Слава смотрел на своих женщин и у него случился приступ целомудрия, как он это называл. Сквозь розовые очки он видел в этих глазах себя. Таким, каким он должен был быть, и даже был, но, увы, не был. Он ясно чувствовал то, чего от него ждали, и это ожидание, как обычно, не шло дальше формальных определений приличного человека - ум, мораль, отношение к женщине. Тут нет нужды даже соответствующее выражение на лицо вешать - кто запретит быть эксцентричным? - просто нужно слегка напрячься и иметь. Ритуал ухаживания, скучный, как и всякий инстинкт, но доставляющий минутное удовольствие от того, что кому-то угодил. Окажись они сейчас в соответствующих условиях, и он бы не решится пойти дальше поцелуев.
      - Как мы с тобой давно, - горестно констатировала Марина. - Кажется, что в руках у тебя вечность, и она действительно у тебя, но вот сам ты, дружба, просто любовь...
      Она пошевелила пальчиками:
      - Изначально допущенная ошибка, воплощение теоремы Геделя в жизнь.
      Оказалось, что Оксана с силой стискивает его руку. Косточки пальцев встали неудачно и в кисти нарастала острая боль. Слава изнутри грыз щеки и губы, не давая себе закричать. Она отпустила:
      - Прости. Я никак не пойму где начало или, хотя бы, конец. Тебе никогда не казалось, что жизнь потеряла... не то, что смысл, его и нет... а какую-то привязку к внешнему миру. Просыпаешься и кажется, что нужно в школу, а на дворе август, впервые встречаешься с человеком, а он оказывается давним твоим однокашником. Спутанный котенком клубок событий, без смысла, просто так.
      Интересно, что было, если бы они смогли поговорить. Вот сейчас (хм, где - сейчас?), вот здесь или там - тоже здесь. Жалость его уже давно отпустила. И почему у сожаления привкус горечи? А если - абрикоса? кофе? тысячи иных вещей, насильно привязываемых, связываемых с человеческим бытием - цвета, вкуса, смысла, цели не имеющих. И зачем он себе лжет? Вообще, что он ищет? Любви? Ерунда. Какая в эти годы любовь, даже если иных и не будет?
      - Пойдем? - предложил он.
      Они встали и пошли. На улице шел дождь, но в школе было тепло. Черные и фиолетовые тучи стекали с неба бурыми лохматыми потеками, все ходили притихшими и слегка ежились от противного дребезжанья окон. Ветер не уставал рваться внутрь, но его не пускали. В кабинет литературы тоже.
      Сумки и портфели были свалены в кучу у самого входа. Для сохранности некто догадался сцепить их ремнями, пристегнуть карабинчиками. Только несколько дипломатов избежали этой участи - их использовали в качестве сетки для напольного пинг-понга. Жующие пончики зрители наблюдали, как сражаются Витя и Ольга. Витька делал слишком уж заумные и верченые подачи, шарик оставлял вмятины в коже дипломатов, а Ольга, вцепившись в ракетку обеими руками и напряженно наклонившись так, что открывался чудесный вид на ее панталончики, ждала своей очереди. Мужская половина болела за панталончики.
      Слава держал Оксану за руку. Не хотелось ее отпускать. Но она высвободилась, поправила Ольгино платьице, в основном безуспешно, шлепнула ее по спине, заставив выпрямиться, вернулась к Славе и положила его руку себе на талию.
      - А я и не пялюсь, - оправдался он.
      - А я ничего и не говорю.
      Стоявший поблизости Дима выкусил от сочного, в угольных пятнах, словно солнце в пик активности, пончика громадный кусок, в стороны полетели брызги горячего джема. Славину щеку обожгло и он от неожиданности вздрогнул. Любопытный палец вляпался в яблочную сладость. Пришлось его облизать.
      - Осторожнее, чучело.
      Поглощенный хлебом и зрелищем, Дима не ответил.
      - Слава, - дернула его за рукав Алена, - ты что с Бубновым Вадиком сделал?
