Солнце вставало со стороны суши, порт покрывался широкой городской тенью, но день обещал быть жарким - уже сейчас в резкую прохладу морского бриза вплетались раскаленные языки, слизывающие мурашки утреннего озноба. Полис не спал. Граждане стояли на стенах, толпились на берегу, обсуждали предстоящую битву, дети носились по опустевшему пирсу, но занятые родители не обращали внимания на их шалости. Пришли не только семьями в полном составе, но некоторые додумались привести с собой рабов из грамотных, расставив их по разным точкам, велев пошире раскрыть глаза и уши и подробно записывать на табличках все увиденное и услышанное, чтобы потом рассказать все хозяевам. Рыночная ценность подобных свидетелей должна была вырасти неимоверно.
      Из обрывков разговоров Демосфен заключил, что не все разделяют его решения извести гада. Граждане поделились на две партии - одна была согласна, что змей являл собой угрозу не только жизням ни в чем не повинных торговцев, но и самой морской торговле. Другие орали, что все это чушь - если и съест безвинная зверюга пару финикийцев, так это только на пользу пойдет торговле - меньше на базаре обманывать будут. Зато змей привлечет в наше захолустье столько зевак и ученых, что золото рекой потечет в карманы граждан.
      Картины процветающего Нео-Галикарнасса с мраморными домами, широкими площадями, золотыми фонтанами, оживленным портом, в который ежедневно прибывают все новые роскошные пассажирские триремы со всей Ойкумены, праздными гражданами в пурпуре и серебре, бесконечными пирами и торжествами во славу змея морского - покровителя полиса, постепенно овладевали охлосом.
      Народ волновался, кое-где перебранки переходили в легкие потасовки между партиями "змеистов" (или "зеленых" - гад, по слухам, был зелен, как лавровый лист) и "анти-змеистов", но ни на что более серьезное обыватели не решались. Архистратиг дивился собственной мудрости, до последнего дня скрывая от граждан предстоящую поимку, не сделав никакого объявления, так как трудно было себе представить до чего дошел бы энтузиазм жителей за время подготовки операции. Мы, конечно, за демократию, но пусть она будет в соседнем полисе.
      Наконец, в гавани осталась одна боевая галера - сорокавесельный корабль с тараном из железного дерева, торчащими по бокам угрюмыми, закопченными стволами огнеметов, легкими катапультами и странным, наскоро собранным из досок сооружением на корме, который Аристотель называл миноукладчиком. Несмотря на видимую неуклюжесть, запутанный такелаж, галера была одним из лучших и быстроходных кораблей береговой охраны и недаром называлась "Дельфин". Широкий парус и профессиональные гребцы-нубийцы (не рабы, а щедро оплачиваемые наемники) позволяли догонять самые резвые финикийские лоханки, а огнеметы и десантные катапульты отбивали всякое желание у мрачных критских пиратов померяться силами.
      Насколько мог видеть Демосфен, на палубе "Дельфина" не было никакой суеты. Громадные, эбеновые гребцы сидели на своих местах, полный боевой расчет команды - кормчий, такелажники, бомбардиры, десантники стояли в ряд и слушали последние наставления Аристотеля. Понять, что он им втолковывал, было сложно - Аристотель никогда не жестикулировал, говорил не громко, но внятно и попутный ветер не доносил ничего связного до ушей Архистратига. Наконец последнее слово было сказано, команда бросилась занимать предписанные уставом места, народ, изможденный ожиданием представления, взревел, засвистел, захлопал в ладоши и охота началась.
 
      Галикарнасская гавань имела узкий вход, сжатый по обоим сторонам разноцветными языками рифов, разросшихся настолько, что белесые отмели выступали среди волн, а преодолеть барьер не могла и легкая рыбацкая лодка. Но внутри море вновь набирало глубину. Почти до самого берега и пристаней дно тонуло в вечной мгле, так что там было бесполезно искать упавшую за борт амфору с золотом. Таким образом, морскому змею действительно было где расплаваться, а перед Аристотелем стояла сложная задача разбросать бочки так, чтобы выбить змея из его логова с наименьшими затратами боезапаса. Накануне они с навигатором и лоцманом прикинули точки постановки мин и теперь "Дельфин" неторопливо направился к первой из них - как раз на траверзе маяка.
