С Бунаковым особенно хотелось увидеться, напомнить ему их последнюю встречу в Нижнем Новгороде в 18-м году. Интересно было бы узнать, как ему запомнилась та встреча.
      Но Бунакова не было в Париже в эти дни, как сказали в конторе "Современных записок". Оставлять карточку Раскольников не стал, встретиться с кем-либо из соредакторов Бунакова тоже не захотел, все же прежде следовало побеседовать с Бунаковым. Ждать, однако, его возвращения в Па риж уже не оставалось времени.
      И с Даном не удалось увидеться, он тоже был в отьезде. Пытался в конторе "Социалистического вестника" узнать что-либо о Кривицком, но там ничего не знали, кроме того, что Вальтер, после покушения на него в Париже агентов НКВД, уехал в Америку.
      Зато в эти дни сошелся с человеком вполне своим, русским по происхождению и французом по паспорту, старым большевиком, товарищем по партии в октябрьские дни, Виктором Сержем (Кибальчичем). В 28-м году он был в Москве арестован как троцкист и несколько лет провел в сталинских лагерях и ссылке. Во Франции в левых кругах велась кампания за его возвращение на родину во Францию, и весной 36-го года эта борьба дала результат - выехать из СССР ему разрешили. Несмотря на перенесенные испытания, он и теперь оставался большевиком. Как и Раскольников, считал Сталина злым духом контрреволюции, уничтожившим лучшие завоевания русской революции.
      Виктор Серж предложил Раскольникову устроить встречу с кем-либо из редакторов "Последних новостей", где его, Сержа, печатали, несмотря на его большевизм. Раскольников согласился. Договорились встретиться в кафе на пляс Перер через пару дней в полдень.
      Раскольников чуть было не опоздал на это свидание, долго не мог отделаться от "хвоста", нельзя же было тащить его за собой на пляс Перер. И когда входил в кафе, не был вполне уверен, что тот не явится следом за ним и не испортит его разговор. Пришел всего за минуту до появления Сержа с журналистом. Только занял столик в углу, усевшись лицом ко входу, как появились Серж и его спутник, оба высокие, белокурые, моложавые.
      Поздоровались, сели. Заказали кофе с коньяком. Разговор не сразу завязался, Раскольников все поглядывал на вход, люди входили, выходили, боялся пропустить своего провожатого. Его беспокойство понимали собеседники, не торопили его, говорили о неважном. Но постепенно разговорились.
      Раскольников сказал, что он задумал серию статей и очерков, в которых намерен показать, в чем, по его мнению, состоит преступление Сталина перед революцией и народом, перед партией, в чем смысл недавних процессов над больше виками.
      - Прошу меня понять, - горячо говорил он, - я прежде всего коммунист и в коммунизм продолжаю верить. Сталин расстреливает старых большевиков за их преданность делу партии. Изменник - он, а не его жертвы. Это важно понять всем, кто следит за событиями в нашей стране. Не в большевизме надо искать корни того, что у нас происходит, а в политике тех, кто обманом захватил власть в партии и совершил контрреволюционный переворот, хотя и под большевистской вывеской…
      И начнет он, продолжал Раскольников, со статьи о своем деле, на примере собственной судьбы, истории своей отставки, покажет, откуда в сталинской России берутся "невозвращенцы", "вредители", "враги народа". Может быть, так и назовет статью: "Почему я стал невозвращенцем".
