Я в пустыне, блеклой, безводной и бессмысленной, со всеми своими реками и Гималаями, - поверженный великан, распластанный как жук на подушечке энтомолога, исходящий бессильной злобой к парящей в пепельном небе мысли. Как примирить невозможную тягу в схлопывание, коллапс, уход за горизонт событий, полностью оправданный повседневным откровением, и продолжающееся пребывание в мире, в схизме? Из рек моих питаются страхи мои, а вот проползти по ледникам, подняться к вершине снежных ангелов, откинуть, отбросить избранность, увы, невозможно, я теряю тело, лишаюсь укорененности для эмоций и желаний, становлюсь воистину всемогущим, ибо ничего не хочу...
      Где вы, мои спасители? Я был уверен, что вновь одержу победу, что смелый шаг делается усилием воли, а не дефицитом нейромедиаторов, что лучше пребывать за сценой невостребованным статистом, чем слепо участвовать в вакханалиях и каннибализме происхождения видов, но это снова и снова оказывается невозможным, нереальным, как невозможно и нереально проповедовать с размозженными руками и ногами. Где то, что тянет в безвольную бездну, и то, что удерживает в небесах? Голова в небесах, голова в небесах.
      - Вам плохо? - завидная интуиция ангела машинной смерти, мытаря душ человеческих.
      - Да, - обманчиво кривится во мне не моя мысль. Чужая, правдивая и от этого еще более лживая. - Не беспокойтесь, это что-то простудное. Да, простуда... - организм сопротивляется, но затем все-таки виновато чихает в белый платочек с застиранными рюшами и почти смытым паттерном любящих сердечек.
      - Да-а, - сердечно говорит Сандра, но вступать в карусель увлекательной игры "Кто и чем болел, и что это стоило его семье" она отказывается.
      Я бы похлопал в ладоши, но мой искореженный труп все еще пребывает в пустыне, безнадежно пялясь в бессмысленное небо. Отказ фильтрации... Перегрузка перцептивных блоков... Отторжение... Опасно... Требуется ремиссия... Требуется волевая ремиссия.
      - Мне нужно в город, - сообщает кто-то во мне, сжалившись над потугами вырваться за горизонт событий. - Отель "Клаузевиц Инн", Пять точек. У меня назначена важная встреча, Сандра. Если бы не возражали...
      - Не возражала бы, - соглашается Сандра. - Но все дороги сейчас перекрыты. Так что лучше дождаться процессии здесь. Хотя я могу позвонить шерифу... Если это связано как-то с вашим здоровьем.
      - Нет, нет. Не стоит беспокоиться. Подождем. Конечно, подождем.
      Что за хрень он несет? Какое это у меня дело в отеле? У меня дело с Тони, единственным существом, которое способно пробраться в пустыню безнадежности и вытащить мой ландшафт под небеса настоящего. Но соображает парень отлично, шерифа он боится. Не любит он шерифа. Он слишком рассудителен, хитер и не излучает раздражающей прерывистости, от которой даже самый тупой чувствует себя слегка неуютно. Готов поклясться, что это все же мысль, гнусный поток самовлюбленных слов, излишества банального мира, тот ожидаемый нектар ремиссии, но ручейки так и не добираются до подножья мертвых гор, усыхают.
      - А вот и они, - кивает Сандра. Капельки солнечного дождя вспыхивают на темных стеклах ее очков, но она не снимает этой материализации вечной скорби и памяти. Наверное ее сумрачный мир простреливается щедрой россыпью радужных преломлений, раскрашивающих черный асфальт инфернальной дороги. Невозможная роскошь мгновения.
      Мне плохо видно. Серое небо режет глаза, проникает под веки щиплющим льдом транквилизаторов, хребты взмываются ракетами в передел отторгающей реальности, оставляя непродуманным милосердием узкую щелочку для подглядывания моей личной тайны уже не моего тела. Лучше не двигаться, окаменеть, лишь ощущая кончиками пальцев легкие напоминания текущего мгновения от холодной таблички на правом бедре "Мустанга" (здравствуй, соратник!) - "10 лет Специальной Автомобильной Комнаде", крохотное зеркальце, отражающее надвигающееся действо поддельной скорби.
