И это воспоминание настолько важно для него, настолько неприятно и пугающе, что он предпочел соврать мне. Соврал он очень натурально, естественно, но допустил небольшую ошибку, на которую я сначала и не обратил внимания. Он не отреагировал эмоционально на мой странный вопрос. Не рассмеялся над моей внезапной ностальгией, не удивился неуместности разговора, не стал выспрашивать подробности давно минувших дней, которые могли бы хоть как-то расшевелить его память. Но он ничего этого не сделал. Не задал ни единого вопроса, даже самого риторического - а за каким чертом мне все это понадобилось. И еще я понял - он помнил свою смерть. И очень, очень, очень этого боялся. А теперь угадайте - какова его теперешняя специальность? Хирург-травматолог. Специализация - травмы позвоночника. Какой-то там пояс каратэ кажется здесь уже незначительным дополнением. Так, мелкая подробность.
      Когда я до этого "допер", мне стало одновременно страшно и азартно. Страшно, потому что невостребованное ранее воспоминание, поначалу прошедшее мимо меня, мимо моего сознания, чуть ли не бульдозером прокатилось по чьей-то судьбе, ломая и давя уже готовящуюся основу, насыпь, щебенку и прокладывая дорогу совсем другую, на всем протяжении которой теперь развешены напоминания о вечном и уже неизживном страхе, ради чего, собственно, и пришлось сойти с тропинки мелкой пакости. И еще меня охватил жестокий азарт - а с кем меня еще так столкнула судьба, где еще она повесила свой предупредительный флажок, сигнализирующий о наличии мин. Но я нескоро отыскал этот второй флажок, эту, теперь уже, черную метку. Я вдоль и поперек прошелся по своему детству, раскопал всевозможные тайные могилы, извлек не один пыльный скелет теперь уже смешных, милых детских тайн. После случая с Артуром я никогда не дрался. Открывшаяся в душе бездна снова была запечатана строжайшим запретом, и никакая обида, никакая драка, ссора, пусть и самая жестокая, с куражистым размахиванием ножами и шипастыми горлышками от бутылок, не могли выпустить этого Джина на волю. При виде драки, и даже самом ничтожном намеке на ее начало, я старался убежать, скрыться, а когда это не удавалось - просто стоял, пропуская удары, и не пытался защищаться ни единым движением. Кого-то это сразу же успокаивало, кто-то еще больше выходил из себя, и мне здорово доставалось, кто-то начинал презирать меня, а кто-то и уважать за хладнокровие. Меня, наверное, стали бы считать отъявленным трусом и подвергли бы остракизму, если бы не одна мелочь на моем лице никто никогда не видел страха. Я боялся, очень боялся, но лицевые мышцы при этом застывали в холодной, надменной и презрительной улыбке. И я никогда не валялся в ногах у сильнейшего, плача и моля о пощаде. С такой ухмылкой это абсолютно невозможно. Со временем, меня оставили в покое, а после окончания школы это стало совсем неважным. И еще - я не научился, как Артур, классно драться в какой-нибудь спортивной секции. По той же причине.
      Теперь самый трудный для меня отрезок судьбы. Здесь я копал еще более тщательно, просеивая с неиссякаемым терпением археолога все мельчайшие, значительные и незначительные события, эпизоды, эпизодики. Я сверялся с записями, смотрел кинохронику, донимал дотошными вопросами бывших сослуживцев, но все безрезультатно. Сначала меня это удивило. Мне казалось, что именно на войне должны были, как грибы, полезть все флажки, джинны из бутылок, ярость. Где, как не там, проявиться этой странной и страшной особенности моей души, когда сверху тебя плавит солнце, вокруг ненавистные горы, взрывы, налеты, бомбежки, автоматные очереди и смерть, смерть, смерть. Почему там ничего не было? Где, как не там, проявиться жестокости, ненависти, нетерпения, страсти к убийству, бессмысленному и тупому, к крови. Нет. Ничего. Пусто. Я плакал, вспоминая то, что никогда при других обстоятельствах не позволил бы себе вспомнить, мне было страшно и жалко тысяч загубленных жизней и судеб, но ни для одной не стал непосредственной причиной именно я. Конечно, я убивал. Жестокий закон войны - или ты их, или они тебя. Но тогда я не чувствовал раскаяния. Не потому что война оправдывала и списывала на свои кровавые счета все долги и грехи наши. Нет. Нет, и не потому что потоки, лавины, сели крови притупили, уничтожили нашу к ней чувствительность, убили остроту жалости, сострадания к умирающему врагу. И не потому что мы нашли оправдание в смертях наших друзей. Все гораздо проще и страшнее.