      - Это мы сможем, думаю, напечатать, - сказал журналист. - Как документальное свидетельство человека, пострадавшего от сталинской диктатуры. Подобно тому, как печатали разоблачительные материалы господина Кибальчича. Но что будет в других ваших статьях? Боюсь, читателей "Последних новостей" не слишком заинтересуют счеты между правоверными большевиками и изменниками партии, какими вы считаете Сталина и его клику. Наши читатели не принимают большевизм, как таковой, не различают оттенков в нем. И не захотят разбираться в них. Другое дело, если бы вы, не отмахиваясь от анализа истоков большевизма, покопались в них, пусть и с позиций правоверного большевика, но дали бы уникальные факты, только вам известные, из истории революции, Октября, гражданской войны. О Ленине, Троцком, Бухарине, других вождях, которых лично знали. Это было бы то, что нужно. Думаю, если вы теперь вернетесь к пережитому вами, с учетом того, во что обратилась Россия сегодня, вы иначе обо всем напишете, чем писали, скажем, в "Кронштадте и Питере", как полагаете? Нужна объективная история революции…
      - Не подгоняйте меня, - перебивая журналиста, говорил Раскольников. Не думайте, что так легко отказаться от взглядов и представлений, которые разделял десятки лет. Я признаю, многое нужно переосмыслить. И, поверьте, я это пытаюсь делать. Например… Вот вы заговорили о Ленине. Ленин и для меня загадка. Я бы хотел выяснить для себя его роль по крайней мере в некоторых обстоятельствах. Июль 17-го года. Брестский мир. Партийное строительство. Ведь именно он заложил те организационные структуры партии, которые с успехом использовал Сталин для своей диктатуры… Но о Ленине я пока не берусь судить. Может быть, позже. Теперь, полагаю, важнее сосредоточить внимание на диктатуре Сталина. Это важно для всех - белых, красных, розовых, большевиков, меньшевиков. Освободив страну от сталинского деспотизма, можно было бы и попытаться исправить ошибки большевизма, Октября. Повторю: не в большевизме опасность - в диктатуре Сталина. Опасность теперь уже глобальная…
      - Вы верите в его сговор с Гитлером?
      - Мы еще услышим о новом Брест-Литовске.
      - Скажите, вы хорошо знали Бухарина?
      - Да, близко знал…
      Заговорили о Бухарине, о нэпе. Потом о Тухачевском, которым журналист интересовался особо. Журналист подтвердил, что они в "Последних новостях" действительно одно время связывали с Тухачевским возможность переворота в Советском Союзе.
      Проговорили часа два. Когда расходились, Раскольников сообщил Кибальчичу, что на днях уезжает из Парижа, попросил разрешения через него держать связь с "Последними новостями". И попросил побывать на премьере "Робеспьера", которая вскоре должна была состояться в театре Святого Мартина, и написать ему о впечатлении от спектакля. Сам он, увы, вынужден был лишить себя этого удовольствия.

7

      И еще одна встреча случилась у него в эти дни - с человеком, которого он давно похоронил, человеком из такого далекого прошлого, что даже и не верилось, что оно, это прошлое, было когда-то.
      Среди ходивших за ним по пятам агентов объявился новый человек, отличавшийся от своих товарищей манерой поведения. Он не лез на глаза, держался с крайней осторожностью, скрывая свое присутствие. Раскольников ни разу не столкнулся с ним лицом к лицу, собственно, ни разу и не увидел его, только лишь чувствовал иногда на себе его внимательный взгляд, его дыхание в затылок, а обнаружить не мог.
      Но однажды тот сам себя обнаружил.
      Раскольников возвращался домой поздно, стараясь держаться освещенной стороны улицы, чувствуя, что этот человек идет за ним. На улице не было ни души. Не оборачиваясь, остановился на перекрестке перед стеклянной витриной угловой аптеки, прямо под фонарем, сделав вид, что ищет что-то в карманах, рассчитывая, что агент, чтобы не выдать себя, пройдет мимо и тут его можно будет разглядеть. Но тот подошел к нему вплотную и остановился за его спиной. Сжимая в кармане пальто рукоятку револьвера, Раскольников быстро обернулся - перед ним стоял грузный мужчина в светлом плаще и светлой шляпе. Фигура и лицо его показались знакомыми. Вглядевшись, он вдруг узнал в нем Трофима Божко.
      - Трофим? - спросил, не совсем уверенный.
      - Да, Федор. Вот когда свиделись, - сказал Трофим спокойно.