      - Что это такое? - вступает в роль вежливого собеседника внешнее обстоятельство, мой личный агрессор.
      Сандра закуривает очередную сигаретку.
      - Как обычно, хоронят мэра.
      Ответ слишком разумный, чтобы у захватчика были возражения или комментарии. Ну их к дьяволу, эти комментарии.
      Шествие начинается с самой высокой горы (куда там Эвересту), набирает силу, раскаляется в вечном трении о вечные снега, широким фронтом пустынится, взмывая волну ледяного цунами желтого, словно волосы, песка, вылущивает надежду на покой, напивается жалкими комками плоти и вот - готово! Глухой, угрожающий рык новейшей, сверкающей мощи в очередной раз продавливается сквозь туман, широкая пасть сухопутной акулы ззявится никелированной решеткой и пристально вглядывается в то, что от меня осталось - руины, погост смелости и храбрости, абсурдной надежды на просветление с креста, где я должен был умереть в моче и блевотине, но что-то сжалилось над мной, одним рывком вытащило боль из запястьев, поселив ее в голове, ибо нет ничего того, что не видно, и вот я проглядываю в туманный занавес, неистощимо кликаю клавишу, никак не отзывающуюся, но спасительный рев уже обдает нас с Сандрой, хотя она и по другую сторону планеты, белесый туман отдергивается, светлеет, мне сжимают ладонь чем-то бесподобно холодным и совершенным, шествие абсурда покидает внутреннее пространство и продвигается прочь от притаившегося города.
      Черный "Кадиллак Скорбь" уже не скалится мне, лишь равнодушно раздвигает остатки тумана, оставляющие длинными слюнявыми язычками задымленные следы на его широких плечах и бедрах. Он медленно и уверенно несет свою ношу, управляемый обряженным в лиловое водителем.
      - Цвет его партии, - поясняет Сандра.
      Мэр по такому случаю восседает на капоте катафалка на специально установленном седалище с бахромистыми подушечками и широкой лентой машинной подпруги, уходящей под днище и украшенной живыми цветочками. Черный таксидо и блестящие ботинки на тонкой подошве оттеняются ослепляющим сверканием белой рубашки и скромным узелком крохотной бабочки, все еще помахивающей траурными крылышками.
      - Он у нас большой либерал, - поясняет Сандра, не выпуская мою ладонь. Твердая картонка визитной карточки препятствует тесному контакту и медленно подмокает от нашего пота.
      Крохотные круглые очки покоятся на носу, предохраняя случайных прохожих от немерянной искренности, почтения, интереса, совестливости, добра и теплоты. Округлость стекол еще не свидетельствуют об округлости его предвыборных речей и послевыборного словоблудия.
      - Он всегда сдерживает свои обещания, - говорит Сандра.
      Тем не менее руки его пусты - ладони покоятся на коленях, забытые и покинутые, прокаленные ветром и стужей предательских рукопожатий.
      Рядом с колесом вышагивает еще один персонаж - классическая секретарша в блузке и юбочке по самое не могу, траурно высвечивающиеся сквозь прозрачный с синевой плащ. В руке - блокнот, пытающийся расправить крылья во встречном ветре и унестись в свой информационный рай, но жестко прихлопывающийся маленьким кулачком. Секретарша что-то сообщает, не достигаемое наших ушей даже в мертвящей тишине скорбного молчания, мэр иногда кривится, закрывает глаза, но, в общем, благосклонно кивает. Девушка пытается подсунуть ему блокнот поближе, желательно под самый нос, но медленное и неотвратимое движение вкупе с широтой капота лишь повод увидеть светлую полоску голой кожи между краешком чулок и юбочкой.
      - А он неплохо выглядит для покойника, - сообщает некто. Я же молчу. Провокатор.
