Я поставил его на стол, сунул несколько конфеток в карман и со стаканом коньяка пошел в номер. Полумрак и прохлада текли навстречу из распахнутой двери, выталкивая тишину и рассеянный свет в коридор, осаждая их бликами на больших репродукциях. Включатель был на уровне ладони. Он послушно и мягко разогнал одиночество, высвечивая из пустоты двуспального номера длинную и худую фигуру старика, рассевшегося в змеистом кресле под легким абажуром на тонкой ножке и все в той же позе "Мыслителя" разглядывал пастельные натюрморты у себя над головой.
      - Близнецы, - пробормотал он. - Найдите двадцать отличий и наш отель сделает вам пожизненную скидку. Паршивца на них нет.
      Паршивец уже завалился на дальнюю кровать - белоснежный аэродром отдохновения и, возможно, чувственности, с неизменным окантованным искусством над головой. На этот раз - античные вазы.
      В левом углу притаился еще один рабочий столик со скромной лампой и широким стулом, надоедливо пялящимся на старинную карту северного и южного континентов, усыпанных фигурками людей и животных и обложенных с океана армадами тяжеловесных парусников. Здесь же нащупывалось колесико кондиционера и я прибавил тепла. В щелях под потолком оживились ветра и вот теплые змеи проникают под плащ и рубашку.
      На столе были поставлены две таблички, но знакомые буквы отказывались сочетаться в слова, а знакомые слова противоречили всякому смыслу. Вызывающая абракадабра временного приюта командированных душ. В ящике стола разлеглись красные и зеленые карточки с прорезями для дверных ручек.
      - В шкафу - телевизор, - предупредил старик, но паршивец претворялся спящим - темное пятно на покрывале.
      Телевизор из рода тех славных марок, которые обходятся двухкнопочными пультами - включить и искать канал. Рядом затаился пустой кувшин с массивными стаканами. Весомое тельце послушно впустило нас в придуманное волшебство ста миров, но мне быстро надоело перещелкивать с одной экспрессии на другую. Цвета завораживали и раздражали своей непонятностью. Хаос пикселей отказывался складываться в управляемую картинку, был забыт привычный когда-то ракурс понимания связи между вспыхивающими точками и иллюзией реальности. Слепая рука сознания шарила в пыльной пустоте, но пальцы хватались за обломки диких и ненужных вещей.
      - А мне здесь нравится, - сказал старик. - Если юг не столь богат, как север, то уж он точно берет своей аристократичностью. Здесь как-то ощущаешь, что война еще не кончилась и у нас есть право на реванш. На справедливый реванш. Тихо, скромно, со вкусом и без этой мелочной экономии на туалетной бумаге. Помнится был у нас один такой... пиджак. Прислали из головной конторы надзирать и стучать. А может быть, и наоборот - стучать и надзирать. Не суть важно. Так он в первый же вечер по туалетам прошелся - проверял расход воды и бумаги. Каково?!
      Старик приложился к бокалу, но надежда на окончание очередной коневодской истории не сбылось.
      - Недаром сказано - не отягощай приятное полезным, - продолжил он. - Однако он не внял советам и выписал с севера некую умопомрачительную программу за полторы тысячи монет. Решил учить нас экономии. Нас! Экономии!
      Еще глоток. Брови сдвинуты, пальто распахнуто, руки сжимаются в кулаки. Урод.
      - Не знаю, к сожалению, как он инструктировал женскую часть коллектива, но с нами он был весьма на-ту-ра-лис-ти-чен. Измерял длину отрыва бумажки и не дай вам бог, если она будет превышать положенных пяти сантиметров (величина допуска - плюс-минус сантиметр). Объяснял тонкости и хитрости новейшей технологии подтира и вообще рекомендовал пользоваться черновиками и факсами. Оказывается тщательное примятие последних придает им, цитирую, неотличимую идентичность с лучшими сортами туалетной бумаги.
