Глава седьмая

– «Доклад его величеству Зие Тик-Так XXIX и его превосходительству Агрипардону-Так, министру заморских территорий, о результатах пробы на прозрачность Демихома Гули, именующего себя Лемюэлем Гулливером. Этот заморский темнотик был подобран год назад на западном берегу неподалеку от Грондтики в бедственном состоянии, подвергнут опрозрачниванию и необходимому лечению, затем отдан под присмотр медику Имельдину. Реакция на опрозрачнивание у него в целом протекала удовлетворительно: не спятил и не спился, как некоторые его предшественники; этому, вероятно, способствовало то, что упомянутый Демихом сам причастен к медицине – разумеется, на знахарско-дикарском уровне – и вид „инто“ не был для него неожиданным. Отличается некоторой смышленостью и добрым нравом: так, согрешив с дочерью опекуна, он сразу женился на ней и ведет с тех пор жизнь примерного семьянина. (А все мы помним о разнузданном поведении иных темнотиков, оказавшихся нагими среди обнаженных самок). Недавно у них родился сын. Ребенок нормален. Демихом Гули овладел тикитанто в пределах, возможных для заморского жителя. Исполняет простые работы. В сущности, кроме известного эпизода в первый день, когда он, питаясь, показал некультурность своего племени, нам более не в чем его упрекнуть…»

Я слушал эти комплименты, стоя на коврике в центре тронного павильона. Слева от меня находился Имельдин. Справа на отдельном ковре возвышался все тот же долговязый Донесман-Тик, глава академической комиссии. Он и читал доклад.

Предо мной восседало правительство во главе с королем. Сам Зия в бамбуковом кресле с подлокотниками, а по обе стороны на длинных скамьях – по десять министров, чьи внешние размеры, как и величины органов в «инто», правильным образом убывали от середины, от монарха, к краям. Я уже знал, кто есть кто, и видел, что между величиной тел сановников и значимостью их поста нет прямого соответствия: так, по правую руку от короля сидел дон Реторто-Тик, министр этикета и престижа, по левую – Тиндемон-Так, министр запретов в зеркалоделии; а вот министр запретов в торговле фон Флик, лицо куда более серьезное, примостился на краю правой скамьи. Видимо, навести и такой ранжир было просто невозможно. И Агрипардон-Так, которому наряду с монархом адресовался доклад АН, в силу щуплости и внутренней невзрачности (он лишь недавно вышел из Ямы) сидел последним слева. («Какими заморскими территориями он ведает?» – спросил я у тестя. «Как какими! Всеми, которые за морями»). «Инто» Агрипардона выражало не меньшее достоинство, чем у прочих министров; и не подумаешь, что еще неделю назад он дробил гранит, искал алмазы.

…Вызов во дворец на прием по случаю полнолуния последовал по видеосвязи еще утром; запросили также, когда прислать лошадей. Имельдин, но моей просьбе, просигналил, чтобы слали сразу. Поэтому до начала торжества у меня оказалось немало времени для осмотра дворца. У тестя среди челяди и чиновников были знакомцы (они устраивали ему заказы на внутреннее декорирование придворных дам), которые охотно согласились меня всюду поводить. Я увидел немало интересного: зеркально-стеклянные павильоны с распахивающимися поворотными крышами и великолепным убранством, картинную галерею царствующего дома, где были изображены лучезарные «инто» Зий, освещающие подданных и пейзаж, до тринадцатого колена; поднялся даже на Башню Последнего Луча под зеркальную чашу и любовался оттуда островом и морем. Но самое сильное впечатление оставила Яма – дворцовая и единственная на острове тюрьма. (Нужды в других нет, поскольку – помимо должностных преступлений, о которых я упоминал, – единственным караемым проступком здесь является ненасильственный отъем внутренних украшений: носителя их задерживают в укромном месте, пока украшения не покинут его естественным образом, затем с миром отпускают; да и такое бывает редко). Увидев копошащихся на дне глубокого котлована, охраняемого дамами-линзами и зеркальщиками, я заметил провожатому: «Вот это прозрачность, я понимаю, только скелеты и видны!» – «А там нечего больше и видеть», – усмехнулся тот.

В Яму помещают до востребования – до монаршей милости, которая сразу и освобождает, и возносит. Надеждой на эту милость и на то, как хорошо будет осененному ею, получившему сразу и пост, возможность вольготно жить и наживаться, – питают рудокопов вместо завтрака и ужина, а по четным дням – и вместо обеда. Стоящий наверху проповедует, собравшиеся внизу горестно подвывают и обещают стараться.

