Мой лоб и щеки омывает тепло реликтового излучения, тяжелые монополи ударяются в грудную клетку, виртуальные частицы мельтешат перед глазами, а я удивляюсь их движению и еще раз проверяю застопоренный механизм часов, крепче сжимаю перводвига-тель и тут же вспоминаю о себе - я единственное действующее лицо в этом театре, и течение моих мыслей все еще оживляет то, что попадается мне на глаза. Я беру себя под контроль и спускаюсь с небес на землю.
      Мир дольний встречает меня уже виденной блеклостью и пожухлостью. Здесь она особенно режет глаза и щиплет язык, она поражает резким контрастом с представлением, и я понимаю, что был слеп. Мир умер, и я прозрел. Мир замер, и я получил могущество творить все, что пожелаю. Я - Гончар, я - Кузнец, я Скульптор, мои руки ловки, умелы и малы, пальцы мои вытягиваются, становятся гибкими, они ветвятся, как корни, и эти дополнительные отростки добавляют мне талантов, быстроты и чувствительности, ненужные ногти болезненно отслаиваются и падают на землю, мои глаза начинают покрываться сеткой, предназначенья которой я поначалу не понимаю, а потом, когда зрачки начинают делиться и расходиться по образовавшимся клеткам, я догадываюсь, что примитивное стереоскопическое зрение превращается в круговое, а глаза становятся фасеточными. Я чувствую боль в горле и начинаю сплевывать, отхаркивать на мертвую почву черную, мертвую кровь, вперемешку с кусками голосовых связок и моего языка, который так распух, что не помещается во рту и свешивается синим куском мяса до самого подбородка. Боль нарастает, кровь начинает фонтанировать изо рта, язык окончательно теряет всякую чувствительность, чернеет, начинает слоиться, кожа слезает с него отвратительными струпьями и с тихими шлепками падает мне под ноги. Стремясь облегчить свои мучения, я вцепляюсь извивающимися, как змеи, пальцами в рот, раздвигаю его, заталкиваю руки вглубь, в самое горло, и с мучительным беззвучным стоном выдираю изъязвленную гортань и сгнивший язык. Кровь приобретает красный цвет и, несмотря на ужасающе страшную боль, начинает униматься. Боль все еще существует, но так ноет подживающая рана, а я выпуклыми круглыми глазами смотрю на свои руки с растопыренными пальцами, покрытые коростой крови и слизи, и наконец догадываюсь, что это была не смерть. Это было рождение. В пустом горле что-то зашевелилось, наполнило его прекрасным теплом, успокоило остатки боли, проникло в рот, изучило нежным касанием небо, зубы, щеки, настойчиво раздвинуло спекшиеся кровью губы, и я увидел, как из меня вылезает плоский раздвоенный змеиный язык. Я ощущал им тепло и холод застывшего мира, чуял слезы отчаяния и пот страха, горечь пороха от перестрелок и запах умирающих. А еще я чувствовал, как в моей голове, в моих мозгах пала невидимая печать, размыкая заржавлен ные ворота. Легкие мои наполняются воздухом, на прягаются золотые голосовые связки, и я полностыс готов, чтобы заговорить, чтобы утешать обиженных; убеждать сомневающихся, поддержать разочаровавшихся, переубедить заблудших, оскорбить гордых, развеселить плачущих, сказать правду правящим. Я все это могу, но и это не последний дар. Ощутив сильный толчок в спину, я падаю в лужи своей лживой, отравленной крови, утыкаюсь носом в разложившийся язык, нашпигованный яйцами каких-то личинок, от которых вместо черного он стал белесым, издающим тошнотворный гнилой запах, который теперь с трудом переношу, и начинаю что есть мочи вжимать голову в плечи, напрягать спину и живот и ворочать ею из стороны в сторону, пытаясь внимательнее разглядеть творящиеся за плечами. Мускулы там выписывают невообразимый танец, гуляют волнами, вздыб-ливаясь бугристыми валами и проваливаясь на такую глубину, что из-под натянувшейся кожи, как шхеры, выпирают позвоночник, ребра и лопатки, и в такие мгновения я напоминаю сам себе жертву концентрационных лагерей. Похожие