Самое общее впечатление Берна об увиденном и понятом за время блужданий укладывалось в слова: мир повышенной выразительности. Устойчиво-динамичной выразительности.

Выразительность бывает статичной, застывшей – такова выразительность горных хребтов. Выразительность бывает бурной – такова выразительность разгулявшихся стихий; такова же выразительность человеческой истории в драматичные периоды ее, в годы потрясений и поворотов. Выразительность этого мира была не застывшей, не драматической – устоявшейся.

Динамичной ее делала повышенная подвижность, изменчивость всего на поверхности планеты. Уж не говоря о циркуляции грузов по фотодорогам, хордовым туннелям, морским и воздушным путям, о быстрых строительных преобразованиях – нормой считалась жизнь, в течение которой человек поработает всюду. В этом мире не было устойчивой карты поселений, любые возникали, росли или исчезали по мере надобности. Имелись и образования, вокруг которых надолго завихривались интересы людей, вроде Биоцентра, но в целом домом – и не декларативно, реально – была Земля.

Выразительность проявлялась в облике людей – и в интересности их проектов и дел. Она была в чистоте вод, в яркости красок закатов и восходов, в отчетливости уходящих за горизонт облачных гряд – и даже в мрачности таежных чащоб, в которые доводилось забредать Берну.

Сильное впечатление производили исполняемые ИРЦ переключения погоды. Берн теперь знал, как это делается: дополнительный нагрев суши в точно рассчитанных местах, охлаждение ее в других создают воздушное течение, которое влияет на форму зарождающегося циклонного вихря; где-то вертолеты ИРЦ высевают в воздух частицы, конденсирующие атмосферную влагу в облака (а их, если понадобится, в дождь); в иных местах распыляют в воздухе вещества, рассеивающие облака. Все это была техника. Но когда это делалось, то сочетание масштабов и быстроты преобразований картин погоды с вложенными в них знаниями, разумом создавало естественные симфонии, от которых замирала душа.

…Берн все последние недели был настроен философски-созерцательно; вникая в этот мир, он надеялся глубже понять себя. Лежа сейчас на краю острова с закинутыми за голову руками, он отшлифовывал свои впечатления.

Прежде выразительное в природе он понимал только под воздействием искусства, первичное через вторичное: музыку ударов волн о скалистый берег, например, он сначала услышал в произведениях Бетховена, а уж потом в натуре, на море.

Точно так и зеленую прозрачность волн под солнцем он сначала заметил на картинах маринистов, а потом – на родном Цюрихском озере. Ни ледоходы на больших реках, ни вулканические сотрясения тверди, ни наводнения не пробуждали музыку в его душе. Наверно, он был слишком цивилизован: отретушированное и заключенное в рамочку отражение природы казалось ему лучше оригинала.

Но теперь было не так. Великий дирижер ИРЦ, запрограммированный людьми, исполнял посредством природных процессов концерты-преобразования. Все в них: и движения нагромождающихся в три яруса туч, и расположения просветов, и колыхание трав под порывами ветра, искусственно возбужденного, и шум деревьев, озарение закатным солнцем лесов и вод, пространственная ритмика молниевых вспышек в искусственных грозах и непреложно ясный грохот громов – все имело и повышенную против прежнего, чисто естественного, красу, и, главное, большой смысл.

Солнце склонилось к закату, небо очистилось от облаков. Но было еще жарко.

Неудобство летающего острова в том, что на нем не чувствуешь ветра – только порывы его. Берн перекатился в тень дубков, выросших у края.

Позади слышались плеск воды, взвизги малышей, изредка вразумляющий голос Ило… Команда «орлов» осела на острове вчера пополудни. Здесь была влюбленная парочка и йог. Парочка, спугнутая возней детей, снялась и улетела, а йог как стоял вот здесь, у дубков, на голове, так и продолжал стоять, пока девочки не повесили ему на ступни по венку из одуванчиков.

Тогда он сердито фыркнул, встал, тоже намерился улететь, но Ило вежливо удержал его и попросил научить детей правильному глубокому дыханию.

Вчерашний вечер и сегодня утром тот тренировал «орлов» в волне вдоха-выдоха от низа живота до верха груди, в дыхании только животом, только диафрагмой, попеременно через одну ноздрю, в чередовании ритмов… В обед йог улетел. А малыши и сейчас надувались для прилива бодрости и сил – понравилось.