      Как опытный рассказчик он взял драматическую паузу, победно оглядывая номер, затянулся коньячным духом (бокал уже опустел) и приступил к завершающей части повествования.
      - Итог компании оказался успешным. В результате затраченных полутора тысяч монет, двадцати восьми человеко-часов и пяти мотков пипифакса на полевые испытания, расход последнего удалось снизить на восемь процентов, увеличить эффективность пользования черновиками и факсами на три процента. Удовлетворенность от собственной работы у коллектива возросла на пять и пять десятых процента. Уверен, что в головной конторе выли от счастья, вычитывая его отчет.
      Воздух был еще холоден - теплый ветерок кондиционера угрюмо гудел, вырываясь из скрытых щелей под потолком, и я в одежде завалился на ближайшую кровать, свесив ноги в ботинках, чтобы не пачкать светлое покрывало. Влажный плащ создавал чувство некоторого неуюта, тени озноба от дождливой погоды, но делать лишние движения, сдирая с себя зеленую тряпку, не хотелось. Строго говоря, не хотелось вообще ничего, даже закрывать глаза, обращаясь в вымученную тьму одиночества, поэтому палец услужливо жал на кнопки пульта, вызывая совершенно фантастические цифры в верхнем правом углу. Стакан опустел, отдав горячие реки пищеводу и желудку, откуда они теперь подтягивались к мозгу ячеистой пеленой пограничного состояния между сонливой явью и явным сном. Где-то там рядом затерялось большое зеленое яблоко, слишком аккуратное и красивое, чтобы быть сочным муляжом, принесенным призраками с лунной поверхности.
      Железные прутья изголовья надоедливо впивались в затылок твердыми пальцами неумелой ласки. Запищал телефон, выталкивая из пыльного мешка безвременья ритмичной и тонированной мелодией траурной настойчивости.
      - Это Сандра, - сказал старик. Надо же, просто молчал. Сидел и вежливо молчал в своем уголке опьянения на голодный желудок. Учимся. Чему-то учимся. Или стареем?
      - Это я, Сандра, - подтвердили из трубки. - Как устроились?
      - Замечательно.
      - Я вас разбудила? - констатация без чувства вины. Контрольный звонок. Контрольный выстрел. Контрольный укол в коллапсирующую психику. - Извините.
      - Я не спал. Смотрел телевизор. Тут слишком много каналов. Буду выбирать до утра.
      - Найдите бейсбол. Сегодня должен быть бейсбол - середина сезона, все-таки.
      Старик распахнул вторую дверь и чернильная темнота слегка залила порог. Где-то там светились белые поверхности деревянных стульев и стола, высвечивала призрачная желтизна еще одной кирпичной стены, возвышающейся под срез первого этажа. Ночь проявлялась цветением ресторанов и баров Пяти точек, но в общем было тихо - насколько вообще может быть тиха консервативная, аристократическая южная ночь.
      - Вы где?
      - Здесь. Здесь есть терраса. Уютное местечко.
      - Не замерзнете. У нас легко простудиться. Осень. Обманчивая осень.
      - А где вы сами, Сандра?
      - С изобретением телефоном этот вопрос становится все больше неуместным. И бестактным. Зато я поняла, как надо было назвать ваш отель.
      - И как же? Если у него вообще может быть название. Здесь только ночь и тишина. Мы отгорожены от столицы стеной и ночным портье. Кстати, ваша помада все еще валяется на столике...
      Легкий вздох имитации облегчения. Возвращенной потери искусственного лица. Я усаживаюсь на светлый стул. Пожалуй здесь даже лучше, чем в номере. Повод для бодрствования в то время, когда спать уже нельзя. Главное - не обращать внимания на запредельность над головой, прибежище светлячков, бесстыдно обнаженное упавшим солнцем. Где есть такое место покоя с незаходящим светилом?
      - Wahnstimmung.
      - Что?
      - Wahnstimmung. Волнующий опыт психических модификаций. Все люди, если повет наблюдать их в подходящий момент, описывают это как изменение чувствительности, как модификацию опыта собственного тела, собственного мышления, как нарушение отношений, связывающих их с другими, порядка и вольности в обращении с миром природы или, говоря проще, искажение окружающей их обстановки.
