По большому счету, ему плевать на безмозглое тело. С телом сложнее - ему нужна еда и нега, тепло и сон, оно обидчиво и болеет много чаще, чем мозг, оно требует усилий, физической зарядки, закаливания, в противном случае, никакой мозг не спасет его от распухания до чудовищных размеров, от могучих жировых складок, от фунтов розового теста и всех прелестей, из этого вытекающих, - отдышки, гипертонии, сердечных болезней, тромбофлебитов и скудоумия. С ним нужно обращаться строго, жестко, жестоко.
      Я мысленно пинаю себя, щипаю, бью под ребра и кричу себе в ухо: "Иди и смотри! Иди и смотри!". Тело трясетcя, как при эпилептическом припадке, голова мотается из стороны в сторону, из-под век текут слезы, губы силятся истерично выкрикнуть "Нет!", но меня охватывает такая ненависть к самому себе - аксивому и трусливому, что я зажимаю зубами тысячу раз прокусанную, распухшую, покрытую коростой , нижнюю губу и заставляю голову поворачиваться, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, пока не наступает предел физических и анатомических возможностей, шея начинает болеть, скрипят позвонки, но мышцы, подчиняясь яростной безжалостности мозга, продолжают напрягаться, боль растекается по спине, отдает в бок и, чтобы как-то смягчить неприятные ощущения, плечи начинают поворачиваться вслед за головой, в это движение включаются торс и таз, вся тяжесть тела переносится на одну ногу, я приваливаюсь плечом к стене, отдохнув краткое мгновение, и, чтобы не уговорить себя так и остаться до лучших времен, делаю на пятке завершающий резкий поворот, облокачиваюсь на спину, ноги прямые, ступни твердо стоят на полу, руки сжаты в кулаки и упираются в спасительную стену, все готово для решающего момента, и он наступает, как бы я его ни оттягивал. Я открываю глаза.
      Больше всего это походит на неубранную анатомичку, приходит мне в голову чужая мысль. Чужая, потому что я, во-первых, никогда не был в анатомичке, тем более в неубранной, а во-вторых, даже на мой непрофессиональный взгляд, это не походило на анатомичку, скорее на скотобойню или на небезызвестный домашний вельд. Здесь, действительно, растерзали несколько двуногих животных, причем всю кровь эти загадочные хищники выпустили из них на пол, наверное, предпочтя свежее мясо, отчего я стоял в большой луже вязкой жидкости с тяжелым, тошнотворным запахом сырости, мертвечины и железа. Море неравномерно разлилось по полу, еще раз подтверждая ту мысль, что кровь отнюдь не вода, уже основательно подсохнув, свернувшись и почернев в тех местах, где ее слой был совсем мал, и выделяясь ярко-красными пятнами в глубоких местах. Несколько марианских впадин расположились у меня под ногами, и д стоял чуть ли не по щиколотки в крови, в первый раз да себе испытав этот литературный штамп из книг ужасов. Берега красного моря были округлы, с глубокими выступами полуостровов, похожих на фантастических птиц или комаров, вгрызающихся длинными жалами в морские просторы и насыщающих свои брюшка вязким лакомством, а также имели место замысловато вырезанные фьорды там, где кто-то тяжелый и огромный пытался выбраться на податливый, тонкий, как весенний лед, берег, который безжалостно ломался под пальцами и локтями, продавливался, принимая форму детской горки, по которой великан вновь и вновь съезжал в кровь. Борьба была здесь яростная - красные брызги усеивали не только деревянный берег, но и большими кляксами украсили обои, и каким-то образом залетели на потолок. Оставшиеся борозды в вязком море, где обнажился коричневый пол, говорили об упорности борьбы - кровь хлестала из великана, давая новую пищу морю, густея и высыхая настолько, что уже не могла прокатиться низенькими тяжелыми волнами над лежащей под уровнем воды сушей. В этом же месте, вне пределов моря, чернели неровные, нервные полосы похожие на мазки кисти с высохшей краской по плохо загрунтованному холсту, причем с дрожью и мурашками на коже пред-авлялись ясно и отчетливо ее шелест, скрип, натужный бег беличьих волосков по грубо выделанной Попковой ткани. Всматриваясь в эти следы, призвав на помощь толику