      Сандра косится на меня.
      - Я не говорила, что он покойник. Я сказала, что снова будут похороны мэра.
      - Так кого хоронят?
      - Не кого, а что, - Сандра выпустила раздражение и, пожалуй, чувствует себя виноватой. В ее профессии это серьезный прокол. Особенно с потенциальным клиентом. - Гражданскую жизнь его хоронят. Он вновь победил на выборах.
      Так, тупо думается мне. Короткое слово, хотя и обнадеживающее, но еще слишком слабое, чтобы прекратить вакханалию кукловодства. На вершине самой высокой горы маячит еще что-то - огромное, мясистое и совершенно неуместное, гораздо более неуместное, чем похороны. Но я продолжаю существовать безводной пустыней. С вытекающими реками.
      "Кадиллак Скорбь" движется мимо нас, мэр подмечает новых подопечных, серьезно улыбается, изгоняя привычным движением фокусника предвыборную слащавость губ, венчающих мужественный подбородок, наклоняет голову, ловит глазами Сандру, приседающую в легком книксене, обращает дружелюбный взор на меня, заставляя слегка пригнуться, вновь склоняется к смазливой секретарше, а нас невообразимо долго минует черная, металлическая, лакированная и тонированная стена с двумя искаженными тенями в апокалиптической бездне инферно. Нечто сросшееся, хрупкое и ломкое - отвратная искусственность случайной встречи. Мужественная и властная кривая сходит на нет задних выпученных и заплывших красным огней, возникает торжественный промежуток вдумчивой тоски по почившему гражданину, облагороженный жестким покрывалом асфальта, каменистым склоном, уходящим к мелкой реке, упорно продирающейся сквозь завалы крупных валунов со слоистыми боками, деревянными помостами, загоревшими под южным солнцем до обманчивой черноты древности, оттененной разноцветными клубами приземистого леса.
      Угрюмо топают широкие лапы слоны, который наконец-то вырвался из тюрьмы внутреннего чуда в простор похоронной процессии; мягкий хобот осторожно касается зада катафалка, теплым дыханием вырисовывая на холодной черноте задумчивые силуэты Роршаха - все тех же бабочек-траурниц и человеков-мотыльков. Серая, морщинистая, с редкими волосками туша наплывает на нас, распухает, окатывает сложным запахом цирка, конюшни, джунглей; хочется ладонью оттолкнуть ее, отодвинуть на былой маршрут, прочерченный желтой полосой по дороге, но звучит предупреждающий окрик, щелкает кнут, разгоняя мелкую листву, и создание занимает свое место на сцене. Невидимый погонщик, чьи красные шаровары мелькают между толстыми, переступающими тумбами, что-то отчитывает угрюмому животному, а оно рефреном незнакомых слов виновато похрюкивает и прижимает уши к костистой башке.
      Дальше ничего интересного не происходит - традиционный мусор надуманной скорби в разноцветных машинах и одинаковых черных упаковках с чулками и галстуками, с букетами, золотистыми венками и черными гирляндами матовых шариков, рвущихся в небо.
      - Больше всего мне понравился слон, - заявляет маленький паршивец.
      Старик еле слышно чиркает зажигалкой и я внутренне сжимаюсь, готовясь к обонянию мужественной вони его сигарет.
      - А мэр неплохо выглядит для покойника, - замечает он.
      - Тебе же сказали, что это символизм. Ритуал. Тусовка. Сэйшн. Называются - "похороны мэра".
      - В наше время, - говорит старик и от этого "нашего времени" веет невозможной допотопной древностью, - обходились без всякого символизма. Если похороны, то как положено - с покойником, а не со слонами.
      - Нет, слон - это замечательно. Если бы "Гончих Псов" переименовали в "Мудрых Слонов", то я бы согласился путешествовать как все. А что? В конце концов, мы тоже акционеры... в каком-то смысле. Могли бы поставить вопрос в повестку годового собрания. У нас же там хорошее представительство, постоянные клиенты, своя полиция против долбежки решеток.
