Я тебе скажу правду. Она страшна, как духи смерти, и смертельна, как страх, пожирающий сердце труса. Она выглядывает сквозь пески и желтые глаза ее столь ужасны, что только самые отчаянные готовы броситься в колодцы зрачков. У нас был Тот, Кто Делает Все Не Так. Что-то случилось с ним и духи приказали ему ездить на лошади задом наперед, умываться песком, говорить странные слова. Он спал днем и бодрствовал ночью. Он охотился в пустыне и разговаривал с предками в лесу. Много странных вещей он делал, но однажды даже он вернулся не таким, каким был. Его не узнавали собаки и кусали за пятки, мать плевала ему в лицо, а братья поклялись убить, если ЭТО еще раз вернется. Я видел среди вас много таких. Глаза пустыни высмотрели его до самого дна, высосали из него все соки, оставили лишь пустой бурдюк...
      Индеец замолчал. Он сидел неподвижно, закрыв глаза, словно статуя, вылепленная из воска, которая в своем мертвом совершенстве кажется более реальной, чем сам человек. Я не отрывал его от размышлений. Хотя, может быть, это был поток красок? Не бешенная скачка лишних и бессмысленных слов, а череда множества образов, где тонкая оптика сердца выделяла слой за слоем, взывала к эфемерной жизни всю ложь мира, о которой толковал индеец.
      - У нас не осталась ничего, - сказал он, услышав мои мысли. - Только пустыня и плохая вода. Когда-то земля принадлежала нам, но глупые бледнолицые согнали нас с нее. Многие погибли. Многие ушли к бледнолицым. Но самые мудрые остались. Когда глупый щенок тявкал и рыл слабыми лапами камень, пытаясь достать ржавый томагавк войны, ему говорили правду. Страшную правду. Правду о том, что мы были проклятым народом. Правду о том, что мы жили на земле сумерек, где один неосторожный шаг вел в зубы к койоту, где кровососы хозяевами заходили в любой вигвам и выбирали жертву по вкусу. Никто не знал, как снять проклятие. Нас становилось больше и больше, мы были бизонами для ночных тварей и они охотились на нас. И тогда один из мудрейших решил попросить совета у предков... Это было долгое и мучительное путешествие. Он висел на столбе, прибитый стрелами и копьями, каждый из племени должен был срезать с него кусок кожи, выгоняя ленивую, ожиревшую душу на поиски земли предков...
      - Страшные вещи ту говоришь, индеец.
      Он посмотрел на меня и я не увидел радужки в глазах - только черный провал:
      - Это только слова. Они не имеют смысла, если они не страшны.
      - Слова вообще не имеют смысла. Они дешевы, как сама жизнь.
      Индеец засмеялся.
      - Ты начинаешь понимать. Ты перестаешь думать головой, но еще не научился думать сердцем.
      - Почему ты мне рассказываешь ваши тайные сказания?
      - Я не рассказываю, - покачал он головой. - Я вообще не умею говорить. У меня есть язык. Его нужно вырезать, чтобы научиться говорить. У меня есть глаза. Их нужно выколоть, чтобы я научился видеть. У меня есть жена и дети. Их нужно убить, чтобы я научился любить. У тебя есть только то, чего ты лишен. Это тот ответ, который услышал мудрец, умирая на столбе. Он умирал долго, очень долго, но ему не хватило времени, чтобы прошептать ответ на ухо вождю. Тогда вслед уходящей душе был послан самый могучий воин. Ему вырезали сердце и пока оно билось в руках вождя герой успел догнать мудреца и вернуться с ответом...
      - Жестокая сказка. Слишком жестокая, чтобы быть правдой, - сказал я. Что-то нужно было сказать. Пустое и необязательное.
      Индеец не ответил. Он как будто усох. Выпустил из себя жизнь своих сказок и обратился в мумию. Они витали в воздухе, протягивали туманные руки, шарили в темноте, выискивая новое пристанище.
