Серия "Галактический патруль"
      Савеличев М.
      Иероглиф
      Фантаст. роман
      Здесь нет солнца и звезд. Здесь каждый воюет против всех. Здесь вампиры уживаются с сиренами, а сверхцивилизация - со всадниками Апокалипсиса. И действует странное Общество бумажных человечков, чьи представители вершат свое правосудие вне морали и закона. Они существуют между жизнью и смертью, в своем персональном аду, и не осознают, что их главная цель - умереть.
      На все вопросы рассмеюсь я тихо
      На все вопросы не будет ответа
      Ведь имя мое - Иероглиф
      Мои одежды залатаны ветром.
      Эдмунд Шклярский
      Глава 1 помощник
      Добро сильнее не потому, что всегда побеждает зло. Добро сильнее, потому что во все века тотального господства зла оно все-таки умудрялось сохранить свои пусть хилые, жалкие, уродливые, но неискоренимые ростки. Так, сквозь бетонную плиту, для пущей крепости приправленную сверху щебнем, асфальтом и гудроном, со временем пролезают бледные, бестолковые растеньица, потерявшие в этой неравной борьбе за существование, в битве с мертвой преградой весь смысл собственного бытия - способность цвести и давать плоды. И что милосерднее в этом случае? Пройти, проехать мимо, а то и прямо по ним, давя каблуками и шинами, дабы неповадно было портить дорогу благих намерений? Или остановиться, выйти из машины, в раздумье постоять над ними, затем достать из багажника, покореженного чьей-то нетерпеливостью на перекрестке, увесистый ломик и, примерившись, приняться разбивать асфальт вокруг этой травинки, этого ростка, разбивать осторожно, выверяя силу и точку приложения каждого удара, чтобы не повредить слабое, уродливое добро. Но затем, совсем одурев от палящего солнца, жажды и пыли, неподдающейся дороги и тяжеленной железяки, разодравшей руки, начать все в ярости крушить у себя под ногами, не заметив, как, дойдя до давно уже мертвой земли, уничтожил и дорогу и зелень, оставшись в одиночестве по другую сторону добра и зла.
      Помочь или пройти мимо?
      Долго промучившись, он все же нашел решение.
      Помогать было наслаждением. И не меньшим наслаждением было искать Нуждавшихся В Помощи, разрабатывать План Помощи, выбирать Орудие Помощи.
      Как он находил Нуждающихся? Раньше ему казалось, что это происходит так же совершенно случайно, как и в первый, самый первый раз, когда он, опоздав домой, проводил ночь на чердаке безлюдного дома и, не находя в себе сил уснуть, в окне напротив увидел первого своего Нуждающегося. Тогда он не успел. Да и не был он тогда Помощником, не было у него ни Планов, ни Орудий. Потом он уже не позволял себе такие промахи. Он Помог многим. И до десятого, одиннадцатого спасенного верил в то, что жизнь сталкивает его с Нуждающимися случайно или, по крайней мере, в результате его долгого и упорного Поиска. Но что-то его зацепило еще, кроме пули, и вернувшись домой, перетянув рану, он ради интереса прикинул - какова же эта вероятность - в случайном, бездумном кружении по городу, среди тысяч и тысяч подъездов, сотен километров лестниц и в мириадах окон наткнуться на того или ту, единственного или единственную, которым сейчас, в это самое мгновение, чтобы не было греха, нужна, необходима его и только его Помощь? Вероятность оказалась настолько чудовищно мизерной, что он в первые секунды, глядя на экран старенького компьютера, не понял, что же действительно произошло.
      Ошибок не было, как он их ни искал. Все было безукоризненно, математически и статистически выверено. И только тогда он понял, сообразил, осознал, поверил (нет, не поверил, но сделал первый шаг к этому), что этими примитивными формулами, этим примитивным компьютером, которому не хватало умишка и памяти вместить в себя еще что-то, кроме простенького калькулятора и текстового редактора, он доказал Существование. Существование Бога. И это вело его к еще более (в конце концов, так ли мало у нас доказательств на Его счет?) сногсшибательному следствию - ему было дано Знамение. Знамение о том, что он Избран.