      - Но ты… Ты следил за мной? - спросил Раскольников.
      - Следил.
      - И… что ты намерен делать?
      - Ничего, - усмехнулся Трофим. - Не беспокойся, я тебе не опасен.
      - Но как же так? - не переставая удивляться, спрашивал Раскольников. Ты… агент НКВД?
      - Не совсем, - снова усмехнулся Трофим. Оглянулся настороженно. Давай уйдем отсюда, с этой улицы. Поговорим, раз такая встреча.
      - Давай поговорим.
      Они ушли к парку, пустынному и темному, сквозь листья кленов едва пробивался свет высоких фонарей.
      - А я тебя видел однажды в октябрьские дни, под Пулковом! - сказал Раскольников. - Я командовал отрядом моряков, а ты с казаками преследовал убегавших красногвардейцев. Я чуть не убил тебя тогда, у меня под рукой была трехдюймовка. Чуть не скомандовал: картечью, по группе казаков!
      - Почему ж не скомандовал?
      - Не знаю! Все было как во сне, - с отчаянием сказал Раскольников. Вся жизнь, Трофим, прошла как во сне. Вот и сейчас: ты не снишься мне?
      - Нет.
      - Как ты в Париже оказался? Погоди, я сам скажу. После Пулкова ты, натурально, летал в лебединой стае, как поется у Цветаевой, воевал против ненавистных большевиков, потом - Крым, Константинополь, Болгария. Помыкался на чужбине и потянуло на родину, домой, а путь домой известный. Так?
      - Не совсем так. Я не мыкался. Жил на одной ферме под Лионом. Недурно жил. Мог бы сам стать фермером. Женился бы, натурализовался. Но потянуло домой, верно. Так потянуло, что все бросил, связался с организацией, которая, как мне сказали, помогает желающим вернуться в Россию. Оказалось, однако, все не так просто. Право на возвращение надо было заслужить. Меня использовали как агента внешнего наблюдения. Случайно объектом наблюдения оказался ты.
      - Были и другие объекты?
      - Нет, ты первый.
      - Почему ты мне это открываешь?
      - Потому, что не по мне это. Лучше удавиться.
      - О чем же ты думал, когда соглашался?
      - Як соглашався? Я ж не знав, шо надо робить. Дал подписку помогать товарищам. Дал и дал. Говорили: так полагается делать. Форма. А в чем будет заключаться та помощь, кто ж знал?
      Он умолк.
      - Сейчас читаю мемуары ваших генералов, - сказал Раскольников после паузы. - Как ты думаешь, почему белые проиграли гражданскую войну?
      - Почему белые проиграли гражданскую войну? - повторил Трофим за Раскольниковым. - Почему проиграли, несмотря на то, что большинство населения было не на стороне красных?
      - Да.
      - Я отвечу. Я о том думав. Белое движение не було единым. С самого начала. Добровольческая армия, Украина, казачьи республики, сибирские правительства - все действовали врозь. А то и враждовали друг с другом. Краснов, путаясь з нимцами, не позволил Деникину соединиться с чехами. Чехи предали Колчака. А красные были едины. У красных была сильная центральная власть, о которой только рассуждали у белых.
      - Да, мы были едины. А в итоге - тоже поражение.
      - Красных объединяла сатанинская воля Ленина.
      - Какая? Как ты сказал? Сатанинская?
      - Другого слова не нахожу. Ну, нехай буде безумна. Как это по Чернышевскому: смешение ума с безумием. Не лозунги ж объединяли. Все ваши лозунги оказались фикцией. Кроме одного: грабь награбленное. Но на этом фундаменте не построишь гражданское общество.
      - Да, на этом фундаменте не построишь, - согласился Раскольников, помолчав. Спросил: - Что ты собираешься делать?
      - Уеду куда-нибудь. Тебе тоже следовало бы.
      - Я знаю.
      - Могли бы уехать вместе. В Америку. Помнишь, когда-то мечтали о крестьянской трудовой артели? Вдруг в Америке получилось бы?