      Весла врезались в волны, ударил барабан и галера замедлила ход. Первая бочка с привязанным грузом и взрывателем из индийской лампы - достаточно дорогого и для непосвященного непонятно как действующего устройства - покатилась по направляющим реям и замерла над водой, всей силой навалившись на стопоры. Навигатор, сверившись еще раз с лоцией, махнул рукой и мина ушла под воду. Ветер донес одобрительный рев с берега. Всего нужно было подсадить двенадцать червей в эту прокисшую головку сыра, как называл про себя Галикарнасскую гавань Аристотель.
      Ему сегодня ничего не нравилось. С утра достойная, но очень уж сварливая Таис вновь замучила его слезными просьбами походатайствовать перед Архистратигом насчет их мальчика и в его голову закралось нехорошее подозрение, что все то, чем его удивляла всю ночь скромная жена, было лишь прологом к неприятному разговору.
      Идиоту не помешает теплая светлая яма и ничего он, неподкупный Аристотель, не будет замолвливать перед уважаемым Демосфеном, тем более, что замолвить словечко перед папой могла бы и сама достойная Таис, если правда не боится затем отведать спиной вкус спартанской плетки мужа, который на дух не переносит мздоимства во всех формах, тем более семейных. Аристотель кипел, Таис рыдала, в конце концов ему настолько стало жалко жену, что он отказался от завтрака и убежал в порт.
      В порту его ждала другая неприятность. Установленные на бочках запалы оказались негерметичны и как только их стали для пробы поливать водой они принялись искрить. Механик ругался по-фракийски, тряся обоженной рукой, и от черных слов лампы хваленого индийского качества принялись вообще плевать огнем. Благо что торговец-иудей спорить не стал, молча взял таблички с рекламациями и вывалил из мешка другую партию приспособлений. Аристотель распорядился снять с шеи иудея петлю и отпустить честного купца. На этот раз Пифагор остался доволен.
      "Дельфин", легко подчиняясь рулю и веслам, изящно маневрировал внутри гавани, устанавливая минное поле, скучающие десантники смотрели в черную воду, тщетно пытаясь усмотреть несчастного змея, граждане на берегу махали руками и что-то кричали. Страсти накалялись, зрелище приближалось к своей кульминации, а Аристотель злорадно думал, что большего успеха у публики ему уже никогда не добиться и сегодня же надо будет, оседлав вал скоротечной популярности, взять за толстое пузо Распорядителя-экономиста и выбить из него деньги на достройку "Акулы", уже второй год гниющей на стапелях. Он настолько живо себе представил как трясет толстую, жирную складку на брюхе Агасфена, сидящего на минной бочке с искрящим запалом, а за окном толпа скандирует: "А-рис-то-тель! А-рис-то-тель!", что все утренние неприятности как-то поблекли и гадостный абиссинский кофе приобрел несвойственный ему аромат неразбавленного вина.
 
      Геродот безнадежно опаздывал. Проклятые ремни никак не хотели застегиваться, шлем постоянно съезжал на глаза, тяжелые наколенники настолько туго обхватили ноги, что мешали не то что бежать, но и просто ходить. Подкладка на броне кое-где истерлась и металл царапал кожу, словно маленькие голодные зверьки бегали по немытому торсу. Тощая путана всеми силами помогала снаряжаться, услужливо поддерживая амуницию, помогая справиться с наиболее вредными застежками, прикрепляя к многочисленным крючкам метательные ножи и диски и помогая отрегулировать перевязь для меча. Ее молчаливая услужливость была очаровательна - несомненно девчонка воспитывалась в правильной патриархальной семье, пока ее не продали в местный дом радости.
