С оглушающим криком лопались трубы, перекрывая рев пламени, и из черно-багрового хаоса вздымались фонтаны гейзеров центрального водоснабжения. Была надежда, что они как-то утихомирят стихию, но вода лишь нагревалась, кипела, как будто действительно вырвалась из обжигающего нутра земли; струи пара переплетали крупные капли, закручивали, выносили их на поверхность тугой тучи, оседлавшей дом, и стряхивали едкой кислотой пота на кричащих людей.
      Бившие из брандспойтов потоки густой белоснежной пены отвоевывали то, что уже не годилось огню, что осталось после нашествия чудовищного моллюска, под чистую сожравшего одинокий коралл и неторопливо двинувшегося дальше в поисках новой пищи. Дымящиеся остатки пиршества украшались глазурью и становились похожими на подгоревший праздничный торт. Пожарные делали свое безнадежное дело, удерживая голову "питона", направляя пену в самое сердце огня, а мрачный брандмейстер жестами давал указания своим медленно и неуверенно наступающим армиям. Пожар сгущался, стягивался в ослепительно сияющий шар, выбрасывая и втягивая щупальца, подгребая под себя все то, что еще могло гореть. Люди длинными баграми вырывали из сытых объятий пламени жалкие кусочки пищи, как будто и сами желали полакомиться рассыпающейся в прах неразличимыми и неузнаваемыми обломками того, что когда-то было домом.
      Наконец кости перекрытий подломились, убежище огня зашаталось, угрожающе заскрипело, завизжало, острыми бритвами вспарывая покрывало ревущего пламени и впиваясь в слуховые перепонки до рези, до боли, отчего хотелось скорчиться, сжаться, но только не слышать прощальную песню отлетающей души дома.
      - Всем отойти! - закричал брандмейстер, и черные с желтым фигуры пожарников отхлынули, отступили, оскальзываясь на размокшей земле.
      Вовремя. Огонь неожиданно приутих, съежился, побледнел, закутался плотнее в дымную тогу и на фоне светлеющего неба вдруг отчетливо проявилась, прорезалась загадочная пентаграмма, сложенная из раскаленных балок агонизирующего дома. Затем она сломалась, рассыпалась на миллионы точек багровеющих чернил и медленно осела на бьющееся сердце пожара.
      Глаза постепенно привыкали к темноте, а кожа лица все еще чувствовала жар, исходящий от пепелища. Пожарные гасили лампы и прожектора, снимали шлемы и подставляли головы под тонкие струйки воды, вытекающие из заплечных резервуаров. Внутренний двор был покрыт множеством следов ног, которые хорошо отпечатались в размокшей красной глине. Как отстрелянные гильзы валялись огнетушители - толстые, неуклюжие "залькоттены" и узкие "эврики". Скатывались рукава, собирались брошенные багры и топоры, отрезались веревки; машины, наконец-то, отключили проблесковые маячки и теперь стояли усталыми, черными тушами вокруг того, что недавно было жилищем. Скорбное прощание, подумалось мне.
      Я все еще сидел в кресле, держал в одной руке кружку, а в другой - сигареты. Брандмайор, заложив руки за спину, стоял рядом и смотрел на сборы. От брандмайора ощутимо несло керосином.
      - Хотите закурить, Лоран? - протянул я ему так и нераспечатанную пачку.
      - Нет, я уже и так надышался... Литхен, Литхен! - закричал Лоран, подзывая брандмейстера. Тот ходил по краю развалин, светил фонариком в дымящиеся останки и топором ударял по застывшей пене расплавленного пластика.
      Я отхлебнул из кружки и поморщился. Кофе был холодный, с привкусом чего-то химического и отчетливо несъедобного. Наверное в него попала пена из огнетушителя. Я поставил емкость на землю, втиснул ее, ввернул в податливую глину и попробовал открыть сигареты, но у меня опять ничего не получилось. Руки дрожали. Тряслись. Придется предложить закурить еще и брандмейстеру Литхену.
      - Сработало, - сказал брандмейстер. Он посмотрел на свои перепачканные в саже перчатки, попытался их снять вялым движением, но затем просто вытер лоб и щеки, оставляя на коже щедрые черные мазки. - Правильно, что не выключили воду. Я всегда верил в кипяток. Помню как мы тушили нефтяной склад, вот где была работенка. А "залькоттены" - полное дерьмо. Дерьмо эти ваши "залькоттены".