      До этого он не подозревал, что за его Помощью стоит что-то еще, кроме собственной совести, собственного желания и собственного везения, всегда сводящими его с теми, кто в нем нуждался. Он иногда легкомысленно к ней относился - позволял себе неделями ничего не делать, болея, валяясь на диване и разглядывая сонных мух. Теперь этому должно положить конец. Прочь легкомыслие, прочь неверие! Изыди.
      Размышляя о своем нечаянном открытии, он стал подумывать - не открыться ли ему, не исповедаться ли отцам веры? Поколебавшись, он отверг это. Не нужны ему ни отцы, ни сыновья, ни ученики. Мороки с ними. Не успеешь оглянуться, как продадут за три-дцать-серебряников, распнут и будут плевать в лицо, смеясь. У него слишком много забот.
      Он больше не позволял себе расслабиться. Это теперь его Крест, его Работа, пусть и приносящая наслаждение.
      Этой ночью он точно знал куда пойдет. После Знамения такое тоже стало в порядке вещей. Он мог сказать - какая это улица, какой дом, подъезд, квартира.
      Знал и кто это будет - женщина. Знал - какое Орудие выбрать на этот раз, какой План применить, чтобы Нуждающийся получил по заслугам.
      Неспокойные времена требовали скромности и незаметности в одежде. Поэтому он снял с вешалки запачканный грязью плащ с начищенной бляхой ночного курьера, одел его, взял со скамейки форменную желтую кожаную сумку, на широком ремне с погнутой сверкающей пряжкой, которую он вместе с бляхой ежевечерне чистил пастой Гойи [Автор, вероятно, имеет в виду пасту ГОИ (Государственный оптический институт) прим.ред. ], положил внутрь Орудие, нацепил сумку на себя так, что она, как и у всех из гильдии курьеров, висела на животе, предохраняя от нечаянного удара ножом, натянул вязаную шерстяную шапочку, найденную им за городом в заброшенной бане, посмотрел на себя в треснутое зеркало, где трещина проходила точно по его шее, покрутил головой, убеждаясь в обмане зрения, проверил - закрыты ли краны, из которых и так давно ничего не капало, и отключен ли газ, который давали только по великим праздникам, к сожалению уже отмененным, выключил свет (электричество в городе почему-то не иссякало) и вышел из квартиры.
      На лестнице никто не встретился, и это не очень озаботило - он подозревал, что в девятиэтажке, наполовину расстрелянной сумасшедшей "Черной Акулой", живет один, а остальные съехали из этих мест в более спокойный район. Он прошел мимо выломанных и целых дверей, перебрался через горки битого кирпича, стекла и железа, упавших с верхних этажей, разнесенных реактивными снарядами, поскользнулся на чем-то липком, сгнившем и дурно воняющем и, наконец, выбрался на свежий воздух, пахнущий дождем, холодом и порохом.
      Небо было чистым от облаков и звезд, словно его заклеили черной бумагой. Быстро оглядевшись, как крыса на скотобойне, он одел на избитые и изрезанные ноги новенькие высокие ботинки на толстой тяжелой подошве, которые он до дрожи боялся обо что-нибудь ненароком ободрать, и, чувствуя разливающееся в ступнях тепло, сразу потянувшее в сон и зев, он встряхнулся и бодро зашагал по улице, выпятив грудь, дабы бляха его бросалась в глаза вольным стрелкам и драгунским стаям. Вероятность того, что его могли прихлопнуть не за грош, а просто развлечения ради, была достаточно велика (не в пример той, самой главной вероятности), но до сих пор на него никто не покушался, а от случайных "отморозков" ему удавалось всегда очень удачно нырнуть в кстати подвернувшиеся проходные дворы.