      - Нет, Трофим. Мне уезжать нельзя. Мне здесь надо рассчитаться за свою жизнь.
      - Что ж, тогда - прощай?
      - Прощай, Трофим.
      Секунду они стояли в оцепенении, готовые броситься друг другу в объятия. Но вот Трофим развернулся и пошел прочь грузной походкой крестьянина. Ничего не осталось в нем от бравого казачьего офицера.

8

      Трофим исчез. Его заменили новым агентом, и слежка продолжалась прежним манером.
      Уехали из Парижа в начале марта, обманув бдительность агентов-наблюдателей. Устроились в Жуанлепейне и сразу же принялись за дело. Раскольников писал, Муза печатала на машинке.
      Начал Раскольников не с истории отставки, а с очерка, давно задуманного, о своих встречах со Сталиным в Москве в 30-х годах. Очерк неожиданно превратился в пространное повествование о Москве 35-36-го годов, туда вошли кремлевские встречи и встречи с писателями, дипломатами. В очерке воспроизводилась атмосфера страха и безнадежно сти, в которую успел загнать русскую интеллигенцию сталинский режим. Озаглавил повествование: "Кремль. Записки советского посланника". Когда Муза перепечатала, получилось больше полусотни страниц, для газеты многовато. Не стал никуда посылать, решил, что осенью, когда вернутся в Париж, отнесет в какой-нибудь журнал.
      Статья об отставке вылилась неожиданно. Подстегнула кричащая весть из Москвы.
      В один прекрасный день, действительно прекрасный, после нескольких дней ненастья, теплых обложных дождей, выносившихся с моря африканскими ветрами, небо очистилось, солнце буйно принялось выпаривать раскисшую землю, в такой-то день в газетах прочел Раскольников о состоявшемся 17 июля заседании Верховного суда СССР, который заочно судил его и объявил вне закона за то, что он "дезертировал с поста, перешел в лагерь врагов народа и отказался вернуться в СССР". Тут же сел за стол и написал заявление, в котором по пунктам опроверг выдвинутые против него обвинения. Назвав постановление суда издевательством над правосудием, сравнил его со всей практикой судебных преследований сталинского режима. "Это постановление лишний раз бросает свет на сталинскую юстицию, - писал он,- на инсценировку пресловутых процессов, наглядно показывая, как фабрикуются бесчисленные "враги народа" и какие основания достаточны Верховному суду, чтобы приговорить к высшей мере наказания…" В конце заявления потребовал пересмотра дела с предоставлением ему возможности защищаться.
      Под названием "Как меня сделали "врагом народа"" отправил заявление в "Последние новости". Через три дня, 26июля, оно было опубликовано.
      Итак, война Сталину и его режиму была объявлена. Правда, пока только объявлена. Нужно было предъявить режиму полный счет за преступления, совершенные им против народа и революции. Против России. Полный счет.
      Три недели спустя, 17 августа, Раскольников поставил точку под документом, который, как он полагал, и заключал в себе этот счет. Это было его "Открытое письмо Сталину". Эпиграфом к письму он взял две строчки из грибоедовского "Горя от ума": "Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи". И выложил эту правду. Все, что вынес из собственного опыта, что узнал, собрал по крупицам из свидетельств других людей. В сущности, это было обвинительное заключение, которое могло быть зачитано на судебном процессе над Сталиным и его сообщниками.
      Раскольников обвинял Сталина в установлении режима личной власти, насилии и терроре, в массовых репрессиях против советских людей. Называл имена выдающихся ученых, политиков, дипломатов, военных, писателей, подвергшихся репрессиям. Особенно тяжкими преступлениями Сталина считал уничтожение кадров Красной Армии и беспринципность его внешней политики, терпимость к фашистским режимам, грозившую катастрофой для всего мира.
      Заканчивал письмо Раскольников выражением уверенности, что рано или поздно народ положит конец произволу и репрессиям, самого же Сталина посадит на скамью подсудимых.