      - Я вижу вы подружились, - сказал Парвулеско. Он стоял, прижавшись лбом к стеклу. Огромная, распухшая фигура. Герой, вернувшийся после ответа умершего мудреца. - Хорошая история. Мне она всегда нравилась. Свежий взгляд на геноцид.
      - За что я арестован? - показал наручники.
      - Убийство. Двойное убийство.
      - Я никого не убивал.
      Парвулеску усмехнулся, по-волчьи ощерил редкие зубы.
      - Конечно, вы не убивали. Хотите знать тайну? Убийств вообще нет! Как нет убийц. Почему-то людям легко поверить, что мать могла задушить собственных детей, что муж мог зарезать жену, что совершенно незнакомые люди просто так могли выстрелить друг друга... Обычные факты. Банальности криминальной хроники. Но ведь от этого они не становятся понятными?
      - Обычное дело, - сказал я. Наручники здорово давили. Запястья распухли и посинели.
      Парвулеско кивнул охранникам. Дверь отомкнулась, меня вывели и мы пошли дальше. Мимо очередных дверей, по запутанным коридорам под мигающими лампами.
      - Обычное дело? - переспросил Парвулеско у лифта. - Самое сложное - распутывать обычные дела. Заходите.
      Лифт пошел вниз. Утомительно долго, неторопливо, подвывая и подмигивая. Охранники молчали. Боль в руках становилась невыносимой.
      Лифт спускался все ниже и ниже, сквозь решетчатую задвижку были видны проплывающие вверх этажи - этажи со снующими людьми в спецовках, этажи, набитые гудящей машинерией, испускающей густой синий пар, этажи с пустыми коридорами и мигающими лампами, опрокинутыми столами и обрывками бумаги, этажи совершенно темные и этажи, забитые от пола до потолка плотно свернутыми полотнищами золотистого света. Иногда около решеток стояли одинокие личности с охапками бумаг, взбалмошные секретарши с сумасшедшими глазами, серые мышки - уборщицы, робко сжимающие красные пластиковые ведра с прозрачной водой, а также клоны моих охранников, держащие за цепи какого-нибудь очередного бедолагу. Парвулеску угрюмо кивал на приветствия и все чаще доставал платок, чтобы вытирать проступающий на лысине пот.
      Постепенно безжизненных уровней становилось все больше, глаза привыкали к темноте, и очередной жилой этаж врезался в сетчатку сухим ударом, выковыривая из под век слезы. В искаженном преломлении радужных лучей почти ничего не удавалось рассмотреть - пока промаргивался вновь наступала темнота, выносимая лишь под аккомпанемент гудение спускающегося лифта и дыхание сопровождающих.
      - Долго, - выразил и мое мнение правый охранник.
      - Долго, - поддержал нас левый. - Пора менять неторопливость на скорость.
      - А что будем делать с надежностью? - осведомился правый. - Хочешь попробовать где-нибудь здесь застрять? В скорлупе?
      - Кое-кто застревал, - ответил левый. - И доставали. Но вот кое-кто до места не доезжал, это точно.
      - Индейские байки.
      - ТИ-ШЕ... - сказал голос. Это не был Парвулеско. В обволакивающей патоке звуков пряталось несметное количество ядовитых жал. Чудилось, что стоит пошевелиться, сдвинуться в стоячей волне генерируемого повеления и в ухо, в щеку, в мозг вонзятся миллионы игл, ощеряться болезненными крючками, безжалостно разрывая крохотные капилляры неловкой жизни.
      - Приготовились, - возразил Парвулеску, непонятным заклинанием отгоняя на миг наваждение хищной тишины, выцарапывая паузу в шевелящихся зарослях ядовитых звуков, короткую, но вполне достаточную, чтобы меня задвинули к стенке лифта и загородили спинами вид на решетку. Сбоку отодвинулась панель, обнажая три карабина в стойке.
      - Что делать, шеф? - поинтересовался левый, пристраивая карабин у плеча и тыча локтем мне в лицо.
