуклюже побежал по пляжу, оставляя на песке глубокие трехпалые следы. Толстый хвост мотался из стороны в сторону и взметал брызги. Старик не двинулся и продолжал сидеть мерзнущей, неуклюжей птицей. Уроды развлекались.
      - Ну как? - вернулся запыхавшийся мальчишка. - Здорово?
      - Заруби себе на носу, в пути легенду не меняют, - отрезал старик. - И инструмент подбери, а то заржавеет.
      - Злой ты сегодня, - сказал паршивец, поднял палку и принялся очищать ее от песка. - Обидчивый. Я же развеселить тебя хочу. Поднять настроение...
      - Упустим мы его, - вдруг признался старик. - Чую, что упустим. Редко со мной такое случалось и очень поганая это процедура.
      - Не упустим, - паршивец показал кулак океану. - Он наш. У нас пакт о ненападении. Мы - друзья, а друзей не предают.
      - Слишком многие силы здесь вовлечены и я пока не понимаю причины. Лошадка как лошадка. Обычная вещь, без претензий. Сколько таких было - тихих, незаметных, без патологий и членовредительства. Одно наслаждение читать воспоминания: "Сегодня, когда время остановилось, из стены вылез зеленый человечек. Мы вместе сочиняли стихи и письма домой. Он мне и сказал, что через отверстия розеток за мной следят родственники, ведь они все еще подозревают, что тот изумруд, который дедушка упрятал в мою голову, я еще не распилил". Прелесть! Классика!
      - Это все происки конкурентов, - предположил маленький паршивец. - Их проделки. Грязные, нечестные игры. Мы можем обратиться в окружной суд. Нет, мы должны туда обратиться. А что? Напишем заявление, наймем адвоката. Хорошего адвоката, дорогого. У тебя ведь есть накопления на спокойную старость? Хватит их держать в кубышке. Покоя нам здесь все равно не дадут.
      - Предлагаешь сражаться?
      - А то!
      Уроды продолжали шептаться, склонившись друг к другу так, что ветер сильным сквозняком рвал их слова и доносил до ушей лишь невразумительные обрывки. А ведь еще несколько часов назад тишина и гладь канала нащупали внутри слабый источник покоя и выпустили его неподвижным облачком, распростерли над пустынным балкончиком с несколькими столиками под навесом. Среди зарослей покачивались небольшие рыбацкие суда, уткнувшись широкими носами в деревянные пирсы, уводящие в таинственную желтизну, за которой зелеными шапками расселись далекие деревья. Мачты уставились с светлое небо с проседью облаков, а ветер морщинил воду и тени отражений расплывались тихой пастелью. Говорить не хотелось. Хотелось вот так всегда сидеть в пластиковом кресле, глотать шоколадное пиво и рассматривать вечность. После холодного купания где-то под свитером и джинсами наконец-то заработал источник тайного, неторопливого тепла и уютная пленка обволокла все тело. Если покой и умер, то после смерти он попал в этот рай.
      Сэцуке спустилась по лесенке к пирсу и шлепала от лодки к лодке, приседая и поглаживая оструганные до медовой желтизны доски. Сандра сидела рядом и наблюдала за ней. Приходилось ждать. Мимолетное ощущение счастья кончается тогда, когда начинаешь ждать его окончания. Как будто уже видишь тело бесконечной змеи, которая тянется к горизонту, шипя и брызгая ядом воспоминаний о повседневных заботах, за близким кончиком собственного хвоста. Самое неприятное в вечности то, что в каком-то направлении она очень даже конечна. А именно - в человеческом. Еще одна поганая линейка в царстве количества.
      - Значит это выглядит именно так, - сказала Сандра. - Безмятежная нормальность обыденного существования.
      - Гораздо интереснее.
      - Ах, ну конечно. Как прошлое, которое всегда оказывается зачастую ярче серого настоящего. Что только мы не готовы сделать, но только бы не чувствовать пребывания. Витаем в выдуманных мирах и ищем примеры жизни в том, что с жизнью никак не связано. Убожество! Может быть поэтому здесь такой покой? Тишина? Вот уж кого нет, так это людей.
      - Почему?