      - Каким таким Бубновым? - от удивления с деланным грузинским акцентом спросил Слава. Руке, лежащей на упругой талии, было горячо и потно. Истома охватывала все тело. Пожар распространялся. Огонь прокладывал себе путь в груди, охваченное раскаленным обручем сердце билось редко, но настолько сильно и громко, что пиджак заметно колыхался, а в рекреации возникало слабое эхо. Волосы намокли, пот попадал в глаза и заставлял раздраженно жмуриться. Пришлось заставить себя отпустить Оксану, хлопнуть ее по попе и подойти к Алене. К счастью, она ничего не ела.
      - Ну?
      - Что - ну? - мстительно прошипела Алена.
      Слава посмотрел на нее сверху вниз. Она была самой маленькой в классе и еще какой-то несформировавшейся - худой и голенастой, а лифчик носила исключительно из принципа. Ничего особенного, но общение с ней было приятно - редкий человек, о котором сразу забываешь.
      - Бубнова в изолятор положили.
      - Скоропостижно заболел?
      - Зачем-то в обморок упал перед первым уроком. Ты его чем так напугал? Или он по телевизору рок-концерт пропустил?
      Право подачи перешло к Ольге. Шарик мирно застукал по полу.
      - А, - вспомнил Слава, - это не я, это - скелет.
      - Неужели по коридору гулял?
      - И еще курил.
      Алена засмеялась и положила ладонь на лацкан его пиджака. Заставила наклониться к себе и щекотно сказала в ухо:
      - Я все видела и все знаю. Тебе не отвертеться теперь. Ты сейчас слаб. Марину только жалко.
      Почему-то внезапно стало холодно. Пропотевшая рубашка вцепилась в остывшую спину, кожа на лице казалась покрытой слоем пыли. Не выпрямляясь, он отыскал глазами загипсованного Вову и оскалился. Тот отвернулся.
      - Аленушка, - по-доброму сказал Слава и погладил ее грудь (он был прав - гладить там было нечего), - Аленушка, не плюй ты в этот колодец, не советую. Кто кому что сказал - разве это важно? Не важно, совсем не важно.
      Он успел отшатнуться - ему показалось, что привставшая на цыпочках и нырнувшая вперед Алена сейчас вцепиться зубами ему в нос. Подбородок ее устроился у него на последней верхней пуговице пиджака, руки упокоились на ватных плечах и, вообще, она мгновенно как-то выросла и, кажется, потяжелела. Слава все больше отклонялся назад, насколько позволяли позвоночник и чувство равновесия, размахивая руками и мелкими шажками отступал назад. Больше всего его пугала Аленкина молчаливая сосредоточенность - она готова была идти до конца.
      Слава с изумлением увидел, как ноги девушки взлетели вверх, бесстыдно задирая платье, его сильно дернуло вперед, раздался звук рвущейся ткани, ему пришлось упасть на колени, чей-то рот тепло мазнул по щеке и Алена стала удаляться, как отстыковывающийся космический корабль. Глаза ее были закрыты, руки сжимались в маленькие кулачки и разжимались, и она истерично кричала:
      - Дуракдуракдуракдуракурак!...
      Это точно был пробел. Как в строчке - пустота между словами, репликами, действиями - шероховатая белизна тетрадки, ну, может, с бледно-синими полосками линеек или клеток. Полсантиметра или одна клетка. Мгновение не для раздумий, а для удобства чтения или места для клякс. Некая организующая фикция, в конечном счете съедающая очень существенную часть жизни. Сколько слов мы пишем и сколько оставляем пустого места? Пусть слова не прочтут, но пробелы не прочтут в любом случае!
      В таком пробеле Слава и оказался. Завели его сюда умело - хватило одной девчонки. И время не остановилось, как образно врут в книжках, и люди не замерли, и, даже, мячик все мирно скакал от Ольги к Вите. Все были заняты. Голоса, шум движений, скрип ботинок. А он стоял на четвереньках, надолго сморщившись от мгновенного ощущения грязного пола под ладонями, безвольно свесив голову и напрягая икры. Аут. Выпадение. Пробел. Острый приступ дежа-вю вкупе. Паркет между руками, мелкие соринки, скрепка, затаившиеся в щелях мохнатые комки пыли. Уборщицы, называется. Где ты...?