      Геродот ободряюще ей мычал, от нетерпения размахивая легким коротким мечом и топором, отчего в караулке стало тесно, и варвары опасливо поприжимались к стенам, чтобы не попасть под руку взволнованному юноше.
      Где-то делалась история, страсти накалялись, со стороны порта доносились взрывы и рев толпы, а Геродот намертво застрял в дверях. Он дергался, сучил ногами, бил рукояткой меча по косяку, но проклятая броня оказалась слишком широкой и не хотела выпускать его на свободу. Наконец в спину ему ударили чем-то тяжелым, в боку хрустнуло и незадачливый новообращенный гоплит вывалился наружу.
      Солнце уже выгнало последние тени с улиц, синева с домов и плит мостовой забралась в узкие щели вентиляционных отверстий, уступая место белизне и розоватости египетских гранитов, золоту божественных статуй и зелени садиков. Геродот в оцепенелой задумчивости от тупой боли в теле смотрел на нависающий над ним город и представлял как к нему сейчас подойдет мудрый Плотин и трескуче поинтересуется, почему столь достойный сын столь достойных родителей до сих пор не на пропедевтике.
      В поле зрения действительно возникли ноги, но они были стройны и изящны и, скосив глаза, достойный сын достойных родителей увидел свою подругу, все еще никак не удосужившую одеться и только прикрывающая бритенькое женское место ладошкой, не целомудрия ради, а, скорее, профессиональным жестом, оттеняя его нежность и возбуждая похоть. Геродот почувствовал на мгновение себя полным ослом, но тут девушку оттеснили варвары, подняли его на ноги, поправили обмундирование и прислонили к стене.
      Варвары, пока он приходил в себя, сочли службу свою законченной, обязательства - исполненными, наказание - исчерпанным и зашагали толпой в противоположную от порта сторону, ориентируясь видимо на морской бриз, надоедливым сквозняком пронзающий лабиринты улиц, подталкивая в спины крестьян и задувая в глаза пьяных моряков. Они прыгали с плиты на плиту, размахивали руками и плащами, словно стараясь взлететь как огромные, неуклюжие птицы.
      Там, где мраморная река, заторенная мавзолеем, вновь разливалась вширь и где уже не было места рощицам, лавкам, постаментам с окаменевшими телами героев минувшего, дикари выстроились стройным клином, расправили плащи, побежали навстречу оливкового жара, легли широкими грудными клетками на ветер и подхваченные им, словно невесомые китайские воздушные змеи, взмыли в небо, покрыв серебристую синеву безобразными треугольными оспинами. Геродоту показалось, что он слышит их курлыканье, но, наверное, это было ошибкой - языков-то у них не было.
      Надо сказать, что обращение борисфенских дикарей в птиц произвело на юношу некоторое впечатление, но он читал и слышал истории позанятнее - и про людей с песьими головами, и про туземцев вообще без голов, пожирающих путников животами, - однако сам факт вторжения чудесного в унылую городскую жизнь, пропахшую оливками, рыбой и бычьими потрохами следовало воспринимать как знак свыше, как разрешение, одобрение его планов сбежать от провинциальной тоски, посетить самые блестящие полисы Ойкумены, беседовать с египетскими жрецами мрачных и тайных культов, увидеть пирамиды и сфинкса, похлопать по большому пальцу Колосса Родосского, посидеть в прохладе храма Артемиды в Эфесе.
      Геродот кинул путане плащ, висевший рядом со входом в тюрьму, и зашагал к порту. Тяжелая гоплитская амуниция давила на плечи, стягивала грудь, гирями повисла на ногах. Надежды на то, что она как-то утрясется, усядется на подходящие для броневых пластин анатомические выступы и впадины пока не оправдывались, все мешало, все терло и натирало, цеплялось непонятными заусенцами и защемляло кожу. Увесистые мечи - короткий, для схваток в тавернах и узких улочках, и длинный, для массового расчленения вражеской пехоты в открытом поле, - мотались из стороны в сторону, царапали стены домов, задевая иногда и верную путану, завернутую с головы до ног в стражеский плащ и семенящую позади своего трехдневного господина. Девушка вскрикивала от ударов, но не отставала - преданность галикарнасских женщин издавна ценилась у знатоков.