      - Что обычно, - сказал Парвулеско и выстрелил сквозь решетку в нарастающий багрянец. Звук срезонировал, настраивая камертон лифта, обнял голову неожиданно облегчающими страх щипцами, вгрызся в разлитый яд тяжелой прямотой антидота, содрогнулся от добавочных порций, раздулся, отяжелел, уплотнился до редких черных капель, оседающих на пластиковых панелях продолжающего двигаться спускового механизма.
      Нас заряжают, неожиданно понял я. Нет никакого лифта, нет никакого я, нет никаких людей. Вообще ничего нет в мешанине мертвых оболочек. Скорлуп. Есть четыре разумных патрона. Два пристрелочных и два основных. Две попытки и еще два шанса, которые долго опускаются в приемный механизм вселенского ружья. Настолько долго, что одиночество породило иллюзии, главная цель и смысл всей жизни оказались забытыми, порох смерти отсырел и прокис, распространяя вонь, которую ржавые патроны почему-то приняли за душу. Мы не оправдали надежд, догадался я. Нет ничего более важного для нас, но мы развращены ожиданием. Мы утеряли искру, божественную искру, смысл которой - не жить, но умереть в яркой вспышке, выталкивая свинцовую смерть из ствола в то, что нам знать не дано. Чей висок? Чей рот? Чье сердце? Все это - за гранью, за решеткой лифта.
      Мы прокляты. Почему мы всегда оказываемся прокляты? Почему в нас оказывается темное пятно сомнения, которым мы поначалу гордимся? Оно для нас зыбкое основание оправдания украденной жизни. Мы не вспыхиваем, а медленно, ужасно медленно и, как кажется нам, рачительно сжигаем щепотку за щепоткой, получая вместо огня неровный отблеск искр сквозь зеленоватый дым обыденной жизни.
      - Заткните его, - попросил Парвулеску. - Заткните его дьявольскую глотку.
      И только тогда я, кажется, понял, что говорю вслух. Впервые заговорил вслух. Перестал транслировать мысли, разлепил губы и зашевелил неловким языком. Скрючившись на полу, вздрагивая от выстрелов, говорил, бормотал, плевался и снова говорил.
      - Хватит, - пнул раздраженный голос. - Хватит. Надо идти. Надо дальше идти.
      Меня подхватили и поволокли, ноги болтались где-то позади, голова свисала вниз, а скованные руки упирались в живот. Хорошо ощущать себя сломанной куклой в руках непонятных сил. Двигаться сквозь неведомое в наручниках, чувствуя как немеют мышцы. Погружаться в сновидческое, пророческое, страшное прозрение, словно оказываться в тайном фокусе странного откровения, "посещения", пробивающегося откуда-то из высших сфер, сквозь непреодолимую толщу оболочек лабиринтов, сгустки темных энергий, выбрасывающих свои щупальца из гниющего осадка коллективной психики. Что это за место? - вопрошало удивление и беззвучный ответ утверждал - То, где все заканчивается. Темнота разряжалась мозаикой картин - слишком запутанных и неуловимых, чтобы разобраться в смысле; фантомы подлинной реальности тонкими эманациями просачивались сквозь преграды здравого смысла, сквозь устаревшие подпорки привычных рецептов, перебирая струны интуиции, заставляя звучать ее сквозь догматику норм.
      - Так гораздо лучше, - сказал Парвулеско.
      Он пододвинул к себе пепельницу и кинул туда обгоревшую до самого кончика спичку, ставшую похожей на скрюченную, черную поганку. Сверху свисал большой шар света, а в зеркальных стенах отражались бесконечные ряды сидящих друг напротив друга людей. Я положил руки на прохладный металл поверхности стола и раскаленным запястьям стало немного легче.
      - Где мы? - спросил я.
      Парвулеско рассмеялся, растянул толстые губы так, что стали видны зубы. Глаза за преградой толстых линз сузились, отбросили снопы морщинок к вискам.
      - Для вас это бессмысленный вопрос, - заметил он. - Важно не где, а - кто?
      - Я ни в чем не виноват.