      Круглые коленки были как спасение. Он заставил себя ткнуться в них, словно изголодавшийся по ласке и хозяину щенок. Ручка принялась выводить очередное слово, ладонью поглаживая Славу по затылку. Затем Оксана сама опустилась на колени, положила его голову к себе на плечо. Он вытер руки о ее передник.
      - Спасибо, Марина, - сказал он, глядя ей в глаза.
      - Оксана, - громко поправила она.
      Слава прикусил губу. И правда - что это он ее вспомнил? Выскочила как чертик из табакерки. Инерция памяти или закон сохранения чувств? Сколько времени прошло, а вот надо же... Он огляделся. Инцендент прошел незамеченным или все делали вид, что ничего не произошло. Шарик скакал по полу, Ольга демонстрировала штанишки, Бока тщетно пытался отцепить свой портфель от остальной кучи, Алена закрывала ладонями рот и какими-то безумными глазами смотрела на Славу, Оксана задумчиво отряхивала передник, Вадим улыбался, Вова расписывал ручку прямо на своем гипсе. Остальные погрузились в сладостное перелистывание учебника литературы, а Криницкий вдобавок тщился читать еще и "Биологию".
      Хотелось нечто. Взбеситься. Обидеться. Унизить. Испортить настроение. Устроить ад на земле. Получить пятерку по литературе. Укусить - для начала самого себя. Закричать.
      Оксана вцепилась ему в рот. Он вновь оказался в невыгодной позиции - стоя на коленях, девушка оказалась выше его. Первыми сдали губы - в основном от боли, потом язык - он был вял и не смог вытолкать чужака. Его насиловали на глазах у всех и это становилось приятным. Руки, пытавшиеся оттолкнуть Оксану, ослабли, сползли с ее груди и обхватили за талию. Он судорожно пытался теснее прижать девушку к себе, вдавить, сомкнуть пальцы, но в спине возникала боль от неудобного положения.
      Слава ощутил себя хлипким мостиком, протянувшимся над нечистой паркетной рекой, от надежных опор к непредсказуемому, осыпающемуся крутому берегу. По телу гулял томительный ветерок, заставляя дрожать перекладины ребер. Потом эпицентр телотрясения переместился к пупку, слился по ногам и скрутил икры жесточайшей судорогой. Слава завалился на бок (Оксана не смогла его удержать), подтянул ноги к животу и ухватился руками за носки ботинок, безуспешно пытаясь выправить растрепавшиеся пальцы. Жесткая кожа не поддавалась, снять ботинки вряд ли сейчас было возможно, но боль если не утихла, то как-то пристроилась более менее уютно. Потом растеклась равномерно по телу и высохла, оставив лишь слабый налет одеревенелости в мышцах ног.
      Когда его подняли, то стало еще легче - под тяжестью тела скрученные ступни разгладились, распрямились. Держась за стенку, Слава прошелся по периметру рекреации, морщась от взрывающихся в глазах фейерверков. От расцветающих пышными шапками огней он почти ничего не видел, кроме смутных теней и отблесков на стенах.
      Как он догадался по запаху его сопровождала Оксана, но попыток помочь не делала.
      - Все нормально, - поморщился он в очередной раз. Хорошо хоть салют беззвучен.
      - Извини, - сказала в затылок ему девушка.
      Ольга ткнула ракеткой в живот:
      - В следующий раз будешь знать, как девушек обижать!
      Отмахнувшись от взрыва и немилосердно щуря глаза, стараясь хоть что-нибудь различить в темноте, Слава жалобно ответил силуэту в штанишках:
      - Олечка, ну что ты, не я же первый начал.
      - Вина доказана и обсуждению не подлежит, - встрял Дима.
      Празднество кончилось. Мир стал проясняться. Смысл уплывал все дальше. Слава обнаружил, что матч и литература заброшены, класс толпится перед ним, как перед экскурсоводом, Оксана отталкивает напирающих Диму и Ольгу, а всех объединяет кровожадное выражение на лице. Он попытался вспомнить, больше рефлекторно, чем осмысленно, но, конечно же, в подробностях собственной автобиографии ничего подобного не обнаружил. От этого стало легче. Небольшая шероховатость. Пароксизм агрессии. Давно отработанная схема, так поначалу его пугавшая. Спокойствие породило вялость и он посчитал нужным даже отряхнуться. Толпа недобро засмеялась.