      - Все утонуло в коррупции, сынок. И крючколовстве.
      "Сынок" даже не взбрыкивается на подобное обращение, поглощенный раздумьями. Так и видятся рассевшиеся на "Мустанге Кобре" их новенькие фигуры, набравшиеся цвета и свежести в песках и горах.
      - Сейчас я вернусь, - говорит Сандра, отпуская мою руку. Карточка прилипла к коже и я готов прочитать по рельефу каждую завитушку.
      Она вытаскивает из машины громадный букет такого же вызывающе красного цвета, обтянутый муаровой бумагой и перевитый тоненькой черной ленточкой, идет к процессии, все еще тянущейся медленной гусеницей по дороге, скрывается в толпе пешеходов однообразной черноты и лишь несколько мгновений заметен ее букет, вознесенный над головами вычурной короной богини урожая. Потом цветы утонули, породив легкое волнение среди стертых вымученной скорбью лиц.
      - Ну и куда это она? - ревниво вопросил мальчишка.
      - Это птица не нашего полета, - хихикнул старик. Что-то новенькое в напыщенной серьезности неснимаемой маски мудреца и приемного папаши. - Какое сходство вы видите между Христом, сигарой и сексом?
      - То, что все они окружены: Христос - ореолом, сигара - кольцом, а женский пол - взглядом мужчин, - оттараторил маленький паршивец классическую отгадку.
      - Вот именно, господа, вот именно.
      - Ты сомневаешься в нашем обаянии?
      - В обаянии - точно нет. Но вот в здравомыслии...
      - У нас есть Тони, - здраво рассудил паршивец. - Ей в здравомыслии не откажешь.
      - И как ты себе это представляешь? - спросил старик. - Две женщины в одной берлоге?
      - Ну, - хохотнул мальчишка, - это ты загнул, коневод! Представляю себе момент истины: "Привет! Я - Тони", "Где?".
      Уроды засмеялись. У паршивца здорово вышло - за пародированными голосами так и виделась возможная историческая встреча двух миров.
 
       16 октября
       Wahnstimmung
 
      Отель "Клаузевиц" выстригался из темноты нового дня слабой подсветкой кирпичного фасада с аккуратными рядами окон. Спадающая вниз дорога, где происходила встреча пяти улиц, отслаивалась на плавный изгиб за плотные кустики вечной зелени и подносила посетителей к большой белой двери с непременным колокольчиком и "шоколадкой" волнистых стекол. За дверью следовал небольшой предбанник с громадным креслом, обтянутым золотисто-белой материей, висело большое зеркало, а на столике с прозрачной крышкой стояла вазочка с кругленькими полосатыми конфетками.
      Маленький паршивец, до того сонно потирающий глаза и ватной куклой обвисший на руке старика, немедленно оживился, вырвался, завалился в кресло с ногами и заявил, что жить он будет здесь. И есть, добавил уже с набитым ртом. Это не по правилам, мягко, но со свирепеющими нотками попытался убедить маленького паршивца старик. Мы (сделал он ударение) в предбанниках не ночуем. Ну и что, ответил паршивец, мы (без ударения) нарушили уже столько правил, что ночевать в предбаннике не значит умножать сущности без меры.
      - Если он (кивок в мою сторону) называет нас коневодами, то что? Теперь мы должны искать подходящую конюшню?
      - Позвольте спросить вас, молодой человек, какие же это правила были нарушены нами в процессе обращения с вещью? - исключительная вежливость в сочетании с запрещенной грубостью предвещали жестокую экзекуцию зарвавшемуся оператору.
      Но паршивец считал себя в своем праве. Он торжественно задрал руку вверх и принялся разгибать пальцы:
      - Мы не дождались постановления окружного суда о признании данной вещи недееспособной. Раз! Мы не получили постановления окружного суда о нашем праве владения данной вещью. Два! Мы нарушили копирайтные права Гарри (и вообще, заметим в скобках, поступили с ним погано, хотя он этого вполне заслуживал). Три! Мы путешествовали на арендованном автомобиле, подвергая себя и вещь опасности вкусить мозгового рассола в какой-нибудь придорожной частной клинике. Четыре! Ну и в пятых можно еще чего-нибудь наскрести по мелочи.