воображения, можно было углядeть в них намек, похожесть на отпечатки скрюченнЫх окровавленных рук, на которых то ли по какой-то непонятной случайности, то ли это было в действительности так, насчитывалось невообразимое количество пальцев - длинных и коротких, раздваивающихся, утраивающихся, прорастающих, словно плети картошки в теплом, влажном подвале. О, это была не единственная странность берегового рельефа. Кроме рук, там имелись большие треугольные пятна, достаточно далеко от кровавого моря, симметрично от следов рук агонизирующего великана, с черными тонкими прожилками и более красным фоном. Если бы я верил в ангелов, то решил бы, что это следы его крыльев, но которые, в отличие от канона, были вовсе не перьевыми, делающими небесных созданий сильно смахивающими на раскормленных и ощипанных голубей, а кожистыми и перепончатыми, что, впрочем, также не улучшало впечатления - миролюбивые голуби превращались или в допотопных птеродактилей, или в летучих мышей-вампиров, в зависимости от ваших пристрастий и антипатий. Наверное, опытному следопыту все эти мазки, шероховатости, неровности могли сказать гораздо больше, но не мне коренному туземцу урбанистических джунглей.
      Островов и континентов в этом море было великое множество - та самая мебель, которой очень гордятся при покупке, но которая потом так заполняет жилое пространство, что по комнате становится просто невозможно ходить, а есть только немного места посидеть краешком попы на кресле, предназначенном или для доходяг, или для змей не крупнее питона (которых выдрессировали принимать форму буквы "Г" какие-то пьяные факиры, нуждающиеся в сидящих за столом собутыльниках), да полежать в позе эмбриона на диване, очень напоминающем по уюту и мягкости развороченную взрывом лавку по приемy металлолома, куда пьяницы накануне снесли богатый ассортимент строительной арматуры и покореженных рельс, испытавших на себе все прелести столкновения двух товарных составов. При зарождении столь удивительного водоема, жидкость выливалась широким и мощным водопадом где-то в районе распахнутого настежь пустого книжного шкафа (чье содержимое я безжалостно сжег) давно уже облюбованного тараканами, пауками и мокрицами, на что указывали следы приливных волн и брызг, доходящих до самого его верха, а с одной стороны захлестнувших его столь мощно, что если умудриться подобрать идентичный колер, то красить в том месте уже нет никакой нужды. Сталкиваясь с этой частью гарнитура, волны отражались от него и омывали другие предметы интерьера - змеиные кресла и ломоподобный диван. Этюд в багровых тонах. Здесь даже нет нужды резать палец и марать на стене что-то вроде "rachel" или "мкеле". На этом пиршестве для вампиров больше подошла бы огромная мохнатая кисть, с помощью которой можно было бы как-то исправить принесенный, если не моральный, то хотя бы эстетический ущерб - об отмыве всего этого не могло быть и речи, так как если от пола кровь еще можно было отодрать железйой щеткой, бензином, терпением и полным отсутствием брезгливости, то ошкурить шкаф (пусть и ненужный), отстирать окровавленные покрывала и обивку на приспособлениях для сидения и лежания (пусть и неудобных) было бы точно невозможно. Выкидывать эту мечту маньяка было явно неосторожно даже во временa увлечения смертью и насилием, да и приобрести все заново не представлялось возможным - в магазинах дорого, а на помойках состояние мебелей гораздо, так как против их бывших владельцев предпочитали орудовать не ножами, а гранатометами и минами. Оставалось одно - взять вышеупомянутую кисть и старательно размазать свалившуюся с неба краску, обычно текущую в человеческих жилах, по всему полу, потом перейти к стенам, благо и их обильно усеивали красно-черные брызги, выкрасить шкаф, два кресла, диван, прихожую и, возможно, унитаз, чтобы катастрофическое несоответствие тихого скромного человека столь экстравагантным изменениям не бросалось в глаза случайным гостям, а ежели все-таки бросится, то и их можно в конце концов употребить на побелку давно требующего ремонта потолка в изящно розовый цвет.