      Оксана поправляла Славе пиджак, скрутившийся впопыхах как гайка на болте - пуговицы почти съехали на спину. От внезапного смеха девушка вздрогнула и побледнела. А она боится, удивился Слава.
      Неужели тут есть чего бояться? Нет, в принципе бояться можно всего - это не столько внешняя, сколько сугубо внутренняя реальность. Почему бы не испугаться думать о красножопой обезьяне, или о букве "т" в произносимых словах.
      - Все хорошо, - еще раз подтвердил Слава.
      - А мне все равно страшно, - честно сказала Оксана.
      - Ты еще не привыкла, - он посмотрел на часы с одинокой стрелкой, - слишком мало времени прожито.
      - Почти жизнь, - пожала она плечами.
      - Поверь мне, даже костыли и протезы смешны на фоне вечности. Смотри - я смеюсь! Просто хохочу!!! Когда у нас в кулаке молодость, то все остальное - мираж, паутина на потолке. Знаешь, как бороться с паутиной на потолке?
      - Щеткой и мылом, наверное.
      - Чепуха. Достаточно не разводить мух и комаров.
      Оксана покачала головой.
      - Не понимаю. Ничего не понимаю. Словно во сне - все реально и, следовательно, логично, но стоит проснуться и начинаешь сходить с ума.
      Слава принялся расталкивать толпу. Ребята нехотя расходились. Девчонки хлопали его по рукам и взвизгивали. Хотя было прохладно, а, судя по сквозившему через замочную скважину ветерку из проветриваемого класса, на улице даже и морозно, он здорово вспотел и вообще ощущал себя каким-то нечистым, вываленным (что, строго говоря, так и было) в пыли. И теперь смесь грязи и пота подсыхала, покрывая кожу ломкой и тесной соленой корочкой. От пиджака и рубашки пахло немытым полом, брюки болезненно вздулись на коленях, наведенные стрелки затупились, покоробились, ботинки тускло отсвечивали голой белесой кожей.
      Он попытался на манер ослика Иа-Иа заглянуть назад, но заметил только обвисший зад брюк, который не скрывали шлицы пиджака.
      - Ужасно, - пожаловался он Оксане. Она тактично промолчала, но ее левая бровь предательски дернулась, подтверждая - ужасно.
      - Мне надо переодеться. Только вот во что?
      - В спортивную форму, - предложила Оксана.
      - Тебя не слишком затруднит принести мне ее в изолятор? Заодно и Бубнова навестим?
      - Да не слишком, - пожала она плечами. - А ты это серьезно?
      - Нет, - честно признался Слава, - серьезным я быть уже не умею, а то ходил бы в трусах. Короче говоря, что-то наподобие волейбола с костями. Ты не перепутаешь. И "Мальборо" с завязками.
      - На гульфике?
      - На пупике. Не спутай, милая.
      Из туалета не стоило возвращаться.
      В изолятор можно было попасть только из врачебного кабинета - дверь в него скрывалась между зашторенным шкафчиком и большим столом, заваленным картами учащихся, покоробившихся от частого перелистывания и поэтому прижатых пресс-папье в виде отлитого из свинца черепа. Были здесь незаменимые весы и штафирка, несколько раз чиненная, пару раз укороченная, пару раз удлиненная, с приколотым листком, на котором написан последний по времени поправочный коэффициент. Насчет точности весов ничего известно не было.
      Вместо обычной осмотровой жесткой койки, обтянутой ледяным дерматином и утепленной коротенькой пеленкой, около окна стояла мягкая кушетка, почему-то называемая "зигмунтовкой". Кроме медсестры - Калерии Борисовны (в просторечье - Холеры), здесь проживал скелет, но в настоящее время он отсутствовал, видимо готовился к занятиям.