Ило задал детям работу: очистить от водорослей пруд – кроме поэтического уголка с белыми лилиями. Принцип «Земля – наш дом» налагал и обязанности, исполнять которые приучали с детства. Купаться после трудов в своем пруду было для «орлов» особым удовольствием.

Дети называли остров «лапутой»; похоже, что это название, только с порядковыми номерами: Л-151, Л-870 и т. д. – было в общем ходу. Остров напоминал облако километровых размеров, белое снизу (Берн сначала и принимал их за плоские облака), но спрессованное до сорокаметровой толщины. Это был участок земной суши с доброкачественной почвой на глиняном подслое, с травами, деревьями, кустами, с шестидесятиметровым в поперечнике озерцом, вода в котором пополнялась от дождей, и с тремя переносными коттеджами – их вертолеты ИРЦ доставляли всюду. Экологов, вероятно, ошеломило бы сожительство на «лапутах» трав, цветов, злаков, которые на нормальной суше разделены тысячами километров, соседство на деревьях воробьев и попугаев, скворцов и колибри, насекомых, собранных по всей Земле, от полюса до полюса.

Покоилось все на тридцатиметровом (в среднем – у краев потолще, в середине тоньше) слое алюмосиликатной вакуумной пены. Она изготавливалась примерно так, как пористая пластмасса, только не на Земле, а в межпланетном вакууме, в космосстроевских высях и сочетала прочность строительного бетона с легкостью, которую нельзя даже назвать воздушной: воздух на средних высотах был вдвое тяжелее ее. Тонна пены поднимала тонну груза.

Век назад, в разгар Потепления (и из-за него) вывели на орбиту и собрали там фабрики по ускоренному выпуску вакуумной сиалевой пены. «Лапуты» из нее были первым грамотным решением по замене исчезающей суши. Один остров принимал до тысячи жителей с вещами и запасами. Сотни миллионов людей летали тогда так – кто выше, кто ниже, по воле ветров. В силу изрядной массы и размеров воздушные ураганы «лапутам» были не страшны. Для остановки и спуска причаливали к горе или цеплялись якорями за мосты, высокие здания, вышки высоковольтных, бездействовавших, как правило, тогда, линий – за что придется. Это было воздухоплавание в невиданных масштабах, воздухоплавание оседлое, воздухоплавание как образ жизни.

Земля была сплошь окутана низкими тучами – и только люди на «лапутах», поднялись повыше, видели солнце.

Надобность в таком образе жизни давно миновала. В атмосфере осталось несколько тысяч «лапут» – для созерцательного вольного путешествия (за год можно опетлять планету) да для переноски сверхкрупных предметов.

Было у них и другое применение – «тучи-экраны»: в местах скопления людей чалили остров на километровой высоте, и на плоское днище его проектор ИРЦ выдавал интересную всем информацию.

Из всего узнанного Берном тот факт, что космическая история человечества, его Солнечная эра, началась почти сразу после того, как он, махнув на все рукой, полез в шахту, ошеломил его более всего. Он не мог успокоиться.

Каким он представлял ближайшее будущее? Нервное истощение человечества в истерии холодной войны, а то и переход ее в горячую – со всеми огнедышащими последствиями…

Если он вначале ошибся в прогнозах, надо ли удивляться, что и дальнейшая история мира сильно отклонилась от его представлений!

Отклониться-то она отклонилась – только в какую сторону?

Было всякое.

Берн лег по-иному, поднял голову, облокотился. Ветер нес «лапуту» к западу на полукилометровой высоте над сушей, нес бесшумно и плавно. Вечер был отменной отчетливости: сквозь прозрачный, почти без дымки воздух легко различались кроны деревьев внизу, фотодороги с вагончиками, детали двухъярусного моста через реку с прямыми берегами, скопления домов и люди возле них. К горизонту деревья собирались в ровные площадки рощ, окаймленные с востока тенями; пересечение дорог образовало там замысловатую паутину путепровода. В синеющей дали темный бор с прицельными прорезями просек отделял небо от земли.

Багровое закатное солнце накладывало на все розовый оттенок.

Вот они летят над обжитой сушей, разнообразной в географических подробностях, над рекой, текущей из глубины континента, над долами и холмами. И все это – девять тысяч километров с севера на юг и две тысячи с востока на запад – коралловый материк Атлантида.