Вот и Агрипардон-Так провел в Яме немало лет (за отнятую когда-то «Змейку») и был востребован, лишь когда предыдущий министр заморских территорий, имевший тот же 16-й размер печени и сходные параметры иных органов, любитель бешеных скачек, загремел с лошадью с обрыва. Все размеры и величины параметров «инто» как правительственных чиновников, так и преступников в Яме, имеются в королевской картотеке.

Это заведено издавна, так монархи здесь обеспечивают себе славу милостивых и бесконечно благодарную преданность «востребованных». И главное – устойчивое пополнение казны за счет конфискаций: ведь, распаленные лишениями и мечтаниями в Яме, эти люди не могут не лихоимствовать! Настоящий король – он и голый – король. И даже прозрачный.

И вот сейчас его величество сидел в свободной позе, министры справа и слева повторяли ее: по десять янтарно просвечивающихся левых ног с двойными алыми кантами жил на каждой скамье закинуты на правые, по десять пар сплетенных кистей обнимали колена; двадцать одна левая ступня, считая и королевскую, ритмично покачивалась в воздухе вверх-вниз. В этом движении было что-то гипнотизирующее.

На высоте трех ярдов между правительством и нами парила перемещаемая на канатах люлька ЗД-видения с оператором и дамой-камерой, коя поворачивалась своими «линзами» то к нам, то в сторону его величества: работа есть работа; впрочем, там было на что посмотреть и королю. Шла прямая трансляция.

Позади нас на скамьях теснилась знать. Сегодня на большой прием, посвященный полнолунию, она съехалась со всего острова.

У противоположной стены павильона за Зией и министрами стояли боевым построением дамы-линзы и зеркальщики дворцовой охраны; другой ряд зеркальщиковпо верху стены улавливал и передавал вниз лучи заходящего солнца. «Линзы» дам были настроены таким образом, что у меня, Имельдина и академика Донесмана на левой стороне груди рдело, красиво освещая наши сердца, теплое солнечное пятно; сделай я еще шаг – и оно сойдется в огненную точку, я упаду замертво.

Помимо того, самые крайние дамы-линзы так удачно просвечивали короля, что получалось – как и на картинах во дворцовой галерее – будто именно исходящее от монарха сияние озаряет ближайших подчиненных. Даже драгоценные камни в золотой и платиновой оправе в животах министров – награды за непорочную службу и административные подвиги – сверкали и переливались боковым светом, от Зии. Только у нашего Агрипардончика (мне его все-таки было жаль) и в этом смысле в животе было пока пусто.

– «Конечно, наблюдения за Демихом Гули интересны нам не сами по себе, – продолжал мерным голосом чтение доклада Донесман-Тик, – а в плане ответа на все тот же вопрос: насколько наши одичавшие собратья, заморские темнотики, пригодны для возвращения к подлип но разумной жизни, в лоно породившей их некогда цивилизации? („Ого!“ – подумал я.) И если его приживаемость показывает, что физиологически они такую возможность пока еще не утратили, то расспросы о жизни его соплеменников, увы, подкрепляют прежние выводы о продолжающейся их деградации. Особенно заметна она в северных территориях, откуда родом наш демихом. Это и понятно, ведь эти территории больше других пострадали во время Великого Похолодания.

Это катастрофическое событие черной полосой разделило историю нашей цивилизации настолько, что мы теперь и не знаем, как долго существовали до него на планете тикитаки, когда и как они появились. Знаем лишь то, что не меньше, чем мы живем ныне после эпохи Похолодания, то есть тоже десятки тысячелетий. То черное время, когда солнце месяцами не появлялось из-за туч, когда от холода вода становилась твердой, а студеные ветры губили за одну ночь все живое, были большим испытанием для тики-таков. И далеко не все его выдержали. Да, всем тогда ради спасения довелось надеть на себя шкуры диких животных, прятаться в пещеры и даже, вопреки древним заветам, ломать и жечь деревья, чтобы согреться, приготовить пищу, иметь огонь. Всем в ту пору было не до постоянного поддержания своей прозрачности – второго после прямохождения признака разумного существа. Но разница между нами и нынешними темнотиками в том, что это их далекие предки решили, будто мир переменился окончательно, прозрачность вообще более не нужна. А раз так, то вместе с другими деревьями можно жечь и священную тиквойю – и даже преимущественно ее, ибо ее маслянистая древесина и горит жарче, и светит ярче. Вот так и получилось, что к концу Похолодания на материках не осталось ни ростка тиквойи.