      Слава угодил аккурат к чаепитию. Плевался кипятком электрический чайник в предусмотрительно подставленную под носик шприцеварку, в большой мензурке настаивалась заварка, из-за черепа выглядывали пузатые чашки с почти вангоговскими подсолнухами и банка варенья. Калерия раскладывала смородину в чашечки Петри, немилосердно капая на стол, а директор, развалившийся на "зигмундовки", недовольно морщился. Чистоплюй еще тот. Красные шаровары и вышитые кожаные сапоги его эффектно оттенялись зеленым велюром кушетки. Не хватало только кальяна и одалисок. Бритая наголо Калерия на эту роль не годилась - слишком уж была худой и высокой. Там, где следовало бы, ее белый халат и не топорщился.
      - Я к Бубнову, - ответил на вопросительный взгляд Калерии Слава. - Я быстро, - успокоил он директора.
      - А что у нас с Бубновым, Калерия Борисовна, - сказал директор без вопросительной интонации.
      - В обморок упал, Рафик Талгатович, перед самым первым уроком. Ничего серьезного - с Костей неожиданно встретился, не успел подготовиться.
      - Твоя работа, Клишторный, - пошутил провидчески директор. - Знаю я тебя, - пригрозил он толстым и густо поросшим черными волосами пальцем.
      Чайник выплюнул еще одну водяную порцию, ванночка переполнилась и Калерия выдернула шнур. Розетка вывалилась из стены, повиснув на пожелтевших проводках.
      - Будешь чай, Слава? - спросила она. - Бубнов спит еще после укола.
      Слава сдвинул расклеившуюся коробочку с тонометром, покосился на череп, присел на краешек стула. Мензурка с заваркой оказалась горячей - Калерия долго дула на пальцы, другой рукой роясь в столе. Ничего лучше краешка собственного халата она не нашла, расстегнула нижнюю пуговицу, взялась через полу за склянку и плеснула в чашки. Слава вытянул шею, но ничего интересного, кроме желтых брюк с голубыми ветками сирени, он под белым халатиком не увидел.
      - Бубнов, Бубнов, - пробормотал директор, сцепив руки на затылке. - Шаманская фамилия, какая-то. Он, случайно, не ненец?
      - Откуда у нас немцы, Талгат Рафикович? - удивилась медсестра. - Кто бы осмелился? У нас и оценки совсем другие - у нас пятерка, а у них это значит - двойка.
      - А он двоечник? - оживился директор.
      - Не знаю я, - смутилась Калерия, - Как, Слава?
      - Хорошист он, твердый, - твердо сказал Слава, - а по физкультуре у него только пять.
      - Немцы не позволили бы, - уверенно заявила Калерия. - Они вон как на Олимпиаде выступили в плавании. И легкоатлеты у них очень сильные. И гандболисты.
      - Немцы? - переспросил директор. - Спасибо, Калерия Борисовна. Очень хорошо, просто замечательно! Позвольте, какие немцы? При чем тут немцы? У немцев шаманов нет.
      - Нет у них шаманов, Рафик Талгатович, - подтвердил охотно Слава. - Но оценки у них другие, это точно.
      Придерживая чашку, от подсолнухов на которой слепило глаза, а по потолку бродили желтые блики, директор сел на кушетке. Мокрый снег окончательно залепил окно, очень уютно отгородив безумное чаепитие от внешнего мира. Рафик Талгатович постучал по стеклу пальцем, приложил к нему чашкин бок, но снег за бортом никак не отреагировал. Только потянулся к верху мутный запотевший язык.
      - Туман, - задумчиво сказал директор. Установилось ловкое молчание - без всякого желания его нарушить или поддержать нарочито беззвучным отхлебыванием чая. На Славин вкус чаек был слабоват - или заварка не настоялась, или произведена была где-нибудь гораздо севернее Гималаев, но напитку не хватало терпкости. И сахара.
      - Сахара вот только нет, - призналась Калерия, наливая себе еще кипятку. - Только варенье. Слава, ты не стесняйся, бери, - пододвинула к нему чашечку. Другую протянула Рафику Талгатовичу.