      - Слишком разумное замечание, - вздохнул Парвулеско, глубоко затянулся и выдохнул синеватый дым на стол. Густой туман медленно растекся плотной лепешкой, растянулся, достал до углов и закрутился там странными водоворотами, стремительно втягивая последние обрывки дыма, вовлекая их в ротацию. - Видите? Ничто не указывает на присутствие сил, пока не заплатишь за визионерство собственными легкими, собственным дыханием. И это лишь простейший уровень. Стоит изменить форму и происходят удивительные превращения.
      - Что вы имеете в виду?
      Отражение возмущалось. Ему было страшно. Если прищурить глаза, приглушить расплывчатое освещение, сконцентрироваться на том, что происходит за пятнистой от времени поверхностью, то можно уловить удивление напяленной оболочки, ее страх, разочарование. Весь пучок обыденных реакций, предсказуемый химизм рациональности, превращающей тело в неподвластного душе голема.
      Парвулеско внимательно наблюдал за мной глазами древней черепахи, поднимающей морщинистые веки лишь затем, чтобы уловить редчайшее мгновение изменения в окружающем ее пейзаже.
      - Не лгите ни мне, ни себе. Не лгите, прежде всего, себе самому. Моя профессия - ложь, и я распознаю ее даже в шуме ветра, когда перехожу из одной иллюзии в другую.
      - Чего же вы желаете? Правды?
      Парвулеско усмехнулся.
      - Невидимая Вселенная кипит. Она насыщена энергиями, токами высокого напряжения, озарениями, тенями, грозовыми разрядами и молниеносными материализациями. В ней каждый постоянно меняет свои имена и маски, растворяется и концентрируется в потоке световых догматов, погруженных в конкретность психики. И все мы - жители этой оккультной страны, чья столица находится в бездне метафизики, мистических доктрин, религиозных формул, и чья периферия лишь граничит с обычным миром. Когда переступаешь границу обыденности в погоне за пониманием или в побеге от реальности, то оказываешься в страшном центре запутанных нитей заговора, откуда уже нет никакого выхода. Какую бы благостную картинку вы себе не придумывали, теперь нет гарантии, что это - не контрзаговор, что за личиной обычности не скрывается двойной агент, готовый в любую секунду размозжить вам голову.
      В голове включился трансформатор. Загудел, заискрил, перерабатывая рваную ткань вспыхивающих и угасающих мыслей в глухой и ровный фон шершавых слов.
      - И тогда на чьей же я стороне? Какие цели преследую?
      - Вы думаете все так просто и банально? Как в шпионских фильмах? Смысл заговора как раз и состоит в том, что его смысл невозможно выразить, уловить, четко расставить все вовлеченные в него фигуры по определенным местам и раскрасить их в черный и белый цвет. Он неуловим и двойственен. Он подвижен и не поддается рациональному анализу. Мы присутствуем во всех ключевых сферах управления, направляем все процессы. Без нас нет движения, ничто не делается, ничто не пишется без нашего тайного кураторства. Они склонны называть это деньгами, я склонен называть это заговором. И как разгадать, кто скрывается за привычной маской? Генералы и террористы, шпионы и поэты, президенты и оккультисты, отцы церкви и ересиархи, мафиози и аскеты, масоны и натуралисты, проститутки и блаженные, святые, салонные художники и рабочие, археологи и фальшивомонетчики - все они могут оказаться силами конспирологической драмы, ее авторами и исполнителями. Можно находиться в центре и не догадываться об этом. Выпасть из урагана борьбы в тишину и следовать за ней, уверяя себя в мире и покое.
      - Это бред. Паранойя. Это не тянет даже на оригинальность. Все это тысячу раз обсасывали и обгладывали. Банальность. Пожалуй, лучше я уж буду серийным убийцей, чем участником какого-то там заговора.
      - Вы действительно этого хотите? - удивился Парвулеско. - После всего того, что с вами сделали?
      - Со мной ничего не сделали. Я в полном порядке.
      - Нет, ошибаетесь. Вы не в полном порядке. Вы совсем не в порядке. Вы вовлекли нас во все это дерьмо и теперь утверждаете, что ничего этого нет?!