      Нуждающийся жил недалеко, а Помощь предстояла несложная. Всего-то надо было пройти один квартал, к тому же ярко освещенный, войти в двухэтажный домик, в которых любили селиться пастыри мира сего, и постучаться в бронированную дверь, отделанную железным деревом, не раз и не два облитую какой-то кислотой, оставившей на резных панелях большие черные пятна, издающие резкий, неприятный запах. Его не удивило благополучие Нуждающегося. Нужда приходит не от недостатка благ материальных, а от скудости благ духовных. Простого семейного покоя, например.
      Охраны не было, и так тоже всегда случалось в подобных случаях - то забудут вовремя заступить на дежyрство, то пописать отлучаться, то улицы перепутают. Перед домом стояло несколько машин - все йзрядно потрепанные, с разбитыми ветровыми стеклами, указывающими на то, что их либо неоднократно угоняли, либо хозяева попались рассеянными и постоянно забывали ключи внутри салона. Лавок перед единственным подъездом уже не было - кто-то удачно заложил под них противопехотные мины, и искореженные, с торчащей ржавой арматурой бетонные плиты, изображавшие при жизни места для старушечьих посиделок, теперь вполне вписывались в окружающий ландшафт, дополняя изуродованный противотанковыми ежами фонтан.
      Он медленно обошел вокруг фонтана, прислушиваясь к собственным ощущениям и поглаживая ладонью шероховатую ржавчину ежей, затем, повинуясь внутреннему толчку, быстро засеменил к дому, пробежал мимо останков скамеек, опасливо на них покосившись, ожидая увидеть следы свежей крови, неловко зацепился за подвернувшуюся железку, оставив на ней здоровенный клок плаща, вбежал в дом, перепрыгивая через ступеньки, и, боясь опоздать, стал стучать кулаком в знакомую дверь.
      Тишина.
      Сердце билось быстро, неритмично, делая подозрительные паузы и всхлипы, отчего в голове становилось непривычно горячо, капли пота частой сеткой покрыли лицо, приобретя при этом такую вязкость, что не стекали вниз и казались приклеенными к коже, руки неимоверно тряслись, а в глазах стояла полная тьма.
      Ему казалось, что он очень громко кричит, кричит с такой силой, что болит горло, а на висках лопаются жилы, но на самом деле из его рта не вырывалось ничего, кроме хриплого, неспокойного, но все же тихого дыхания.
      Пожалуй, это было наиболее трудное и наименее приятное в его работе. После того, когда наконец-то открывали дверь, его мучила сильная жажда, и не оставалось ничего иного, как бесцеремонно отодвинуть Нуждавшегося в сторону, виновато глянув ему в глаза, пробежать на кухню или в ванну, и, припав к как правило отвратительно воняющему крану, пить из него, захлебываясь, давясь и кашляя до рвоты, отвратительную на вкус воду.
      Здесь кран открывать не пришлось - вода обильно лилась в переполненную горячую ванну, а из нее прямо на выложенный переливающимися плитками пол. Вкус и цвет у воды в ванной были странными - розовый цвет и сильнейший привкус железа. Уставившись после утоления жажды на эту жутковатую жидкость, он долго не мог понять - что случилось. Когда же вся простота ситуации все-таки дошла до его самодовольного, развращенного постоянными удачами умишка, он понял, кажется, во второй раз в жизни Помощь запоздала.
      Не поднимаясь с колен, он со все возрастающим страхом оглянулся и увидел, что женщина стоит в дверях ванной комнаты и неподвижными, полумертвыми глазами смотрит на него. Вылезая из ванны, она надела халат, который, однако, не удосужилась запахнуть, и он с жалостью увидел ее изможденное, покрытое шрамами и ожогами тело, изуродованные цветной татуировкой тощие груди и скованные короткой стальной цепочкой ноги. Халат был ей велик, и рукава свисали гораздо ниже кистей, скрывая самое страшное. Загребая кровавую воду, он подполз к женщине, неловко обнял ее за колени и, прижимаясь к животу, заплакал от тоски и бессилия. Женщина подняла руки, то ли пытаясь защититься от его ненужной жалости и оттолкнуть это ничтожество от себя, то ли пытаясь погладить по голове и утешить жалкое существо, и манжеты махрового халата сползли вниз к локтям, страшные резаные раны на запястьях раскрылись, как пресыщенные жадные рты, и извергли из себя тугие, плотные фонтаны крови. Горячие струи, ударившие ему в щеки, словно пощечины, мгновенно отрезвили его. Он вскочил на ноги, подхватил женщину и, путаясь в складках плаща и ремне сползшей на ноги сумки, потащил ее в большую комнату, до последней возможности набитой модным антикварным хламом. Бросив женщину на диван, он, оскальзываясь на кровянистых лужах, вернулся в ванную комнату и выдрал из стены вмурованную туда военную аптечку. К счастью, все, что было нужно, в ней имелось. Подавив дрожь в руках, он профессионально наложил временные жгуты, обильно залил запястья медицинским клеем, останавливая кровь, и туго перемотал раны бинтами.