на зеркальные отображения африканского материка, лопатки ломаются в тектонических судорогах, их бороздят симметричные горные цепи, которые все растут, растут, растут, поднимаясь на заоблачные высоты, и я становлюсь похожим на древнюю рептилию. Кожа пытается приспособиться к горбу, натягиваясь на выростах гладкой, барабанной поверхностью, на которой теперь четко проявляются редкие родинки и веснушки, мне становится горячо в тех местах, как от горчичников, но это, в общем-то, приятное ощущение длится недолго, перерастая в болезненное, мучительное и, наконец, после мгновенной резкой боли, словно меня полoснули в тех местах острыми скальпелями, я вижу, как, разорвавшись, кожа раскрывается двумя длинными, немного косыми ранами, и из них вылезают поначалу сморщенные, окровавленные, мокрые отростки, похожие на ощипанные куриные крылья. Они синхронно шевелятся, дергаются, напрягаются и, разрабатывaя мышцы, которых у меня до этого не было, продолжают расти с невероятной скоростью, высыхая и разворачиваясь в ослепительно белые полотнища перепонок. Грудную клетку охватывает плотная, упругая, сильная перетяжка, отчего моя фигура, расширившись в плечах, стала напоминать античного бога, по странной прихоти, вместо оперенных крылышек, отрастившего большие кожистые крылья, как летучая мышь, кажущиеся непрочными из-за просвечивающей кожи с четкими узорами кровеносных сосудов и выпуклыми, пульсирующими артериями, с тонкими хрупкими косточками, с большими узлами сухожилий, соединяющих предплечье крыла (так можно сказать?) с пятью отходящими многосуставчатыми лучевыми костями. Природа не выдумала ничего нового - это была вторая пара рук с чудовищно разросшимися пальцами и растянувшейся между ними кожей. Крылья двигались все увереннее, и несмотря на их хрупкость, я чувствовал себя в силах оторваться от земли, взлететь и парить там на попутных ветрах. Я встал, распахнул их во всю ширь, поднял руки к небу и, запрокинув голову, запел во всю мощь своего нового горла очень красиво, и от этого голоса, слышимого мною самим в первый раз, мне стало до невозможности хорошо, и я почувствовал прилив сил. Наконец-то я был всемогущ!
      Я вызываю в безвременье дождь, ливень, сплошной поток воды с небес, в котором можно захлебнуться, если бы я был еще человеком. Острые клинки струй срезают с меня грязь, кровь, слизь, промывают крылья и глаза, льются мне в рот, утоляя страшную жажду, стирают боль и немоту в натруженном теле, наполняют ладони и греют меня своим теплом, удивительным для падающей с неба воды. Наверху нет туч - темная синева, еще не выгоревшая под жарким солнцем, и удивительное соседство двух светил, касающихся друг друга краями, сияющие одинаково ярко и рельефно, выступающие из небесной тверди. Дождь возникает из ничего и так же исчезает у моих ног, нет ни луж, ни ручейков, размывающих трещины в почве, ни даже просто влажной земли. Стекающая с меня, поначалу розовая от крови, а потом такая же прозрачная и чистая, как падающая с неба, вода по моему же повелению уходит в то небытие, которое ее и порождает. Все. Довольно.
      Я раздраженно трясу головой, сбрасывая с длинных белокурых волос последние капли, машу крыльями, обдувая себя горячим воздухом, и осторожными мягкими пальцами протираю свои насекомоподобные выпуклые большие глаза, и подрагивающий влажный мир вновь приобретает мертвенную четкость и определенность, которых так не хватает миру живому. У меня миллиарды глаз, и я вижу каждого человека, у меня есть крылья, и я стою перед каждым человеком, у меня умелые руки, и я знаю - что нужно каждому человеку. Их много, но я всемогущ, их желания смутны и противоречивы, но я всемогущ, они больны и неизлечимы, но я всемогущ, они недостойны помощи, но я всемогущ.
      Я оглядываю их мир и не чувствую к нему никакой жалости. Его уже нельзя спасти, только уничтожить.