      Опустевший город представлял собой непривычное и пугающее зрелище. Улицы и площади почти без единого человека, брошенные лавочки с зеленью, сластями и пивом, запертые дома и дома с распахнутыми дверями, отсутствие привычной толкотни, особенно на подступах к порту, где достойные граждане начинают разбавляться египетскими и финикийскими торговцами, дворцы съеживаются, ветшают в таверны и притоны, обильно перемежающиеся с заведениями эскулапов и костоправов, варварскими заклятиями да модными клизмами лечащих от чрезмерного потребления и того, и другого.
      Нет, нельзя было сказать, что полис полностью опустел в одночасье. Люди, конечно же, были - старые, морщинистые матроны с сопровождении компаньонок (подешевле) и нубийцев (подороже) входили и выходили из храмов, в золотых лавках скучали подмастерья, подружки семенящей позади путаны смотрели с верхних этажей притонов, целясь в симпатичного гоплита колоссальными грудями, рабы в ошейниках тащили домой пьяных хозяев. Но в целом сдержанный Галикарнасс сейчас напоминал Помпеи, чьи сошедшие с ума от азарта граждане с утра до вечера пропадали на стадионе, наблюдая за различными соревнованиями, от чего про них сочинялось масса анекдотов.
      Незадача была в том, что городской стадион, выстроенный по повелению Архистратига, не был способен вместить всех граждан, так как строительством в свое время заправлял Распорядитель-экономист, озабоченный больше неурожаем оливок и спадом в морской торговле, самым прямым образом сказывающихся на размерах его брюха, из-за чего проект он урезал до такого минимума, после которого виновных обычно обвиняют в воровстве и вешают высоко и коротко. Однако приглашенный счетчик, ведающий тайнами двух колонок записи, переведя расходные таблички на свой язык, не нашел особых нарушений. Дело тогда пустили на самотек и оно погрязло где-то в недрах канцелярии, да и Демосфен втайне был рад такому обороту - массовые зрелища он не жаловал, справедливо почитая свидетельством упадка нравов.
      Это было еще одной причиной стремления Геродота покинуть семейное гнездо. Надежд на организацию Олимпийский игр, или, даже, Аполлонических состязаний по причине убогого стадиона не было никаких - многотрудно завлеченные в полис верховные жрецы соответствующих комитетов только оскорбленно воротили носы и невнятно что-то обещали после обильных подношений. Несколько попыток кончилось ничем и Геродот окончательно потерял надежду увидеть в родном полисе кого-то еще, кроме немилосердно лгущих торговцев-проходимцев, вечно пьяных моряков, не видящих дальше носа своего корыта, и шпионов, нагло допытывающихся о видах на следующий урожай оливок.
      Все было как в повторном сне. Он бежал мимо загадочных статуй и фигур через бесконечную анфиладу комнат боясь опоздать и зная, что уже безнадежно опоздал. Воздух густел, обволакивая тело, мраморный пол прогибался под ногами и он пробивался броней сквозь ласковую прохладу встречного бриза. Времени на то, чтобы достать длинный меч с суровой вязью на длинном клинке: "Не обнажай в таверне", не было... Да и помог бы меч? Враг был невидим, он прятался где-то далеко, но умудрился все-таки дотянуться своим вязким кулаком, увесисто ткнул им в незадачливого гоплита, смял стальные плиты и опрокинул бронированного бойца на спину.