      Я не чувствовал себя властным над жизнями врагов и виновным в их смерти. Долгий, длинный полет пули начисто уничтожает причинно-следственную связь между движением моего указательного пальца, нажимающего на курок автомата, и сгустками крови, ошметками материи и тела, вырываемыми хищными жалящими пулями. Это был волшебный мир. Ты нажимаешь на кнопку, и где-то очень далеко от тебя, вне поля твоего зрения и интереса, сгорают в огне целые города. Ты закапываешь в мертвую землю мину, и спустя дни, месяцы, годы, когда ты уже давно забыл не только о ней, одной из тысяч, установленных тобой, но и, вообще, о службе, о войне, о горах, здесь подрываются люди, и склоны гор усеивают клочьями тела. Ты летишь высоко в небе, куда не поднимаются даже птицы и облака, наедине с самим собой, в покое и мире, и при этом не нажимаешь никаких дурацких кнопок, - подчиняясь установленному каким-то техником в промасленном комбинезоне таймеру, срабатывает механизм, запирающий бомбовые люки, и вниз устремляются мегатонны смерти, а ты не обращаешь в своем покое и созерцании на потряхивание самолета никакого внимания. К счастью, мы живем в мире волшебных предметов - машин, компьютеров, автоматов, которые своей самостоятельностью снимают с нас ответственность за совершенные поступки и превращают нашу жизнь в волшебный театр, наполненный притворными страданиями, наигранной смертью и кровью, сделанной из кетчупа. При всей нашей разумности и прозорливости мы никак не можем уяснить для себя - какая же связь между железкой в моих руках и страшной смертью еще несколько секунд назад бежавшего в мою сторону человека? Только волшебство. Только театр. Только сценарий.
      Ив этом ощущении, наваждении я не нашел ни одного случая пусть на мгновение, на секунду превращающего меня в стремящегося только убивать зверя. Там я всегда был человеком, как ни дико это звучит.
      Все случилось намного позднее, намного. Года через два, когда я уже окончательно вжился, врос в студенческую жизнь, пообтерся, снова располнел и не просыпался среди ночи от военных кошмаров, в которых я вновь слышал рев вертолетных винтов, залпы артиллерии, видел стены огня, разрываемые фонтанами земли и камня. Именно там, посреди спокойной безбрежности гражданки я и обнаружил второй флажок. В первый раз, когда я вспомнил о нем в беседе с одногрупниками, я не придал ему большого значения. Мало ли что бывает во время студенческой пьянки и, особенно, после нее, тем более если это все происходит в "общаге" и подле нее. Студенческая жизнь сама по себе - сосредоточие ярких событий, некий водораздел между беззаботностью жизни детской и свободой, самостоятельностью жизни взрослой. Армия и война не в счет. Там выживают и не сходят с ума только дети. Здесь же еще много от детства - веселость, радость, альтруизм, учеба, отметки, но в этот сам по себе приятный коктейль добавлен алкоголь свободы, плотской любви, независимости, крепкой мужской (или женской) дружбы. Ты уже взрослый, ты уже с окружающим миром на "ты", ты уже как равный общаешься с преподавателями, и они воспринимают тебя как коллегу. Тебе многое позволяется, но и многое прощается, так как ты пока еще новичок в этом мире. И то, что ты прошел войну, мало что здесь значит. Человеческая память милосердна, время лучший лекарь, а мирная жизнь - страшный наркотик. Тебе идут одни плюсы. Девушки восхищенно смотрят на ветерана и очень любят касаться пальцами и губами шрамов. Преподаватели на экзаменах и зачетах не очень придираются и норовят натянуть на лучшую оценку, словно это хоть как-то реабилитирует мир взрослых, ведущих войны руками детей. Невоевавшие друзья и приятели с пиететом относятся к тебе, приглашают на вечеринки, расспрашивают, слушают