      Он замолчал, вглядываясь куда-то за мою спину. Огромный, ужасный, теперь смахивающий на громадную, обрюзгшую жабу. Внутри зеркального кристалла было слишком пусто, чтобы зацепиться за что-то еще. Давило на плечи сознание, что над тобой простирается еще сколько там уровней и ни одной лестницы не вело вверх. Был только один путь - дальше, вглубь, теперь уже в глубь собственной опустевшей памяти, беспредикативного сознания, сверкающего и чистого, готового рождать любых чудовищ в ответ на неосторожное движение.
      - Криминалистика - наука причин, - сказал Парвулеско, - психология - наука следствий. И здесь случаются свои странные случаи. Недавно судмедэксперт обследовал тело некоего Рональда Опуса и пришел к выводу, что покойный погиб от выстрела картечью в голову. Покойный выбросился с 10-го этажа чтобы покончить жизнь самоубийством. Он оставил об этом предсмертную записку. Когда он пролетал мимо 9-го этажа его жизнь была прервана выстрелом картечью из окна. Он умер мгновенно. Ни стреляющий, ни покойный не знали о натянутой ремонтниками страховочной сети на уровне 8-го этажа. Рональд Опус не мог погибнуть от попытки самоубийства. Мистер Опус погиб от выстрела на пути к страховочной сети. Судмедэксперт квалифицировал это как убийство. В квартире на 9-ом этаже проживала пожилая пара. Они ссорились, муж угрожал жене ружьем, спустил курок, промахнулся и попал через окно в мистера Опуса. И муж, и жена заявили, что они были уверены, что ружье не было заряжено. Нашлись свидетели, показавшие, что муж часто угрожал жене незаряженным ружьем. Было решено, что ружье оказалось заряженным по ошибке, и убийство квалифицировано как непредумышленное. Но следствие нашло свидетеля, который показал, что взрослый сын пожилой пары зарядил ружье за 6 недель до выстрела. Выяснилось, что родители отказали сыну в материальной поддержке, и, по-видимому, он решил им отомстить. Теперь сын был обвинен в убийстве Рональда Опуса. Следствие выяснило, что означенным сыном являлся сам Рональд Опус. Он был в отчаянии от потери материальной поддержки и от неудачи с попыткой мести. Он выбросился с 10-го этажа - и получил им же приготовленную картечь в голову. Судмедэксперт вновь квалифицировал это как самоубийство. Дело закрыли.
      - Я читал об этом.
      - Вот видите. Что есть мотив, что есть причина, и что есть следствие?
      - Я просто гость. Кот, гуляющий сам по себе. Мои тараканы в голове не имеют никакого отношения к вашим вселенским заговорам.
      Рот у Парвулеску обвис. Неприятно распустился, как будто из старой оборки на ночнушке вытащили шнурок. Толстые стекла очков приблизили глаза, превращая их в грустные подобия взгляда напуганной черепахи. Он смахнул стелящийся дым со стола, обнажая металлическую поверхность, усеянную небольшими отверстиями, дотянулся до меня и рванул к себе:
      - А теперь объясни, почему ты это сказал?!
      - Я ничего не говорил!
      - А кошка?! А гость?! - Парвулеску втискивал меня в стол, вмазывал щекой в отверстия, чьи заостренные края мучительной теркой вгрызались в щеку и висок. Внезапно он отпустил меня, откинулся на стуле и закрыл глаза.
      Кожу саднило и чувствовалось, как из крохотных ранок выступает нечто густое и горячее, собирается в крупные капли и стекает за ворот рубашки.
      - Жаль, что мой адвокат убит, - сказал я.
      - Думаете, что здесь это помогло бы? - спросил устало Парвулеско. - Дело не в адвокате... Когда я услышал о вас, то ничего особенного не заподозрил. Даже, можно сказать, не предпринял. Мало ли проходимцев в нашей обители. Все мы - взрослые девочки и мальчики, должны сами отвечать за свои поступки. Кто-то что-то толковал, кто-то что-то прошептал о вас и Сандре, о вас и госпоже Р. Мало ли кто как развлекается в сумасшедшем доме. Я был уверен, что это случайность. Вы чужак, гость... Но ведь каждый гость может оказаться тем, чем он даже не кажется. Я забыл. В этом моя вина, что я забыл... Забыл, что надо быть готовым всегда. Готовность увидеть во всяком пришедшем иную сущность. Тем, что вы являетесь лишь потенциально. Я ждал врага, ждал друга... Но явилось и то, и другое, и третье. Все в одном лице.