      На старика невозможно было смотреть без сострадания. Выпученные глаза, отвисшая челюсть, трясучка в руках, отчего огонек сигареты принялся выписывать сложные, запутанные световые клубки. Словно котенок шалил с тлеющим окурком. Неточности можно опровергнуть, но не наглую ложь маленького паршивца. Если бы у старика было сердце, то ему пора бы было за него схватиться.
      - Какая... какая... - как-то жалко и неубедительно бормотал он. - Ведь ты сам... тебя тошнит... Гарри - ублюдок...
      - Тошнит, не тошнит, - философски посасывал конфетку паршивец, - но правила есть правила.
      Зря он это сказал. Старик разъярился. Четвертый пункт вогнал, влил в его кровь (или что там у них) несколько бочонков бычьего бешенстве, отчего постыдные и жалкие сомнения лопнули и повисли жалкими темными тряпочками на ручке входной двери. Длинная рука сгребла паршивца за шиворот, приподняла над креслом и сурово потрясла, как натворившего мокрые дела щенка. За сим воспитательным действом последовало действо наказательное и унизительное. Очередная дверь в лобби отеля была распахнута головой маленького паршивца, отчего на стекле и дереве остались липкие потеки его слюны, затем обвисшим безвольной марионеткой паршивцем слегка подтерли чистый пол, заметили широкие полосы все тех же сластей, стекающих по губам, перевернули импровизированную тряпку и воспользовались спиной, а в особо тяжелых местах - задом урода, торжествующе пронесли трепыхающийся трофей по всему помещению и сбросили в очистительные воды декоративного водопада в самом дальнем углу за рядами кадок с тропической растительностью. Труды зимы тревоги нашей были завершены ритуальными возлияниями дармовой выпивки за счет заведения из больших графинов и широких рюмок по нарастающей - от местного вина до совсем неплохого местного коньяка.
      - Что-то не так? - спросила Сандра, слегка обеспокоенная моим видом. Малышу хорошо досталось, он перешел все мыслимые запреты, но и меня придавило разбушевавшимся бульдозером.
      Алкоголь подействовал на старика благотворно.
      - С ним все в порядке, дочка, - благодушно отозвался он и швырнул огрызком яблока в появившуюся из-за кустов мокрую голову. - Подустал чуток.
      - Я сейчас все устрою, - кивнула девушка.
      Пока она в полголоса переговаривалась с седым администратором, торжественно восседающим за столом, старик снова загнал паршивца в бассейн теперь уже целым громадным яблоком и прошелся медленно по лобби с полным бокалом коньяка.
      - А мне здесь нравится, - кивал он, прихлебывая и разглядывая устройство "Клаузевица", в эпоху забытой девственности бывшим чем-то вроде фабрики, отчего и унаследована была эта щедрая пустота с администратором, столом с фруктами и выпивкой, двумя диванами по сторонам от солидного, как приземистая черепаха, стола, несущего на лакированной поверхности все те же злополучные трехэтажные вазочки с конфетками. Невысокая кирпичная стена отгораживала лобби от комнат. Рядом с фонтаном начиналась лестница на второй уровень, где вблизи от сверкающих труб неясного назначения притаились все такие же широкие двери с номерами.
      Старик брезгливо потряс свободной рукой, где рукав клетчатого пальто был усеян крупными пятнами и окаймлен широкой полосой, сочащейся фонтанной водой. Затем прошел за пятнистые, словно кожа удава, диванчики и уселся в плетеное кресло спиной ко мне, таким образом выражая все свое недовольство моим поведением. А я тут причем? Нарушение номер пять. Оставалось только залепить всей пятерней по загривку маленького паршивца. От души, с оттягом, до звона в ладони. Но меня действительно оставили в покое. Окружение потеряло фотографическую отстраненность, слез лаковый глянец, бросающий быстрые блики ложной памяти, грызущего чувства необходимости нечто вспомнить, как-то действовать, куда-то добираться, точно придерживаясь ритуалов автохтонов, несоблюдение которых грозит страшными карами.