Ее не нашли – создали. И еще четыре материка: Арктиду – на базе подводных хребтов Ломоносова и Менделеева, Индиану – южной части Индийского океана, Меланезию и Гондвану – в Тихом.

Берн своими глазами видел, как их создавали.

Тогда, выйдя из леса к фотоэнергетической дороге, он стоял в оцепенении, наблюдая, как проносятся и исчезают вдали на светящемся полотне вереницы обтекаемых голубых вагончиков. Тонкое пение шин висело в воздухе.

Через дорогу рискнул перебраться зверек. Берн присмотрелся: еж. Из лесу накатывал новый состав. Ежик заметил, засеменил одну сторону, в другую, растерялся – и свернулся в клубок перед колесами переднего вагона. Состав остановился, подал назад и вправо, объехал комок, умчался в ночь. Затем и еж благополучно пересек дорогу.

«Ага!» Когда показался следующий состав, Берн вышел на полотно – с таким, однако, расчетом, чтобы, успеть отскочить. Вагончики остановились, не пытаясь объехать его. Ему стало приятно: механизм, а отличает человека от ежа. Профессор заглянул внутрь: вагонетка была пуста, матово отсвечивало покатое дно. Он перемахнул через борт. Состав стоял.

– Ну? Вперед, – произнес Берн.

Через минуту воздух свистел в его ушах и волосах. Терпкий запах хвои сменился росным ароматом полевых трав и цветов. Фотодорога раскаленной светло-зеленой стрелой летела за невидимый горизонт.

Он стоял, держась за борта. Быстрая езда улучшила настроение. «Вперед!»

Мелькнули огни справа: очерченный фотоэлементным сиянием ангар, какие-то мачты, домики. «Вперед!» Вагонетки пролетели по светящемуся мосту над темной рекой – только вжикнули перила по сторонам. «Вперед!» Ухнул с устрашающим воем встречный состав, подсвеченный снизу; растерзанный в клочья воздух немыслимо спутал волосы. «Вперед!» Вылетевший на дорогу жук – бац! – разбился о лоб профессора. Он вздрогнул, потом рассмеялся. «Вперед!

Что-нибудь да будет».

Устав стоять, лег на дно вагончика, подмостил под себя куртку, под голову руки. Вернулась ночь. Небо раскинулось алмазными точками светил. Мелькнул сумеречно светящийся человек на крыльях. Высоко в заатмосферном пространстве вспыхнули разом четыре столба белого пламени; они быстро уменьшились, слились в пульсирующую точку – с орбиты стартовал планетолет.

Езда убаюкивала, Берн уснул.

Проснулся он от того, что светило солнце. Вагончики стояли. Вокруг слышались голоса, смех, кто-то напевал. Вкусно и свежо пахло яблоками. Берн, присев на корточки, выглянул из-за борта: насколько видно глазу, шли ряды яблонь.

Безлистые, с только начавшими набухать почками ветви отягощали крупные, налитые спелой желтизной плоды. Между деревьями двигались люди.

Раньше, чем профессор придумал, как быть дальше, он услышал за собой:

– Эй, ты что здесь делаешь?

Берн встал в полный рост, обернулся. Позади стоял загорелый парень с ежиком черных волос над плоским, монгольского типа, лицом. В руке он держал надкушенное яблоко. «Ах, как неприятно!» Берн поморщился, с достоинством выпрыгнул из вагончика. На площадке между деревьями скопилось много заполняемых яблоками составов.

– Ты откуда? – спросил парень.

– Из… из Биоцентра.

– Но сегодня здесь работают лесоводы и подземники, было же объявлено! И почему ты не прилетел, а в вагонетке? Ты кто?

Берн лихорадочно придумывал ответ. Но парень избавил его от вранья – присмотрелся:

– А! Я знаю, ты Альдобиан, верно?

Берн кивнул. Его всюду узнавали по уникально седым волосам.

– Зачем ты здесь? – не успокаивался парень. – Что-нибудь случилось?

Берн пожал плечами. Ни лгать, ни говорить правду ему не хотелось. «Не обязан я ему отвечать!»

– А вы что здесь делаете?

– Собираем яблоки, как видишь. Сорт «перезимовавший». Хочешь?

Профессор взял предложенное яблоко, откусил. Оно было вне всякого сравнения: вкус зимнего кальвиля, помазанного гречишным медом. Он съел яблоко.