      - Вижу, - сказал Лоран, - вижу. Так в отчете и напишем.
      Брандмейстер стряхнул наконец-то перчатки, принял от меня пачку и разодрал зубами упаковку. Пара сигарет упала на землю.
      - Извините...
      - Ничего, брандмейстер, ничего страшного.
      - Вы гарантируете, что в доме действительно никого не было? - спросил Лоран.
      Я вдохнул дым и слегка успокоился. Родное пепелище теперь казалось уснувшим змеем, неловко свернувшимся среди белоснежных домиков и громадных ярко-красных машин. Змей-детеныш, видящий сны об огне. Дым сгустился в отдельные струи и идеально ровно поднимался в небо.
      - В доме никого не было. Только я. Но я успел выбежать. Схватил кресло и выбежал. Потом вспомнил о своем кофе и сигаретах и вернулся. Потом опять выбежал.
      - Бывает и не такое, - сказал Литхен. - Некоторые умудряются вытащить на себе холодильник. Огонь... В огне люди непредсказуемы.
      - Ваш дом был застрахован?
      - Кажется, да, брандмайор.
      - Тогда вам не о чем беспокоиться.
      - У меня дом сгорел, брандмайор.
      Лоран похлопал меня по плечу и молча пошел к своей машине, уткнувшейся носом в большие черные баки на колесиках. Один из баков от столкновения треснул и из зигзага щели выглядывали сморщенные мусорные мешки.
      - Было трудно? - спросил я.
      - Нет. Такие дома горят хорошо и без сюрпризов. Главное - не дать огню перекинуться дальше... Извините.
      - Ничего.
      - Я пойду.
      - Да, конечно... Спасибо вам.
      - Не играйте с огнем, - сказал брандмейстер, подобрал свои перчатки и побрел к развернувшейся машине.
      Утро подкатывало все ближе, наступало, выдавливало тяжелую ночь прочь, подсвечивало новыми источниками синевы небо, в котором, тем не менее, продолжали расплываться безобразные пятна дыма, словно поганки на тощих ножках. Где-то высоко летел самолет, оставляя багровый инверсионный след - вспухающей рубец на теле нового дня. После долгого молчания подул ветерок и бросил мне на колени жухлый кленовый лист. Я закрыл глаза, но от запаха гари, от отвратительного тепла разложения не убежать. Некуда бежать. Оставалось лишь продолжать сидеть, вглядываясь в долгожданную пустоту внутри себя. Пришел некто и ложкой выковырял из тебя беспокойство, страх, сомнение, тоску, оставив одиночество.
      Бессмысленно. Невозможно избавиться от самого себя. Что бы не происходило, что бы не терялось, что бы не отбиралось, но человек так и оставался человеком. Мы как яма мироздания - чем больше от нас отнимаешь, тем больше мы становимся. В какие бездны заведет нескончаемое путешествие к корням?
      На самом деле я уже знал ответ. Он пришел из огня, вспыхнул страшной кометой, изгоняя последние клочья тумана иллюзий, а вместе с ним - силы и желания. Вот то, что и требовалось, что описывалось в эзотерических текстах и алхимических трактатах - сотворение черного камня, melaina lithos под преобразующим огнем Черного Солнца, в котором выпаривается morbus niger, черная болезнь. Свинец превратился в золото, только это было тяжелое, неподъемное золото, проклятая драгоценность.
      Окончательное и решающее значение, выявление, Offenbarwerden, раскрытие самого себя благодаря собственной жизни, нещадной терапии души, благодаря рассмотрению себя в зеркале событий, которым не подберешь ни смысла, ни наименования, ибо какой может быть смысл во внутреннем творении эго, кроме подтверждения и наполнения содержанием сущности под ударами экзистенциальной коммуникации... Хотя последнее еще не случилось, не произошло, оно лишь зреет как нарыв и вот-вот лопнет, потому что даже жестокость может лечить. Экзистенциальная коммуникация - новое слово древнейших времен, разрыв и отрицание любой режиссуры, планируемой и методичной, во имя единства двух личностей, двух невыносимо чуждых, но безусловно разумных существ, каждое из которых и есть возможность существования. Здесь нет места уловкам и недоговоренностям, здесь нет правил тому, что говорить, и говорить ли вообще; выбор между умолчанием и откровенностью уже не осуществляется произвольно, потому что нельзя сначала сказать правду человеку, а потом предоставить его самому себе. Ибо это живая правда, она нуждается в пище, она ловкий хищник и не терпит клеток. Она может выесть изнутри, оставив уже ненужную оболочку лживых слов и истлевшего духа.