      Я пробрался к дивану, стащил конфетку и засунул полосатый пятачок за щеку. Спасительная сладость. Одуряющее восхищение возвращения и странный запах чего-то дружественно-механического, удобного гизмо по производству уюта и скромного комфорта.
      Сандра уселась напротив, протянула мне небольшой желтый конверт:
      - Сто пятый номер. Двухместный, но вы будете там один, конечно же.
      - Вы очень добры.
      Она пожала плечами.
      - Это ведь было ваше пожелание, не так ли? "Пять точек" совсем неплохое место - двести ресторанов в пределах десятиминутной досягаемости. Университет рядом. Если хотите, то завтра можете туда прогуляться.
      Я взял пакетик, отлепил клапан, безнадежно хватающийся тягучими белами нитями за клейкую основу, и вытряхнул ключ с номерком. Бронзовый инструмент звякнул, дернулся и остался лежать неуклюжим трупиком пустоты непонимания.
      - Все в порядке? - спросила Сандра. Ей несомненно передавалось прерывистое излучение передатчика с обратной стороны Луны, хитрого подсказчика, наития, предпочитающего повелительное молчание, а точнее - безмолвие необходимости совместного плетения пустой беседы. Есть здесь некая ложь сексуального влечения, по недоразумению обряжанная в привычку болтовни о непредсказуемости погоды или географии телесного местопребывания. Мы были везде, мы ничего не видели.
      Сандра с удивлением продолжала на меня смотреть и я догадался о вслух произнесенной последней фразе. Или нескольких слов. Задавать вопросы легче. Она ведь не пойдет с тобой в номер, в твою крепость на ближайший остаток ночи.
      - Что-то еще?
      - Конечно. Мы так и не обсудили наши дела.
      Она покопалась в сумочке, вытащила блокнот и ручку.
      - Мы договорились вот на такую сумму. Если я не права, поправьте.
      Передо мной лег кусочек бумаги со слегка расплывающейся чернильной надписью на рыхлой поверхности. Дырочки от пружины лохматились мелкими, изломанными крылышками. Я закрыл глаза на тот самый опасный момент неконтролируемого подозрения, предвидимой потуги задрать брови и вполне сумасшедшим взглядом уставиться на собеседницу. Снова и снова я оказывался один в собственной скорлупе ясновидения. Хлипкая мыслишка металась в томительном карцере символического ужаса. Единица - это я. Намек на меня. Указание на меня. Острый и небрежный росчерк с каким-то гусиным носом. Моим носом. Пять - моя комната здесь. Указание места. Темная туча угрозы - никуда ты от нас не денешься. Ноль - приговор. Приговор исчезновения, пропажи, бегства. Ноль - отсылка к уже происходившему, обвинение, брошенное в лицо, впечатанное в бумагу неровным движением, жалкий крендель, подплывающий в трауре белизны. Ноль - презрение? Что еще можно ожидать в отношении человека (человека ли?), выпавшего из мириад связей в безвоздушное пространство и каменистую пустыню пастельной серости?
      Оставалось только рассвирепеть, изодрать несчастный клочок в пятнадцать тысяч частей и бросить в лицо придорожной потаскухе, посланнице всего отвратительного, что только и доступно вообразить страху, подозрительности, болезни, но из глубин пустого сознания поднимается, набухает и проливается целительным бальзамом спасительное ничто, связующая бездна, где тонет все, кроме светлячков-однодневок - короткой радости и надежды, обмана во спасение.
      Щелчок.