      Разум все еще старался держать тело в руках, изолируя опасные разряды, пробегавшие по нервам от шеи до рук и ног, отчего они могли пуститься в пляс, толстым, неаккуратным слоем тупого юмора и глупой иронии, которые однако помогали еще держать оборону разумности против сумасшествия ужаса и отвращения. Ну еще, конечно, помогали воображение и образное мышление. Кто сказал, что воображение это благо, это талант, это спасение от серости жизни, это оптимизм и, при счастливом стечение обстоятельств, это еще и деньги? Кто сказал, что именно на воображении построена наша цивилизация, что именно воображение не дало нашим предкам загнуться в холодных неотапливаемых пещерах в дни Вечной Зимы? Кто сказал, что только благодаря воображению мы придумали машины, что только благодаря воображению мы познавали мир, что только благодаря воображению мы тянулись к тому, что нельзя достать? Так, и только так. Да здравствует воображение, придумавшее атомную бомбу! Да здравствует воображение, придумавшее клонирование человека! Да здравствуем!
      В безудержная, сумасшедшая фантазия о всеобщем равенстве и братстве, железной рукой претворенная в жизнь! Да здравствует воображение, превращающее кровь в краску, лужи крови - в экзотическое домашнее Красное море, каким-то образом, совершенно случайно расплескавшееся по полу в квартире, трижды ура воображению, глядящему на мир слепыми глазами. Да, нас правильно ругают за зашоренность глаз, за усталость взгляда, обрастающего солидным жирком годам этак к десяти, когда в мире, на твой взгляд, не осталось больше ничего интересного, когда глазные яблоки еще рефлекторно подергиваются, выискивая привычную пищу, интересную самку, забойную развлекаловку, когда подлинная яркость жизни подменяется воображаемой ясностью, когда за деревьями не видно леса, а в жене - женщины, когда главное наслаждение получаешь не от новизны, а от предсказуемости, когда твой разрыхлившийся от жиров умишко только и может воображать счастливый конец, победу добра над злом, вознаграждение добродетели и прекрасную долгую жизнь. Сквозь прорези привычных штампов и предсказуемости мира мы видим только позитив, но не в смысле абсолютного Добра или абсолютного Зла, в зависимости от того, кому служишь.
      Позитив субъективный - замечать и реагировать тоько на то, что удобно и желаемо тебе. И не во всем ЗДесь наша вина. Если бы мы реально воспринимали миp именно таким, каков он есть, то нам незачем былo бы становиться людьми - из нас вышли бы хорошие, прекрасные, умные звери, все воображение котoрых не шло дальше эпизодического применения крyи для сбивания с пальмы особенно приглянувшееся банана. Может, единственное, что нас и отличаeт oт зверей, такая неуловимая малость, за которую некоторым достаточно попадает - их сжигают, нaпример, это и есть наше воображение? Представляете, что было бы, если бы мы его в одночасье лишились? Мы стали бы счастливее, это точно, так как не мечтали бы о недостижимом, ибо то, что недостижимо, не существует в рациональном разуме, но мы сошли бы с ума, если бы хоть толика разумности, человечности в нас каким-то образом осталась. Мы не выдержали бы безжалостного напора внешнего мира, даже самые жестокие и бесчеловечные из нас закрыли бы в ужасе глаза от холодного оскала дождливой осени, от прагматизма естественного отбора, от злых шуток случая, калечащего наиболее приспособленных случайно упавшим деревом и минующего самых слабых, когда голодный тигр пренебрегает безопасным мешком с костями на костылях в обмен на мешок упитанный, пусть даже и с копьем в руках. Если бы меня охватил приступ звериной практичности, то я бы не стоял, вжавшись в стенку, с отвалившейся челюстью и вылупленными глазами, а бросился с головой в этот живительный океан и лакал, лакал, лакал его, захлебываясь слюной и урча от вожделения.