      - Может, глюкозу? - спросил директор, подбирая под "зигмундовку" ноги. Жидковатое варенье плескалось в мелкой посудине разбушевавшимся океаном.
      На стол была водружена полуполная картонная обойма с толстыми ампулами глюкозы. Калерия надпилила и сломала головку ампулы, вобрала содержимое в шприц и протянула директору. Рафик Талгатович прищурился, выпустил из иглы фонтанчик, словно собрался сделать себе инъекцию. Передумал. Вколол все в чай. Вид у директора со шприцом был феерический, сюрреалистический.
      - Все равно несладко. Не надо, Калерия, не надо. Хороший чай и так можно попить.
      Слава был разочарован - хотелось посмотреть на процесс еще раз.
      - Может, рассказать вам что-нибудь? О тумане и яхтах? Заходи, Оксана, заходи.
      Оксана бросила Славе на колени пакет.
      - Здравствуйте, Рафик Талгатович. Здравствуйте, Калерия Борисовна. Привет, Слава.
      - Привет, Оксана.
      Славе пришло в голову, что Оксана очень похожа на Энди Макдауэлл. Волосы бы только подлиннее и покудрявее. Еще вспомнилось, как они танцевали в полутемной комнате, а она сказала ему, что у него редкое чувство ритма, а он даже не засмеялся, просто стало очень хорошо, он теснее прижал девушку к себе и смотрел на слабый свет за ее плечом. Сейчас стало тоже очень хорошо.
      Оксана села напротив, приняла чашку, варенье, загадочно улыбаясь. Прикасание узнавания, ощущение понимания и, как не странно, собственной силы и власти - вот что здесь и сейчас было у Славы. Чертовски привлекательное (нет, не красивое), сердечное и кареглазое воплощение его лучшей половины. Светлой половины. Которому вечно хочется подмигивать и улыбаться. Даже если допустить такую невероятность, что она не принадлежит ему. Существует отдельно со своей собственной и свободной жизнью, своими друзьями, занятиями и любовниками. Даже тогда она была такой материализацией. Ведь все дело в его собственных чувствах. О чужой свободе воли хорошо помечтать, но такими девушками разбрасываться не стоило.
      - Мне нравятся яхты, - сказала Оксана. - Однажды, мы плыли по Волге и попали в густой туман ("Да что ты говоришь", - грустно пробормотал директор). Мы шли в фарватере и могли столкнуться с баржей или пассажирским кораблем. Все очень перепугались, когда рядом, почти борт о борт прошло какое-то громадное судно. Мотор у нас слабенький был, двое детей... - Оксана помолчала, сморщив лоб.
      Теперь тишина была тяжелой, она требовала продолжения или вопросов, стучала в стекло мокрой ладошкой, плющила прозрачный сопливый нос. Рафик Талгатович лежал на кушетке, заложив руки за голову и показывая чудеса эквилибристики и контроля за дыханием, удерживая чашку с чаем на животе. Калерия внимательно разглядывала собственное колено, выглянувшее между полами халата. Слава прислушивался к некому шуршанию в соседней комнате, где и располагался изолятор. Что-то очень знакомое, но абсолютно несовместимое с данной ситуацией и это-то мешало до раздражительной боли в зубах.
      - Среди нас был странный паренек. Работал, кажется, психологом, но выглядел так, словно его минуту назад испугали и он все еще не пришел в себя. Он сказал, что встанет на нос и будет командовать, куда поворачивать. Конечно, это было полной ерундой, но если больше нечего делать, то лучше делать какую-нибудь глупость.
      - Есть у нас такие, - подтвердил шепотом директор.
      - И не говорите, Рафик Талгатович, - закивала Калерия. - Вот, помнится, Иван Сусанин у нас учился...
      Оксана чихнула и недовольно взглянула на Славу. Слава виновато развел руками. Но Калерия замолчала сама и стыдливо погрузилась в чашку по самые брови.