      Во время процедуры женщина была в полном сознании, но не пыталась ни помочь, ни отказаться от его услуг, хотя взгляд ее приобрел если не человеческое, то какое-то живое выражение. Он смущенно оглядел себя - мокрого, перепачканного с ног до головы кровью, словно это он сейчас вскрывал себе вены, залитого клеем и покрытого мелкими ошметками марли. За суетой он забыл о слезах, и они теперь оставили два белесых следа на его немытых щеках - в зеркале напротив это было хорошо видно.
      Женщина пошевелилась и что-то сказала. С голосом у нее тоже было не все в порядке, и он ничего не услышал, только увидел слабое шевеление очень красивых, четко очерченных, но высохших губ. Женщина повторила, и только теперь он догадался, что она просит пить. Кажется водку. Он поднялся с дивана, сгреб остатки первой помощи и прошел на кухню. Выбросив все в переполненное мусорное ведро, он выбрал из батареи грязных початых бутылок, взводами стоящих на большом обеденном столе, мойке и подоконнике, наиболее пригодную для небрезгливого человека, глотнул из нее наполовину выдохшуюся сивуху и отнес остатки женщине.
      Усевшись на противоположном крае дивана, он стал внимательно разглядывать ее лицо. Тело он ее видел, но теперь был готов поклясться, что оно и голова женщины принадлежат совсем разным людям. Насколько уродливо, а точнее - изуродовано было тело, настолько облагорожено, улучшено, подтянуто было лицо. Тело не любили - его били, трепали, насиловали, издевались и унижали. Лицо любили - его целовали, украшали золотом, выставляли на показ друзьям, водили к косметологу и пластическому хирургу. И за всем этим скрывались фальшь и безумие ее творца. Да и сама женщина была фальшива, как крашенная блондинка. Он был разочарован. Вот кому выпала честь сегодня стать спасенным. Жаль, очень жаль.
      - Все очень просто, да? - спросил он женщину. Она попыталась ответить, но он предостерегающе поднял руку. Сходив в ванную, он принес свою почтальонскую сумку и поставил у своих ног.
      - Все очень просто, - утвердительно продолжил он. - Все имеет свою цену, все продается и покупается. Особенно просто это в наше время. Глупые древние думали, что все-таки главные вещи на свете не купишь - здоровье, любовь и друзей. Так ведь нет же, снова ошиблись! Ну, с друзьями это просто. Проблему решили умные люди задолго до нас - имей сто рублей и будешь иметь сто друзей. Друзья оптом и в розницу!