      Но вот это-то не в моих силах. Не я творил его, не я Кузнец, я только Пророк, и я слаб. У меня есть язык, и я могу утешить. Но что есть утешение, как не лакировка изъеденного жучками дерева, сгнившего внутри, трухлявого, смрадного, но еще сохранившего внешнюю, кажущуюся твердость, которую и может укрепить, склеить, пропитать тягучий лак добра. Им это поможет, я ясно вижу все, на то я и пророк, но что-то нужно делать, пусть бессмысленное, пусть безнадежное, но очень-очень важное.
      Я глажу их лица и вытираю слезы, я врачую язвы и целую их в губы, я шепчу слова утешения и любви, я меняю им сердца, выкидывая готовые взорваться живые бомбы, и заменяю их цветами, я сею семена в лона бесплодных и лишаю жизни зачатых калек, я смахиваю с небес застывшие там бомбы и ракеты, я опускаю на землю сеющие смерть самолеты и обездвиживаю танки, я сажаю на мели военные корабли и подлодки, я поливаю умирающие в пустыне деревья и вдохновляю художников, я вылавливаю жала пуль и даю убийцам по розе, я выгребаю из рек отходы и спасаю бабочку из под колес автомобиля, я взлетаю в поднебесье, бережно сжимаю земной шар в руках и обмахиваю его крыльями, выметая прочь всю пыль, всю гадость и всю грязь, я прижимаю его к сердцу и извлекаю из него божественную мелодию, нажимая на клапаны вулканов, управляя мехами ядра и дуя тайфунами по струнам горных хребтов.
      Весь мир снаружи чист. Он блестит на солнце, распространяя запах елея и ладана. Он мертв, его не оживляет движение и время, он как красивая, ярко раскрашенная статуэтка, чья вся прелесть в неизменности и ловко схваченной похожести на идеальную жизнь. Весь его смысл в безвременье, вся его красота в мазках реставратора. Я исправил явления, но я не смог проникнуть в сущность, ибо сущность не столько в них, в их воспитании, в их убеждениях, в их культуре, сколько в окружающем мире. Мне многое позволено, мне позволено все, кроме его уничтожения, и, значит, я не могу ничего, скованный условностями бытия, спеленатый фотонами, с повешенными на ногах гирями черных дыр, заключенный в клетку гравитации. Мне хочется быть тупым, безмозглым, безъязыким, я бьюсь, как птица, прожигаю крылья миллиардами звезд, пытаюсь откусить свой правдивый язык, но он ускользает от острых зубов, а руки не подчиняются моим желаниям. Я мучительно ищу выход и не нахожу его, а время, точнее безвременье, вечность, отпущенная мне, иссякает с ужасной быстротой. И на последнем кванте я понимаю что же нужно сделать. Это ужасно, это неправильно, это страшно и грязно, но это необходимо. Смерть - вот единственное искупление. Я стою перед каждым и целую их на прощанье. Это не поцелуй Иуды, это поцелуй прощения. Я сжимаю их сердца, и остается только пошевелить пальцем, но я медлю. Они пока ни в чем не виноваты. Они не ведают, что творят. Я раскрыл им глаза, я смягчил их сердца, я очистил мир, я дал им шанс, который, как я знаю, не будет использован, но они еще ничего не сделали, они прощены и невинны, как младенцы. Я не могу, не могу, не могу распорядиться их жизнями, прежде чем они сделают уже определенный, ясно видимый выбор. И я отступаю, я снимаю руку с сердец и понимаю, что вечность истекла. Я в последний раз взлетаю над миром, неуклюже задев его своим крылом, словно на прощание вычистив его от нескольких мелких пылинок, и лечу прочь с надеждой и покоем, которым не суждено сбыться.