      - Ага. Ага, - еще более грозно, почти как Пятачок, повторила Оксана. - Этот парень встал на носу, закрыл, кажется, глаза и стал командовать - налево, направо, еще направо, опять налево. Не знаю, был ли смысл в его командах. Мы ему не верили. Было очень холодно - и от воды, и от тумана. Дети кашляли, но никто больше ничего не говорил. А еще было слишком тихо, словно все вымерло на реке, только желтые листья почему-то плавали рядом с яхтой...
      - И что потом? - спросила Калерия, первой не выдержавшая паузу.
      Оксана вздохнула.
      - Случайно или нет, но больше мы ни с кем не сталкивались, даже рядом никого не видели. Но мне все равно это не нравится.
      - Что не нравится?, - наступила Славина очередь.
      - А вот так, как тогда.
      Ничего особенно не поняв, Слава, тем не менее, дискуссию развивать не стал. Покарябал сквозь полиэтилен нарисованный череп по носовому отверстию. На пленке осталась полоска из заусенцев.
      - Может, он проснулся?
      - Действительно, Калерия, - оживился и сбился на фамильярность Талгат Рафикович, - ну что задерживать ребят? Ну мало ли - упал мальчик в обморок. Не девочка же. Никакого чэпэ, никакой крови и переломов. Пусти их.
      - А если инфекция? Грипп? Паротит?
      - Что? - испугался директор.
      - Свинка, - объяснила Оксана. - Воспаление лимфоузлов. В зрелом возрасте влияет на потенцию.
      - И как - в сторону увеличения? - улыбнулся Слава.
      - В обратную.
      Рафик Талгатович горестно покачал головой:
      - Акселерация. Что поделаешь - акселерация.
      Первое, что подумал Слава, войдя в изолятор: лучше бы их сюда не пускали. Раньше, насколько удавалось припомнить, подсобка для болезней хоть и не блистала обилием мебели, роскоши, уюта, но и не выбивалось из общей школьной стилистики. Вместо универсальной лежанки, подходящей и для больных и для трупов, около окна стоял низенький топчан с зелеными продавленными валиками, на углах разлохмаченные школьным котом Фрицем. Полагалась по штату тумбочка, ненужная, так как больше половины дня тут никто не находился, но поставленная в изголовье потенциального заболевшего. На стену напротив опирались спинками несколько стульев с ободранными железными ногами, словно шальные малыши. В добубновский период окрашен изолятор был в светло-желтый цвет. Он и сейчас проглядывал в некоторых местах.
      Бубнов был здоров (во всяком случае - физически) и полон энергии. Облаченье соответствовало всем правилам - на голове свернутая из газеты шапка, на теле белый халат, на руках резиновые перчатки. Стремянки не нашлось, но наличествовала кисть с длинной рукояткой, которой он без труда дотягивался до потолка. Позаботился больной о порядке, прикрыв топчан старыми газетами и журналами "Огонек" с отодранными обложками, а окно занавесив потертым байковым одеялом. Горела лампочка и это было почти единственное белое пятно в выкрашенном в черный цвет изоляторе. Бубнов не пожалел ни потолка, ни пола, а Слава еще подумал - задержись они с Оксаной и тот покрасил бы окно и постель.
      Осознав, что произошло, Слава инстинктивно отшатнулся и быстро посмотрел на девушку. Почему-то, его больше заинтересовала ее реакция. Ничего особо нового она не изобрела в стандартном наборе чувств на нестандартные ситуации. Оксана замерла, побледнела, прижала пальцы к губам. Наморщила лоб и уставилась себе под ноги. Беспокоилась она напрасно - линолеум уже высох и туфли к нему не липли. Даже краской пахло не так уж и сильно.
      - Я только-только окно закрыл, - объяснил Бубнов, накладывая на штукатурку потолка последние мазки. Кисть заодно срывала мелкие крошки побелки и они вились в воздухе наподобие шлейфа после новогоднего снегопада. - Чуть-чуть сам не отравился - в башке хэви на попсу сразу съехал.
      - Ты что наделал? - потрясенно спросила Оксана и ногой захлопнула дверь.
      - Потрясающе, - восхитился Слава. Именно восхитился, в третий раз в жизни пережив такое сугубо личное, маленькое, ни на что не претендующее чувство откровения, когда узнаешь, что разноименные знаки дают "минус", или видишь лицо Насти. - Как ты здесь не задохнулся только.