      Мы ставим вопросы, ищем ответы, и никто из нас не берет на себя ответственность за другого и не предъявляет другому абстрактных требований. Умолчание - если им управляют чисто интеллектуальные соображения, а не общность судеб - становится достойным порицания в той же мере, что и откровение. Окончательных решений больше не существует. Таково условие, сказал мне огонь, и если ты его принимаешь, то следует отдать последнее, что еще может привязывать к старой жизни. Нельзя мыслить отступления, нельзя чувствовать поддержку, пора шагнуть в абсолют, в чистое поле, где все возможно, но где невозможно ничего, пора сдуть пыль обманчивого бытия, ведь никакого бытия нет и не могло быть, а было нескончаемое безумие и шоковая терапия.
      Пожарище остывало. Горячие волны накатывали все реже и реже, среди останков дома поселился маленький ветерок и пока еще робко, по-детски взметал в небо черную пыль, закручивался в легкие вихри, но спотыкался о сгоревший хлам и выпускал пепел из невидимых ладошек.
      Я встал, затер окурок в глину и подошел к остаткам крыльца. Ступени были покрыты страшными язвами, но вес мой держали. Пока держали. Шаг, еще шаг, еще. Гарь. Пахло чем-то химическим, расплавившимся пластиком, и только под громадными напластованиями ядовитой дряни продолжал жить казалось забытый, но столь живой и близкий запах ночного огня, укрощенного тепла и света, противостоящего набирающей силу тьме. Как, оказывается, просто. Нужно лишь сжечь собственный дом, чтобы получить все...
      - Ахиллес! Ахиллес! - прокричал я и сел на ступеньку. - Ахиллес!
      Нет ответа. Где ты, черепаха? Изжарена в погребальном костре ушедшей жизни или затоптана пожарными, раздавлена как крохотный орешек, случайно подкатившийся под ноги? В такое не хочется верить. Не может быть. Я швырнул ее в окно и вряд ли обидчивое создание могло так быстро вернуться. Скорее уж забилось в какую-нибудь нору своих друзей-кротов.
      - Ахиллес!
      Нужно подождать. Нужно сидеть и ждать, вдыхать дым, рассматривать испачканные руки и ждать. Не так это и трудно. Хотя... Кому все это нужно? Посмотреть бы краем глаза на таинственное существо, которое из хлама неоформившихся мыслей, желаний, фантазий выбирает именно это "нужно", набивает его вновь и вновь на заедающей машинке потока сознания. Простая вещь. Слишком простая вещь для того, чтобы она поместилась в голове. Тогда зачем все усложнять? Зачем превращать жизнь в конструктор со стандартными деталями и соединениями? Как бы не было извращено воображение, не так сложно предсказать результат сборки. Почему же все столь странно, абсурдно? Почему я не могу вспомнить - кто жив, а кто уже мертв? И были ли вообще живые среди марионеток последних дней? Разве я не замечал лески, привязанные к их рукам, уходящие к невидимым пальцам анонимного кукольника? Нет, не так. Теперь во многом можно себя убедить. Разобрать, рассыпать воспоминания на миллион простых фигур, на типовой набор стандартного сюжета и собрать то, что захочу.
      - Ахиллес!
      Последняя деталь головоломки. Ползи скорее ко мне и мы вместе подумаем над нашей общей судьбой. Что тебе нравится больше? Крупная клубника по утрам? Нет ничего проще! За что бы мы не брались, у нас всегда выходил абсурд. Только сумасшествие дарит покой в том мире, в том раю, из которого нас изгнали. И все остальное будет лишь сном, прекрасным и реальным, но все же сном. Куда бы мы не направились прочь от пепелища, тропинка всегда будет возвращаться к нему - перекрестку наших миров.
      - Ахиллес! Ахиллес!
      - Так кричали под стенами Трои, - заметил господин мэр, усаживаясь рядом со мной.
      Я огляделся, но вокруг больше никого не было. Пустая улица, тихие дома, молчаливый город. Ни машины, ни свиты, ни слона.
      - Поговорим, - предложил мэр.
      - О чем?
      - У вас разве нет вопросов, на которые хочется получить ответы?
      - Вы отобрали у меня все... даже вопросы.
