- Счас как врежу...
      - Закрой варежку!
      Слава стер с окна дыхание и разговоры, но увидеть ничего не удалось - это место тут же прихлопнули кленовой шестипалой ладонью, грязной, израненной, в потеках крови, с пятнами гангренозной желтизны.
      - Вы классной что решили подарить? - отвлек Славу от входящей в автобус фигуры Сашка Жлоба.
      - Зачем?
      Сашка с "камчатки" протиснулся своей здоровенной и какой-то даже мускулистой головой между Славой и Мариной, отчего девушке пришлось схватиться за поручень переднего сидения, чтобы не упасть в проход.
      - Осторожнее! - сварливо попросила она.
      Жлоба вниманием ее не удостоил:
      - Ихний день приближается. И почему у нас не классный. Физрук, например.
      - Это какой-то кошмар, - прошептал сам себе Слава, но Сашка воспринял это как согласие.
      - Может к директору зайти, скомандовать ему - лечь, встать, он и проникнется, честь отдаст. Спортом вообще не занимаемся, а это поспособствует. И "Спартак" пропер. Ладно, наши канадцев намылили, массой задавили, интеллектом, - Марина опасливо покосилась на его голову, - а то пристали к командиру - цветы давай, цветы давай. Застроить пора, застроить...
      При большом желании в Сашкиной речи можно было уловить нечто связное, домыслить логические лакуны, подрезать торчащие нитки, но Славе казалось - он периодически вываливается из какого-то сладкого воскресного сна, ухватывает обрывки радиопередач, разговоров родителей, добавляет к шуму собственные монологи, и, в конечном счете, нет и не будет в этом никакого смысла, порядка, диеты, как на столе, накрытом не праздничным или обычным обедом, а исключительно любимыми кушаньями, где соседствуют соленые грибы, торт "графские развалины", селедка под шубой, кола, блины, яичница с помидорами, и нет ни одной тарелки супа.
      - А что, цветы очень хороший подарок, - спасла Славу Марина, которой надоело свешиваться с сидения и она локтем затолкала бредящую голову назад.
      Слава зевнул и потер щеки ладонями. Следующей оказалась Ольга Никитина. Роскошная помпошка на ее шапке, похожая на вареного морского ежа, если только они, как и раки, после варки краснеют, заболталась взад вперед в такт словам, но он не сразу понял к кому они обращены.
      - Им можно завидовать. Конечно, я не ханжа, но зачем так откровенно? Тут следует поставить два знака вопроса. Широта выбора несравненна, просто заросли малины... Главное уметь протянуть руку и взять. Или подманить. Хотя, есть в этом нечто одинаковое - белизна, хоботок, пятнышки. Но вот бывает залетит такая красавица, шатенка, бах ее и пришпилишь к подушке.
      Марина сжала его ладонь. Кончики ее пальцев были ледяными, прикосновение медицинских инструментов.
      - Она о бабочках-капустницах, - догадался Слава, - и махаонах, кажется. Редкие они только.
      - Совсем ты у меня ничего не понимаешь, - вздохнула Марина.
      Наконец дверь открылась, влез старший офицер. Сегодня это был Илькин отец - толстенький и веселый.
      - Все собрались? - обернулся он к детям.
      - Все, товарищ капитан! - гаркнул Жлоба.
      - Вольно! Поехали, Саша.
      Кашляя, задевая стеклами и крышей за мокрые, черные кости деревьев, сдирая с них лохмотья листьев и притаившиеся небольшие, местные дожди, автобус вывернул на брусчатку, поехал между глухой стеной справа и решетчатой - слева, мимо городка, двухэтажного белого пустующего здания, соединенного перемычкой с магазином. Потом стены сломались под прямым углом, уступили место жилым домам и магазинчикам. Перед очередным поворотом автобус остановился, подсаживая длинного Олега и унылую, повядшую Нелли из "комендантского" дома, втолкнувших перед собой холод и немножко свежести. Еще поворот, дорога стала обычной - асфальтированной, гладкой, тряска прекратилась.