      - О чем вы, Сандра? О чем?
      - Мне хочется вас предупредить. Предупредить хотя бы вот так, в холодной тьме телефонной болтовни. Это первоначальное "пережитое" - необычное и причудливое - и есть сам опыт процесса несоответствия. Это и есть то фантастическое сияние, которое странным облаком окутывает все внутренние и внешние события.
      - А, так вы читаете, - догадываюсь я.
      - Ставлю диагноз, - легкий смешок не разрушает серьезность, только оттеняет всю ту же ночь. Так и представляется выпирающая из темноты белая кровать, шелковистое белье. Спит ли она обнаженной? Или это тот самый багаж фантастических стереотипов со сто второго канала стеклянной сиськи, притаившейся в шкафу? - Порой интермиттирующая, порой прогрессирующая, зачастую также способная регрессировать, эта волна, идущая из глубин, которую называют "кинестезическим нарушением", "психическим автоматизмом", "регрессией", "аффективными нарушениями", "нарушениями настроения", являются либо основанием для беспокойства и замешательства, либо теми молниеносными интуициями, которым соответствует достаточно точная, чтобы быть описанной, семиология. Вы слушаете?
      - Я в грезах, я в грезах.
      Затем приходит свет. Тот самый, всепроницающий и окутывающий, где одиночество шершавым языком вылизывает реальность, сладким мороженым стекающей в подставленные руки. Откуда им все известно? Почему им не трудно пройти по миллионам нитям, пронизывающим мозг когерентностью социальных правил, электромагнитной шпаной вечных новостей, взрывами сдергивающих луну с внутренних небес Китая и погружающих три одиноких тела в светлое безбрежье идиотической насмешки! Полный хаос знакового наполнения видовых обзоров, рухнувшая плотина традиционной слепоты только затем, чтобы длинный и пупырчатый язык принялся уже за меня, растворяя физику тела, трансформируя и трансмутируя великим магистерием свинец воображения. Мне приходится двоиться в ртутном лабиринте, который ввинчивается в голову маленькими многоразмерными карликами Эшера, прикидываясь скрученной размерностью ломких костей.
      Никто не знает возможной тайны преображения реальности, даже я сомневаюсь в сонливом одиночестве вечного пепла чужих мозгов. Чьи ваши имена, странники и путешественники запредельного мира Откровения?! Сколько готово отдать репутацию, дабы взглянуть - что представляет собой скольжение без кораблей и оазисов, ибо все здесь равны. Страх спускается на глаза надоедливой вороной, вычерпывает жестким клювом, ужас распада и исчезновения, не такого мягкого и отпускающего, за которыми деревянное вместилище баюкает жидкий прах, а лишь страшный дракон небес, выискивающий не жертву, но спасенного. Тебя разрывают как бумагу. Ты и есть ветхая бумага с уже истершимися письменами, негодная и лживая, потому что не может правда иметь обличье. Травоядное жало прорастает джунглями блистающих лезвий, испускающих вой и кислоту, липкая клетка распадается по внешнему измерению и не нужно замка, дабы отгородить новый палимпсест от проявки стеклянных банальностей.
      Быть в пепле не страшно, если не цепляться за то, без чего ты не сможешь жить, тайна тайн клетки в том, что ее и нет, абсолютно, это толкует каждый странник, обреченный считать знаки на коже. Тут многое открывается, под сенью высохшего древа, каждая ветвь которого - путь, уходящий в пустоту. Как обрывистые флаги наколоты на отравленные шипы спасительных игл шпионы, предатели, имаго несотворенного, тщетно вникающих в надписи честной борьбы: "...моя рука раздваивается", "нога проходит над головой", "мой череп светится как лампа", "мое тело полупрозрачно и обескровлено, вода и вещество вытекают из него", "слова в мозгу оставляют волны, которые нас перехлестывают", "мои мысли перебраны и нанизаны как жемчужинки". Вот вам проводники в тщетно скрываемый портал нескончаемой работы. Сюда не добраться на дозах мескалина, который слишком уж человеческий, чрезмерно рационален и презирает импровизацию. Подгонять наслаждением - ввергаться в ад, а там много декораций на все вкусы.