      Вот она, эта щель, которую я продолжаю сжимать чуть-чуть занемевшими пальцами. Мне не хочется выпускать сквозняк времени в облагороженный, застывший, красивый мир. Я славно убрался в комнате - подмел во всех углах, пропылесосил ковры и помыл их мыльной водой, собрал на швабру обильно разросшуюся паутину, переставил мебель и повесил кое-где красивые картины, и теперь мне предстоит распахнуть все окна, впустив в дом чад и смог перегруженной автомобильной магистрали,, шум и гул стучащих по расшатанным рельсам трамваев и поездов, рев взлетающих и садящихся самолетов, открыть дверь для потерявших в бесконечном ожидании всякое терпение гостей, посетителей, любопытствующих и просто прохожих в грязных сапогах, калошах, ботинках, туфлях и туфельках, мокрых плащах, дождевиках и дубленках, воняющих потной псиной, от которых пол покрывается толстым слоем грязи, обои намокают от случайных прикосновений верхней одежды, а к запаху угарного газа начинает примешиваться аромат мокрых волос, немытых тел, гнилых зубов и несварения желудков.
      Я с сожалением размыкаю пальцы, и меня начинает обдувать слабый ветерок. Он еще несет аромат цветов, горного воздуха, чисто вымытого тела, и от его свежести пульсируют звезды, Метагалактика продолжает набирать глубокий мучительный вдох, все еще не спеша с выдохом, до самой глубины легких, до красноты в слезящихся галактиках, планеты, подгоняемые ветерком, описывают замысловатые спирали, оси их начинают скрипеть от возникшего вращения, не успевшие изменить траектории астероиды вгрызаются в их атмосферы и поверхности, сквозняк времени перемешивает воздух, и он оживляет все живое и мертвое - ходят люди, извергаются вулканы, плещутся рыбы, волны накатывают на бетонированный берег.
      Ветер продолжает нарастать, и вот уже вспыхнули первые сверхновые, словно детонаторы, порождая взрывы своих соседей, черные дыры, как оспа, высыпали в галактиках, всасывая в себя целые миры, где-то возник Великий Аттрактор, разинувший хищную пасть и глотающий целые галактические скопления, начала рваться ткань реальности, выпуская из мира неопределенности в наш мир Провидения сумасшедшую вероятность, за ними хлынули шторма и ураганы, и я пытаюсь сдержать хаос своими руками, крыльями, но меня отбросило, как щепку, изломало, искалечило, порвало крылья, размозжило глаза, язык наконец-то попал в хищный капкан зубов, превративших его в фарш, грудная клетка вмялась внутрь, проколов осколками ребер легкие, от мучительного напряжения и крика рвется гортань, взрывы галактик, как ножами, режут мое летящее в бездну тело, я пытаюсь остановить падение, хватаюсь за их предательские спирали, но они легко проходят сквозь пальцы, и теперь их у меня почти нет на руках.
      Я низвержен. Еще один падший ангел. Я врезаюсь в атмосферу, раскаляюсь и начинаю гореть, меня сдавливает гравитация, черный шлейф пылающей плоти остается позади. Я кручусь, кувыркаюсь, горю, горю, горю. Падение на твердь не приносит облегчения - напоследок больно ударяюсь об пол и, захлебываясь криком, распластываюсь на нем, как выброшенная на камни медуза.
      Еще одна вечность. И вновь мучения. Теперь от бессилия. Я, как калека, еще не привыкший, что у него нет теперь рук и ног, что он ослеп и онемел, и который тщетно пытается двигать уже несуществующими конечностями, беззвучно кричать и вглядываться в рноту. Это настолько ужасно, что в первые секунды я с трудом удерживаю себя от паники, сжигающей разум и превращающей калек в безумцев. Я успокаиваю ceбя и жалею. Мне больно, но боль моя союзница, отсекающая от мыслей и пробуждающая только одно-единственное желание - заткнуть ее, убить, уговорить, загнать в угол и отдохнуть в безмятежном покое обколотого наркотиками калеки.