      Места пошли более обустроенные - аккуратные ряды деревьев, фонарей в круглых, белых, словно моряцких, шапочках; яркие гномы на опушках перед коттеджами; выложенные серой плиткой тротуары и тропинки; проехала в обратном направлении знакомая детская больница, где лечили Катьку от передозировки шоколада, опять парки, косые рядки машин, все больше "Трабанты" с примесью "Жигулей" и редкими вкраплениями "БМВ" и "Мерседесов"; пристегнутые к стоякам вызывающе яркими замками велосипеды; конечно же шли люди в плащах и анараках, местные пионеры в синих галстуках, проросших сквозь слои длинных шарфов, и с такими же как и у советских школьников ранцами (тут в автобусе, было притихшем, прошла волна оживления, корчанья рож и робкого свиста).
      Во время поездки разговоры и перебранки обычно стихали. Все смотрели в окна, или пытались учить домашние задания по прыгающим на коленях учебникам.
      Слава смотрел на ребят и думал о том, как он их всех любит. Ведь если Бог есть Любовь, то и червь в своем мирке тоже есть любовь, хотя и маленькая, неуверенная, похотливая... Наверное, не было сейчас ничего, чтобы он для них не сделал. Для каждого, для любого, самого последнего и презренного... для Валерки Школы, например, пожирающего свои козявки. Вот они все здесь, почти. Такие разные, такие близкие и родные, как знакомые с детства обои. Начнем с малышей. Катька не в счет. Но вот Вовка Румбах, как две капли воды похожий на Рике-с-хохолком и тихого троечника. Вот Юрка-украинец, удостоившийся этого прозвища и даже надписи на доме из-за полного незнания русского языка. Димка, Валькин брат, насупленный от постоянного ожидания неумных шуточек на свой счет. Постная Нелли с жидкими косичками. Шибко умная и высокомерная Ольга Никитина. Очень милая Нина Сапожникова - из таких в будущем, если оно наступает, получаются домовитые жены. Вот по-солдафонски ржет Жлоба, может вспомнилось что-то из далекого армейского будущего? Смотрит на отражение блондинистой и кудрявой Ирки в грязноватом окне Валька, гений в коротких штанишках, и выводит по стеклу у нее на лбу тангенсы. Еще раз уколола кончиками пальцев Марина. Ха, как он мог забыть про Витальку Бабинова, однажды приснившегося ему в виде жалкого и совсем не страшного вампира? Только вот, когда это было - сейчас или СЕЙЧАС?... Вова Дубинин дремлет. Катька читает какой-то свой учебник. Мишка соорудил из ручки рацию и переговаривается Вовкой Румбахом. Андрей Разумный, толстый и хитрый.
      Как хорошо, что я здесь. Инкогнито. Тайна. Червь. Чудо. Нельзя сравниваться с Богом, но Его теперь проще понимать - его Любовь и его молчание.
      Славе представилось, что он действительно червь. Маленький, симпатичный. Толстенький и вялый, кремового цвета, дабы, не дай Бог, не походить на тошнотворного опарыша во влажной помойной куче, вызывающего отвращение даже не столько своим видом, сколько рефлекторными подергиваниями, как будто в предсмертных судорогах. Он прогрызает сочную, сладкую и рассыпчатую яблочную мякоть, иногда натыкается на твердые и кислые семечки, иногда прорезает тонкую кожицу и оказывается где-то, и там нет сладости, только пустота... Он кружит внутри, натыкается на свои же темные и уютные ходы. Здесь не нужно думать, смотреть, стремиться. Примитивно? Но это его право. Кант был гурманом. Только не нужно дальнейших аллюзий - их просто нет, уж он-то знает. Не превратиться он в бабочку, не склюет его ворона, яблоко не сорвут.