      Обманщики, вот страшное имя современности. Она смотрит под ноги и не видит творящееся в небесах. Потусторонних небесах прихода светлячков, ибо у них есть свой ответ. Я знаю природу страха, страх - холод чужого ответа на незаданный вопрос. Нас здесь много, слишком много, мы одиноки и цепляемся за локти, за вывороченные кости и опустошенные черепа, бельма глаз и исколотые локти, как будто что-то может задержать от побега. Но мы не знаем, что и страх кончается, выключается севшей батарейкой и я бреду сквозь толпу дурно пахнущих животных новой эры, сквозь обреченных жить из-за своей отваги, прочь от лоскутков влюбленного анчара, через барханы перемолотых костей и чистейшего песка сгоревших душ. Вот уж что им точно не нужно, так это наших историй, тел, заросших броневых плит силурийских чудовищ. Что испытывает металл при переплавки? Что отдает душа, выпариваемая из тела? Заживо, без анестезии, в пустоту.
      На столе поселяется лягушонок - физический и физиологический, с лапами, длинным ртом и зеленоватой кожей. Так он должен выглядеть, крохотное создание в тени кирпичной стены, ограждающей от рассудка спящего города. Внутри номера зажигаются тусклые огоньки. Костюмная пара даже идет созданию болот и воображения. Оно пододвигает взявшееся из проката бреда кресло, выщелкивает сигару и заявляет:
      - Я не бред.
      Даже не заявляет, в этом слишком много было бы неприятной настойчивости. Уведомляет. Санкционирует собственную объективность.
      - Примите это, - вроде как виновато лапы расходятся, выдергивая сигару из беззубого рта. - Не лучший облик, не лучшие времена. Хотя вам ли говорить об обманчивости первого разумения.
      Сигара повисает в лапе, существо дергается и громадный москит с хрустом погружается во влажную бездну.
      - Наверное вы ждете предупреждений? Откровений? Предсказаний? - спросило существо и рассмеялось непонятной шутке. - Ну конечно же! Зачем еще являются такие образины! Говорящие кузнечики, любвеобильные ангелы? Нет, - грустное качание головой, - этот мир в вас обречен. Искать повода в том, что беспричинно... Среди ваших коллег очень много фобий. Это мешает, знаете ли. Ну, зеленые человечки, это, согласно канону, еще куда не шло. Хотел бы я, скажу по секрету, быть зеленым человечком. Завидую этим фантастическим созданиям. Их можно бояться, их можно принимать всерьез. А кто готов принять всерьез говорящую жабу?! И только не надо меня целовать!
      Смех. Это был самый настоящий лягушачий смех. Так должны были смеяться разумные лягушки, если бы таковые существовали. С квакающими подвываниями, надуванием живота, так что костюм начинал жутко трещать. Крохотные пуговички впивались в студенистую материю, на дрожащих передних лапах сверкали неземным огнем красные запонки в белоснежных манжетах.
      - Вообще, в этом много непонятного, - доверительно сказало существо, отправляя очередную порцию дыма в путешествие к звездам. - Казалось бы, все ясно - дискордант, делирантность, аутистичность, спалтунг и прочие интропсихические атаксии. Клиент готов? Клиент готов. Что там, что там? Полистаем, полистаем.
      Существо в непонятном волнении даже встало со своего кресла и пропутешествовало по столешнице, листая воображаемую книгу.