      - Я один, - пришлось возразить, - мне это хорошо объяснили. Один человек - посол, два человека - уже вторжение.
      - Нисудх, - сказал Парвулеско. - Все - нисудх. Почему это не сделали так, как когда-то говорил я? Давайте отложим лет на пятьдесят, или, еще лучше, лет на сто. Выберем в высшей степени нейтральную территорию. Например - Плутон. Чем вам не нравится Плутон? И назначим встречу там. Холодное, темное местечко. Нет. Нет! Нет!!!
      Парвулеско содрал с себя очки и запустил в зеркальную стену.
      - Все были возбуждены. Взбудоражены, распалены, возбуждены, испуганы, как девственница в брачную ночь. Хотелось чего-то этакого! И немедленно. Вот вам, - сунул он мне под нос дулю, - вот вам, получите. Слонов. Каждому по слону.
      Это было ужасно. Он что-то говорил, бормотал, кричал. Что-то весьма очевидное и прозрачное, понятное в той точке, на которую я никак не мог встать. Она ускользала от меня, сдвигалась, пряталась в куче неважных вещей, в переменном токе неважных ощущений. Тело и разум разъяли и повесили на двух близких, но совсем разных крючках. Можно было смотреть во все стороны, но везде я встречался только с собой.
      Оставалось лишь молчать и наблюдать, как бессмысленное истязание пожирает самого себя и приходит к своему логическому завершению - тишине и опустошению.
      Он тяжело поднялся и, прихрамывая, подошел к заднему зеркалу, что-то там сделал неуловимое, поставил на стол два стакана с водой, невыносимо ледяной водой, тяжелой, плотной, маслянистой, готовой замерзнуть от любого неосторожного движения. Ломило зубы, но это искупалось блаженством льдистой звонкости, пробивающей тело морозным электричеством от затылка до пяток.
      - Моя профессия учит, что при приближении к истине человек раздваивается, - объяснил Парвулеско. - Однажды человек в своих поисках заходит слишком далеко и встречает самого себя... Черный силуэт своего настоящего. Мало кто выдерживает такого свидания. И тогда добропорядочный гражданин бежит от истины, и ему почему-то кажется, что казематы правосудия лучшее для этого место. Жена втыкает мужу в глаз вилку, подросток расстреливает свою школу, лучший и перспективный сотрудник перерезает горло шефу. Банальные последствия метафизических событий... Но чтобы человек множился как в калейдоскопе, отбрасывал изображения, неотличимые от нормальных людей...
      Я выплеснул остатки воды на распухшие запястья.
      - Со своим уставом в чужой монастырь не ходят.
      Парвулеско разомкнул наручники и сунул их в карман.
      - Да. Наверное. Именно те самые слова и были мне сказаны. Но что если у нас больше ничего и нет, кроме этого устава? Если только он и делает нас теми, кем мы являемся? Тогда что? Что мне делать?
      Я встал и сказал:
      - У вас сложная задача, шериф. Я не знаю как ее решить.
      - Идите, - махнул Парвулеско.
      Перед зеркалом я остановился и оглянулся. Парвулеско растирал щеки ладонями. Кажется, он здорово хотел спать.
 
       29 октября
       День Всех Святых
 
      В норме жизнь очищает самое себя через подчинение силам будущего, через готовность ответить тем задачам, которые будущее предъявляет ей. Стоит человеку остановить свое движение к самоосуществлению и тем самым выказать отсутствие этой готовности, как в нем возникает неопределенное ощущение вины...