с замиранием сердца страшные лживые байки, подливают и просят спеть. После всего это приятно. Особенно, если ты все забыл. На курсе было несколько таких, как я. Но мы не общались друг с другом. Нет, конечно, мы разговаривали, вместе курили и смеялись, но горы были для нас запретной темой. Мы знали правду, и нам не было нужды вешать лапшу на уши друг другу, хвастаясь фальшивыми подвигами и собственной крутизной, сквозившей через обветренную, опаленную кожу мужественных лиц. Мы не говорили об этом. Но мы об этом молчали. И это было так же тяжело и невыносимо, как если бы мы решили рассказать своим друзьям и подругам всю правду - как некрасиво умирают люди, совсем не так, как в кино, как выглядит попавший под напалм и чудом выживший человек, чья кожа спеклась в нечто черное, бугристое, трескающееся и лопающееся при малейшем движении, каким фонтаном бьет из порванной артерии кровь, и ее ничем при этом нельзя остановить - как воду из выбитого в ванной крана не удержать никакими затычками и тряпками - только поворотом вентиля, перекрывающего ее подачу.
      На одной студенческой общажной вечеринке это и случилось. Это не была крутая мужская пьянка, разбавленная девушками определенного поведения и свободных нравов. Это было только милое застолье группы - чистое, опрятное, с нашими прекрасными и любимыми девочками, со скатертью на столе, обилием салатов и картошки, и редкими бутылками вина и портвейна. Сессия была позади, экзамены и зачеты у подавляющего большинства рухнули с плеч, а у кого не рухнули - были перенесены на такую далекую, нереальную осень, о которой в теплый июньский вечер и думать-то не хотелось. Впереди нам предстояла практика - лучший отдых для студента. Даже месяц законного ничегонеделанья - скука и бездарно прожитое время по сравнению с ней, и когда хочется чтобы лето все-таки кончилось, вернулись из дальних краев друзья, и снова бы помчала, поехала, полетела разудалая студенческая жизнь. Было весело и немного грустно. Весело от того, что мы были вместе, и грустно от того, что счастье столь скоротечно, что мы не столько проживаем его, сколько потом вспоминаем о нем. Мы пили, ели, произносили приличные и не очень (насколько позволяла терпимость наших девочек) тосты и спичи. Танцевали в полутьме под музыку в обнимку и целуясь. Вино не водка - опьянение от него не столь жесткое и агрессивное, от него не тянет спать, и оно заставляет быть энергичным и предприимчивым. За стол мы сели днем, решив посидеть теплой компанией до вечера и затем разойтись по своим "нумерам", чтобы там уже вкусить все прелести простой, незамысловатой, грубоватой мужской компании пополам с дьявольской нокаутирующей смесью пива и водки. Но постепенно наше настроение изменилось. Наши девочки были столь прекрасны, порозовев от вина, комплементов и поцелуев, друзья столь умны и всепонимающи, стол замечателен, и к тому же без всякой блевотины, что мы сидели и сидели, запершись и отгородившись от всяких стуков, просьб, требований, от всей остальной "общаги". Я решительно взял шефство над сидящей по соседству Прекрасной Дамой, обнимая ее за хрупкие плечи, подливая в кружку красного вина и приглашая танцевать, при этом превращая даже самый энергичный танец в интимное объятие, когда ваши тела прижаты друг к другу, глаза смотрят в глаза, а губы как бы невзначай соприкасаются. Во многом это была чистая случайность, что она села со мной. Конечно, она была вовсе не моя Прекрасная Дама, для этого она была слишком Прекрасна, и к тому же имела Храброго Рыцаря, которого я пару раз мельком видел. Дама мне нравилась. Она притягивала меня, завораживала, мне было приятно с ней разговаривать, шутить, выполнять мелкие поручения и танцевать.