      Не в крови дело. Не в воображении, не в пророчествах, не в истине. Слава Богу, с кровью у нас проблем никогда не было. Даже в те времена, когда еще не придумали донорство, перхлорэтан, дупликацию и прочие занятные штуки оживления или посмертного сканирования. Мне пришло в голову (опять неожиданный извив хвоста моего личного питона, который все забывая о том, с чего начинались мои размышления), что наше стремление совершенствовать медицину, xирургию, травматологию, психиатрию, в конечном счете, играет против нас - мы перестаем бояться смерти, мы проще смотрим на войну и на возможность тяжелого ранения, нам не страшны наркотики, мы легче и более умело манипулируем друг другом, нажимая на слабые точки психики, и гораздо сильнее корежим ее. Нам плевать на ампутации - искусственные конечности даже лучше, мы не видим греха убийства в абортах, и нам кажется, что дети, выращенные в пробирках, ничем не отличаются от детей обычных. Мы прикрылись большой мягкой пуховой подушкой от ударов Природы и продолжаем слепо наступать на нее, совсем забыв, что однажды она может сменить дубинку, чьи удары вязнут в ворохе пуха, на длинный и остро заточенный меч. Нас насадят на него, и никакoй ближайший гематологический центр, захватив с собой несколько пустых канистр, пришел туда (или приехал), вежливо-вежливо попросил несколько галлонов исходного материала, смотря на врачей или скотобойщиков добрыми, честными глазами, которые так разрывают им сердца своей чистотой и наивностью, что они не находят никаких поводов отказать мне в моей просьбе. Так просто.
      Если не очень копаться в этой гипотезе, то она очень и очень даже ничего. Не придраться. Расплывчатость, шероховатости, наивность и нестыковки то лько ей на пользу, и здесь можно нагородить такого что выведет запутанную и обрывающуюся тропиню на широкую магистраль реальности. Да и почему все должно как-то объясняться? Только в литературе все должно быть объяснено, а сюжетные линии закончены. В жизни все не так. "Не так это было, не так..." Только вот как объяснить наличие в этой луже крови странной конструкции, облепленной водорослями кораллами и моллюсками, словно корабельный остов лежащий на дне моря, чем-то очень похожей на багровую мочалку, свисающую короткими и длинными безобразными лентами с кругляка головы, с горбатого позвоночника, с толстых костей ребер, с костяшек голеней, бедренных костей и таза. Это, действительно, скелет с которого еще не слезла окончательно гниющая плоть, чьи лохмотья почему-то слегка шевелятся, оставляя в кровяной луже короткие царапины, медленно заплывающие вязкой жидкостью. Я начинаю, как голодная собака, кусать собственные руки, чувcтвую противную упругость живого человеческого тела, привкус крови на языке и еще большее желание крепко-крепко сжать челюсти, прокусить проклятые мышцы, мотнуть головой и вырвать кусок тела, чтобы на несколько блаженных мгновений ослепила меня, оглушила, уничтожила прошлое и настоящее, наполнила их до краев только самим собой, только моей болью, и где нет места ничему тому, что не укладывается в рамки примитивных рефлексов. Какая-то моя часть, очень любящая это тело, эту милую пухлость и белизну, эти холеные руки и длинные пальцы, еще сопротивляется ищущим выхода ненависти и страху, пытающимся спасти разум от полного распада и последующего длительного гниения, наполненного осязаемыми кошмарами, мрачными чудесами и бредовыми пророчествами, но нарыв лопается, меня захлестывает таким грязным потоком отвращения к себе и ярости, что зубы без дальнейших колебаний вгрызаются в руку, разрывая мясо и сосуды, перемалывая суставы и кости, и только безумный крик лопающихся легких заставляет оторваться от фонтанирующей кровью кисти и дать выход уже просто воздуху. Боль, действительно, уничтожает время и разум, превращая меня просто в существо, чье единственное желание - от этой боли как-то избавиться. В полном соответствии с теорией, вместе со временем исчезает и пространство - оно суживается до размеров рваной раны, и только в этих пределах я еще сохраняю примитивную разумность. Мои глаза скачут по ее развороченным внутренностям, с осколками костей, со свисающим лоскутом кожи и наполняющейся кровью с плавающими беловатыми кусочками жира, а в пустой голове, как бильярдный шар, отражается и не находит выхода из черепной коробки мысль: "Что делать?" И еще я осознаю, хотя эта мысль и не вырывается из битумной лужи подсознания, что в эти секунды я счастлив, счастлив. Конечно, это не сексуальное удовлетворение от калеченья своего тела, это все та же, давно желаемая и лелеемая амнезия, уносящая долг, ответственность, жалость.