Так же получилось, что одичавшие тикитаки, кои в эти мрачные тысячелетия в основном боялись и ели, ели и боялись, утратили прошлые знания и забыли свою историю. Настолько забыли, что начало своей нынешней, с позволения сказать, цивилизации ведут от того, что на самом деле было фактом их падения: от костров, от освоения древесного огня. Из всего же предшествовавшего сохранилось лишь то, что перешло в инстинкты, да отрывочная информация в коллективной памяти – причем ни природы первого, ни смысла второго северяне, сородичи Демихома Гули, теперь не понимают…»

Все внимали. Король Зия переменил ногу, положил правую на левую, откинулся, свел руки на сияющей диафрагме. Эти движения волной пошли вправо и влево по скамьям с министрами.

– «Вот примеры. У них до сих пор бытует примета: разбить зеркало – к несчастью, хотя зеркала они применяют только для наведения внешней красоты, подпудривания да выдавливания прыщей и утрата их никаких неприятностей ни в битве, ни на охоте, ни в поддержании дальней связи произвести не может. В народе, вместилище коллективной памяти, еще в ходу выражения типа „меня (или его) мутит“ от переедания, обжорства, хотя видеть, как мутнеет в таких случаях лимфа в брюшной полости, темнотики не могут. В ходу также фразы типа „у этой бабы (женщины, дамы) хороша печка“ – но, поскольку никакие части тела непрозрачной женщины не могут быть, разумеется, печыо, то во фразу вкладывается непристойный смысл.

Драгоценными темнотики признают все те вещества, которые безукоризненно выдерживают действие желудочных кислот при многократном ношении внутри. Но замечательно, что свойства эти им совершенно ни к чему, ведь носят-то они драгоценности снаружи.

Курьезом можно считать и распространенное до сих пор у темнотиков курение. У нас это – форма франтовства, преимущественноу молодежи, позволяющая покрасоваться своими легкими, бронхами, носоглоткой. У них же глотаемый дым ничего не показывает – но все равно курят!

У темнотиков сохранились наши мимические жесты для выражения приязни или холодности: улыбка и насупленность. Но первичный смысл их – при сведенных губах-линзах угрожающе выделяются клыки и резцы, при растянутых они уменьшаются – им, в частности Демихому Гули, более непонятен. Равным образом у них стала бессмысленной (пожалуй, даже и вредной) древнейшая реакция тикитака на внезапную опасность: побледнение, отлив крови от кожи, что позволяет стать еще более прозрачным, незаметным – и скрыться. Темнотики тоже бледнеют от страха, но тем только выдают себя! В бессмысленный рефлекс превратилась у них и наша способность прикрыться – приливом крови к поверхности тела в различных местах. У тикитаков это действие имеет много применения, у женщин – одни, у мужчин – другие; наиболее ходовое – скрыть свое состояние в момент смущения или гнева, пока не овладеешь собой. Последнее как раз и осталось у темнотиков, они краснеют от растерянности, смущения, ярости… но этим, увы, только обнаруживают свое состояние!

Что же до искусственных покровов, до одежд темнотиков, то здесь их деградация проявляется с наибольшей очевидностью: эти покровы, некогда применявшиеся только для защиты от стихий, теперь – вместе с небольшой обнаженной частью тела, лицом, – являются «инто» темнотиков! (Движение в публике). Именно поэтому они носят их и в теплую погоду, преют в них в помещениях. По богатству и изысканности одежд, по их форме, цвету и покрою северные темнотики, сородичи Гули, судят друг о друге, как мы судим о человеке по его внутреннему виду. «Инто», которое можно снять, заменить, надеть на другого!

Но наиболее постыдное извращение претерпели у них наши целительные болевые воздействия: их теперь применяют к здоровым – и в немыслимых дозах; посредством этого наказывают! (Изумленные движения на правительственной скамье, там на миг даже потеряли ранжир; такие же движения и в публике). Каждая тикитакитянка умеет пользовать своего младенца при расстройствах желудка шлепками: несколько шлепков по нижней части ягодиц предотвращают понос, а шлепки поближе к пояснице – запор. Темнотики же этим наказывают детишек, вполне здоровых и выражающих свое здоровье обычными шалостями. Наш тонизирующий массаж спины, области спинного мозга прутиками тиквойи извратился у них в порку провинившихся. То есть сохранилось, видимо, в их темных мозгах представление о пользе боли, а, стало быть, чем больше боли, тем больше и пользы: и истязают даже палками и плетями, тем нередко превращая здоровых людей в больных и в калек!