      Тогда я целовался с ней в первый раз, и это мне тоже было приятно. Но я не собирался ни у кого ее отбивать - ни у Храброго Рыцаря, ни у Кощея Бессмертного. Я был не против даже переспать с ней, но это обычное состояние здорового молодого мужчины, a переводить или пытаться перевести наши отношения на более высокий уровень - к любви, например, я не хотел. Мне она для этого казалась слегка глуповатой или слишком простой. Скорее всего, это было больше братское отношение к Прекрасной Даме, чем любовное.
      Запасов мы слегка не рассчитали. Последняя бутылка вина была распита под соответствующие гитарные аккорды, какой-то предусмотрительный счастливчик намазал себе последний кусок хлеба последним куском масла и шпротового паштета, и мы погрустнели. Начались обсуждения возможных планов на дальнейший вечер, пока наконец-то не прозвучала чья-то здравая идея о том, что неплохо было бы сбегать в соседний магазин и купить еще пару батонов... Мысль не была закончена, дабы не произносить при дамах сакраментальных слов, тем более что, все прекрасно поняв, они не высказали никакого протеста и, несмотря на наше активное противодействие, внесли свой посильный вклад в общую копилку. Командировочные и стипендия за предстоящие два месяца были уже получены, поэтому у меня в руках оказались не жалкие мятые бумажки, медяки и редкое серебро, а новенькие хрустящие купюры. Если бы мы, действительно, собирались покупать только хлеб, то мы могли прокормить на них всю голодающую Африку. Мне на подмогу вызвались еще трое - Витек, Борис и Андрюха, мы "затарились" сумками, сетками, чемоданами, остающаяся мужская часть компании скупо, по-мужски похлопала нас по плечам, пожелав удачи, а девочки горячо обняли и расцеловали в губы. Мы прошли по опустевшим коридорам с закрытыми комнатами, из которых доносились тосты, песни, гром посуды, любовные стоны и вздохи, строем прошествовали мимо бдительно дремлющей дежурной и вышли в тепло девятичасового сумрака.
      Великая битва народов с зеленым змием, за трезвость жизни окончилась полным провалом, на наше теперешнее счастье, - в магазинах теперь разливали от рассвета до рассвета и не требовали предъявления паспортов. Закончились наши мучения с дурацкими талонами, которые чуть не вытеснили в "общаге" законную валюту и по курсовой стоимости приравнивались к фунту стерлингов, со стоянием в злых и пьяных очередях рука об руку с профессорами с братской кафедры и пропахшими мочой бомжами, с унизительными поисками предприимчивых старушек, торгующими жутким пойлом из козьих экскрементов и с не менее жутким и страшным похмельем даже от одного стакана этой жидкости. Хотя, надо отметить, было в этом стоянии, ругани, драках и поисках нечто, сравнимое по массовости, единению и усилиям с Великой Французской революцией. После долгих лет народ единым фронтом выступил против чести, ума и совести нашей эпохи. Правда, это были не активные действия с агитацией, захватом банков, телеграфов и почт. Это были акции массового неповиновения, совсем в духе Махатмы Ганди. Народу запрещали пить - потребление водки взлетело до уровня, после которого начинается пандемия "делириум тременс", сократили выпуск алкоголя - ушлый и дошлый народ призвал своих умельцев и в ударные сроки создал параллельную спиртовую промышленность. И режим, в конце концов, сдался.