      На любой вкус и цвет! Вам кого завернуть? Вон того чернявенького? Жалуетесь, что недолго служат? Что предают при каждом удобном случае? Что с Новым Годом не поздравляют? Что жену вашу в постель затащить пытаются? Ну, так ведь, батенька, претензии не к нам, а только к себе, только к себе. За сколько купили, на столько и получили. Верные, отзывчивые, умные друзья, они дорого стоят, их на каждом углу не купишь. А купив, потакать им надо. Что? Может, вышеупомянутую жену им в постельку положить? А что, может, и положить. Делиться с другом надо. Здоровье, спрашиваешь? Сложная проблема была. Это не друзей, это самого себя купить надо. Это и посложнее, и подороже будет. Благо - всякие пересадки органов открыли, и теперь как машина - поменял запчасти и дальше дыми, воздух порть. Можно даже и молодость вернуть, и потенцию. Да и с самими запчастями попроще стало - людей сейчас много пропадает, кто их искать будет? С любовью - это да, труднее всего оказалось. Помучиться с ней пришлось. Как-то все-таки не хочется любви откровенно продажной. Шлюхи лишь на час хороши, а ведь хочется, чтобы кто-то тебя и за шею обнял и так, честно-честно глядя в глаза, сказал бы, что любит, что жить без тебя не сможет, такого тупого, волосатого, с атрофированной речью. Но не зря в сказках о зелье любовном трепались. Открыли же, медики-биологи наши головастые! И всего проблем - одна инъекция, и ты без него действительно жить не можешь, сгораешь вся от любви и нежности. Химия! Отвратительно, конечно, но и тебя никто не тянул. Сама согласилась? Сама, сама, по глазам вижу.
      Женщина механически кивала в такт его проникновенного монолога и вздрагивала от его выкриков. Сомнительно, что она понимала - о чем он разглагольствует, и, главное, почему он об этом разглагольствует. Ее умишко в этом ничего не соображал. Вещь, она и есть вещь, даже если любит и разговаривает. Все было ясно с самого начала.
      - Это грех, дочь моя, - ласково прогнусавил он, изображая знакомого батюшку и расхохотался. - Нет, тебе этого не понять. Нуждающийся в помощи никогда не осознает, что он совершает с душой своей. Грех самоубийства отвратителен и скверен, но как это объяснить самоубийце? И надо ли это объяснять? Он свой выбор сделал, и его не переубедить, а спасти, Помочь надо в этом долг живущих.
      Женщина посмотрела на свои замотанные запястья с проступившими пятнами крови, губы ее задрожали, и она все так же беззвучно заплакала. Он разозлился и расстроился.
      - Не в этом Помощь моя, не в этом, глупая женщина, а вот в этом и только в этом, - он распахнул сумку и достал Орудие. Женщина замерла и вряд ли что сообразила в последние мгновения своей адской жизни, когда пули разнесли этот насквозь пропитанный фальшивыми чувствами, фальшивыми желаниями, фальшивой любовью, этот никчемный и пустой мозг. Смерть всегда отвратительна. Жизнь с трудом уходит из тела, заставляя его корежиться в судорогах, вызывая ни с чем не сравнимое чувство ужаса у тех, кто до этого смерть видел только в кино.
      Он набросил на еще подрагивающее тело Спасенного простыню, мгновенно пропитавшуюся кровью, сунул пистолет в сумку, печально огляделся и побрел к выходу. Печаль не покинула его и тогда, когда прикрывая за собой массивную дверь, он почувствовал на своем плече тяжелую руку, закованную в металлическую рукавицу. Противно взвыли встроенные в нее микротяги, наматывая на катушки кевларовые нити, пальцы сомкнулись на плече смертельной крабьей хваткой, шипы, усеявшие всю поверхность ладони, легко пробили плащ, свитеры, майку и впились в кожу раскаленными гвоздями. От быстрой смерти спасла курьерская экипировка. Его развернули лицом к охранникам и припечатали к многострадальной двери, отчего та сразу же захлопнулась.
      Охранников было трое. Тот, который владел металлической рукой и имел жабью рожу, по наследившему в глазах интеллекту походил на главного. Остальные двое загораживали плечами пути отхода вверх по лестнице и вниз в подъезд, и тупо смотрели на попавшегося. С мебелью он разговаривать не привык, поэтому сразу обратился к металлоемкому охраннику, очень надеясь на то, что мозги у того работают все-таки не на микротягах и кевларе.