      Он был доволен тем, что получилось. Отдавая Музе текст для перепечатки, сказал ей:
      - Я никогда еще так не писал. Даже если я уже ничего после этого не напишу, буду считать: жизнь прожил не зря. Правда, правда! Будешь читать увидишь.
      Он будто предчувствовал свою судьбу…
      Между тем в этот день он был вполне счастлив. Все ладилось, удавалось. Сел писать письма, хотелось поделиться бодрым настроением с друзьями. Написал Виктору Сержу, благодарил его за добрые отзывы о "Робеспьере", который успешно шел в Париже. Написал Бармину, сообщил ему о только что законченной работе, процитировал эпиграф, чтобы Бармин составил себе представление о характере "Открытого письма". Сообщил и о "Кремле", и о другом очерке, начатом им, под названием "Мои записки", эти очерки рассчитывал скоро привезти в Париж. Заодно поинтересовался, что нужно предпринять, чтобы получить международный паспорт… Все было хорошо!
      И еще был повод для радости. Но об этом он, конечно, не мог написать друзьям. Пока еще не мог. Несколько дней назад Муза сказала, что, кажется, беременна… Какое счастье было услышать об этом! Руки тосковали по блаженной тяжести тельца своего ребенка. Как они с Музой радовались. Жизнь продолжалась…
      Правда, пошаливало здоровье. Во время обложных дождей простудился, никак не мог прийти в норму. Держалась температура, беспокоили головокружения. Но это с ним бывало и раньше. С легкими у него был непорядок. Всегда. Нужно было показаться доктору. Им порекомендовали доктора в Грассе. Решили, что съездят туда в 20-х числах августа.
      И еще тревожили вести из Москвы. Возобновившиеся еще в апреле советско-г ерманские торгово-экономические переговоры, замена Литвинова Молотовым, произведенная в мае, казались зловещими предзнаменованиями на фоне активизировавшихся действий Гитлера в Европе. Проглотив Чехословакию, Гитлер откровенно готовился напасть на Польшу. Этому могли помешать соединенные усилия великих держав, и в первую очередь Англии, Франции и Советского Союза. Но такой союз был невозможен, пока у власти в СССР находился Сталин, для которого злейшими врагами были демократии Запада. Переговорам с английской и французской военными миссиями, которые велись в эти дни в Москве, Раскольников не придавал большого значения. Эти переговоры могли быть камуфляжем. И все-таки теплилась еще надежда: может быть, все уладится?..

9

      Двадцать третьего августа взорвалась московская бомба. В этот день в Москве был подписан германо-советский договор о ненападении. По этому договору стороны обязывались соблюдать нейтралитет по отношению друг к другу в случае, если одна из сторон окажется в состоянии войны с третьей державой или державами.
      Узнали об этом из газет 24 августа, в Грассе. Приехали сюда накануне, остановились в одном из отелей, взяв номер на три дня.
      Все предшествовавшие дни Раскольников чувствовал себя неважно. Однако раньше выехать из Жуанлепейна не могли, нужно было "дотянуть" "Открытое письмо", скорее отправить его в Париж. "Дотянули". Отправили. Сразу несколько экземпляров, в разные издания. И выехали в Грасс.
      Прибыл в Грасс Раскольников совсем разбитым. Сразу же лег в постель. Из номера никуда не выходил. А утром принесли газеты с сенсационной новостью.
      - Это война, - побелев, сказал Раскольников, прочитав сообщение о подписанном в Москве Молотовым и Риббентропом договоре, пробежав глазами статьи договора, их всего было семь. - Муза, ты понимаешь ли, что это означает? Москва уступает Гитлеру Польшу. Не будет мешать ему громить Англию и Францию, которые, конечно, вступятся за Польшу, второго Мюнхена уже не будет. Англия и Франция к войне не готовы. Что будет потом? Даже думать о том страшно. Мы - тоже к войне не готовы: Сталин обезглавил армию…
      У него стала подниматься температура. Он лег. Доктор должен был прийти после обеда. Лежа, читал газеты. Перед обедом заставил себя встать. Спустились с Музой в ресторан, пообедали, снова поднялись в номер.