      - Ага, ага. Читаем, интересуемся... Быть действительно собой означает уже не быть интропсихически атаксированным, дискордантным, поскольку его существование уже не является существованием личности или является только лишь существованием личности, которая в нем не одна. Вещь располагает собой лишь в отдельных гранях; каждая из них соответствует образу, "маске", которая является как бы частью личности. Здесь нет возможности обеспечить преемственности собственного "Я" вследствие его рассеянности, а иногда уничтожения, превращения в некий агрегат идеоаффективных блоков.
      На краю стола оно замерло - застыло маленькой нелепой скульптурой национального лягушачьего праздника. Мгновение реальности прокатилось по плоской голове волной неподобающих морщин, сдирая с существа все остатки правдоподобия. Лапка поскребла по брюшку.
      - Впрочем, все эти нарушения многократно превосходят действия мескалина или гипноза, так как мы получаем подлинную деперсонализацию, распад личности, предполагающей не только схему тела... Хотя причем здесь тело? Вот это, вы хотите сказать, тело? Эта слизистая шкура? - существо сардонически засмеялось, если это вообще возможно для амфибий. - Но им виднее. Им всегда виднее. Продолжим. Так... Не только схему тела, но и потребность сконцентрироваться и унифицироваться, чтобы создать свою личность во взаимоотношениях с другими. Странная логика, вы не находите? Оказывается, банальность и посредственность, приземленность и ограниченность - прямой путь в общество! И зачем тогда нам нужно такое общество? Нам нужны простые вещи. Нам не нужна унификация.
      Сигара догорела до тонкой полоски и взорвалась чудесным фейерверком, истекла волосками разноцветного огня, оставившими на столешнице темные потеки. Существо не испугалось, лишь вежливо потерло лапкой ближайшее пятно и вздохнуло. "Шутники", прошептало оно.
      - Скажем честно и прямо, ведь честность и прямота - наша политика, если в болоте возможна политика. Мы - волшебные создания и нам нужен волшебный мир, пристанище после долгих странствий, миф, архетип говорящего мира, реальность, пронизанная странной сетью искусственных значений, мистических связей, загадочных сил, космических, теллурических или астральных событий. Мы готовы на капризы и непредсказуемости, на искусственность законов физики, суверенность мысли и абсолютность слова. Поверьте, нас это не страшит. Мы хорошо подготовились. Мы видим этот идеократический барочный лабиринт, архитектонику чудесного, накапливающую сложность, запутанность, съедающую горизонт реальности. Войти в него просто, существовать - невозможно.
      Я открыл глаза и посмотрел на небо, цветом похожее на экран телевизора, включенного на "мертвый" канал. Собственно, это и был телевизор - притаившийся гипнотизер и психотерапевт в тишине деревянного ящика сознания. В руках еще ощущались стакан и яблоко, в пустоте головы мир продолжал раскачиваться на безумных качелях. Оставалось допить коньяк, догрызть яблоко и положить все на столик под отощавшую лампу. Там кроме неподъемного телефонного справочника и самого телефона (для звонка в номер наберите номер этого номера, для выхода в город наберите девятку) лежала цветастая местная газета "Южная Метрополия". Фотография и передовица привлекли меня. Готическим шрифтом было набрано: "United Aliens Force" объявляют очередной призыв. Хочешь увидеть Бельтегейзе? Приходи к нам!". Фотография являла довольно неуклюжий монтаж традиционных серых лап, тянущихся к испуганным лицам подростков. Фон был размыт, плечи у подростков - оголены. Поясняющая надпись мелким шрифтом гласила: "Еще несколько исчезновений в Гринвилле, округ Виги".
      Читать дальше необходимости не было. Листать газету не хотелось и я положил ее обратно, попутно столкнув огрызок на пол.
      - Эх, как его, - оставалось только покряхтеть и перегнуться на другую сторону кровати. Огрызка не обнаружилось, зато меня теперь крепко держали за ноги. Руки оскальзывались о слишком гладкое покрывало, но мне все-таки удалось уцепиться за столик, перегнуться и посмотреть на то, что творилось сзади.