      Пространства-времени нет, и поэтому я мгновенно оказываюсь там, куда инстинктивно влечет меня тугой комок боли и начинающего подавать признаки жизни ужаса, питаемого не столько жутким видом искалеченной руки, сколько обилием изливаемой разгрызенными венами крови - моя кисть словно окутана горячей алой бархатной перчаткой, которая продолжает раскаляться, и мои примитивные инстинкты играют на примитивном противопоставлении - боль и счастье, горячее и холодное. Повинуясь миру волшебства, где нет трагического разрыва между идеей и воплощением, на руку обрушиваются водопады ледяной воды, которые поначалу ввинчивают болевой шуруп по самую шляпку в начинающую было утихать рану, отчего по руке проходит сильнейший электрический разряд, мышцы немеют, скрипят зубы, а тот клочок мира, доступный еще восприятию моих глаз, сужается, сворачивается, щелкает, словно лепестковая диафрагма, и я отключаюсь от всего, в том числе и от счастливой боли. Вода лечит. Новая экспозиция - я открываю глаза и вновь вижу свою руку, которая все так же ужасна, но падающий, заливающий ее поток воды вносит в это живое пособие по травматологии некие эстетические черты. Хрустальная нить, появляющаяся из небытия, которое царит за пределами моего мирка, медленно-медленно, переливаясь и подрагивая от возникающих в ее глубине волн, опускается на кровавое озерцо, собравшееся в искусственной каверне, без особого следа пробивая тончайшую, подсохшую пленку, и исчезает в глубине, вызвав только небольшое волнение на поверхности, и на мгновение, поспешно растягивающееся в несколько минут жадного любопытства, устанавливается равновесие, опровергающее все законы физики и просто здравого смысла.
      Нить набирает объем и силу, утолщаясь и вызывая своим падением все более высокие волны расходящихся кругов, но озеро не выходит из берегов, как будто где-то с другой стороны на ладони у меня есть дырка, из которой и вытекает излишек. Мои ощущения опровергают предположение, а локальный катаклизм подтверждает их экспериментально. Как-то внезапно вязкая красная поверхность вспучивается, покрывается вязью трещин, сквозь которые начинают просачиваться и надуваться багровые жемчужинки, нанизанные на эфемерные нити, поначалу редко, а потом расплываясь, надуваясь, сливаются кругленькими бочками, приобретая полное сходство с жемчугом, чей перламутр когда-то окрасился в красный цвет. Внутреннее давление продолжает нарастать, и озеро взрывается, расплескивается плотным дождем прозрачных и алых капель, усеявших кожу мозаикой воды и крови, уцепившихся за ее неровности и волоски, а озеро захлестывает изорванные берега мышц и эпидермиса, и начинает наступать на окружающую сушу, cметая дрожащие капельки первоначального выброcа, вбирает их, смешивает и выносит на покатый край эуки и начинает спадать оттуда сначала густо-рубиновым, а потом розовеющим водопадом. Крови становится все меньше, она не то чтобы иссякает или усмиряет свое извержение из шевелящихся сосудов, но воды прибывает так много, что она подавляет, перекрывает ее, и со временем можно рассмотреть только тонкие, обрывистые ниточки в толще хрусталя, извивающиеся, как живые червячки.