      Умные слова связаны в умные фразы. Нагромождение звуков и смыслов, вполне понятных с высоты птичьего полета, но распадающихся вблизи на несвязанный хаос крошечных точек, разделенных громадными промежутками пустоты. Что такое будущее и как его "исключить"? Где оно? Сквозь что просвечивает, в каком тексте можно увидеть его физиономию? Говорят, что давным-давно некий царь был проклят на превращение в золото всего того, чего он коснется... может быть так и с этим будущем? Оно проклято на превращение в прошлое всего того, что касается его мантии?
      Отравление. Вот как лучше это назвать. Отравление черной желчью. Страшной субстанцией, которая заключает в скобки важное и мелкое, красивое и безобразное, светлое и темное... Как будто весь мир припорошило пеплом вселенского пожара, исчезли краски и чувства, слезла блестящая позолота с забавных финтифлюшек, осыпалась листва и мир стал самим по себе. Только мир. Только я. И оказалось, что нам нечего делить. Ушли обиды, выцвела горечь потерь. Любое слово здесь вычищается до блеклости самости, избавляется от очаровательной лжи и жестокой иллюзии только для того, чтобы затеряться в мириадах других таких же вещей.
      Хочется закрыть глаза, накрыться одеялом и ускользнуть еще раз в ту безумную страну, безнадежную, бессмысленную, запутанную, но притягательную своей выдуманностью. Какая-то складка образовалась вокруг, обволокла, закрыла, ампутировала все желания, потому что желания - это лишь спор других "Я", равнодействующая миллионов чужих воль, наведенная иллюзия собственного существования. А потому сна тоже нет. Есть темнота, есть духота, есть одиночество, но не то одиночество, выбивающее скупую слезу у сердечных домохозяек. Ни одна война не сравнится с таким одиночеством, со звенящей пустотой самопогасших возможностей, с резонирующим нулем, где даже богине смерти не найдется скромного местечка. Уже ничего не встанет между нами - тем, чего нет, и тем, чего нет... Кто лжет о горизонте? Об интенциях? О времени? О самоем самом? Это лишь причудливая волна на поверхности бездонных вод.
      Кто готов назвать самоубийство выходом из пустыни? Тайна заключается в том, что там не выход, а - выздоровление. Отсюда, из-за барханов пепла все подобное выглядит лишь отвратительным и дешевым спектаклем, глупой мелодрамой тела и пули, что не стоит и движения мизинца в вечном походе к сердцу ада. Только ренегаты бросаются к миражам чудесных оазисов, натыкаясь на расслабленное движение курка или петли, срываясь с высот в глубокие и медленные водоемы ни в чем не повинных улиц. Они не нашли ответа на вечную загадку, сдались, сломались, выдохлись в великом походе глиняных ратей сквозь дезинфекцию черного солнца. Жалкие клиенты психиатрических клиник! Проклятые самоубийцы! Депрессирующие потаскухи, подсевшие на дозы синтетической радости! Вы, все вы даже пальцем не касались истинного сердца МЕЛАНХОЛИИ!
      Вот первый шаг к манящим безднам, в которых вьется туман и просвечивают загадочные звезды гниющей вселенной. Мрачный порог, где действительность как будто уходит, испаряется из внутреннего и внешнего мира, вытекает по капле, обнажая черную подложку засвеченной фотобумаги. То, что обычно наполняло яркими, разнообразными красками жизнь, выцветает под жестким ультрафиолетом безвоздушного пространства, чернеет, обостряется, изгоняет слащавый туман и недоговоренность, приобретает остроту лезвия бритвы, вскрывая уверенным движением живую глубину настоящего существования. Лопается гнойник иллюзий, расходится синюшная кожа фальшивой куклы, открывая всю бессмысленность и мелочность так называемой жизни. Прекрасная поверхность скрывает пустоту.