      Держал меня ночной портье. Сжимал руками ноги и сквозь носки к коже просачивалось ощущение нарастающего холода - не снежного покалывания от разрегулированного кондиционера, а плотные объятия вечного льда. К несуразности ситуации очень подошла бы искаженное лицо с выкаченными рачьими глазами, но портье выглядел вполне спокойным и деловитым. Сквозь прямоугольник распахнутой двери втекали пока еще незнакомые мне личности - персонал отеля, надо полагать. Люди теснились, напирали друг на друга, обтекали постель, выстраивались ритуальным хороводом вокруг меня, обдавая все тем же холодом. Алкоголь в крови безрезультатно боролся против растекающегося из легких мороза. Слабый свет тщился вырезать из зернистого негатива рельефы склоненных лиц, но постоянные движения, слабые волны покачивания сбивали фокусировку в стигматы анонимности, слепоты. Большие руки рядами обвисали вокруг кровати ласковыми приспособлениями укачивания, убаюкивания, удушения.
      Словно дорога прочерчивалась по линиям жизни выставленных ладоней, петляя и угасая, сходя на нет легкой штриховкой распухших сладкими пирожками рук и вновь выпирая на поверхность откровенностью морщинистой коры постаревших деревьев. Каждый готов читать свое невыясненное предназначение, но не каждому придется соединить прочитанный отрывок с продолжением вечного повествования. Если истина разорвана среди нас, если все удостоены носить на себе черточку откровения, то, следовательно, мистерия мира принимает каждого из нас, каждый имеет смысл и место в скромной жизни. Поверхность тайны злым и ленивым левиафаном пробуравливала связность внутренних вод и не все готовы были узреть усыпанную моллюсками древнюю кожу. Тусклая вода растекалась по бугристой спине, оставляя на зеленоватых выступах клочья нечистой пены, и обрушивалась с крутых боков в первоокеан полой планеты. Стихия равнодушно смахивала трезубцами абсолютных ветров пытавшихся устоять смельчаков - первопроходцев внутреннего моря, аргонавтов безумия, и их тела светлыми молниями раздвигали дождь и тучи, уносясь в лицо хохочущей Селены.
      Где-то наверху остались молчаливые лица - обманка агонизирующего страха, провожатые в мир реальных снов, психопомпы страждущих душ, имеющих силу и смелость взирать на откровенную нелепость декоративной сцены. Я скукоживался, высыхал, увядал под их взглядами, тянулся к нелепым проводам крохотными ручонками, как амеба, увидевшая себя в сильный микроскоп, придавшего ей столь иллюзорную значимость. Сколь же самоуверено то, что мнит себя "Я"! Даже алфавит бессилен справиться с презрительной однозначностью или крайней двусложностью абсолютной пустоты, извращенной тяги к выпячиванию собственной реальности, раздуваемой подспудной уверенностью личного небытия. Неужели так трудно усечь ответ в дроблении мысленных зеркал, мгновенной гибели и возрождении, сна и отчаяния?
      Что-то все же мне помогает. Эту пропасть невозможно преодолеть, но рука ощущает белизну гудящей трубки, уверенную силу напрягшегося электричества, только и ждущего сигнала таинственного скакуна, заговоренного девяткой. Неопределенность плюет мне в ухо вопросительным писком и вялый кулак бьет в "шоколадку" упорядоченных кнопок. Проскакивает искра в недрах обыденной силы и меня выбрасывает в моросящую темноту мрачной отмели неглубокого южного города, в ширь волнистой поверхности, пробуравленной клиффами жилых кубов, умными фракталами сумеречной растительности и горящими бриллиантами ночных такси, уныло собирающих дань неблизкого утра. Где-то там беседуют двое в самом начале истории одной борьбы, перемежающейся безумными скачками и родственной отстраненностью топологической несвязности обыденной жизни. Где-то там нагие и могучие носильщики волокут к реке колоссальную тушу рассказчика и его желтоватые складки раздвигают колючие кусты на пути к общей гибели и откровению. Где-то там звезды обретают свои подлинные названия.