      Студенчество, особенно у нас отличающееся богатыми революционными традициями, было активно включено в ряды Сопротивления, и порой кое-где переходило грань непротивления злу насилием. Традиционное студенческое времяпрепровождение за разгрузкой вагонов с капустой и картошкой превращалось еще и в очень популярный бизнес, когда на станции прибывали вагоны с левой водкой и спиртом с засекреченных подземных заводов по производству этого стратегического сырья. Вагоны было необходимо разгрузить аккуратно, быстро, без лишних вопросов, и не за деньги, а исключительно за натуру (впрочем, посмотрел бы я на нашего человека с которым после разгрузки вагона с водкой стали бы расплачиваться деньгами). Желающих было много. Каждую ночь на путях дежурили конкурирующие группировки бомжей, гопников и младших научных сотрудников, стерегущих прибытие таинственного состава. Часто такое сидение на рельсах заканчивалось банальной поножовщиной, из-за чего "горящие" вагоны не разгружались часами, несмотря на все усилия "водочных визирей". Студенчество, как народ интеллигентный, сплоченный, внесло в это дело рациональность и разумный монополизм. Конкурирующие группы были объединены в мощный картель водочных грузчиков, установлен скользящий график дежурств, а стоимость разгрузки, сильно до этого сбитая конкуренцией, взвинчена до самых небес. Услышав местные цены на услуги грузчиков, первые составы проехали мимо, в другие более гостеприимные города. Гопота начала шуметь в смысле, ты че, мужик? да я тебя, сандаль губастая, как сушку переломлю! нам такая групповуха не нужна... К счастью, до крови дело не дошло, так как следующие визири оказались более сговорчивыми, к тому же, как потом рассказывали, цены на разгрузку в одночасье взлетели везде - от восхода до заката. Наша идея просто витала в воздухе.
      Не знаю как гопота и бомжи, а студенческая бригада была явно некоммерческой организацией. Все что зарабатывалось - выпивалось. Иногда менялось на закуску и вносилось в виде уставного капитала в межгрупповые пьянки. При всей нашей образованности, мы не понимали стремления разбогатеть, причем на своих же товарищах. Деньги для нас были ничем, стипендии вполне хватало для безбедного существования в стиле Диогена и раннехристианских аскетов, полетов на самолетах домой и походов в кино с девушкой (при этом, правда, девушек мороженым уже не кормили).
      Теперь эти времена уходили. Магазины ломились от винно-водочной продукции, заманивали разнообразием сортов и терпимым качеством (водка "Буратино" - почувствуйте себя дровами), от которого, во всяком случае, после первого стакана, глаза на лоб не лезли. Водочный картель распался, и студенты все чаще и чаще предпочитали сгружать капусту - на спиртном долго не протянешь. В соседнем с нами гастрономе нужный отдел все же не блистал разнообразием ассортимента - сказывалось соседство безденежных студентов и рабочая специфика района - главное, чтобы было много и дешево. Скучающая в отсутствие очередей, драк и ругани, когда-то дебелая, раскормленная продавщица, теперь уже с явными признаками похудания на лице, несколько оживилась при нашем появлении - ее вдохновили количество сумок и наша относительная трезвость. Она разглядывала нас из своей амбразуры, оставшейся с тех времен, когда каждую точку с запахом алкоголя превращали в неприступную крепость из листового железа, решеток с трехсантиметровыми прутьями и таких вот амбразур Для смертельных очередей и залпов.