      Геродот опрокинулся. Пытаясь ухватиться за пустоту, неуклюже толкнул локтем свою подругу, обрушился на податливую землю, кем-то предусмотрительно не замощенную мрамором. Это их и спасло. Совсем невысоко над лежащими прозрачность ветра сгустилась до текучей синевы, курлыкающие в небе борисфенские варвары и облака исказились неузнаваемо, земля зашевелилась и высь скрылась в огне. Жар ласково опалил лицо, разогрел металл брони и заставил дымиться кожаные застежки. В воздухе проросли длинные ветви копоти, мечущиеся из стороны в сторону, как пальмы на ветру, оставляя на стенах домов неясные отпечатки.
 
      Маневренность "Дельфина" и выучка команды позволили установить минное поле задолго до того, как среднему, ошалевшему от жары гражданину пришла в голову резонная мысль, а что он тут вообще делает? Гад морской на то и гад, что и куснуть не за что может, да и мины эти кто знает - взорвутся так, что пол-полиса костей не соберет. Особенно неуютно почувствовали себя те, кто правдами и неправдами занял места в первом ряду, у самой кромки моря, но отступать при всем желании было некуда - сзади напирала галерка.
      С галеры передали, что все бочки находятся на своих местах, и Демосфен дал свое добро на продолжение операции. Громадный и черный, как сама смерть, вольноотпущенник и личный телохранитель Архистратига Прокл таким же большим зеркальным щитом пустил необходимое количество солнечных зайчиков к "Дельфину", и охота на змея вошла в свою решающую стадию.
      Собственно, Демосфен уже при всем желании не мог ничего изменить - бочки на поплавках висели в толще воды и на них работали механические затворы, чтобы через определенное число щелчков запустить в смесь искру от индийской лампы. Взрывы должны были быть не одновременными, а поочередными, дабы первым только разбудить зловредного гада, вторым - обеспокоить, третьим - разозлить и так далее до самого последнего, который или разорвет змея, или оглушит его окончательно. Последнее считалось предпочтительнее, так как Распорядитель-экономист уже подсчитывал доходы от туристов со всей Греции и Египта, съезжающихся в Галикарнасс взглянуть на чучело морского чудовища.
      Сам Аристотель знал - операция пойдет совсем не так, как это было предусмотрено в том свеженаписанном свитке, который он мудро оставил дома. Если в море что-то происходит, то происходит самым наихудшим образом, гласила древняя микенская мудрость и не было еще случаев, ее опровергающих. Хотя, при определенных обстоятельствах, менее нервных и более предсказуемых, Аристотель нашел бы много смешного в плане поимке, особенно - психологический портрет змея и стадии его эмоциональных состояний, один в один почерпнутые из арабского трактата Ибн Сины "О душе и родах".
      Свет от гигантского щита ненормального Прокла, которым можно было сжечь эскадру в Карфагене, ослепил капитана и пока он протирал глаза смоченной в вине тряпкой навигатор направил галеру в центр гавани - место не самое безопасное, но никто не мог дать гарантии, что глубинные мины не сдетонируют и не разнесут в щепы подвернувшегося "Дельфина". Парус был забран, помощник ударил в барабан, задавая неспешный ритм, и галера подобралась к точке засады, где предстояло (по плану) ждать, наблюдать и хватать змея за жабры.
      Вахтенные висели на реях, обозревая пустынные воды. Архистратиг вчера предлагал наградить первого увидевшего чудовище, но Аристотель сразу пресек это, заявив, что у него на галере у каждого свое место и своя задача, и если кто-нибудь, кроме вахтенных, увидит змея, гада, Распорядителя-экономиста с толстым брюхом, то значит он не нес службу, а глазел по сторонам, как идиот на стадионе, и тогда его не награждать надо, а лупить розгами.
      Толпа не почувствовала напряжения момента. Одуревшие от ожидания люди расселись на песке, мокрых валунах, на спинах собственных родителей и рабов, уже не было слышно свиста, никто не махал руками и набедренными повязками. Зрелище утреннего моря с рядами кораблей на горизонте, с изящной галерой в гавани было, конечно, прекрасным, но недостойным длительного ожидания.