      - Мы же договорились, - спокойно говорю я, двигая губами в такт сверкающего клубка крошечных насекомых. - Это мой обычный гонорар. Насколько я понял из предварительных разговоров, дело обстоит несколько... необычно, но не выходит за рамки моей компетенции. Конечно, если все необходимые формальности вами уже соблюдены и официальные власти проинформированы.
      Сандра скомкала листок и сунула его в сумку (черная, лакированная могилка для женских тайн).
      - Я очень дорогой адвокат, - заметила она. - И если меня нанимают эксклюзивно, то будьте уверены, что я загляну в каждую помойку вместе с вами. Что касается официальных издержек, то можете не беспокоиться. Дело это хотя и связано с определенными внезаконными происшествиями, но в целом носит сугубо личный характер. Мой клиент просил твердо внушить вам эту мысль.
      - Дело хотя и связано с определенными внезаконными происшествиями, но в целом носит сугубо личный характер, - повторил я. - Прекрасная формулировка.
      Сандра промолчала. Действительно, хороший адвокат.
      - Надеюсь у нас будет спокойная ночь, - пробормотал откуда-то из-за спины старик, но алкоголь сделал свое дело. На голоса и коневодов обращать внимания не следовало. Мальчишка, кажется, только зевнул.
      - Тогда до завтра, - сказала Сандра, но даже не пошевельнулась, чтобы встать.
      - Вы за мной заедете...
      - Встреча у клиента назначена на раннее утро. Семь часов. Ранняя пташка клюет червячка.
      - Я не просплю, - пообещал я. Старик хмыкнул.
      Пауза длилась. А я чего-то не понимал. Сандра непонятно разглядывала меня не делая никаких подготовительных движений к тому, чтобы встать или дать понять, что разговор окончен, положив свою траурную сумочку на траурные колени. Забытая ручка лежала на дешевом блокноте, ноги сведены, сквозь дымчатый чулок проглядывает узкая полоска бинта на левой щиколотке. Застывший поток событий как отражение иссохшего источника внутренних слов, бесконечного монолога, которому пришел долгожданный конец. Предчувствие аварийного перекрытия плотины, когда свежий поток на глазах изумленной марионетки будет истончаться, зеленеть, процветать ряской и отрыгивать с бурого дна слизистые мочалки водорослей. Я протягиваю руку и пододвигаю девушке ее канцелярию. Приходится слегка наклониться, сделать легкое движение этим коленям, бедрам, уходящим в таинственную бездну вечно голодного маленького платья. Ее можно назвать спокойной. За мрачной неподвижностью не чувствуется старого знакомца - "черной кататонии", сладостного погружения в раскрывшиеся персонально для тебя мрачные дыры мертвых планетоидов, лживой надежды легкой бабочки увидеть за поворотом то, что все ангелы - белые.
      Сандра делает ответный поклон, более стремительный и глубокий, чтобы дотянуться до моей руки. Чувствуется теплое дыхание, осторожное касание сухих губ, легкий прикус костяшки среднего пальца и непристойная ласка влажного языка. Вижу ее затылок, освобожденный наконец-то от шелкового платка, сползшего к плечам и выпустившего к полу волнистые змейки темных волос. Где-то затерялись шпильки, удерживающие торжествующую густоту в послушном античном коконе. Лишь некоторые удачницы тонущими сводами мелькают в чистых потоках.
      Если от меня ждут слов, то я их уже не нахожу. Мне слишком хорошо известна тайна многих жутких поступков. Они совершаются только потому, что они совершаются. Внутренняя свобода, вынуждающая пренебречь свободой внешней - корректной потаскухи хорошего мнения, великолепных характеристик и положения в обществе. Легкий ночной бред в полутемной гостинице тишины и дремлющего портье. Откровенный намек на будущие тайны, которые предстоит разгадать в изрезанной ножами двух тел постели.
      Меня отпускают с прощальным поцелуем. Я подношу руку к глазам, но почти ничего не замечаю. Укус с четырьмя отметинами зубов и слабый кант слюны.