      Муза пошла навстречу доктору, условились, что она встретит его перед отелем и проводит в номер, без лишних разговоров с портье. Раскольников остался ждать в номере.
      Ходил по ковру, красному, раздражающе яркому. Поглядывал на окно с высоким подоконником, узкими створками рамы, одна из створок была приоткрыта и оттуда маняще тянуло терпким духом какого-то хвойного дерева, будто кипариса. Разворачивался перед окном и шел к двери, наполовину задернутой тяжелой шторой, тоже раздражающе красной. Устал ходить, лег на кровать. Закинул руки за голову. И неловко закинул: ударился левой ладонью, внешней стороной, косточками пальцев, об острый выступ металлической сетки, до крови рассек кожу на среднем и указательном пальцах. С досадой вскочил и снова принялся ходить по комнате, по ковру, слизывая кровь с пальцев, а она шла и шла.
      Раздраженно поглядывал на дверь. Думал с недоумени ем: почему никто не идет? Кто-то же должен был прийти. Кто? Вопрос этот неожиданно поставил его в тупик. В самом деле, кто должен прийти, кого он ждет, кто мог бы ответить на его вопросы и разрешить загадку советско-германского договора? Корни всех событий, разумеется, в прошлом, в середине 20-х годов и даже раньше, в начале революции. Или раньше? Так кто должен прийти? Кривицкий? Или Молотов? Неужели Молотов? С Молотовым когда-то начинали в подполье в Политехническом, работали в редакции "Правды". Молотов - тень Сталина…
      Остановился посреди комнаты, потому что заметил: дрогнула красная штора, прикрывавшая дверь, и стала отодвигаться.
      Ждал Молотова, а вышел из-за шторы донской казак с неестественно скособоченной головой и порезанными руками. Фаланги его пальцев кровоточили, он стряхивал кровь на ковер и смотрел на Раскольникова так, будто и его приглашал делать то же самое. Потом голова у него откинулась назад, как крышка настольной чернильницы, и кровь широкой струей полилась на пол. Быстро наполнялась густой дымящейся жидкостью комната. Раскольников встал на стул. Запах стоял, как на бойне. Кровь все прибывала, и тогда он взобрался на подоконник и стал протискиваться в узкую створку окна, с криком:
      - Кровь! Остановите ее! Море крови! Это невыносимо…
      Опомнился он, уже лежа на кровати, Муза обнимала его, гладила, как ребенка, по голове, по щекам, уговаривала:
      - Успокойся. Никакой крови нет. Вот доктор. Он сейчас тебя осмотрит. Успокойся…
      Доктор стоял перед кроватью. В дверях толпились любопытные. Кто-то предлагал выйти всем из номера.
      Осматривать больного теперь же доктор не стал, дал ему какое-то лекарство, и он уснул.
      На другой день Раскольникова перевезли в Ниццу, поместили в клинику Святого Луки. Он был в беспамятстве, бредил. Муза находилась при нем неотлучно - сиделкой, медицинской сестрой. Иногда сознание ненадолго возвращалось к нему, он сразу же заговаривал о Польше, о советско-германском договоре, но врачи запретили говорить с ним о политике, и Муза старалась скорее перевести разговор на другое.
      Однажды он очнулся среди ночи, она склонилась к нему, он улыбнулся ей, помолчав, сказал:
      - Свяжись с Сержем и Бунаковым… Они вас не оставят…
      Он сказал "вас", думая о Музе и о будущем ребенке. И умолк, закрыл глаза.
      Между тем политические события шли своим чередом. Мир неотвратимо втягивался в войну. Германские войска вступили в Польшу. Объявили состояние войны с Германией Англия и Франция. Советские войска готовились войти в Польшу с востока, действуя как союзники гитлеровских войск… Но ничего этого Раскольников уже не узнал.