      Мэр усмехнулся. На мгновение показалось, что сейчас он покровительственно похлопает своей холеной ладошкой по плечу, но он лишь достал из кармана зажигалку и протянул мне. Увесистый прямоугольник золотистого цвета с гравировкой задумчивой крылатой дамы.
      - Подчас приходится делать и более жестокие вещи. Во имя. Кажется так звучит у вас эвфемизм бессмысленных потерь? И сможете ли вы различить, где были действительно потери, а где - расставание с иллюзиями?
      Я закурил и зашвырнул зажигалку себе за спину. Вкус был отвратителен, но я насильно вгонял теплую горечь в легкие.
      - Я ничего не помню. Не темнота беспамятства, а какой-то серый, расплывающийся фон. Сон. Мираж. Разве я человек?
      - Память, - кивнул мэр, - воспоминания... Как будто от этого зависит мера истинной самореализации. Словно нет другой дороги к высшей точке жизни, нежели из глубин воспоминаний.
      - Боль. Безумие. Страх. Ностальгия, - предложил я.
      - И это тоже. Даже трудно себе представить насколько мелко может быть человеческое существо. Оно боится тех, кто рядом. Оно интригует, карабкается вверх, строит пакости. Оно предсказуемо, как баллистическая кривая. Бах! И полет, с траектории которого уже не свернуть.
      - Вы - мэр, вам виднее.
      Существо не обиделось.
      - Порой приходится выбирать и столь нетривиальные посты. Слишком много сцепилось, запуталось. Комиссия хочет одного, полиция настаивает на другом, клиника проводит свою линию. Необходим баланс сил. Я его стараюсь обеспечивать, хотя, конечно, главным моим проектом являетесь вы.
      - Но почему я?
      - Мы, - поправил мэр.
      - Ну, хорошо, почему - мы? Неужели там, среди звезд, больше никого нет? Более совершенных? Более достойных?
      Мэр посмотрел в небо, но там была только синева. Ветер разбавил остатки дыма до еле заметных розовых мазков и медленно заполнял пустоту кучевыми облаками.
      - Никогда не понимал - что такое звезды, - признался мэр. - Мне объясняли, что это какие-то огненные шары в каком-то космосе... Возили даже в обсерваторию, показывали фотографии, но... Нет, не понимаю. Это какое-то ваше собственное изобретение. Или иллюзия? Еще одна иллюзия. Я не вижу никаких звезд. Наверное, другое сознание. Сознание вообще, почему-то разделяющее мир и вас самих. Вы словно то объемлющее, в котором только и может быть помыслено, познано, узнано, прочувствовано, услышано бытие в своей предметности. Ужасно нерационально и слишком непросто для моего разумения.
      Солнце пробило завесу деревьев и домов, высветило угрюмый двор, облило его безумием слишком ярких красок, словно извиняясь за бесконечную ночь, отданную во власть пожара. Яркая белизна распадалась на многочисленные радужные потоки, обволакивающие обломки мебели, дымящееся тряпье, опаленные деревья, превращая глинистую площадку в многоцветную палитру с грубыми, застывшими мазками.
      - Ваша беда в том, - сказал мэр, - что вам всегда приходится делать решающий выбор. Вы никогда не сможете примирить в самих себе все, что вас существует и живет. Всегда приходится чем-то жертвовать. И по сравнению с таким выбором все остальное превращается в нечто чисто внешнее, в полную многообразных движений игру живого. Без выбора вы превращаетесь в те самые звезды - невидимые и непонятные для нас. Вы изначально больны, расколоты, фрагментарны. Внутри вас - страшная бездна, ужасные провалы, все, что угодно...
      - Да вы - певец человеческого, - усмехнулся я. - Только как это примирить с тем, что было сделано?
      - Что было сделано? - переспросил мэр. - Ну что же. Хотя я и не понимаю, почему вас это так задевает. То был ваш собственный выбор. Вы испугались, спрятались внутри себя, выставив стражу, но контракт был заключен, и мы не могли оставить вас в покое. Слишком многим было пожертвовано. Когда-то Парвулеско предложил неплохую картинку для нас. Представьте, что мы ловим рыбу в мутной реке. Мы забрасываем удочку с наживкой и сидим на берегу. Чем дольше мы сидим, тем больше наши сомнения - хороша ли наживка? есть ли вообще рыба в воде? может быть погода сегодня не та? Много вопросов, слишком много вопросов. Приходится пользоваться сетью. Волочить ее против течения, еще больше взбаламучивать воду, пугать мелкую рыбешку...