      Клепсидра перед Демосфеном, синхронизированная с таким же прибором на "Дельфине", отмеряла последние капли, но взрыв произошел раньше намеченной отметки. В море что-то громко стукнуло, словно разбилась большая амфора с маслом, в небо взвился пенный фонтан ярко оранжевого цвета и грязное пятно стало расплываться по воде и... В общем-то, это было все. Распорядитель-экономист и то пускает воздух громче, с детским недовольством подумал Архистратиг. Ему виделось это несколько величественнее и грандиознее - дым, пламя, кровь, хвосты и зубы... Хлопка не хватило и на то, чтобы разбудить всех сомлевших граждан - некоторые так и проспали начало легендарной охоты, отчего впоследствии неоднократно рвали на себе волосы и завидовали тем счастливчикам, которые не пропустили ни одного мгновения творившегося на глазах эпоса.
      Волна от взрыва угасла под самым бортом "Дельфина", лишь ласково погладив галеру по свежеочищенному от всякой нечисти медному брюху. С запахом оказалось похуже - легендарная вонь толстобрюхого Анаксемандра казалась изысканейшим ароматом по сравнению с тем, что разносилось оранжевой гадостью, высыпавшей на поверхности моря. Что за ингредиент давал такой эффект не знали и крупные профессионалы по приготовлению волшебного огня, да особо бороться с этим не пытались - в сражении все средства поражения противника хороши. Аристотель приказал команде надеть повязки, пропитанные благовониями, и злорадно посмотрел на берег. Бочек было еще много.
      Наблюдатели на мачте не дали никаких сигналов - змей от взрыва в его обители и не почесался, но ничего иного пока ожидать не приходилось - если под окном добропорядочного гражданина прирезать неповинного прохожего, то гражданин вряд ли озаботится жалобными криками о помощи. Тут надо во все горло кричать: "Пожар!!!", уж Аристотель эту публику знал. Он подправил клепсидру, вытряхнув пару капель лишнего времени, и продиктовал писцу очередную запись в вахтенную табличку.
      Вторая бочка должна была взорваться на противоположной стороне гавани. Так и произошло, и с таким же результатом - удар, фонтан, вонь. Правда здесь охота оказалась успешней - на поверхность моря всплыло несколько дохлых или оглушенных рыбин, обрывки водорослей и чудом уцелевшие обломки мины. Аристотель приказал пересчитать погибших морских обитателей и занести результат в журнал.
      Море замерзло на пятый раз. Галикрнасская бухта и раньше не отличалась чистотой, особенно у берега щедро сдобренная отбросами торговли и мореплавания, где в промежутках между пирсами качались на волнах обломки старых корабельных обшивок, обрывки набедренных повязок, остатки пищи или блевотины, отходы повседневной вахтенной жизни, когда отлучки с корабля запрещались и приходилось пользоваться крохотной площадкой на носу галеры, опустошая кишечник и вдыхая вонь прошлогодних фруктов. К этому моменту взрывы внесли свою лепту в виде погибших рыб, разорванных в клочья медуз, размочаленных водорослей и еще Зевс знает чего, за исключением самого змея. Оранжевая дымка расползлась по гавани, накрыв ее, и уже запускала когти в глаза и рты зевак.
      И тут началось - плавно и лениво покачивающийся на волнах "Дельфин" вдруг замер, а палуба под ногами моряков приобрела неприятную надежность твердой земли. Море разравнялось, словно туго натянутая на горлышко амфоры ткань, ветер вмерз в воздух, замерев в оранжеватой голубизне маслянистыми изгибами, солнце проткнуло его льдистое тело и миллионами копий пробило толщу воды до самого дна.
      Самое лучшее место наблюдения и самое бесполезное с точки зрения оперативного руководства операцией конечно же было у руководства. На третьем взрыве к Демосфену присоединился Распорядитель-экономист, чтобы собственными глазами удостовериться и сосчитать полноту затраченных на операцию казенных средств. Прибыл он с персональным лежаком и огромной корзиной с едой, откуда настолько заманчиво пахло, что Архистратиг принялся копаться в этом изобилии, отвлекшись от зрелища. Момент начала он пропустил, колеблясь в выборе между копченой курицей и обжаренной зубаткой, а нечленораздельные звуки, издаваемые толстяком, принял за застрявший у того в горле персик ("Ну, наконец-то, подавился..."), пока его по плечу не похлопал Прокл.