      Я шевелю пальцами и ощущаю, что с ними что-то случилось, будто бы в мягкие, резиновые трубки вставили железные штыри, но эти трубки каким-то образом сохранили способность гнуться, вытягиваться, завязываться в узлы, и они непроизвольно, не осознав совершенного над ними насилия, еще дергаются во все стороны, выписывают кривые, похожие на танец кобры, но железные прутья несокрушимы, и пальцы лишь больно натягивают неспокойные мышцы и кожу, пытаясь сорваться с них, как извивающиеся, агонизирующие черви на удочных крючках. Я вынужден остановить их бесполезные страдания, представив на секунду, как рвется перчатка ладони, слезает, обнажая неестественно прямые, бело-кровавые фаланги пальцев, и осторожно пытаюсь сжать кулаки в том единственном направлении, которое дозволительно для человеческих рук. Суставы вспоминают ломкие неуклюжие движения, пальцы сгибаются, мышцы перестают буянить, но я все равно чувствую руки так, словно мне нужно отвинтить маленький болтик с маленькой гаечки или взять со стола двухкопеечную монету, не снимая толстых меховых перчаток. С руками разобрались, думаю я и открываю глаза. Паника вновь со мной впечатление, будто смотрю на мир сквозь крохотные прорези в железной маске, и чтобы составить более-менее полное представление об окружающей обстановке, мне придется долго крутить головой, составляя мысленно мозаичную картинку из деталек, как раз размером с круглые дырки в преграде, поставленной перед моими глазами. Только потом наконец-то вспоминаю, что именно так и смотрит обыкновенный человек, коим я сейчас и являюсь.
      На груди у меня лежит непосильная тяжесть, но это не то ощущение мышечного корсета, приспособленного управлять крыльями, а просто чувство раздавленного каблуком червячка, ненароком вылезшего из уютной норки в дождь наружу. Я не могу дышать, мне теперь ни за что не сдвинуть с себямонолит гравитации, и, чтобы не задохнуться, дышу диафрагмой - на ней тоже валяется монолит, но размером поменьше. Я ничего не слышу - в уши забиты плотные пробки, разрывающие, распирающие слуховые отверстия, вызывающие сильную головную боль, а челюсть сводит от непрекращающегося желания зевать и как-то облегчить состояние глухоты. Ощупываю языком зубы, проверяя их целостность, и обнаруживаю, что тот безобразно распух, утратил гибкость, заполняет весь рот, как будто набитый мясным фаршем мешок. Разлепив губы, я пытаюсь что-нибудь сказать, самое простое и незамысловатое, обыденное, плоское и одностороннее, но у меня не выходит и это. В глотку вбита медная окислившаяся труба с разломанными клапанами, помятая и никуда не годная. Голосовые связки повисли дохлыми моллюсками, а дирижер и композитор в моей голове потеряли музыкальный слух и переломали себе руки. Но я стараюсь, очень стараюсь хоть что-то извлечь из этого музыкального хлама, до холодного зуда страшась собственной немоты, усугубившей все остальные уродства, и из разинутого, как в припадке острой боли и сердечного недомогания, опухшего рта вырывается какой-то звук, который с трудом слышу через заросшие уши, и с ужаcoM, тоской, бессилием постепенно догадываюсь, на что он похож - на крик избиваемого палкой осла. О, господи, на кого же ты меня покинул. Мне остается Только ждать. Ждать, пока утихнет боль в обожженном и искалеченном теле. Ждать, пока успокоится мой разум, в мгновение ока лишившийся могущества. Ждать, пока на меня вновь снизойдет покой. Можно даже без надежды.