      - Вот так оно и бывает, - заявляет наглый коневод, незаметно перебравшись ко мне на диван. - Стоит женщине выбросить странный фортель и мужики уже от нее без ума. Может и стоит переспать с таким чудом, но жить с ним невозможно. Уж поверь моему опыту старого мустангера.
      - Но вышло у нее это просто замечательно, - прорезался голос у маленького паршивца.
      - Если бы не некоторые привходящие обстоятельства, то я принял бы ее за одну из наших коллег.
      - Мы не любовники, мы - коллеги! - здорово спародировал паршивец.
      - Жизнь - вообще опасная игра. Нельзя никогда гарантировать, что не выйдешь за ее рамки и не нарушишь правила, - провещал старик, игнорируя выпады паршивца. - Особенно с женщинами. Есть в них нечто мистическое. Казалось бы - ну что в этой анатомии? Однако движение, взгляд, имя, отстраненность... Волшебство, укорененное в теле! А мы еще отрицаем материализм!
      - Кто? Кто этот гнусный солипсист? Покажите мне его, я хочу увидеть этого человека!
      Уроды расшалились. Я осторожно положил руку на свое колено. Минута торжества взаимного безумия прошла и воздух окрасился торопливым и суетливым сбором. Ручка и блокнот упали в сумку. Затем сумку опять перетряхнули, выпустив на кратковременную свободу строгий набор женских штучек в футлярах, покопались в них, как-то брезгливо переворачивая пальчиками мертвые тушки ежедневного жертвоприношения красоте, что-то разыскивая в ясности очередного намека. А мне представились страшные места соседства с пустыней и одиночеством, переходная граница, усеянная сухой травой и сухими домами, выдолбленными в старом известняке, последний приют неприкаянных душ в убогой обстановке внешней нищеты, полной беспросветности, уходящей сжигающими лучами вперед - в горячую смерть, и назад - в рабство вещей и денег. Жуткое безделье отупляющего выживания, укоренения в убивающей почве, прорастания сквозь песок и глину к жесткой и мутной живительности скудного источника. Сколько душ приютила и погубила эта пустыня. Пустыня, в которой нет ничего, кроме несвободы быть человеком, быть в уме, постоянно быть в уме, в изнуряющем выверте внутренних глаз, за которым стирается, истончается любой талант.
      А ведь они где-то существуют, эти вечные поселенцы безводья. Живут скрытой жизнью молчащие гении и эксцентрики, лишь намеком выплывая в случайной символике обыденности.
      - Я пойду, - сказала Сандра. - Желаю спокойной ночи.
      На этот раз - легкое рукопожатие, только-только, невесомое касание ладоней и пальцев двух фарфоровых манекенов. Звякнул колокольчик, отчего ночной портье дежурно проснулся, оглядел лобби, кивнул и утонул умело в ласковом ничто. На столике остались трофейные пули помады, туши и еще чего-то в серебристых оболочках против оборотней местного полнолуния. Старик взял помаду, открыл и выдвинул черно-алый язычок, кажется даже нетронутый бледными губами.
      - Положи, - устало сказал я, но это было бессмысленным дуновением в пустоту одиночества. Редкое мгновение падения незримой стены, за которой остались бьющиеся за призрачный свет тела бабочек чувств, ужасные и хрупкие создания, рассыпающие прах со своих тел и крыльев, но без которых разум бессилен овеществить и осмыслить окружающий мир. То самое просветление искреннего непонимания, которое кажется таким важным на обратной стороне Луны, но теперь не несет ничего, кроме измождения и расплывчатой слепоты. Чувства не раскрашивают мир - вот их главная тайна. Наоборот, они приглушают сумасшествие ярчайших впечатлений, прорастают порой непроходимым лесом, где собственное эхо принимается за подлинность. Люди оказываются искаженным отражением личных страхов и заблуждений, и хочется бежать из заколдованного места, хотя бы в мертвые лунные пустыни.
      Флакончик забытой помады упал мне в ладонь.