      Болт с хрустом выворачивается из руки, порождая при каждом повороте резкую боль, сравнимую по величине с пиком, ввергнувшим меня в бессознательное состояние, но слишком короткую по времени, чтобы еще раз повторить это. Я почти вижу это большое ржавое железное тело с толстой спиралью и огромной шляпкой, покрытой царапинами и вмятинами, куда отвертка срывалась из предназначенного для нее паза, и в противовес сужающейся спирали нарезки, мир вокруг меня начинает расширяться, время ускоряется, вода теряет вязкую хрустальную прозрачность, мелкие дефекты в ней в виде мельчайших пузырьков воздуха разрастаются серыми метастазами, и она превращается в обычную водопроводную жидкость, пованивающую хлоркой и ржавчиной, глаза начинают различать, кроме болящей руки, какой-то белый фон, в котором проявляются неровные квадраты кафеля, краснота ржавчины около водяного стока, сама ванна, чья белизна на поверку таковой не оказывается, а становится неухоженной желтизной облупленной местами эмали, в уголке глаз прорастает сначала блестящая никелированная труба, тут же покрывающаяся мутью ржавчины и помятостей, словно постарев за секунду, потом появляются уродливые набалдашники кранов горячей и холодной воды, которые неотличимы по цвету, но здорово различаются по степени использования - холодный поблескивает от многочисленных касаний руки, а красный закис в бездействии. Вместе со зрением возвращается...
      Глава 8
      ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ-2
      Цветы упорно шевелились в туго перетянутом бечевкой пакете, все еще не оставляя попыток выбраться на волю, разорвав хотя бы плотную бумагу, подобранную Максимом около почты, на которой охранился полустершийся адрес неизвестного города в неизвестной стране. Максиму пришлось пойти на такой шаг, то есть вылезти из машины около громадой воронки, больше напоминавшей метеоритный кратер, с идеально гладкими стенами и красивейшими слоями города и самой почвы - черного асфальта, cерой щебенки, седого железа проводов и труб подземных коммуникаций, опять же черной земли, Толькo, в отличие от асфальта, выделяющейся ноздреватостью, намекавшей на сохранившиеся в ней слабые признаки жизни, еще не окончательно уничтоженные громадным прессом мегаполиса, красной глины, белого песка и каких-то фиолетовых, серебристых, опаловых толстых и тонких слоев неопределимой природы, сходящихся в невообразимой глубине в единую точку и не нарушаемых ни камешком, ни кирпичиком, которые теоретически должны были бы остался после того, как в здание Главпочтамта - пятиэтажный неповоротливый бегемот с уродливыми фальшивыми колоннами, полукруглыми окнами казематного типа, узенькими балкончиками с красивыми витыми решетками, вляпанными туда из какого-то другого, действительно старинного и со вкусом построенного здания, с постоянно кипящей внутри жизнью, выплескивающуюся от такого кипения в окна и широченные двери, которые могли открыть только не менее двух здоровых и упитанных мужчин, если упрутся в них могутными плечиками, попала какая-то сверхсекретная бомба, отчего архитектурный мутант испарился без следов в ослепительной вспышке, вместе с находившейся в нем жизнью и десятками метров почвы под ним. Выйдя под дождь и полюбовавшись на местную достопримечательность с поблескивающей в глубине лужей, еще не успевшей впитаться в землю и соединиться с грунтовыми водами, которые в один прекрасный день, как подозревал Максим, должны будут забить фонтаном из