      Они уже проехали площадь перед ратушею, которая в местном фольклоре именовалась "площадью полицаев" и куда сходилось шесть улиц, виднелся уголок небольшого парка с памятником, в противоположную сторону от него уходила широкая улица со сплошным рядом магазинчиков, кафе, гаштетов и сосисочных, посредине возвышались стеклянные кубы с непонятными то ли экспозициями, то ли инсталляциями, то ли вообще странными рекламами. Вилась улочка к городскому озеру, аккурат мимо магазина игрушек с богатой россыпью паровозиков, гоночных машин, моделей самолетов. Еще одна оживленная трасса вела к кирхе, через речку со сложной системой шлюзов, хотя ничего плавающего, кроме щепок и прочего мусора Слава там никогда не видел.
      Автобус миновал парк, где среди лавочек и нарисованных тушью деревьев отдыхал чугунный человек в мундире - фон Мольтке, осторожно повернул в узковатый переулок, зажатый между двух- и трехэтажными отштукатуренными домами, замечательными тем, что между ними попадались большие секции камер хранения, неизвестно для чего используемые, скорее всего - не для чего, так как они постепенно обрастали надписями, тела их покрылись метеорными кратерами ржавчины, а торчащие из замков ключи, хоть и были целы все до единого, но намертво приржавели к замочным скважинам.
      Проехали еще темное здание библиотеки, в незапамятные времена вмещавшее школу, на заднем дворе которой сохранилось спортивная площадка, где из инвентаря остался только песок, да расплывшиеся, как после стирки, беловатые полосы разметки. Собственно, библиотека размещалась только на первом этаже, занимая бывший актовый зал и еще несколько небольших комнат - что-то наподобие учительской, да кабинета директора. Все остальное было заперто, а существование второго и третьего этажей обнаруживалось исключительно снаружи, так как никаких лестниц внутри Саша не встречал.
      Ворота в третий городок отворялись только живой силой - сделать их раздвижными, как в четвертом, не позволяло отсутствие места - слева они подпирались глухим домом, скорее всего складом или электрической подстанцией, оставляя небольшой, укутанный в рабицу проход к гарнизонному офицерскому клубу, а справа крепились прямо к стенке КПП. Бибикнули. Створки, раскрашенные в черные и белые треугольники, создающие иллюзию выпуклых пирамид, отворились, автобус вполз внутрь, повернул и остановился перед скудной толпой детей (лиц нельзя было разглядеть под зонтами и капюшонами) и учителей.
      Когда они снова проезжали статую, возник спор. Вода окончательно размыла, растворила город, как будто на детскую акварель пролили воду, в которой отмокали кисточки. Расползлись дома, причем старые кирпичные строения сохранили более резкие очертания, за столько веков намертво въевшись в ландшафт, а новые убогие кубики и прямоугольники оплыли, измялись, сквозь них проступила разбухшая с катышками подложка; мокрые деревья еще больше почернели, окутались грязной тонкой аурой волокон-канальцев, по которым из сердцевины стволов вытекала густая краска. Памятник держался. Ему было плевать на непогоду - чугунный (или какой там?) мундир и крест с дубовыми листьями обязывали. Крест и стал предметом спора.
      Андрей Разумный утверждал что это фашистский памятник, установленный немецкому генералу, бывшему комендантом концлагеря Фермопилы (недавно показывали по телевизору "Список Шиндлера").
      - Если бы это был фашист, то его должны были бы снести, - резонно заявила Нина.
      - Может быть, это памятник культуры, ну, имеет художественную ценность, - предположила Алена.
      - Ну и что? Если он ценен, то значит пускай всякие фашисты по городу стоят? - вступил в спор Вова Румбах.
      - Нет, все-таки сносить памятники не дело, - поддержал Алену Мишка, - да и не фашист это, крест еще ничего не значит. А хоть и комендант, то художник... да, скульптор великий...
      - Микеланджело, - подсказал Жлоба, а Марина фыркнула.
      - Мало ли что в то время понастроили, - авторитетно заявил еще один гений, только на этот раз математический, Димка Веденов, - не все же сносить. От четвертого городка ничего тогда не осталось бы.
      - Но-но, при чем тут наш городок...