      "РАСКОЛЬНИКОВ СОШЕЛ С УМА
      Ницца, 26 августа
      Три дня назад в один из отелей в Грассе приехала супружеская чета. Они оказались: Федором Раскольниковым, родившимся 23 января 1892 года в Петербурге, и Марией Раскольниковой, родившейся также в Петербурге 7 января 1911 года.
      Первый день пребывания супругов Раскольниковых в отеле прошел спокойно. На следующий день, пообедав внизу в ресторане, они поднялись к себе в номер. Приблизительно через час из номера послышались отчаянные крики:
      - На помощь!
      Служащие отеля поспешили на крики. Им представилась такая картина: жена Раскольникова делала отчаянные усилия, чтобы удержать мужа, который занес одну ногу за окно и старался выброситься вниз.
      Бывший полпред внезапно потерял рассудок. Его увезли тотчас в клинику в Ниццу, где он будет подвергнут наблюдению специалистов".
      (Последние новости. 1939. 27 авг. № 6726)
      "ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ.
      М. г. редактор!
      Не откажите в любезности напечатать в Вашей газете следующее заявление:
      Появившееся в № 6726 "Последних новостей" сообщение о том, что мой муж Ф.Ф.Раскольников якобы сошел с ума, к счастью, не соответствует действительности.
      Мой муж Ф.Ф.Раскольников серьезно болен воспалением легких и бред, вызванный высокой температурой, никак не может быть назван сумасшествием. Никакого покушения на самоубийство не было.
      С совершенным уважением Муза Раскольникова".
      (Последние новости. 1939. 1 сент. № 6731)
      "УМЕР РАСКОЛЬНИКОВ.
      В Ниццской клинике умер Ф.Ф.Раскольников.
      В августе этого года "Последние новости" напечатали письмо Раскольникова, в котором бывший полпред объяснял причины своего разрыва с Москвой.
      Нами получено было затем от него "Открытое письмо Сталину", которое мы не успели напечатать, т.к. из Ниццы пришло известие о болезни Раскольникова и об его покушении на самоубийство.
      Договор между Сталиным и Гитлером окончательно подкосил этого, одного из последних, остававшихся в живых, представителей старой ленинской гвардии. От перенесенного потрясения он уже не мог оправиться. Умершему было 47 лет".
      (Последние новости. 1939. 24 сент.)
      Узнав из газет о болезни Раскольникова, Виктор Серж попросил жившую в Ницце приятельницу, мадам Тессьер, разыскать Раскольниковых и предложить им свою помощь. Француженка разыскала их. Раскольникова, однако, она уже не застала в живых. Он умер 12 сентября. Вдвоем с Музой похоронили его. Похоронили на кладбище Коканд в Ницце, поместив в фамильном склепе мадам Тессьер. Там он и ле жит, в свинцовом гробе, купленном Музой на остатки сбережений.
      Беременную Музу приютили в Париже Виктор Серж и Бунаков, ей помогали Бармин, другие знакомые, не дали пропасть… Но тут начинается особая история, которая заслуживает отдельного рассказа.
      "Открытое письмо" Раскольникова было опубликовано уже после его смерти, 1 октября того же, 39-го года, в "Новой России".
      Глава девятнадцатая
      ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО СТАЛИНУ
      Я правду о тебе порасскажу такую,
      что хуже всякой лжи.
      Сталин, вы объявили меня "вне закона". Этим актом вы уравняли меня в правах - точнее, в бесправии, - со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона.
      Со своей стороны отвечаю полной взаимностью: возвращаю вам входной билет в построенное вами "царство социализма" и порываю с вашим режимом.
      Ваш "социализм", при торжестве которого его строителям нашлось место лишь за тюремной решеткой, так же далек от истинного социализма, как произвол вашей личной диктатуры не имеет ничего общего с диктатурой пролетариата…
      Что сделали вы с конституцией, Сталин?