воронки, заполнить ее, превратив в естественный водоем, выйти из берегов и затопить лежащий ниже уровня моря район, он обошел ее по периметру и стал копаться в грудах бумажного мусора, сваленного здесь почтовыми грузовиками, которые еще много месяцев по привычке возили сюда на обработку почтовые отправления, посылки, бандероли и письма в никуда. В сухие деньки в этих местах полыхали громадные костры, подожженные, видимо, бомжами, накапливающими тепло перед холодным сезоном, сюда же ходили со всего города искать в посылках полезные для хозяйства вещи и продукты, здесь жили миллионы крыс, кошек и собак, использующие подручные средства для сооружения нор, гнезд и лежбищ, но все это нисколько не уменьшало размеров бумажной пирамиды, и невольно приходила мысль, что никакое это не порождение рук человеческих, а вполне вещественное и зримое символическое воплощение ада этого мира : бесполезная груда людского внимания, заботы, памяти, связей и надежд, всего того, с чем ассоциируется клочок бумаги с банальной, вкривь и вкось написанной плохим карандашом или почти исписанной ручкой фразой: "Здравствуйте, мои дорогие..." Впрочем, Максима это мало касалось - он, как и все, пришел сюда из чисто утилитарных соображений и не собирался здесь задерживаться дольше того срока, как его заметит какая-нибудь шибко умная крыса, голодная собака или одичавший завшивевший бомж, давно отвыкший от вида своих сородичей и питающийся всем, что двигается, например, теми же сородичами. Все эти мелочи не грозили его жизни, как утверждали бренчавшие под плащом автоматы и пистолеты, но убивать кого-либо, перед тем как идешь в гости к женщине, еще более пошло, чем напиваться, поэтому он достаточно миролюбиво распинал крыс, шугал подобранной палкой облезлых собак и угрожающе рыкнул на местного йетти, отчего тот шарахнулся от него, как от привидения, и лихо полез на вершину горы, скрывающуюся в низко нависающих дождевых тучах.
      Но пришлось изрядно повозиться сначала у самого основания горы, так как Максиму было лень тащиться наверх, оскальзываясь на мокрой бумаге и экскрементах, и он с упорством крысы копался среди вскрытых бандеролей, малых пакетов, фельдъегерских отправлений и прочих вещей, которые в свое время были тщательно обернуты бумагой, обвязаны лохматой бечевкой и запечатаны сургучными печатями с неразборчивыми оттисками, пока не вырыл такую дыру, что ему стали желчно завидовать крысы, чьи усатые толстые морды выглядывали из всех щелей и посылок, словно люди, чьи посылки нашли здесь свое последнее пристанище, отправляли в припадке сумасшествия своим близким и знакомым особо ценные и откормленные экземпляры серых друзей, а также бомжи, тайком следящие из скрытых от обычных человеческих глаз пещер и строящие планы избавления от сильного конкурента и захвата его нового жилища. От бумаги остался один прах и перегной - ее здесь рвали мародеры, грызли голодные звери, жгли замерзающие люди, переваривали червяки и мокрицы, размачивали дожди и уносили ветры. Максим брезгливо перебирал закисшую, стекающую из рук на землю, вонючую рванину, но самое подходящее из всего, что ему попалось, было размером с ладонь и имело в центре дыру размером с голову. Выбравшись из пещеры, Максим долго отряхивал с головы, рук и плаща ошметки макулатуры, ваты, сургуча и крысят, вытирал с лица грязь, которая застывала в противном случае окаменевшим папье-маше, а потом, решив, что спелеологии с него достаточно, решил заняться альпинизмом.