      Здесь автобус двигался как на заказ медленно, пропуская облепленные мокрым снегом машины, чугунный фон Мольтке шел назад, поворачиваясь величаво к спорящим школьником, продолжая металлически смотреть перед собой, выпятив крест. На время спор приутих, так как после столь активной рекламы все с интересом разглядывали сомнительное произведение искусства. Потом Саша ему прогудел на прощание, прибавил скорость, дядя Женя закурил, приоткрыв стекло, ПАЗик запрыгал по булыжникам, на камчатке начались небольшие скачки и спорить стало несколько неудобно. Проехали кафедральный собор с острыми черными шпилями, барельефами кардиналов на стенах и мозаичными витражами ("Мы здесь вчера "Биг Бабалоо" с грушей и собакой нашли", - сообщил Кирилл, но все завистливо промолчали).
      После глухой стены какой-то фабрики, длинной, грязной и очень тоскливой, за шлюзами пришлось остановиться перед шлагбаумом, в конце небольшой очереди из парочки "Трабантов", пропуская длиннющий состав желтых и серых цистерн, платформ с лесом и углем под предводительством двух исходящих паром паровозов. Слева виднелся небольшой пархимский вокзальчик с навесом, лавочками для пассажиров и круглым, разноцветным, словно комикс, газетным киоском.
      За железной дорогой начинались новые дома - пятиэтажные панельки, построенные на таком расстоянии от дороги, что, казалось, терялись на горизонте. Сквозь муть непогоды мельтешение жизни там разобрать было невозможно.
      Марина спросила:
      - Тебе никогда не бывает грустно, что есть такие места, совсем, совсем рядом, до которых ты никогда не дотронешься рукой? Вот те дома, вот это дерево...
      Слава не ответил. Его это не тронуло. Друзья и любимые отодвинулись далеко, почти за горизонт, скрылись в мутном, желтоватом от непогодливого солнца воздухе, как вялые рыбки в зацветшем аквариуме. Зачем все копится? В сущности, у нас только остаются, что старые мятые фантики когда-то пережитого счастья, гладкие обороты листов с проступающими чернилами неприятностей, конфетти с непонятно к чему словами и буквами. Опять мусор. Только мусор. Исключительно мусор. Зачем же мы так мнем и стрижем свою жизнь, превращаем ее в черновик, выдираем листы и не делаем домашних заданий? Не хотим приумножать скорбь. Бомжуем на жизни, ночуем на ней, печем картошку.
      Город превратился в голую землю, земля поросла сосновым лесом. Трудно вновь привыкать к изменению масштабов. Мы растем, мир растет, но мы всегда его обгоняем. Вселенная, мнимая бесконечность, кругосветные путешествия - слишком абстрактны, не вмещаются в нас, не становятся рядом, их просто нельзя потрогать (может, Марина права?).
      Верхушки деревьев почти смыкались над слишком прямой дорогой, подпирая опухшее от водянки небо, чья грыжа провисала вниз. На ближайших соснах были видны угловые надрезы, желтые от проступавшей смолы, стекающей в привязанные внизу горшочки. Дальше деревья теснились как спички в только что купленном коробке, иголки, вопреки поверьям и параграфам из "Природоведения", если не пожелтели, то побурели, словно испортившаяся от хранения картошка, потерялись среди мокрой, истрескавшейся коры. Лес угрюмо скалился кариесными и нечищеными зубами, дышал гнилой зимой.
      Покой. Тоска. Пустота. Символы веры червя.
      Потом слева деревья расступались, исчезали, позволяя видеть второй городок, условно называемый "вертолетческий", издали похожий на угрюмое скопление черных бараков и древних приземистых багровых домов, опутанных, связанных и стянутых в неопрятный веник сеткой рабицей, помято повисшей на покосившихся деревянных столбах. Рядом с городком растекалось громадное бетонированное поле, словно лужа с выпирающими комьями грязи ангаров, укрытых брезентом загадочных машин и совсем уж несуразными в таком месте закопченными вертолетами, лениво обмахивающимися обвисшими от погоды винтами.