      Витек обещал все сделать на высшем уровне, Борис и Андрюха уже подтаскивали с благословения продавщицы ящики с вином, и я со спокойной душой, отдав им почти всю наличку, решил взять на себя самую трудную часть фуражирования - добычу хлебобулочных изделий. В отличие от жидкостного изобилия, с хлебом и булками было плохо - их в неимоверном количестве скупали все те же студенты, рабочие и дачники из близлежащих садов. Создавалось впечатление, что народ питался исключительно хлебом и запивал его водкой. И если с первым и дальше так пойдет, то мы перейдем на жидкое горючее. Я с сомнением потрогал небогатый выбор из двух булок - одна другой черствее, посмотрел на черный хлеб, от которого. остались только крошки и ценник, и решил скупить все, не глядя. При выходе из гастронома (Что такое - гастроном? Это астроном с лишней буквой "г", вспомнил я глупую шутку радиофизиков), наши сумки были полны и гремели - где бутылками, а где и булками. Хотя до "общаги" нужно было пройти всего одну остановку, мы решили ее проехать на троллейбусе, справедливо полагая, что лучше бесплатно проехаться, чем бесплатно пройтись. Водители и контролеры на маршрутах были давно научены тому, что студент за проезд не платит. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
      Мы встали на пустынной остановке, закурили и с наслаждением дышали свежим воздухом, втягивая в легкие очень полезные для организма кислород, никотин и смолы, и выдыхая застоявшиеся алкогольные пары. Сумки со стеклотарой стояли на асфальте, и только я еще продолжал держать свои драгоценные твердокаменные булки. Неподалеку от нас пристроился худосочный мужичок, которого я заметил еще в гастрономе, где он, словно обезьяна, стоял, уцепившись за прутья виноводочного отдела, и, глядя на ряды бутылок, пускал слюни. Это был конченный человек - протрезвевший алкоголик. Жизнь довела его до такого состояния, что он не мог купить себе паршивой жидкости для чистки окон. Он с тоской наблюдал за нашими покупками, а потом, как собачка на привязи, засеменил вслед за нами на улицу. Я не усмотрел в нем никакой для нас опасности и снова безразлично повернулся к нему спиной, чтобы он не прочитал в моих глазах брезгливой жалости.
      Мы обсуждали подробности прошедшей первой части банкета, пьяно восхищаясь сплоченностью и дружбой группы, а особенно ее алмазным фондом нашими девочками, которым мы сразу простили их неподходящую для женщин специальность, строили планы на предстоящую ночь и практику, смеялись над самими собой и пытались фальшиво спеть "На пыльных тропинках далеких планет..." и малоприличный вариант "Огромного неба". Когда мы допевали с жаром предпоследний куплет "И весь самолет растратали в тратак", появился троллейбус.
      Мы влезали в последнюю дверь. В салоне было пусто, горел свет, и мы не спеша переносили на сиденья хрупкий драгоценный груз. Я бегал взад и вперед со своими булками, подтаскивая сумки и помогая ребятам залезть в троллейбус. Наконец, я остался один на остановке. Оглянувшись и убедившись, что ни одна сумка не осталась на улице, я схватился за поручень и стал подниматься в салон. Тут-то меня и ограбили. Мужичок, в полном отчаянии наблюдая, как сейчас заxлопнется дверь и богатые студенты увезут последнюю надежду на халявную выпивку, не выдержал такогo напряжения, подбежал ко мне и вырвал из моих рук мку с чем-то звенящим внутри. Я не ожидал такого подвоха и с испуга выпустил сумку, получив толчок в поясницу тощим мужичьим кулачонком.
      Троллейбус тронулся, двери стали закрываться, а я с грохотом обрушился на заплеванную подножку. Стальная окантовка ступенек, прижимающая линолеум пола, врезалась мне в ребра, я стукнулся подбородком о все тот же пол, ноги мои соскользнули с подножки, и я, как с горки, в таком лежачем положении выехал из машины. Закрывающаяся створка двери нанесла на прощание удар в висок, и троллейбус уехал без меня. Я стоял на четвереньках посреди дороги, медленно приходил в себя, и еще никогда не чувствовал себя таким униженным. По щеке из ссадины на голове стекала кровь, воздух все не мог ворваться в легкие, а грудная клетка была словно опоясана раскаленным железным кольцом. В голове по кругу бегала мысль, точнее обрывок ее: "Как же это я так..." Я слышал звук шин троллейбуса, какие-то крики в нем, а также топот ног убегающего алкаша.