      Превратившись в твердую драгоценность, больше похожую на сиреневый янтарь с мушкой-кораблем на самой вершине, море слепило, пылало, выжигало глаза голубым блеском. Замершему от удивлению Демосфену показалось, что сквозь огненную пелену он видит как в глубине гавани растет и ширится темное пятно, но тут рванула шестая мина, разбивая и корежа неожиданное волшебство.
      Впервые в своей жизни Аристотель увидел как трескается море. Нет, он много слышал об этом - о загадочных твердых океанах на самом краю Ойкумены, где вода становится тверже стали, где белизна яростно кусает кожу и превращает в камень глаза, где громадные голодные звери пожирают друг друга, где горы плавают, а вино крошится изъеденной ветром скалой. Тысячи таких сказок рассказывали ему финикийцы, прежде чем окончательно потерять опору под ногами, бормотали невнятно пьяные египтяне, чьи рассказы тут же записывал притаившийся под столом писец, жестами показывали волосатые варвары, сметая подвернувшиеся под руку кружки.
      Теперь, словно по упавшей с плеча нерадивого раба амфоре, по замерзшей воде разбежались трещины, одна из которых прошла рядом с "Дельфином", и корабль оказался на самом краю пропасти, где на умопомрачительной глубине виднелось дно, а в толще окаменевшего моря как ни в чем не бывало продолжали лениво плавать огромные морские создания, бодро шевеля жабрами и плавниками. К этому моменту клепсидра еще раз отсчитала нужное число капель, и новый взрыв уничтожил страшное чудо. Оно оказалось хрупким, как и всякое чудо, сделанное обленившимися богами, настолько привыкших к ритуальным жертвам, что уже не видящим необходимости являться людям и творить подвиги.
      Отвесные стены трещины пробились мириадами водяных струй, галера облегченно осела брюхом, почуяв податливую упругость, волна натянула блестящую ткань, разорвала ее, подавая пример миллиарду своих верных подружек. Над оранжевым фонтаном в воздухе еще крутились кусочки твердой воды, а разъяренные боги все-таки решились явить людям свое могущество. Вода вспухла чудовищным нарывом, белесая зелень налилась зловещей чернотой, сквозь поверхность выросли колоссальные иззубренные паучьи лапы, в щетке ворсин которых застряли водоросли и медузы, море напряглось, тщетно стараясь не выпустить из своего чрева мрачный плод, и бессильно опало, стекая с воспарившего в воздух Нечто.
      Лапы с деревянным скрипом и металлическим клацаньем подогнулись под брюхо, закрепились в предназначенных для них выемках, свисающие ворсины подтянулись, закрепляя их, и Аристотель с некоторым облегчением понял, что это не чудовище и, даже, не берберские пираты. Над его кораблем колоссальной мухой висела Машина - странная, пугающая, могучая, но все-таки Машина. Рванувшая рядом с ней мина повредила обшивку и такелаж, и теперь одна из лап бессильно скребла среди обрывков ворсин и остатков крепежных механизмов. Аристотель ткнул замершего барабанщика и весла втиснулись в неподатливую воду.
      Мачта "Дельфина" чуть не скребла Машину по днищу, и притаившийся наверху наблюдатель с изумлением наблюдал как над его головой проплывают замысловато витые и подергивающиеся веревки, которые спускались и вновь уходили в многочисленные отверстия, грубо выделанные медные пластины, разъеденные солью почти до самого основания, железные стволы упоров, покрытые богатой золотой инкрустацией. Любопытный вахтенный попытался дотронуться до одной из накладок, но поверхность украшений угрожающе затуманилась снопом искр. Внутри штуковины гудело, перекатывалось и с треском ломалось. Через равные промежутки времени из такелажных скреп вырывался пар и растекался по меди немедленно тающей изморозью.