      В автобусе насторожились - к перекрестку подъезжал еще один ПАЗик. Поначалу соперник полз довольно медленно, стараясь въезжать в многочисленные лужи кривой дороги как чемпион по прыжкам с трамплина - без плеска и брызг, погружаясь в них с опытностью гиппопотама. Затем скорость его возросла, вода захлестнула слабо-коричневой пленкой окна, но Саша, под вой школьников, тоже прибавил, вертолетчики запнулись на въезде на шоссе и остались пока позади. Болельщики ревели, гонки начались.
      Дорога вела в бывшую столицу бывшего Мекленбургского герцогства Шверин, но в такое время (утро, осень) она была пустынна, как на рисунке не умеющего рисовать машинки школьника. Дети и водители могли резвиться как хотели. Илькин отец не возражал. Ради азарта автобусы попеременно уступали лидерство, но когда впереди появились широкие белые ворота первого городка, гонка пошла не на шутку. Чуть ли не прижимаясь боками, словно при абордаже, автобусы неслись к финишу, испытывая нервы друг друга. Все скопились на левой стороне (соперники - на правой), Славу распластали на окне, проложили молча и горестно страдающей Мариной, строили рожи (самая жуткая, естественно, получилась у Славы), свистели, жестикулировали, лишь Вова Дубинин остался на своем месте и невозмутимо комментировал:
      - До столкновения с воротами у нас осталось двадцать секунд. Прошу всех рассесться по своим местам и покрепче прижать к животам свои портфели, дабы облегчить опознание обгоревших трупов. До столкновения осталось пятнадцать секунд. Еще раз повторяю...
      Если верить Вове, а он, как чувствовал Слава, знал в этом толк, то через несколько секунд ПАЗики должны были влепиться в белеющую преграду, легко пробить воротную жесть, но повиснуть на крепких стальных балках, оставить на них большую часть крыши, насорить стеклами, искорежить колеса, потерять равновесие, завалиться синхронно на бок, пойти юзом, сцепившись торчащими во все стороны обрывками кузовов, остановиться, столкнувшись с каким-нибудь деревом, и согреться огнем.
      Погода считала необходимыми более яркие декорации - кто-то одним махом содрал старые - мокрые, с потеками и грязью, набросил светлое небо, рассыпал сухую желтую и красную листву, посыпал песочком выемки от луж, вдунул облака, протащил мимо автобуса магазинчики, кинотеатр, аэродром, дома, разгладил светло-песочное здание школы с громадными сверкающими окнами, коричневатыми площадками вокруг, кустами и дорожками, по которым шли дети с красочными горбами ранцев.
      ПАЗик остановился на повороте, в проходе между рядами образовался затор - все торопились первыми выбраться на улицу, чтобы не быть последними и, следовательно, дураками. Мимо автобуса шаркал Криницкий - эталонный двоечник школы, обряженный в нечто обвисшее, раздутое от долгой и изматывающей носки. Тяжесть невыученных уроков кренила его к земле и одной рукой ему приходилось придерживаться за сетку забора.
      Теперь Славе его было жалко. Какова была жизнь этого человека? И была ли она вообще? Спросить? Вот только не помню его имени. Фамилия осталась, а имя сгинуло. Одни родовые признаки и ничего индивидуального. Взять его за шиворот, прижать к умывальнику и выдохнуть ему в лицо, испуганное и двоечное, "Привет, Криницкий! Уж ты-то точно должен быть рад".
      Идея хорошая.
      Он шел к выходу из автобуса вслед за Мариной, обдумывая мысль. Ребристый резиновый пол, обтертые сидения, сводчатая крыша, тяжелая дверь, никак не подходящая к школьному автобусу габаритами и упругостью резинового ремня, не дающего ей раскрываться полностью и возвращающего в исходное положение. Слава толкнул дверь, слез и с силой захлопнул.