      Я встал. Точнее, заставил себя подняться. Огляделся. Я забыл обо всем на свете, кроме ненависти к этой грязи, к этому слизняку, вонючему бандердогу, и понял, что догоню его. Хромая, ковыляя, на карачках, впотьмах, среди тысяч квартир, домов и садов-огородов, я его найду. Во мне нарастало какое-то напряжение, мышцы были готовы скрутиться в мучительной судороге, из горла вырвался стон, и я побежал. Так, вероятно, бежит по следу раненного оленя голодный волк. Так один человек преследует другого. Во мне второй раз отказали тормоза. Я бежал, продираясь сквозь такой густой воздух, через боль и плач, туда, вперед к сутулой фигуре, прижимающей что-то к груди. Конечно, меня взбесила не эта сумка, которую он вырвал из моих рук, и даже не толчок в спину. Меня взбесила та мелкая, гнусная подлость, с которой все это было проделано, подлость, от которой захватывает дух, подлость, в которую не веришь, потому что еще слишком хорошо думаешь о людях. Можно все простить и все понять, но никогда нельзя прощать те средства, которыми достигается цель. Что ж ты, мужик, не подошел к нам в гастрономе или здесь, на остановке, не попросил по-человечески налить. Наверное, мы не отказали бы, так как в данный момент принадлежали к одному братству пьяных. До беды тебя довела твоя непривычная трезвость, от которой ты отвык за годы пьяного кайфа и краткосрочных минут похмелья. Будь ты пьян, ты бы действительно подошел к нам и, дыша гнилым перегаром, жалостливо попросил бы выпить. Жаль. Очень жаль. Ты, к тому же, очень плохо бегаешь отдышка, атрофичные мышцы, цирроз печени. Не надо было тебе начинать пить, не надо, но теперь уже ничего не исправишь. Я говорил это все ему в каком-то бреду, увещевал, винил, упрашивал, или мне только показалось, что я ему что-то говорю, так как он ничего не отвечал на мои советы. Бетонная стена, где я его настиг, была вся замызгана кровью, его и моей, так как я несколько раз промахнулся и разбил костяшки пальцев о шершавую поверхность, ограждавшую какой-то заводик от безумства внешнего мира. Мужичок уже не мог стоять, но я каждый раз поднимал его с такой же окровавленной земли и бил, бил эту ненавистную рожу, превратившуюся в сплошную рану, и от этого ставшую еще более ненавистной.
      Я все больше зверел от вида крови, мне хотелось, Чтобы она вся вытекла из этого недостойного жизни тела. Кто же тебя зачал, родил такое никчемное, подлое создание. Я бил его в грудную клетку, с упоением наблюдая, как с каждым ударом из его рта выплескивайся мне на руки и брызгает в лицо эта пропахшая водкой жидкость, когда-то называемая кровью. У меня уже не было сил держать тело, и тогда я стал вбивать его в стену ногами.
      Я не замечал, что появились мои ребята, что они кричат мне, оттаскивают втроем меня одного от скрюченного мешка с костями. Я этого не замечал, и слава Богу, что никого не ударил. Все кончилось внезапно. Я осел на землю и заплакал. С меня капала кровь. Теперь меня охватила совершенно жуткая жалость к поверженному врагу. Я пытался подползти к нему, обнять, утешить, вытереть кровь, напоить всем тем вином, которое мы купили, но ребята крепко держали меня, не пуская к нему, думая, что я снова начну его убивать. У меня совершенно не было сил - я безвольно болтался между Витькой и Андрюхой, меня качало, ноги волочились по земле, а изо рта текла на подбородок жидкая, как вода, слюна. Не помню, как мы добрались до "общаги". В компанию я не вернулся -меня положили в чьей-то темной комнате прямо в одежде на неразобранную кровать, и я провалился в небытие. Ребята никому ничего не рассказали о происшествии, объяснив мое отсутствие полной алкогольной невменяемостью. Утром, когда общежитие еще спало после пьянок и дискотек, меня растормошили, заставили раздеться и прямо в умывальной комнате заставили обмыться с ног до головы, чтобы избавиться от пятен крови. Одежду замочили в тазу и благоразумно оставили меня в покое, в одиночку переживать случившееся. Меня мучила одна мысль - убил ли я человека, или нет. Это настолько измотало меня, что я не выдержал и позвонил все тому же Артуру (злая ирония судьбы) с просьбой разузнать о некоем мужичке, которого при мне избивали хулиганы, а я не мог помочь, так как самому здорово досталось. Проходящий практику в травматологической больнице Артур обещал помочь. Я дал примерное описание одежды, адрес, и положил трубку. Два дня Артур не звонил, и два дня я не жил. Это была какая-то непонятная, но очень мучительная пытка без физической боли, угроз, морального насилия, - пытка неизвестностью и виной. Как я уже сказал, я потом забыл об этом случае и при самоанализе не сразу обратил на него должного внимания. И все потому что мне казалось: причина столь дикого происшествия - поствоенный травматический синдром, отягощенный дозой алкоголя. Что поделаешь - был на войне, и этим все сказано. А тут еще вино... Это оправдание я придумал себе в те два страшных дня, хотя до этого никогда не испытывал психологических последствий войны, а только слышал о них по телевизору.