Они прошли между рядами. Нет, это был не труд в поте лица. Наличествовал, собственно, и пот, блестели лица и спины; но все равноигра, развлечение.

Вот выстроившиеся в цепочку мужчины и женщины перебрасывают яблоки в вагончик так ловко и быстро, что в воздухе от одного к другому повисли желтые арки; в лад движениям они поют что-то ритмичное. Вот парень повис на суку вниз головой, обрывает яблоки с нижних ветвей. А эти двое забыли о сборе яблок, заняты друг другом. «Адам и Ева перед искушением… – желчно подумал Берн. – Райский сад. Не хватает только змия».

С высокого дерева на профессора и его спутника рухнул дождь яблок, послышался озорной смех девчат. Берн, потирая спину, громко возмущался.

Парень-монгол стал швырять яблоки вверх. Кончилось тем, что обоим пришлось удирать.

Такое он видел и в Биоцентре, и после: труд физический был для веселья тела – как труд тонкий, творческий для веселья ума и души. Все исполнялось по какому-то солнечному закону: чувствуй себя частью вихря солнечной энергии, бурлящей вокруг планеты ручейком, звенящим в потоке жизни, – и нет занудного, обессиливающего рационализма, нет усталости. Труд оказывался праздничным опьяняющим занятием.

Крупные поля пахали, бороновали, культивировали, собирали с них урожай электрокомбайны, оснащенные кристаллоблоками. Но окапывали деревья между корпусов Биоцентра обычной лопатой, рыхлили землю около них и на клумбах граблями, выкашивали траву на лужайках косой-литовкой с деревянной ручкой. И надо было видеть, как играла-блестела она в мускулистых руках Тана или кого-то еще, как напевал он, делая саженные взмахи. А еще кто-нибудь, проходя, кинет фразу из старого (бывшего старым и в ХХ веке) косарского анекдота: «На пятку жми, на пятку!» – в ответ на что полагалось погрозить кулаком.

В лесах, на промышленных делянах, деревья – сырье для пластмасс и синтетканей – валили и обделывали автоматы-пильщики на гусеничном ходу. А мостик через ручей сооружали с помощью топора и ножовки из тесаных жердей; шиком считалось построить его без гвоздей. Берну не раз доводилось пить воду из колодцев с деревянными срубами; он видывал, как пахали неудобные участки на склонах на лошадях однолемешным плугом; в прикарпатских лесах бортник-любитель потчевал его, Ило и «орлов» медом лесных пчел.

Все такие занятия можно было автоматизировать. Но люди удовлетворились обладанием возможности и не спешили отравлять себе жизнь реализацией ее.

Парень почувствовал, что Берн не расположен общаться, что-то скрывает. Он шагал рядом, поглядывал исподлобья, хмурил брови – потом взял и ушел. Дальше по нескончаемому саду Берн прогуливался один. Наполненные яблоками вагонетки катились мимо него к фотодороге. Загорелые, ловкие, знающие свое место в жизни люди сновали среди деревьев; смех, шутки, рабочие команды. Здесь жили.

До профессора с его терзаниями никому не было дела. Он снова почувствовал себя обойденным.

Так он вышел к стартовой вышке – пониже и попроще, чем в Биоцентре. У подножия валялись биокрылья сборщиков, пакеты с ампулами АТМы. «Райский сад, куда к черту, – все не мог унять желчь Берн – только ангелы отдельно, крылья отдельно!» Тут его осенила мысль. Он осмотрелся: поблизости не было никого.

Поколебался. Пробормотал:

– Где нет собственности, не может быть и кражи, – и принялся торопливо крепить на спине подходящие по размеру крылья.

Минуту спустя он уже летел на северо-запад.

Берн продвигался в Европу тем же маршрутом, каким два века назад прибыл на Гобийское плоскогорье: обогнул с северо-востока Тянь-Шань, затем пересек бывшие среднеазиатские пустыни, Сырдарью, Амударью, Каспий. В Европу значило – домой; хоть и понимал, что прежнего там осталось мало, но все надеялся с помощью мест и стен, которые помогают, крепче утвердить себя.