      Что-то ему не понравилось - то ли хлопок, то ли странное молчание возникшее вокруг него. Пока он поворачивался, мысли растерялись, в груди стало горячо от пренеприятнейшей смеси страха и стыда, кто-то попытался уцепиться за него, дипломат неуклюже занесло и он больно ударил по коленям, но это все были мелочи - дрянная рамка к главной картине. Все-таки Вова. Его белое лицо торчало в окне двери, как в телевизоре, и сам он напоминал загримированного, черно-белого и, в общем-то, не страшного вурдалака из сериала про Дракулу. Дракула и женщины, Дракула и мужчины. Это - Дубинин и палец, который он как раз поднял перед собой, собираясь пригрозить Славе. От легкого покачивания последняя фаланга откинулась, как крошечная крышечка кофейника, повисла, оттуда в стекло ударил фонтан крови, а Слава подумал, что такое уже перебор.
      Это была самая странная школа из всех, в которых он будет учиться. И самая приятная, хотя бы потому, что в ней не было спортивного зала. Два этажа. Громадные, панорамные окна. Центральный квадрат, составленный из административных кабинетов, туалетов и библиотеки вокруг пустого места - внутреннего дворика, вымощенного крупными плитами, на которых в теплые осенние и весенние деньки было хорошо постоять, сыграть в "три-пятнадцать". Учебные классы размещались в квадратных пристроях по углам, а раздевалки, мастерские, буфет и столовая прятались в полуподвале.
      И еще было просторно. А если избегать эвфемизма - пусто. Два первых класса, два вторых, два третьих, разбитых по признаку места жительства - третьему и четвертому городкам досталась буква "А" ("алкоголики"), первому и второму - "Б" ("бандиты"). Остальные классы буквами на обладали. Перед уроками снующая по коридорам, подвалам, лестницам мелкота создавала иллюзию наполненности и даже какой-то тесноты, но к уроку третьему энергия "мальков" иссякала и можно было ходить без опаски на кого-то наступить, а в некоторых зачарованных местах - и просто кого-то встретить.
      Физкультурой занимались в спортивном зале, расположенном по местным меркам у черта на куличках - всего-то прошагать парочку улочек (были, были у летчиков такие образования), мимо неких складов, сквозь остатки располагавшегося когда-то здесь леса, теперь оттесненного за черту городка, чтобы попасть на самый настоящий стадион и в большой зал с цивильными раздевалками для мальчиков и девочек, душевой, волейбольной сеткой, баскетбольными щитами, козлом, конем и матами. На втором этаже располагалась парочка борцовских залов с невыветривающимися запахами пыли и пота.
      Конечно, пройтись туда и обратно - невелика проблема для местных аборигенов, но для остальных - непредвиденная задержка в пути, придирки физрука и несданные нормы ГТО означали отъехавший на родину автобус и не слишком приятную перспективу убить сорок пять минут, шляясь по тихим коридорам школы или ползая по полкам в библиотеке в поисках книжки "Отзовитесь, марсиане!". Поэтому ан масс физкультура не пользовалась популярностью и редчайшие случаи проведения производственной гимнастики в широченном коридоре полуподвала школы были просто праздниками.
      Еще приятными местечками, которые потом довольно долго вспоминал Слава, являлись упомянутая библиотека и, естественно, столовая. Школьная библиотека отличалась либерализмом, свойственным, как показывает история, только богатству, жемчужинами которого были новехонькие томики "Библиотеки для детей", с зачитанными "Тремя мушкетерами", разрозненные экземпляры "рамочки", "Приключения пана Кляксы" и трилогия о Кале и сыщиках. Система тупого копания в каталожных карточках, шершавых и усеянных мурашками, тут же пролезающих под ногти, прогрызающих кожу и начинающих маршировать по всему телу, а так же глуповатая игра "А ну-ка, угадай" ("Стругацкие есть?" - "А что именно?" - "Малыш" - "Нет" - "Сказка о тройке" - "Нет" - "Белый ферзь" - "Нет" - "Ну хоть что-нибудь?" - "Тоже нет") здесь были изничтожены - к полкам открыт свободный доступ, а книги принципиально расставлены не по алфавиту.
      Столовая больше походила на ресторан - столики на четверых, висящие на длинных шнурах лампы, по форме напоминающие иллюстрации к теории бифуркаций, кипенные скатерти, строгие стены с фигурной штукатуркой, похожей на поверхность осенней лужи под дождем, вязнущие звуки, а также отсутствие запахов кухни создавали непостижимо интимную для школы обстановку.