      - Существовать будет, но жить - нет, - сказал мне на третий день Артур и объяснил: - Перелом позвоночника и травма черепа. Парализованное растение.
      Лучше бы он умер. И, кстати, зря ты мне врал про хулиганов.
      Я замер, ожидая что он обвинит во всем меня и предупредит насчет милиции, но он сказал нечто более страшное:
      - Коллеги в один голос утверждают, что по нему проехалась машина. Удар должен был быть страшным. Наверное, она неслась со скоростью километров сто. Даже банда садистов не причинит таких увечий. Я аплодирую его жизнестойкости.
      Глава 4
      ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ-1
      Про день рождения Максим конечно же не помнил и не вспомнил, если бы в этот знаменательный день не раздался звонок и голос, не терпящий никаких оправданий, объяснений, извинений и клятв исправиться и больше не допускать таких промахов, заявил, что некого М. Ростиславцева, которому всегда и везде было на всех глубоко наплевать, ждут в одном хорошо извест ном доме по очень хорошо известному ему поводу. Парадная форма, подарки, поздравления, открытки с соответствующими надписями и стихами внутри, шоколадные торты, конфеты, шампанское, поцелуи, торжественные речи, тосты, снова поцелуи, объятия, танцы в обнимку, музыка, обещания вечной любви, кофе, сигареты, любование облаками и постельные утехи при этом необязательны. Желаемы, но не обязательны. Главных и неукоснительных условий, преступить или нарушить кои не разрешается ни при каких условиях, даже при ядерной бомбардировке, всего лишь два или целых два, кому как нравится. Первое -прийти. Живым или мертвым, в гробу или в кресле-каталке, на крыльях, по земле или под землей, по частям или в целом виде. Второе - перед приходом не напиваться. В конце концов, это пошло.
      Максим все еще лежал в постели, даже не сняв оч ки, и зажмурив глаза, слушал эти наставления, советы и просьбы. Кажется, он так ничего и не ответил. Или яе смог вставить в этот бескрайний поток слов даже угуканья или покашливания, вполне сошедшие за согласие, или не захотел разлепить спекшиеся от ночной жажды губы. Да это и не нужно было. Этого от него и не требовалось. Насколько он помнил. Требовали только прийти-хорошо, придем, требовали не напиваться - хорошо, напиваться не будем, даже водой. Еще на что-то намекали, достаточно прозрачно и настойчиво, но это было настолько прозрачно, что никак не осело в сознании. Что-то про дожди и постельное белье.
      Время было раннее, так как те, кто имел нехорошую привычку будить его телефонным ли звонком, стуком ли в дверь, кирпичом ли по окнам, - делали это ни свет ни заря, когда на улице было еще темно, солнце и не намеревалось подниматься, а борьба за экономию электричества была в самом разгаре.