      - Письмо у меня, - виновато пробормотал он, - письмо принес я. Меня попросили - занеси сюда, очень нужно. Я и понес. Работа у меня такая. Сказали принеси, я принес. Не сказали, я и не пойду никуда. А вот пришлось идти. Иди, говорят, очень нужно, письмо важное, в руки отдай, не в ящик почтовый, а прямо в руки. А мне-то что, я человек подневольный, мне дают письмо, я несу, плати только, мил человек, куда хочешь доставлю, я и пришел, постучал в дверь, женщина письмо взяла и закрыла сразу, чаевые не полагаются, я понимаю, мне-то заплатили, еще тогда, сказали - неси на такую-то улицу, в такой-то подъезд, отдай прямо в руки, заплатили сразу, про чаевые ничего не сказали, а мне-то что - сказали, я и несу, ты плати только, я и тебе принести могу, а женщина письмо взяла, но не сказала ничего, только посмотрела на адрес и заперлась, я-то что человек подневольный, сказали неси, я несу, не сказали - я стою, а тут-то сунули в руки и говорят - срочное письмо, бегом давай неси, заплатили хорошо, не жалуюсь, хорошо, правда, здесь чаевых не дали но я не в обиде заплатили уже а чаевые они дело добровольное хочешь давай не хочешь не давай а мне-то что я человек подневольный сказали я и несу не спрашиваю плати только хорошо заплатишь быстро донесу мало заплатишь тоже донесу но не так быстро помедленнее...
      - Заткнись, придурок, - наконец прервал его речь железнорукий, когда смысл сказанного все-таки дошел до его умишка. Он с облегчением заткнулся - так изъясняться дело нелегкое, этому тренироваться долго нужно, чтобы до последнего дебила смысл дошел. Мне-то, понимаешь, что - сказали идти, я иду, не сказали... Тьфу ты, напасть!
      Охранник с сожалением разжал руку, и он сполз по двери на ступеньку, а железнорукий остервенело замолотил в дверь. С хозяйкой здесь не церемонились. Он с ужасом смотрел на это действо, а перед его внутренним зрением разыгрывалось происходящее сейчас в квартире - кровавая простыня начинает слабо шевелиться, из-под нее выпростаются сначала забинтованные руки, затем тело с трудом приподнимается и усаживается на испачканном мозгами и костяными осколками диване, развороченная голова, напоминающая взорвавшуюся банку с перебродившим вареньем, на которой не осталось даже глаз, каким-то образом поворачивается из стороны в сторону, и тело встает на ноги. На нем еще одет тот самый махровый халат, бывший когда-то белым, а теперь окрашенный so все оттенки крови - ближе к страшной дыре наверху оно черно-красного насыщенного цвета, который степенно к ногам переходит в розовый. Кровь словно лаком покрывает обнаженные шею, грудь, живот и безобразными ручейками стекает к ухоженным ступням - безо всяких мозолей на пятках и пальцах, с полированными ногтями и выщипанными волосками. Тело хорошо ориентируется в комнате - несмотря на отсутствие глаз оно аккуратно обходит все препятствия, стоящие у него на пути, подходит к двери, ощупывает мертвыми изрезанными руками сложный замок, каким-то образом находит нужную комбинацию...
      В ужасе от своей фантазии он сжался, зажмурился... но ничего не происходит. Замок не щелкает, дверь не открывается.
      - Опять в ванной, - раздраженно помогает объясниться маленькому ночному курьеру железнорукий, - Кыш отсюда, падаль.
      Он поднимается с холодной бетонной ступеньки, кое-как поправляет сползшую на спину сумку, надевает шапку и, по стене огибая охранников, не соизволивших пошевелиться, выползает на тьму божью, освещенную дежурными фонарями и прожекторами. Плащ снова оставляет здоровенный лоскут на подлой арматуре. Но это мелочи. Сегодня подозрительно все идет не так, как всегда. Он никогда не сталкивался с охранниками (естественно, в тех местах, где они были) ни на входе, ни на выходе. Благо, он теперь всегда тщательно разрабатывал План и умел лицедействовать. Да и для таких тупиц, наверное, достаточно было быть просто немного сообразительным. Хотя нет, не достаточно. Как раз такие костоломы при полном отсутствии каких-либо проблесков мыслей отличаются звериным чутьем на опасность и звериной же подозрительностью, что сразу нашло свое подтверждение - не успел он отойти на десять шагов от проклятого дома, как его окликнули. Он заколебался - вернуться назад, как и приказывают, или припуститься бегом до ближайшего переулка. И то, и другое было плохо - если он снова зайдет в подъезд, то вырваться из него будет уже не так просто, как в первый раз - у двуногих ящеров к нему возникли новые вопросы, и он сомневается, что сумеет на них ответить - например, почему из-под двери вытекает бурный поток розовой воды. Бежать тоже опасно - как назло, улица была расчищена от куч мусора и сожженных остовов автомобилей и бронетехники - и его могли подстрелить. Умирать очень не хотелось, и он выбрал компромисс - остановился, как вкопанный, на том месте, где его застал крик охранника и стал глуповато озираться, для пущей достоверности достав из кармана пачку фирменных бланков для записи очередного заказа на доставку почты.