      Ежась под мелким дождем, складывая на ходу зонтики и сдирая капюшоны, школьники входили под традиционную надпись "Добро пожаловать!" в широкие стеклянные двери, до половины заклеенные совсем уж нетрадиционной агиткой - переделкой из знаменитого плаката с грозным буденовцем в багровых тонах, пристальным взглядом, толстенным указательным пальцем, и сурово вопрошающей надписью: "А ты сделал уроки?". На двоечников это производило неизгладимое впечатление и их приходилось насильно запихивать в школу.
      Дальше поток разделялся - учителя поднимались наверх, а все остальные спускались в полуподвал, в раздевалки. Меньше всего приходилось идти старшеклассникам - их клетушки, напоминающие одиночные камеры из американских фильмов, располагались сразу у лестницы длинным рядком до мастерских, дольше всех топали младшеклассники, поворачивая налево, через зал, где иногда бывала физкультура и всегда - беготня на переменах, сквозь большие и тугие двери, где особым шиком считалось проскользнуть через них без рук, воспользовавшись "услугами" впереди идущего, мимо очередной лестницы наверх, попадая в конце концов в предназначенный для них аппендикс.
      До уроков оставалось еще минут двадцать, ожидалась вторая смена из третьего и четвертого городка, и тут уж каждый развлекался как мог.
      У раздевалки образовалась очередь - девчонки стряхивали плащи, переодевали обувь, снимали промокшие чулки, поставив преграду от нескромных взглядов в лице Сашки Жлобы. Тот, прислонившись спиной к клетке, демонстрировал тихо ругавшимся мальчишкам, торопящихся до уроков перекурить и успеть зажевать "Биг бабалоо", свою коллекцию фотографий ансамблей, изученную всеми за сезон непогоды до мельчайших подробностей. Слава смотреть ее не стал, пододвинул Жлобу, пропустил вперед себя Марину и протиснулся следом. Ничего интересного там, естественно, не было - мелькали голые ноги, во все стороны рассыпались остатки дождя, на полу копились лужи, и девчонки балансировали на деревянных подставках для обуви.
      Слава помог Марине, сам расстался с анараком, невольно прислушиваясь к дополнявшему атмосферные осадки шушуканью и стараясь немного в нем разобраться. Но, наверное, для этого действительно нужно было превратиться в девчонку - слова все знакомые, но складывались они в непонятный код, тяжело оседающий в голове иной расы и вызывающий головную боль с зевотой. Борясь с приступом, от которого заложило уши, во рту началось обильное слюноотделение, а глаза погрузились на дно слезливого озеро, отчего окружающие приняли тот самый вид, подробно описанный в "Занимательной физике" Перельмана.
      - Иди, - торопливо подтолкнула его Марина.
      Он стал на ощупь пробираться сквозь зонты и мокрую прорезиненную материю, спотыкаясь о сапоги и ноги, порой касаясь чего-то воздушно нейлонового. Вдруг его рука соскользнула с очередной изящно покроенной и вспотевшей крупными каплями лакированной шкуры и уперлась в нечто кстати подвернувшееся - гладкое, голое и теплое. Слава на мгновение вынырнул из слез только затем, чтобы уловить красивое бедро, хотя почему таковым он его окрестил осталось неясно, но, возможно, из-за оскудевшего запаса слов и абсолютной неприемлемости к данной конкретной части ноги общеизвестных эпитетов - "стройное" (это бедро-то?), "мускулистое" (а как насчет "волосатое"?). Филологический ступор прервал не М.Каммерер. Его протолкнули дальше, смутное и неудовлетворенное желание потонуло в белом шуме школьного коридора.