      - Одни живут в прошлом, другие ищут будущего, третьи возятся червями в небытии. И только я - редкая гостья подлинной жизни.
      - Тебе следует попробовать прелести меланхолии.
      Сандра осторожно отпила из горлышка и покачала бутылку перед глазами, наверное наблюдая как в импровизированной пенной волне захлебывается солнце.
      - Безумие... Меланхолия... Слишком много символических знаков яви, а явь вообще без знаков - как скоростная дорога с перекрестками, несешься и не знаешь на каком повороте тебя окончательно выбросит из кресла. Слова, слова, слова. Как много слов, как много мнений. Говорю как профессионал по производству мнений - вот где подлинное распадение. У тебя есть мнение, у меня есть мнение. И тогда какой в этом смысл? Какой смысл во мнении, которое не меняет существенности? Или инквизиция была в чем-то права? Сэцуке! - внезапно крикнула она.
      Маленькая девчонка сидела на краю причала в тени лодки, на корме которой было выбито "Суб Марина", и рассматривала толстого пеликана, курсирующего между всплесками рыбок, серебристыми тенями скользящими у поверхности. На крик Сэцуке посмотрела в нашу сторону, прикрыв глаза ладошкой, помахала в ответ и на корточках мелким гусиным шагом слегка отодвинулась от воды. Пеликан согласился подплыть поближе.
      Хваленый фирменный суп из креветок оказался обычным подогретым и подсоленным молоком, в котором бултыхались розовые кусочки, а филе из рыбы ровно соответствовало своему определению - большой прожаренный кусок без изысков, а потому вкусный. Сандра ковыряла что-то вегетарианское, заказанное сгоряча, и пришлось пододвинуть ей половинку филе. Она с укоризной посмотрела на меня, но от рыбы не отказалась, ссыпав на нее всю зелень.
      - Хочешь искупаться? - спросила она.
      - Да. А ты?
      - Конечно.
      - Ты девушка рисковая.
      Сандра улыбнулась, а мне вспомнилось как накануне вечером мы засиделись с документами дома. Расположились в зале за обеденным столом, убрав с него свечки и салфетки. Груды папок с вырезками адвокатша аккуратно разложила по периметру, но потом пришлось их открывать и закрывать, сравнивать записи, фотографии, сверяться по компьютеру и менять местами бумаги, пропахшие затхлостью архивных могильников, после чего на столе образовался локальный хаос, лишь слегка упорядоченный памятью и липкими бумажками с обрывочными записями. Бумажки у Сандры почему-то оказались розовыми с выдавленной кружевной каймой. На таких в борделе удобно ценники писать, почему-то прокомментировала она мой интерес.
      На фотографиях были женские лица. Они смотрели из-под глянца обложек, сквозь цветные точки газетного официоза, прятались за шершавую матовость карточек домашней выделки. Сотни лиц. Красивых и не очень, спокойных и строгих, зрелых и молодых, и во всем этом калейдоскопе была некая точка общего соприкосновения, какое-то общее единство, которое улавливалось лишь уставшим от разнообразия глазом. Огромная коллекция ухваченных душ. Вдруг кто-то слышал их шепот? Их главную тайну, которую они были готовы открыть лишь наедине? Они скреблись пальчиками из плоскости своего заключения, странные лица в тесных переборках забальзамированной действительности, в строго отмеренных рамках подлинности и похожести.
      Ноутбук хранил еще более обширную коллекцию, карточным веером компьютерного пасьянса рассыпая изображения по плывущему в синеве наутилусу. Сандра стучала по клавишам и глаза заполняли экран - анонимные, неизвестные, готовые все что угодно таить в крошечных бликах давней фотовспышки - порочность и целомудренность, сумасшествие и ледяную интеллектуальность, медитативную пустоту или просто пустоту растительной жизни, оставшейся за кадром.
      - Подожди, - задержал я прохладные пальцы Сандры и склонился над черно-белым, искусственно размытым снимком обнаженной девушки. Близкое лицо, черные волосы и руки, подставленные под щеки, были четко обрисованы умелой фокусировкой, но спина и ноги покрывались кокетливым намеком приглушенного сияния, тайной глубиной, куда не дотягивались заинтересованные щупальца примитивной похоти. - Ты знаешь ее?