Он тогда не знал, об общепланетной подземке, хордовые туннели которой тетивами стянули удаленные на сотни и тысячи километров места земной поверхности; цилиндрические вагоны-поршни подземки домчали бы его в Швейцарию за часы. Но Берн летел на биокрыльях либо прежним способом останавливал на дорогах вагончики – и не без того, что они завозили его не туда… Даже питаться первые дни он норовил только тем, что попадалось на глаза: плодами, зернами из колосков, съедобными кореньями. «Не хочу я ничего из вашей жизни! Я – человек вне времени!»

Но не получилось «вне времени». Скоро он «заскучал» желудком и душой – и у ближайшего сферодатчика заказал себе хороший ресторанный обед: с салатами, бульоном, кровавым бифштексом, напитками. Однако вышла заминка: автомат объяснил, что такой обед он легко получит в столовой ближайшего, в нескольких километрах лету, поселка геологов; высылать же вертолет с тремя судками в произвольное место – это слишком. Такое делается только для человека в крайних обстоятельствах. Настаивает ли Альдобиан на крайности своих обстоятельств?

– Да, настаиваю! – дерзко сказал Берн и снова поймал себя на недобрых чувствах к ИРЦ.

Обед он получил.

…Впрочем, и до этого, признался сейчас себе Берн, не было у него независимости от мира: тело. Оно было их, соответствовало этой жизни.

Вряд ли он смог бы со своим прежним здоровьем спать на влажном мху, на траве или прибрежном песке; одну ночь он провел высоко в горах, укрываясь только лунным светом. Раньше после таких ночевок он имел бы простуду, приступ ревматизма и уж наверняка чувствовал бы себя разбитым. А так он вставал с солнцем, весь день был бодр, легко переносил зной и жажду. Даже заказы ИРЦ на калорийное питание происходили более от «психического» голода, чем от реального – от убеждения, что при столь подвижном образе жизни на свежем воздухе ему надо много есть. Биолог Берн не мог не заметить более высокий кпд пищеварительной системы нового тела, настолько высокий, что он действительно мог бы обойтись плодами и кореньями.

А однажды… это было в каком-то горном массиве. Ночью вагончик завез его непонятно куда. Ища путь, Берн набрел на округлый, явно искусственного происхождения холм, покрытый травой. В основании его был темный вход, откуда тянуло теплом. Берн ступил на асфальтовую дорожку. Туннель вел полого вниз, идти под уклон было легко. Тьму рассеивали две светящиеся серым светом трубы вдоль стен; от них кисловато пахло свинцом.

Сначала профессор чувствовал себя нормально, но чем глубже он продвигался, тем сильнее им овладевало странное ощущение – сочетание озноба, неуверенности и щемящей тоски. Скоро к нему прибавились покалывания в мышцах и коже – такие бывают в затекшей ноге. Покалывания, озноб и тоска усиливались. Берн замедлил шаги, остановился, повернул обратно. Сразу стало легче. Он бегом припустился к видневшемуся наверху овалу выхода.

Найдя сферодатчик, он описал местность, холм и вход в него, свои ощущения – запросил объяснений. Когда автомат, помедлив, ответил, у Берна дрогнули колени: под холмом находилась автоматическая плутониевая энергостанция, реактор которой, видимо, дал утечку радиоактивности. Профессор представил, что было бы, если бы он, ничего не почувствовав, хватил был полную дозу – погиб бы здесь, в безлюдье, от острой формы лучевой болезни, вот и все.

Так он открыл в себе чувство радиации – и помянул добрым словом Ило и Эоли, спасших ему жизнь еще раз.

Удаляясь, Берн видел, как к холму подлетали вертолеты с ремонтниками.

Старый путь через Среднюю Азию оказался совершенно новым. В память о пустынях остались только обширные фотоэнергетические поля: серые квадраты с алюминиевой окантовкой выстилали площади, которые раньше занимали барханы, заросли верблюжьей колючки да редкий саксаул. Солнечное сияние здесь было прежним, фотополя делали из него электрический ток.

Постепенно Берн отходил. Да и то сказать: коль рухнул перед ИРЦ, надо возвращаться и к людям. Но чтобы вернуться основательно, не до первого осложнения, ему следовало глубже вникнуть в историю этого мира, понять, какой он. Давно бы Берну этим заняться, с самого начала – да все было не до того.

С таким благим намерением он и прибыл в Самарканд. Вечный город был совершенно не таким, в какой они завернули с Нимайером по пути в Гоби; тогда он уступил просьбам инженера, хотевшего пощелкать там фотоаппаратом.