      - Надо было иначе. Совсем иначе.
      - Вы спрятались. Вы нашли себе уютный уголок на обратной стороне луны и решили, что все уже позади, как будто безумие что-то может оправдать. Жестокость? Конечно, жестокость. Но мы никого и не обманывали. Вы привыкли к знанию. Вы слишком привыкли к знанию. Даже ваших воображаемых пришельцев вы готовы воспринимать лишь как носителей знания, некоторой высшей правды, с помощью которой можно сделать себе новые игрушки. Я не сомневаюсь, что нечто подобное вы и имели в виду, когда заключали договор... Но мы начали с незнания... с истинного незнания. Вы строили свои гипотезы и уютные мирки, но мы растаптывали их. Вы прятались в пустыне, но мы выгоняли вас оттуда скукой и безразличием. Вы цеплялись за привязанность, но она оборачивалась потерями. И это справедливо.
      - Надо было действовать иначе, - упрямо повторил я. - Нанять фантастов, они бы лучше отработали ваше задание, подготовили мнение.
      Мэр с укоризной посмотрел на меня. Усталый, раздраженный человек, обязанный объяснять самые простые вещи.
      - Это путь в никуда... Самозаточение в изолированном мирке утраченного детства, дальних стран, метафизической или духовной родины, лишь бы уйти от конфликтов и обязательств, налагаемых настоящим. Человек лишает себя соучастия во всеобщем бытии взамен на растрату сил в фантазиях.
      - Но человеку не дано глубоко проникнуть в истину и реальность... Это слишком опасно для него. Фантазии - безопаснее.
      - Вам выбирать, - сказал мэр. - Хотите ли вы Божественного Откровения или Большого откровения.
      - Я ничего не хочу, - пришлось мне признаться. - Ни-че-го. Фальшивая жизнь, фальшивые чувства. Неужели глиняные болваны еще могут что-то хотеть?
      - Глиняные болваны? - удивился мэр. - А, преувеличение, вызванное чувством горечью...
      Мне неожиданно захотелось его ударить. Встать и пнуть, или отвесить затрещину по самодовольной лысой голове. Ахиллес, где ты?
      - Вы слишком много думаете о том, что реально, а что - нет, - продолжил мэр. - Как будто это имеет вообще какое-то значение для вас самих. Можно все подделать, но нельзя заставить проживать. Нельзя заставить чувствовать. И неважно, что было, а чего не было. Главное - вы прошли этой дорогой, что-то в вас сдвинулось и изменилось. Ведь это так очевидно!
      Хотя он говорил не повышая голоса и даже почти не жестикулируя, словно заводная игрушка на последнем повороте ключика в спине, но мне чудилось, что мэр в отчаянии, что он обращается к чему-то очень далекому во мне, к чужой стороне высохшего и равнодушного я, пресыщенного играми, обманами, потерями, слишком мудрого, чтобы ожидать от мира неожиданностей. Ахиллес, во мне жил Ахиллес, не мифический герой, сгинувший под стенами Трои, а крохотная черепаха, испуганная огнем.
      И вот зашевелилось брошенное под деревом какое-то тряпье, задвигалось, поползло медленно вперед, за что-то зацепилось, натянулось, выпуская в тишину утра черного, крупного жука с пепельницей на каменной спине. Я шагнул вперед, высвободил Ахиллеса, погладил пальцем по морщинистой голове. Черные бусины глаз отражали облака.
      Существо сидело на остатках крыльца и смотрело на нас. Позади поднимался почти прозрачный дымок и теперь уже ничто не загораживало перекресток Зеленой и Черепаховой улиц. Черный прямоугольник пожара с безобразными протуберанцами копоти в общем портил вид, но все можно было исправить. Мусоровоз и команда уборщиков с легкостью вычистят гарь, застелят пепелище рулонами газончиков. Возможно, что так действительно легче... Возможно, но думать об этом не хотелось.
      Я вернулся на свое место и мэр сказал:
      - Вы ждали корабли, спускающиеся с небес, готовились встретиться с нами на Плутоне. Увы. Мы назначили вам встречу в вашей собственной душе.
      - Душа - не лучшее место для встреч, - возразил я.
      Мэр взял Ахиллеса, погладил пальчиком и оторвал пепельницу. Глупая черепаха пыталась укусить его за руку.
      - Наверное, - ответил мэр. - Но по другому мы не умеем.
 
      Казань, 23 мая - 9 декабря 2003 года.