      Народ заглядывал за широкие Жлобовские плечи, ворох глянцевых и нерезких фотографий, развернутых веером, и развлекался. Девчонки призывно хихикали и дразнили зверей за клетками видом и ароматом чулок, подвязок и колготок. В стороне от тлеющего вертепа разговаривали Вадим и Димка, - один размахивая в воздухе увесистым деревянным костылем, а другой снимая и вновь одевая темные очки. Коридор к этому моменту слегка опустел, "городские" и "вертолетчики" рассеялись по раздевалкам, классам и туалетам, только назойливыми мухами носились первоклассники и сонливо проплывали преподаватели. Вадим не забывал раскланиваться, Дима забывал и стыдливо протирал запотевающие стекла, а Славе повезло - первой же ему попалась математичка Нелли Федя Яша (в девичестве - Федяшина), самый близкий враг. Он сдержался, демонстративно не сделав даже попытки узнавания, Нелли покрылась скоротечным лишаем, но тоже промолчала. Правильно, решил Слава.
      В конце концов, что нужно нам? Внимание! Ни одного близкого друга не заставишь быть к тебе таким внимательным, как самого дальнего врага. Мысль не новая, но работает.
      - Ну и что у нас сегодня, господа? - спросил он у местных Лисы-Алисы и Кота Базилио.
      - Химия, - ответил Дима.
      - Это вам не что, а кто, - согласился Вадим. Только теперь Слава обратил внимание, что тот пришел с ранцем.
      - Хорошие катафоты. У Кирилла отобрал?
      Вадим покосился за спину. Выражение лица у него стало как у падшего ангела.
      - Попробуй сам на костылях с портфелем в зубах по школе пошататься, - пояснил он. Его можно было пожалеть - месяц назад Вадим вляпался в раскаленный шлак, выброшенный из котельной, и здорово обжег ноги. Но для Славы Вадимов вид давно потерял свою остроту. Пострадавшим он его уже не воспринимал, а чувства сопереживания и прочей эмпатии утомились выдавать социально приемлемую реакцию на человека с костылями. Такого эффекта (да и многих других) он не предвидел, но Слава опять же не расстроился.
      - Видуха у тебя как у полного придурка, - тактично выразил он общее мнение. Проходившая мимо Оля хрюкнула, а Нина нервно поправила передник.
      - Не расстраивайся, - подтвердил Дима. - Ты что-то про химичку хотел сказать.
      - Благородные доны, о драконах ни слова! - рявкнул Андрей. - Курить у кого-нибудь есть?
      Туалет был светел и чист - граффити здесь не прижились, сантехника была надежной, а убирались часто. Слава, скорее уж по многолетней привычке, а не по необходимости, залез на подоконник, чтобы солнце не слепило глаза, грело поясницу. Вадим удобно расположился на пластмассовой крышке унитаза, прислонив костыли крест накрест к стенкам кабинки, некурящий Дима остался в районе умывальника около самой двери, дабы заодно шугать малышей, Андрей же бродил по комнатке, раздавал сигареты, прикуривал и обносил всех банкой из-под пива вместо пепельницы. Вновь было хорошо, как после большой кружки свежемолотого и свежесваренного кофе - зевота кончилась, глаза открылись и даже в самом паршивом обстоятельстве открывались блестящие перспективы.
      Положение и раннее утро обязывали благородных донов вести светские беседы. Поговорили о погоде. Посудачили о женщинах. В том и другом случае сошлись во мнении - изменчивы. Слава задрал ноги на батарею, в которой булькала горячая вода, ощущал как потеют ноги и не особо ввязывался в дискуссию.
      - Так вот, у Монтегю точно подразумеваются аскалотли, - убеждал всех Дима. Ставшие зеркальными от яркого не по осени солнца очки вкупе с короткой стрижкой и добрейшей физиономией толстяка предавали ему боевой и диковатый вид на все готового человека. Знаменитостью он был от своего умения с ленинской скоростью читать книги. Слава знал кем Дима стал (или станет?), это могло впечатлить, удивить, испугать, хотя...
      - Не Монтегю, а Агамнен, - поправил Андрей.
      - А-г-а-м-б-е-н, - продиктовал, сжалившись Вадим. Ради развлечения он периодически спускал в унитазе воду, подводя итоги своим тезисам и чужим тезисам.