      Галера, наконец, стала выходить из-под гигантской тени на солнце, брюхо Машины плавно завернулось наверх, оступаясь лишь на многочисленных закопченных отверстиях, откуда резко и неприятно пахло.
 
      Демосфен забыл о еде. Происходящие в гавани метаморфозы лишили мясо и рыбу вкуса, и даже Распорядитель-экономист жевал кусок курятины, лишь машинально продолжая начатый процесс. Черное нечто, вылезшее из моря, совсем не походило на змея, а заодно и на все остальное - подводные лодки берберов, плавучие башни атлантов и титанические прогулочные триремы римлян. В этом нечто крылось больше угрозы, чем в тысяче праздношатающихся по Галикарнассу граждан Вечного города, совсем одуревших от круиза и от нечего делать задирающих мрачных прохожих. Архистратиг начал жалеть о своем решении начать охоту за гадом глубинным и отнял у толстяка невыносимо хрустевшую костями копченую курицу.
      Отсюда хорошо было видно, что "Дельфин" стал медленно выбираться из-под брюха этого..., этой... штуковины, на палубе суетились люди, приводя в боевое состояние катапульты и огнеметы, Аристотель о чем-то беседует со спустившимся с мачты наблюдателем, а повисшая в небе клякса пока никак не реагирует. Галера готовилась к сражению.
      Творившиеся в гавани чудеса каким-то невероятным образом проходили мимо сознания лицезреющих их граждан. Толпа вяло шумела, поглощала прохладительные напитки и мороженое, образовавшиеся группы по интересам обсуждали нечто более важное. Метаморфозы моря и странное создание с лапами осталось на периферии интереса и, конечно, не шло ни в какое сравнение с эффектным змеем - его громадным могучим телом, огромными зубами, зеленой шкурой и золотистыми огроменными глазами. Даже самая удивительная машина была жидковата на фоне яростной и необузданной природы. Дети безуспешно пытались попасть в нее камешками.
 
      Аристотель всегда следовал совету воинственных атлантов: "Хочешь жить в мире - готовься к войне". Поэтому к моменту атаки на "Дельфине" все приготовления были по большей части сделаны - выдвинуты и закреплены щиты над гребцами, щедро полита палуба, снаряжены катапульты и огнеметы.
      Противник был в воздухе - чуть повыше уровня боевой римской триремы, поэтому с тактикой боя особых проблем не возникало. Беспокоило лишь незнание маневренности Машины и огневой мощи. Наблюдатель насчитал два десятка отверстий - предположительно для извержения напалма, что производило определенное впечатление. Однако Аристотель по опыту знал - в сражении гораздо больше значит увертливость и непредсказуемость, из-за чего в свое время практически безоружные финикийцы шутя топили бронированных плавучих слонов атлантов.
      Машина была огромной - в ней умещалось пять длин "Дельфина", и, следовательно, можно было предположить ее медлительность и неуклюжесть, что бы там не двигало ее по воздуху - китайские реактивные двигатели или индийские электрические лампы.
      Пожалуй, это поинтереснее змея. Аристотель чувствовал прилив сил и не боялся умереть. Такие шансы стать героем боги дают не всякому и, как бы там не обернулось потом дело, слава в Ойкумене им гарантирована.
      Но дело грозило обернуться совсем плохо. Как вскоре оказалось, надежды и расчеты Аристотеля не оправдались - враг был невероятно маневрен и вооружен.
      Воздушная Машина внезапно оказалась впереди отплывающей галеры, внутри нее что-то угрожающе завыло, и неуклюжее сооружение на корме "Дельфина" разлетелось вдребезги, легко ранив горячими деревянными щепами двух пехотинцев. Чем ей не понравился миноукладчик решить было затруднительно, может быть, приняла его за наиболее важную часть корабля, раз люди решились нарушить эстетику изящных обводов столь нелепым сооружением.