      Дорога ведет от соединения пяти улиц в сторону университета через редкие скопления домов, проложенных щетками неразличимой зелени, мимо приземистых баров, откуда слышится ангельский дансинг и щелканье бильярдных шаров, некоторые из которых выкатываются на улицу беспризорными колобками и прячутся в невысокой траве, через узкие пешеходные улочки, вьющиеся по пригоркам, через колею железной дороги, улыбчатым отполированным ртом приветствующей одинокого пешехода, ведет все дальше и дальше в ностальгическую неизвестность и пустоту неосведомленности.
      Легкий ветерок услужливо теребит распахнутый плащ, пальцы в карманах задумчиво и тоскливо обнялись в кулаки. Не хочется намечать цель, хочется подчиняться вязи дорожек и тропинок, ведущих в чернеющие цитадели с легким просветом круглосуточных лабораторий. Желтые, подглядывающие глаза щурятся на внутренний сад и старые деревья устало скрипят морщинистыми костями. Брызги отфильтрованных слез попадают за шиворот и стекают к пояснице щекотливыми ручейками неуместной оттепели. Притаившийся стальной страж оттягивает левое плечо и холодит угрюмой мощью бок и живот, раскачиваясь в такт бесцельным шагам. С ним вовсе не спокойно, он как притаившаяся змея, агонизирующая от чрезмерного яда, готовая кусать землю в оргазме некрофилии. Опасный сосед. Жуткое существо.
      Старик и маленький паршивец тащатся позади нахохлившимися воробьями или ободранными и голодными белками. Если, конечно, бывают воробьи и белки таких размеров. Шаркающие походки невыспавшихся, периодические зевания и неразборчивый шепот. Бурчат, уроды. Завели сюда в надежде кровушки попить, да и сами напоролись на еще худшее волшебство. Волшебство невозвращения и неподчинения. Противоестественный союз безумия и наития.
      - Давайте поговорим о чем-нибудь, - мальчишка.
      - Зачем? - зевает старик.
      - Я сейчас засну. Упаду под деревом и засну. Или на лавку. Да. Лучше упаду на лавку.
      - Я за тебя платить не буду в участке.
      - А мне плевать. Я спать хочу.
      - У нас есть дело, - говорит старик. Увещевает.
      - У нас всегда есть дело. Но ночью у нас нет дел. Ночью мы спим, - продолжает канючить паршивец.
      - Сейчас не ночь.
      - День? - спрашивает ядовито паршивец.
      - Около того.
 
       17 октября
       О-лице-творение
 
      - Снимите очки, - предупреждает секретарь и ночь одним взмахом обращается в день. Глаза наполняются слезами, моргают и за тонкой пленкой соленой жидкости жизнь сухопутных существ представляется пародией преувеличения - слишком большой офис, слишком высокий этаж, слишком красивая девушка. Она требовательно протянула руку и пришлось вложить круглые осколки тьмы в ее ладонь. Запел выдвигаемый ящик. - Они будут здесь. Можете проходить.
      Старик недовольно хмыкает, но маленький паршивец первым проникает за дверь и прилипает к громадному, от пола до потолка и от одной стены до другой окну. Слегка сумрачный экран, снаружи превращающийся в зеркало. Удобная штука для разглядывания оставшегося внизу города. Восьмиполосное шоссе взрезает приземистый центр напористой рекой и лишь редкие крупные здания сдерживают его поток, давая слабину и уступая кое-где широкими площадками с автомобилями - крохотными песчаными жучками, и просто с воздухом над красноватой землей. Слева поднимаются шапки зелени, поросшие аккуратными трех- и пятиэтажками близкого университета и законодательной палаты. Крест парламента насажен на медную выпирающую сиську, увенчанную парой флагов. Впрочем, косого креста там нет. Все-таки север победил.
      - Провинция, - объявляет старик. - Тихая заводь вырождающейся аристократии. Никому и ничего здесь не светит.
      Он усаживается в одно из кресел вокруг длинного стола, достает сигарету и возжигает огонь о стоящий рядом планшет с выцветшей маркерной схемой. Потоков капитала, надо полагать.