      Невзначай оглянувшись, он увидел, что к его приятелям присоединилось новое действующее лицо. Внутри сразу все не то чтобы похолодело, но просто заледенело, заморозилось, превратившись в какие-то стеклянные елочные игрушки, готовые разбиться при первом же шаге. Люди неторопливо приближались к нему, весело ухмыляясь в предвкушении очередной проделки. Они были даже довольны, можно сказать. Скандальная бабенка, которую охраняли, до смерти им надоела, поэтому они не очень-то и расстроились, обнаружив, что с головой у нее как всегда не все в порядке, но только болезнь перешла в открытую фазу.
      В руках у них не было огнестрельного оружия, но все они, включая старого знакомого, пока его за этим Маскарадом не узнавшего, были экипированы колюЩими, режущими и бьющими предметами. Железнорукий поигрывал внушительным тесаком, который он после употребления в дело, видимо, никогда не протирал, отчего некогда блестящая сталь превратилась в сплошную ржавчину. Две гориллы-близнецы несли перекинутые через плечи металлические цепи, из особого эстетства украшенные рыболовными крючками всех размеров. Знакомец же скромно надел на обе руки по кастету с длиннющими шипами.
      Прикидываться больше не имело смысла. Взвизгнув, как поросенок под ножом, он развернулся и побежал, но при этом произошло нечто странное - воздух сгустился, приобрел кисельную вязкость, асфальт под ногами, наоборот, утратил твердость, стал прогибаться под его семенящими ногами, прилипать, как смола, к подошвам ботинок. Неимоверными усилиями ему удалось добраться до ближайшего узкого переулка, для чего на последних метрах дистанции пришлось встать на четвереньки и продолжать скачки таким образом. Ввалившись в переулок, он на радостях издал победный вопль, поднялся на ноги и со всего маха врезался в металлическую сетку, перегораживающую ему путь к долгожданной свободе. Он лихорадочно стал осматривать и ощупывать ее в поисках всевозможных дыр, щелей и незапертых дверей. Нет, щели и дыры, конечно, были. Через них на эту и на ту сторону могли просочиться дикие собаки и кошки, но человеку здесь хода не было. Поняв, что оказался в ловушке, он задрал вверх лицо и испустил тоскливый вой в пустое черное небо.
      Свет фонарей на главной улице угловатыми, небрежными линиями очерчивал черные силуэты его преследователей. Они шли за ним не торопясь, докуривая сигареты, обмениваясь подобными случаями из своей жизни и смеясь над никчемностью человеческой жизни вообще. Они знали о сетке и растягивали собственное удовольствие. Убивать для них тоже было наслаждением.
      В ужасе и тоске он нащупал в сумке Орудие, вытянул его оттуда и попытался направить в их сторону.- Он бы никогда не смог в них выстрелить и знал об этом. Человеческая жизнь священна, как бы вредоносна для окружающих она ни была. Он мог только Помогать, но не убивать. Он надеялся, что увидев в его руках Орудие, которое, как люди непосвященные, они примут за пистолет, преследователи оробеют, испугаются, сложат у своих ног страшные железки и, подняв руки, отойдут от него на почтительное расстояние, выпуская его из капкана. Но у него ничего не получалось - протестуя против столь кощунственного использования, Орудие налилось невероятной тяжестью, из-за чего его нельзя было не только направить на цель, но и просто удержать. Пистолет выпал из рук, звонко ударившись о булыжники, и он остался безоружным.