      По горе были проложены хорошо утоптанные, надежные, но полностью замаскированные от чужих тропы, которыми пользовались только местные шерпы и прочие обитатели пирамиды, и поэтому Максиму пришлось переть напролом, минуя, и не подозревая.об этом, такие опасные места, где даже крысы избегали селиться неустойчивая масса бумаги и картона могла породить столь сильные сели и лавины, что и близлежащим домам не поздоровилось бы, но новичку в этом мире везло, и он карабкался к вершине, падая и поднимаясь, съезжая чуть ли не к тому месту, с которого он начал восхождение, и снова вставая, протирая заляпанные очки и вновь пускаясь в путь. Ему почти удалось добраться до пика, где в груде коробок прятался дрожащий от страха местный император - мерзкий старикашка, пожиратель целлюлозы и крыс, чье единственное преимущество над всеми остальными обитателями его царства состояло в отличном знании тайнах троп, опасных мест и в шестом чувстве на катаклизмы, регулярно обрушивающиеся на кучу и значительно сокращавшие расплодившееся население, - пожары от не погашенного вовремя костра, попадание молний и шальных снарядов, тектонические подвижки из-за оседавшего грунта, порождаемые соседством ямы Главпочтамта, нашествие непонятных людей, ищущих странное в этих местах потерянной дружбы и любви. Император чуял запах железа и смерти, он забрался на недосягаемый верх, в надежде, что посетитель не доберется сюда, съеденный крысами или смытый селевыми потоками, но поняв, что к обычным неудачливым людишкам, подверженным страху, усталости, он не имеет почему-то никакого отношения, старик зарылся на максимальную глубину, наткнувшись на крысиное гнездо и стоически перенося их разъяренные укусы. Он прислушивался к шагам человека, шороху поднимаемых и бросаемых им бумаг, и плакал от боли, бессилия что-либо предпринять. Чутье подсказывало ему скорый конец его бумажного мира, но он не в силах был ничего предпринять, даже вырвать из острых зубов свои пальцы, которые крысы обглодали почти до костей. Максим не обращал на острый запах разлагающегося старческого тела и крови никакого внимания, лишь автоматически отметив отсутствие какой-либо угрозы для своего здоровья в этих относительно чистых заоблачных высотах, откуда открывалась широкая панорама островного города, истерзанного болотистой дельтой безымянной реки и дрожащего под ударами остервеневшего океана. Сверху город выглядел совсем не так, как изнутри - в глаза сразу бросались обуглившиеся признаки умирания, плотная шапка предсмертного удушливого дыхания, вспышки кровоизлияний, изъеденные кариесом кварталы и огненные пилы ампутаций. Город трясся в последних судорогах, исходил кровью и гноем, захлебывался в блевотине, но никто этого не замечал. Его пытались лечить прижиганием, грязевыми ваннами, массажем танков и машин, аку-пунктурой вертолетных атак, горчичниками напалма и мин, химеотерапией отравляющих веществ и направленной радиацией, но никто его не любил. По венам города двигались железные испражняющиеся микробы, юркие черви точили его последние перекрытия и разносили заразу, над ним вились металлические комары, плюющиеся огнем и кусающие стальными жалами, но никто его не жалел. В том числе и тот человек, чьи глаза и обозревали эту картину. Он его не замечал, не любил, не жалел. Он давно разучился делать это даже не только в отношении к каменным наростам земли, сооруженным двуногими термитами, но и в отношении к самим этим термитам - все его редко проявлявшееся внимание к человеку не шло дальше заученных до автоматизма схем, не требующих больших затрат нервных усилий и человечности, как, например, схема "начальник-подчиненный", "приятель-знакомый", "друг-враг". Максиму не пришло в голову, что гора, на которую он взгромоздился, была своеобразным постаментом для него, этакий символ фундамента, грязного, старого, никчемного, изъеденного паразитами, сложенный из кусочков человеческой приязни, основание для Человека Настоящего.
      На самом верху и лежало то, что было необходимо Максиму - аккуратно упакованная бандероль, с сохранившейся в целости и сохранности оберточной бумагой, бечевкой и печатями. Каким-то образом этот чудом уцелевший раритет был совсем недавно, минут за пять до появления Максима, вынесен на поверхность течениями, зародившимися в искусственной горе, судя по тому, что он даже и не намок.