      У меня непреодолимое желание вымыться, счистить с себя межзвездную пыль, обгоревшую коросту кожи, пот усталости и разочарования, и мне приходится собрать все остатки сил, чтобы левым локтем слабо оттолкнуться от пола, приподнять плечо, прижаться щекой и ухом к холодящему дереву, кое-как напрячь живот, упереться всей грудной раскиселившей-ся клеткой в бетонный блок, валяющийся на мне, и с хрипом, сипением, стоном, наверное, похожими на последние звуки тяжело умирающего, я медленно-медленно переваливаюсь набок, на мгновение замираю, чувствую, как старый знакомец бетон, защемляя при этом руку, отчего, словно проржавевший подшипник, скрипит локтевой сустав, вминается в ребра, и тут я обрушиваюсь на живот. Впечатление такое, будто упал с десятого этажа на асфальт - я распластался на нем, как раздавленная лягушка, рот наполнился противной горечью, которая просачивается сквозь судорожно сжатые зубы и губы и стекает бурой струйкой на пол, что я почему-то очень хорошо вижу, так как, оказывается, мои веки "стекли" под лоб, а глаза скосились неестественным образом, из-за чего мир воспринимается в очень забавном ракурсе. Теперь, вместо того, чтобы спокойно валяться под одной глыбой, я зажат в тисках, которые миллиметр за миллиметром, медленно, но неотвратимо сходятся, выжимая из груди непрерывный стон, а изо рта поток кровавой слюны. Если останусь лежать, приходит в голову мысль, то погибну, растекусь студенистой массой по доскам, превращусь в грязную лужу, впитаюсь в пол, как снeг весной. Наверх, только наверх, и другого пути нет, как бы мучительно это ни было, сколько бы крови из меня ни вытекло, сколько бы костей я бы ни сломал в безуспешных попытках схватиться за более-менее подходящий выступ в стене, так как добраться до ближайшей кровати или дивана, опираясь на которые еще можно, пусть и с усилиями, но все-таки встать на хрустящие от тяжести ноги, у меня нет ни времени, ни сил. Я не понимаю, что же со мной случилось, неужели весь этот библейско-космический бред по мотивам стихов и песен имеет-таки отношение к реальности, касается ее каким-то, причем очень и очень важным боком, имеет на нее такое влияние, что я сейчас гибну от всех этих метаморфоз и пророчеств, деяний и свершений. Я лежу в той же позе, что и до всего этого - на животе, лбом и языком касаясь пола, где-то все еще что-то записывающий диктофон, но уже многое случилось. Где вы, мои жемчужины истины, которые я так старательно пытался отыскать в пластмассовых раковинах пленок, и чей прах тщетно пытался слизать с грязного пола? Тиски все сильнее сдавливают меня, и я начинаю карабкаться на высокую крутую гору, обдирая камнями руки, колени и живот, часто ударяясь головой о лежащие у меня на пути валуны, но не . останавливаясь, упрямо хватаясь за трещины, жалкую траву и пропахивая носом чье-то дерьмо. Силы мне придает отчаяние и злость. Но ничто не проходит так быстро, как злость, особенно если злишься на самого себя, на свою слабость, бессилие, на отсутствие внешних причин такого моего состояния, на которых мог бы выместить эту злобу. Когда она уйдет, останется только отчаяние, и мне тогда точно конец. Его хватит только на то, чтобы расплакаться и слабо постучать кулаками об пол. Но я этого не хочу, не желаю. Я хочу жить, только жить, пусть искалеченным, униженным, раздавленным, ослепшим, и онемевшим. Какое это все имеет отношение к самой жизни? Жизнь - это большая буква "Я" в мозгах, ценнее которой ничего и нет. К чему руки, зачем нужны ноги, долой глаза, вырвем себе язык! Только будем жить, жить, жить, жить! Я бормочу это, кричу, ору, чтобы записалось на ленту, сохранилось, сбереглось на века величайшее открытие ничтожного человека. Я рвусь вперед, сдирая снова отросшие ногти, и упираюсь теменем в плинтус. Стена.