И вот последние штрихи в этой картине вырождения. Как известно, вместе с прозрачностью утрачивается и способность «внутренней речи», то есть девять десятых возможности настоящего искреннего общения. Нынешний язык сородичей Гули настолько примитивен, что опекун Имельдин изучил его в несколько недель. Наше же тикитанто Демихом Гули, даже сделавшись прозрачным, полностью так и не освоил. Второе: у него, как и у всех северных темнотиков, помимо волос на черепе, необходимых для прикрытия от прямых лучей самой тонкой части нашего организма – мозга, растут волосы и на лице, на груди, немного даже на животе и спине. Темнотики, ведя свою «эволюцию» от дикарей у костра, считают эту растительность атавистической, по мы-то не можем не понимать того, что это за признак. И не лучшим ли подтверждением того, что и сами они чувствуют, что здесь дело неладно, является – применяемый и Демихомом Гули – ритуал бритья?..

Если еще учесть то обстоятельство, что климат тех мест до сих пор несет в себе следы Великого Похолодания: зимы, обилие пасмурных дней, что сильно осложнит, если не сделает невозможной, нормальную тикитакскую жизнь там, – то вывод может быть лишь тот, что северные темнотики безнадежны для возвращения к подлинно разумной жизни. Их удел – обрастание барахлом, затем и шерстью, дальнейшее упрощение речи вплоть до полной утраты ее… и в конечном счете переход на четвереньки. У сородичей Гули, потреблявших алкоголь, мы это уже наблюдали.

Но самое скверное вот что, – и Донесман назидательно поднял янтарно заблестевший в лучах дам-линз палец. – Выжив в эпоху Похолодания в трудных местах, северные темнотики приобрели повышенный заряд жизненной активности, попросту сказать, нахрапистости. Благодаря ему они ныне подчинили себе темнотиков почти на всех наших заморских территориях: где силой, где торговлей, где религией, где алкоголем… чаще всем этим вместе. Поэтому теперь они – авторитет и образец для приэкваториальных темнотиков, наиболее перспективных для возрождения в прозрачности. Северные темнотики увлекают и их но своему пути!

Но, разумеется, окончательные выводы из приводимых фактов Академия наук всепочтительнейше предоставляет сделать вам, ваше величество, и вам, ваше превосходительство господин министр!»

Надо ли говорить, что я слушал этот бесподобный доклад со все возрастающим возмущением. Конечно, понимая свое положение, я сдерживался и был доволен, что непрозрачный скелет придает мне более непроницаемый, чем у других, вид; но мне очень хотелось с возгласом «Прекратите!» вырвать папку из рук академика. Вот что сделали из моих ответов. Это нас, англичан, великую нацию, какие-то жалкие островитяне, вроде тех, которых мы – и вполне обоснованно! – считаем дикарями, берем под свое покровительство и приобщаем к культуре… так они нас считают дикарями, обреченными на полное вырождение. Ну и ну! Да, похоже, не только нас, но и всех европейцев, все цивилизованные народы Земли! Все мы – темнотики, «не выдержавшие испытания Похолоданием». Да у нас… да мы вас… да о чем говорить! «Працивилизация»… обзавелись бы сначала штанами, паскуды, прежде чем критиковать других! «Прозрачность – второй после прямохождения признак разумного существа», куда там! Разумные… законов Кеплера не признают, слушать не хотели, на весь остров одна тюрьма и ни единого божьего храма! (Кстати, я так до конца и не понял, есть ли у тикитаков религия и священнослужители). Курение, побледнения, улыбки… нашли кчему прицепиться! Это все искусственные доводы.

Между тем достопочтенный Донесман-Тик закрыл папку с манускриптом и, склонившись, положил ее перед собой на ковер. Тотчас к ней метнулась тень с поджатыми внутренностями, взяла и, сложившись в поклоне, поднесла к крайнему справа на правительственной скамье к министру фон Флику. Он, не глядя, передал ее соседу, тот – дальше, и так папка добралась до короля. Его величество раскрыл ее, небрежно полистал, закрыл, передал влево (папка последовала к Агрипардону), а сам устремил взгляд на меня.

И все устремили взгляды на меня, и спереди, и сзади, холодные, высокомерные. Этому сравнению можно улыбнуться, но я почувствовал себя, как голый среди одетых. Опять мне отдуваться за европейскую цивилизацию! Я даже ощутил вину и готовность признать ее, хотя, между прочим, своих детей и пальцем не тронул, их воспитанием занималась жена; а что до наказания матросов линьками, так это и вовсе дело боцмана.

– Скажи-ка, милейший, – государь улыбкой увеличил свои и без того крупные коренные зубы и одновременно движением руки удалил прочь люльку ЗД-видения: дескать, это – не для передачи. – Скажи-ка, это верно, что твои сородичи акт питания зачастую совершают коллективно?

– Да, ваше величество, – ответил я, склонив учтиво голову. – У нас в этом не видят ничего дурного. (И, право же, среди всех наших обычаев этот – далеко не худший!)