      Еще шаг, безудержный рывок, освобождение в апатию, безмерность. Оболочка раздувается, милое лицо растягивается в жуткую и неразборчивую маску, заполняя открывшийся объем еще сохранившейся шелухой самосознания. Надоедливые уколы пытаются реанимировать отживший манекен, разбудить и оживить, вытащить в поддельный поток времени, подменив бездну скукой. Сколь же часто иная жизнь признается патологией, отклонением от нормы! Сколь же часто ежесекундное старение и суета считаются нашим воспаленным мозгом чем-то действительно стоящим вниманием, нежели сосредоточенная мрачность внутреннего созерцания! Только вчитайтесь в слова обвинительного акта, где утверждается нечеткость и безразмерность времени, его безначальность и бесконечность. Пустота воспринимается как мгла, в которой человек тонет, теряет ориентацию и перестает различать себя и окружение! Вот прозрение, которое становится упреком. Так можно упрекать дельфина в предательстве суши, в отказе от рук и ног во имя плавников и гладкой кожи.
      Мгновение тянется вечно и ничего не может измениться. Будущего больше нет, и это великая победа над становлением, над историей, над всеми наростами, которые обтянули днище легкой лодки неподъемной массой ненужных чувств и знаний. Долой их! Долой лодку, потому что здесь нужно плыть самому, не подчиняясь прихоти управляемых ветров и течений. Здесь открывается мир настолько необычный и непохожий на все остальное, что возвращение становится не только нежеланным, но и невозможным. Мир действительности померк окончательно.
      В кропотливом спуске в несостояние есть особая точка, которую очень важно не пропустить. Она - надгробный камень личности. Внезапно среди пепельных песков проявляются, прорастают кости земли, черные лезвия отточенных ветрами миражей, вопящих в низкое небо о боли на древнем и забытом языке. Теперь даже сумрак кажется нестерпимым светом. Он жжет глаза, покрывает лицо лихорадочными поцелуями смерти, приглашая быстрее ступить из остатков блеска дня на теневую сторону жизни. Отсюда еще есть путь назад, достаточно повернуться спиной к нагромождению скал, набрать побольше воздуха и попытаться на этом вздохе выплыть из пучин безнадежности. Кому-то дыхания не хватает, но здесь нет вины обезлюдевшего мира. Кто-то восстает к новой жизни, чувствуя легкий привкус сожаления неразгаданной загадки. Кто-то вздрагивает по ночам, разглядывая марширующие по стенам тени. Все не то. Там, только там начинается путь к мрачной тайне мироздания, имя которой - меланхолия.
      Ты слышишь его стоны. Ты ощущаешь пятками его вой. Он пережил их всех - оскопленный Хронос, закованный в цепи в самых мрачных пещерах Тартара. Могучий бог, еще помнящий и ненавидящий золотой век олимпийских богов. Здесь начинается его царство, царство всего смертного, всего преходящего, царство печали и размышлений о минувшем счастье. Граница пройдена и какой-то намек, отзвук облегчения возникает в душе, чувствующей приближение источника горькой мудрости. Где-то здесь начинается великое воссоединение. Словно две волны набирают силу, мощь и схлестываются в освободившейся пустоте личности. В раскинувшемся внутреннем море внезапно познается страшная загадка собственного "Я", которое столь же реально, как волна на поверхности вод. Только воссоединение ветра и океана порождают шторм, и разве может волна мечтать о штиле? А разве не смешны ее претензии на наследование двух великих сил?!
      Можно сколько угодно долго бродить по бьющемуся сердцу зловещего Сатурна, ежась от ласк черного солнца, и с каждым шагом переживать очищение жестокой шершавой рукой до полного истончения и исчезновения. Свинцовый свет слишком медленно наносит загар на странника, но постепенно бремя старости и немощи пригибает плечи смелого путника, а он еще не нашел, не откопал из песка то, ради чего и затеяно роковое путешествие. Именно здесь и прячется мифический философский камень, способный щедро наделять высшим знанием, приносить вечную молодость. Имя ему - Черный Камень, или Меланхолия.
      Да полноте! Существует ли он?! Может ли он быть на этом кладбище, где каждый шаг выворачивает из-под песка чьи-то черепа и кости? Сколько полегло здесь таких смелых и отчаянных? И удастся ли еще вернуться? Вырваться из ловушки на крыльях удачи? Но это лишь крик ничто, потерянная душа вопит о том, чего никогда не существовало под Луной. Иллюзии ампутированной личности...