      Мне никогда не подняться, знаю я, я с трудом дополз до этой проклятой стены, а теперь предстоит каким-то образом встать на ноги. Это похоже на то, как если бы альпинист, доползший до вершины высочайшей горы, должен был бы собрать остатки несуществующих сил и запрыгнуть на небо в объятия Господа. Картинка, как заяц, скачущего на заснеженной, острой, как шпиль собора, вершине горы небритого мужика в маленьких черных круглых очках настолько меня рассмешила своим родственным безумием, что мое студенистое тело заколыхалось, тиски на мгновения замерли, будто раздумывая - давить или не давить это веселое создание, но потом начали сжиматься с удвоенной скоростью. Я кончиками исцарапанных пальцев ощупал плинтус, чувствуя торчащие лохматые концы обоев и неровные пласты мягкой замазки, которой я когда-то пытался скрыть свою лень и неряшливость. Плинтуса давно рассохлись, отошли от стен, образовав дворцы и замки для тараканьей элиты, и это каким-то образом мне помогло. Нечего и говорить чтобы сразу пытаться оттолкнуться от пола и встать вертикально - мне предстояло есть этого слона по маленьким-маленьким кусочкам, но очень и очень быстро. Строить планы, разрабатывать маршрут, нанимать проводников и вязать шерстяные носки мне было некогда. Я начал с ног, на которые кто-то догадался навесить многопудовые гири, - вцепившись, насколько это было возможно при ширине плинтуса, зазора между ним и стеной, боли в изломанных ногтях, пальцами в проклятую деревяшку, упершись теменем в холодный и твердый бетон, сразу почувствовав все его шероховатости и каверны, глубоко вздохнув, насколько позволяли тиски, я дергаю правую ногу, словно вытаскивая ее из засасывающей меня трясины, ощущаю, как в паху что-то рвется, словно лопнувшая струна, рассекая кожу и внутренности, ногу скручивает, будто кто-то решил вывернуть ее из сустава, но она все-таки сдвигается с места, сначала медленно, как локомотив, преодолевающий инерцию, а потом набирая скорость, энергию, импульс и что там еще положено из законов механики, все-таки втыкается коленом в нужное место, как рычагом приподняв зад и изогнув болезненно спину. Позволяю себе секундный отдых, выплюнув очередной кровавый сгусток, и, стиснув зубы, вырываю вторую ногу. Образность описания вполне соответствует ощущениям - теперь мне ее не откручивают, а жестоко пытаются выдрать из тазобедренного сустава. У меня полное впечатление, что неведомым врагам это удалось, и у меня образовалась сзади здоровенная дыра, из которой наверняка торчит осколок кости, веревки сухожилий и хлеЩет кровь. Я открываю зажмуренные до этого глаза и пытаюсь хоть что-то рассмотреть, но их тут же заливает потом, они затекают слезами, мир колыхается и сплывается серыми потеками, и мне приходится предположить, что с ногами у меня все в порядке, не в пример новому источнику режущей боли животу.
      Ладони мои сползают мокрыми ластами на пол, теперь мне предстоит самое трудное и сложное в этод прыжке к Богу - отжаться от пола, поднимая не только свое тело, но и тяжеленные тиски. Вот сейчас-то я и стеку окончательно на землю, возможно даже оставив стоять на четвереньках свой скелет, а сам выпав грязноватыми хлопьями на облупленный пол. Я вжимаю ладони в твердую поверхность и толкаю ее от себя. Ничего. Ни единого миллиметра мне не удается выжать. Секундная пауза. Еще толчок. Снова ничего. На третью попытку у меня нет ни сил, ни времени. Видимо, мне так и придется умереть с задранной задницей, как будто напоследок решил вставить себе клизму. Меня вновь охватывает смех. Когда бы я еще так повеселился. Долгожданные тиски ломают мне грудную клетку, позвоночник, дробят череп, кости рук и ног, расплющивают тело, перемалывают скелет, глаза лопаются, как переспелая клюква, губы расплющиваются на остатках зубов, сердце замирает, кожа рвется, изрезанная многочисленными костяными осколками, кровь брызжет, как вода из пробоин в корпусе подводной лодки, на мгновение своим теплом и липкостью облегчая мучения, и посреди этого безумного повторения моей гибели я каким-то образом ощущаю, что пол, на котором все еще лежу, начинает медленно крениться в сторону расплющенных ног, угол наклона все увеличивается, мои останки встают вертикально, и мне ничего не остается, как опереться об стенку.