      Бубнов опустил черную кисть в черное ведро, пошевелил черными пальцами в воздухе, победно посмотрел на Славу и Оксану. Слава важно надулся, сцепил руки на животе, слегка выгнув спину, неистово завращал большими пальцами и осторожно обошел комнату по периметру.
      - Великолепно... Потрясающе... Брависсимо... Отлично... А, вот здесь у нас потек, а... Ну тут полный шармант, неожиданно... Негаданно... Минимум средств, но результат! - сопел он себе под нос, угадывая в глубине краски свою восхищенную тень.
      - Что ты наделал, Слава, - грустно повторила Оксана.
      - Пардон, мадам, - извинился Бубнов, отдирая от ладоней прилипшую, пропотевшую резину. - Это вся я. Целиком и полностью моя инициатива. Лежу я, лежу, скелета уже не бо-ю-ююсь, - он ловко закинул на батарею перчатки, сквозь желтизну которых просвечивала чернота, живо и остро ассоциировавшаяся с абдономальной хирургией, - сна в рыле нет, Скорпионы муру о ветре затянули. В общем, жить хочется, аж тоска взяла. Нет, Славка, точно.
      - Угу.
      - А ты, Ма... Оксана, чувствовала когда-нибудь страстное желание перестать хорошо существовать? Когда тебе так хорошо, что любая шальная мелодия, ритм о возможных печалях просто как ножницы в ухо, или сверло в зубы?
      Слава с ухмылкой перевел взгляд на Ма..., тьфу, Оксану.
      Оксана кусала губы. Оксана метала молнии. Оксана драла кружевной платок не первой свежести.
      - И ты покрасил все в черный цвет, - пожалел девушку Слава.
      - И я покрасил все в черный цвет, - многозначительно поднял палец Бубнов.
      - Невыносимо, - кратко определила Оксана.
      Прошло лишь несколько оборотов секундной стрелки по пустому циферблату, но Слава и сам в полной мере ощутил нарастающую, давящую, вгрызающуюся в горло невыносимость. Словно тебя законопатили в тесном гробу, где пятки упираются в слишком близкий скос, колени скребут о грубую, неотесанную крышку, рвущееся с криком дыхание глухо стукается об отделяющую от печальной ночи рыхлую, но неподъемную землю. И ты физически ощущаешь натянутую до предела и готовую порваться пленку, пусть и испуганного, смертельно испуганного, но все же еще разумного Я под неистовым напором вылезающего из бездны души звериного, ничего не соображающего естества, чья смерть будет не в покое, а в содранных с пальцев коже и ногтях. Он заставил себя несколько раз глубоко вдохнуть и еще глубже выдохнуть, выбросить набравший внутреннего страха воздух, так, чтобы сердце сбилось с адреналинового ритма, застучало быстрее, но уже просто от кислородного голодания.
      Чернота нисколько не намекала на бездну космоса или, в крайнем случае, на извилистые пещерные миры, где было тесно и темно, но был выход, а где-то, может быть, шумела далекая река в венах земли. Краску Бубнов наложил не слишком аккуратно, кое-где бугрились гладкие, сытые натеки, отражающие скудный цвет, но в общем ему удалось создать атмосферу нечто, несовместимого с соседствующим мирком средней школы.
      - Ты гений, Вадик, - искренне признался Слава. Сладкая жуть протискивалась в легкие и ему пришлось обхватить себя, унимая дрожь. Оксана сняла очки и сунула их в кармашек передника.
      - Еще бы окна закрасить, - честно посоветовала она.
      Бубнов привстал на цыпочки, протянул к окну кисть (Оксана успела отпрянуть от такого мушкетерского выпада), сдернул одеяло и мазнул стекло краской. Оставленная загогулина очень напоминала руку с непропорционально разросшимися пальцами.
      - Привет из космоса, - прокомментировал Слава. - Не надо, Бубнов, не старайся. Я все понял. Я даже ВСЕ понял.
      Тот уловил угрожающую тональность, в очередной раз бухнул черную кисть в черное ведро с черной краской.