      - Здорово, - говорит паршивец. Он все еще у окна, вжимается в нагретое стекло и пытается надышать на него, но работающий кондиционер быстро выветривает росистое поле для изображения какой-нибудь гадости. - Мы здесь будем заседать?
      - Вряд ли, - говорит старик, поводя носом, принюхиваясь к грядущим событиям. - Мы здесь будем стоять по стойке смирно, а нас здесь будут отчитывать. Или нам здесь будут вещать. Работа у нас такая паршивая.
      Он опытный проходимец и к его мнению следует прислушиваться. Пепел стряхивается в ближайшую посудину, изображающую препарированную черепаху, запах какой-то сладости постепенно забивается привычной никотиновой вонью и в ответ на незаконное вторжение взревает невидимый кондиционер и окатывает собрание леденящей свежестью.
      - Ох, ну ничего себе! - мальчишка трет голые руки.
      Старик меланхолично тушит сигарету и застегивает последнюю пуговицу на плаще. Кепку он и не снимал.
      - Встреча прошла в теплой и дружеской атмосфере, - прокомментировал маленький паршивец. - А кто-нибудь может вообще сказать, что мы здесь делаем?
      - Ты проспал главное, - ответил старик. - У нас теперь есть работа. По крайней мере, нам ее обещали.
      Паршивец громоздит ноги на стол и ехидно улыбается.
      - Уж я представляю себе нашу работу.
      Старик не склонен вступать в препирательства. Он отворачивается и смотрит в окно. Хотя ухо направлено строго в направлении маленького паршивца. Ожидаются более едкие аргументы.
      - Надо собрать полный город вещей, чтобы успешно прикидываться нормальными, - вещает малыш, но старик лишь морщиться от грубого словца. Что-то он скис в последнее время. Давно решеток не долбил. Или не объезжал мустангов. Привык к спокойной, слегка семейной жизни. Легкие скандалы не идут ни в какое сравнение с несанкционированными поездками на поездах с субъектом, чьи права собственности не урегулированы в окружном суде.
      - Работа есть работа, - говорит наконец старик. - Деньги на обратной стороне Луны тоже нужны, если не хотим питаться маринадом.
      Мальчишка обдумывает ответ. Маринад он еще никогда не пробовал, но подозревает в этом опасную штуку. Деньги же его не волнуют. Он их не понимает.
      - А если нам Тони запрячь? - выдает он и смеется собственной шутке. - Тони, ау! Ты где? Может быть под столом? - он скрывается из виду и выползает к планшету. - Там ее тоже нет. А вдруг, она вообще выдумана?
      - Я ей так и передам, - дополнительно леденит воздух старик. - У нее к тебе давние счеты.
      Но паршивцу уже все нипочем. Он гудит, размахивает руками, изображая падшего ангела, пританцовывает на носках и строит рожи в белый потолок.
      - Я помню миллион вещей, я помню твой взгляд, я помню твой первый поцелуй, - гнусаво цитирует он нараспев. - Я полюбил тебя с первого взгляда и жизнь мне стала не мила... А как мы танцевали в баре, ты была королевой, смущенной королевой, я сразу почувствовал это пересохшее сглатывание несуществующей слюны стыда и волнения.
      Он прошелся по комнате в воображаемом вальсе с закрытыми глазами. Старик нагнулся и ловко подцепил пальцем его развевающуюся штанину.
      Где-то по другую сторону стола скрывался маленький столик с двумя мензурами вечноподогретого кофе с кофеином и без. Под раскидистой салфеткой с пожелтевшими кистями притаился второй уровень, уставленным коричневыми стаканчиками, пакетиками и длинными пластиковыми трубочками для перемешивания получившейся бурды. Стаканчики были примечательными - на них обнаруживалось размытое изображение эхограммы чего-то похожего на бобы и надпись, гласящая: "Бей в почки точно - кофеин на твоей стороне!