      Слаб человек против куска железа. Слаб и неумел против удара кулака. Слаб, неумел и беззащитен против грубых слов и оскорблений. Самое страшное оскорбления и грубость. Любое насилие начинается с морального унижения. И это самое главное. Их пища - страх человеческий, боль человеческая им ничто. Докурив свои сигареты, четверка минут пять с деланным безразличием разглядывала его, вжавшегося в стальные переплетенья сетки и прижавшего руки к груди, словно этот умоляющий жест мог ему чем-то помочь. Все ему казалось бесконечным кошмарным сном, от которого не было пробуждения.
      - Ну что, дружок, - сказал лениво знакомец, - свиделись? Со свиданьицем, значит, - так же лениво он Шевельнул рукой, в воздухе свистнула леска, свинцовое грузило угодило ему в зубы, а здоровенный крючок впился глубоко в щеку. Он застонал от боли, а потом заорал еще сильнее, когда этот рыболов-любитель резко дернул леску к себе, выдирая большой кусок мяса. От подсечки и боли он упал на колени, зажимая дыру, сквозь которую можно было увидеть его гнилые кривые зубы.
      Мучители приблизились еще на шаг. Знакомец брезгливо очистил крючок от свисавшей с него плоти и стал снова раскачивать его для нового броска. И тут начался ад.
      Его приближение было неуловимым-тихим, спокойным, мягким и уверенным. Что-то привычное, обыденное сдвинулось в переулке со своей точки, и люди это ощутили. Они замерли на своих местах-, словно в ожидании колоссального тектонического толчка, когда знаешь, что будет сильнейший удар и мир посыплется, словно разбитое стекло, но не знаешь еще в какую сторону бежать, чтобы спастись. В воздухе сгустилась тьма, и хотя фонари еще светили, но уже ничего не освещали, утопая, будто в тумане. Стало нестерпимо холодно, очень холодно, а потом раздался Голос.
      Он все еще стоял на коленях, не имея сил пошевелиться, когда девятый вал страха и ужаса захлестнул его. Волосы на голове и теле вздыбились, как наэлектризованные, сердце остановилось, он не мог сделать ни вздоха. Наступило жесточайшее удушье, и он стал умирать.
      - Бандерлоги, - сказал Голос, - повернитесь ко мне. Я, Каа, пришел станцевать для вас пляску смерти...
      Мучители послушно повернулись лицом к говорившему и спиной ко все еще стоящему на коленях живому трупу. Каа шагнул из темноты, и странный, человекоподобный, абсолютно черный силуэт обрисовался на фоне ночи. В нем нельзя было различить деталей - просто кто-то вырезал из куска залитой чернилами бумаги пародийную фигурку человека со слишком широкими плечами и крохотной круглой головой, катающейся на них.
      - А это что за чучело? - прорезался у кого-то голос" и умирающий признал в нем железнорукого.
      - Вот это я люблю, - сказал Каа ледяным голосом, опять заморозившим подавшего ненароком признаки жизни охранника. Фигура выплюнула черное крыло, которое на конце медленно изогнулось, истончилось, затвердев зловещим серпом, внутри расползающейся кляксы что-то загудело, и назвавшийся Каа наплыл на железнорукого. Бездонное полотнище колыхнулось, вгоняя в переулок поток мерзлого воздуха, скрипящего ледяными кристаллами зубов, тут же мертвой хваткой вцепившимися в стены домов, решётку и землю.
      Белизна обсыпала мукой людей, прорисовала занесенный перед жатвой серп. Крохотные разноцветные звездочки заискрились в бездне плаща Каа, уже полностью перегородившего выход, но продолжавшего разрастаться куда-то в кирпичные стены, бесшумно и неотвратимо растворяя их и загибаясь вовнутрь, точно приготовившись принять в объятия жизни людей.