      Испугавшись свободы выборов, как "прыжка в неизвестность", угрожавшего вашей личной власти, вы растоптали конституцию, как клочок бумаги, выборы превратили в жалкий фарс голосования за одну-единственную кандидатуру, а сессии Верховного Совета наполнили акафистами и овациями в честь самого себя ‹…›. Постепенно заменив диктатуру пролетариата режимом вашей личной диктатуры, вы открыли новый этап, который войдет в историю нашей революции под именем "эпохи террора".
      Никто в Советском Союзе не чувствует себя в безопасности. Никто, ложась спать, не знает, удастся ли ему избежать ночного ареста. Никому нет пощады…
      Вы начали кровавые расправы с бывших троцкистов, зиновьевцев и бухаринцев, потом перешли к истреблению старых большевиков, затем уничтожили партийные и беспартийные кадры, выросшие во время гражданской войны и вынесшие на своих плечах строительство первых пятилеток, и организовали избиение комсомола…
      С помощью грязных подлогов вы инсценировали судебные процессы, превосходящие вздорностью обвинений знакомые вам по семинарским учебникам средневековые процессы ведьм.
      Вы сами знаете, что Пятаков не летал в Осло, Максим Горький умер естественной смертью и Троцкий не сбрасывал поезда под откос…
      Вы оболгали, обесчестили и расстреляли многолетних соратников Ленина: Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и др., невиновность которых вам хорошо известна. Перед смертью вы заставили их каяться в преступлениях, которых они никогда не совершали, и мазать себя грязью с ног до головы.
      А где герои Октябрьской революции? Где Бубнов? Где Крыленко? Где Антонов-Овсеенко? Где Дыбенко?
      Вы арестовали их, Сталин.
      Где старая гвардия? Ее нет в живых.
      Вы расстреляли ее, Сталин. Вы растлили и загадили души ваших соратников. Вы заставили идущих за вами с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних товарищей и друзей.
      В лживой истории партии, написанной под вашим руководством, вы обокрали мертвых, убитых и опозоренных вами людей и присвоили себе их подвиги и заслуги…
      Вы обезглавили Красную Армию и Красный Флот. Вы убили самых талантливых полководцев, воспитанных на опыте мировой и гражданской войн во главе с блестящим маршалом Тухачевским…
      В момент величайшей военной опасности вы продолжаете истреблять руководителей армии, средний командный состав и младших командиров.
      Где маршал Блюхер? Где маршал Егоров?
      Вы арестовали их, Сталин…
      Вы уничтожаете одно за другим важнейшие завоевания Октября. Под видом борьбы с "текучестью рабочей силы" вы отменили свободу труда, закабалили советских рабочих и прикрепили их к фабрикам и заводам. Вы разрушили хозяйственный организм страны, дезорганизовали промышленность и транспорт, подорвали авторитет директора, инженера и мастера, сопровождая бесконечную чехарду смещений и назначений арестами и травлей инженеров, директоров и рабочих как "скрытых, еще не разоблаченных вредителей"…
      Рабочий класс с самоотверженным героизмом нес тяготы напряженного труда, недоедания, голода, скудной заработной платы, жилищной тесноты и отсутствия необходимых товаров. Он верил, что вы ведете к социализму, но вы обманули его доверие. Он надеялся, что с победой социализма в нашей стране, когда осуществится мечта светлых умов человечества о великом братстве людей, всем будет житься радостно и легко.
      Вы отняли даже эту надежду: вы объявили социализм построенным до конца.
      И рабочие с недоумением, шепотом спрашивают друг друга:
      - Если это социализм, то за что боролись, товарищи?
      Вы отняли у колхозных крестьян всякий стимул к работе. Под видом борьбы с "разбазариванием колхозной земли" вы разоряете приусадебные участки, чтобы заставить крестьян работать на колхозных полях. Организатор голода, грубостью и жестокостью неразборчивых методов, отличающих вашу тактику, вы сделали все, чтобы дискредитировать в глазах крестьян ленинскую идею коллективизации.