      Наваждение сгинуло. Я стою совершенно целый, относительно здоровый, пялясь на выцветшие желтые обои, как раз в этом месте отодранные от газетной основы и свисающие безобразным лоскутом, обратная сторона которого с остатками клея покрыта черным слоем грязи. Я боюсь шевельнуться, подозрeвая очередной подвох, после которого уже точно развалюсь на части, как разорванная на клочки записка. Внимательно разглядываю руки, попирающие стену, и не вижу в них ничего необычного, да и чувствую их так же, как и раньше, до всех этих приключений. Обычная бледная кожа с еще заметными прожилками вен, которые тонут в холеной белизне и припухлости. Длинные пальцы с чуточку чрезмерными утолщениями суставов и овальные коротко остриженные ногти. Я шевелю ими, слегка поскребывая обои, и они легко меня слушаются. К ним вернулась былая чувствительность, и они без последствий забыли фантастическую ветвистую гибкость. Наклонив голову, рассматриваю привыкшими к узкой прорези век глазами тело и ноги. Они укутаны в рубашку и брюки, которые можно назвать грязноватыми, но это не кровь, не сопли, не блевотина, а просто пыль с немытого пола, по которому я все-таки, судя по всему, поползал сегодня. Я не могу пока видеть кожи, но подозреваю, что и с ней все в порядке - никаких ран и даже синяков. Господи, что же со мной происходит?! Как при слишком счастливом сне закрадывается мысль - реально ли это, или я пожеванным куском мяса продолжаю лежать где-то, и уходящая из меня жизнь дарит мне последние картинки спокойствия и привычной, милой сердцу квартиры с неряшливой обстановкой и тошной безжизненностью. Только бы не это, только бы не это. Я устал умирать. Я устал истекать кровью, корчиться от боли и немыслимых физических усилий, плакать от тоски, искать истину, приобретать и терять всемогущество. Я схожу с ума, это ясно и сумасшедшему. Я не могу отличить реальность от галлюцинаций, день от ночи, пол от стены.
      Мне срочно нужно в ванну, мне срочно нужно в туалет, мне срочно нужно к психиатру (только где его взять?). Держась за спасительную стену, я для пробы делаю небольшой шажок. Все в порядке, шаг сделан, а я все еще в вертикальном положении. Будет лучше, если я к тому же открою глаза, которые у меня опять зажмурены, и таким образом у меня будет больше шансов добраться до ванной комнаты, не споткнувшись по пути о собственные ботинки и не рухнув из-за этого на пол, чтобы там окончательно разбиться на миллион частей, как хрустальная ваза. Взгляд мой приклеен пока к обоям, но это очередная удача после первого шага. Пусть глаза привыкают смотреть, решаю я, а мне нужно закреплять успех, чтобы вспомнить процесс хождения, который малость стерся из памяти с тех пор, как меня понесло спасать человечество. Второй шажок по лунной поверхности придал обалдевшему от счастья и пьяному от величия своего подвига космонавту такую порцию уверенности, что он отклеивает глаза от стены, начинает крутить головой на манер совы, вылезшей на свет божий из темного дупла, разглядывать потолок с замысловатыми иероглифами трещин и паутины в углах, и даже бросает взгляд на пол, на котором корчился (или не корчился) в мучениях от расплющивающей гравитации, и чуть снова не обрушивается туда от ужасной картины, творящейся там. Он закрывает глаза, глубоко дышит через нос, пытаясь хоть как-то успокоиться и убедить себя, что это ему пригрезилось, стучит ладонями и лбом об стену для ясности мысли и возвращения в реальность, кусает до крови губы, чтобы физическая боль переборола панический ужас. Все равно, говорю я сам себе холодно, это когда-нибудь да придется сделать - сейчас, через час, завтра, три дня спустя. Лучше сейчас полоснуть себя бритвой страха и отвращения, пережить очередные десять далеко не самых лучших минут своей жизни, сблевать очередную лужицу желчи на пол, так как в желудке ничего больше уже и нет, но оказаться по ту сторону этого отрезка времени, чтобы больше не быть в нем, а только изредка вспоминать о нем, а еще лучше и не вспоминать вообще, стереть из памяти, выдрать оттуда, я даже согласен сделать это вкупе с другими, может быть, с самыми приятными и важными случаями прошлой жизни. Я решил, но теперь мне нужно уговорить собственное тело подчиниться мне, уговорить глаза открыться и внимательно осмотреть квартиру. Это гораздо труднее, чем убедить мозг. Мозг холоден и влажен, он находится во тьме подсознания, подставляя реальности человеческого "Я" только небольшой свой бочок, будто мячик, плавающий в воде.