Скучно, буднично прозвучал залп, осужденные попадали. Некоторые были еще живы, их деловито перестрелял из маузера, похаживая между ними, командир латышей.
      Стоявшие в строю смотрели на казнь, выворачивая головы назад, никто не догадался повернуть строй кругом.
      Над строем снова загремел металлом голос Троцкого:
      - Так будет и впредь со всеми предателями и трусами. Комиссар, можете увести батальон. Готовьте к бою.
      Повернулся и скрылся в вагоне.
      Через пять минут площадь перед станционной избой опустела, поезд Троцкого ушел, бойцов бесславного батальона увели готовить к искуплению вины, только груда скрюченных тел осталась лежать под жарким солнцем, покинутая всеми, даже охранник, поставленный над телами, бросил свой пост, спустился в овражек, в тень, где трое бойцов, его товарищей, разморенные жарой, лениво ковыряли землю лопатами, готовили место захоронения.
      Раскольников, повидавшись с Троцким, остался на станции с комиссаром полка, который обещал доставить его в расположение части, куда звали Раскольникова неотложные дела "тройки".

3

      Утром он был на месте.
      Ехал он судить и карать в одиночестве. "Тройка" не всегда заседала в полном составе, все зависело от обстоятельств и важности дел. Дела накапливались быстро, решать их следовало немедленно, по горячим следам, а у каждого из членов "тройки" были и другие обязанности, не всегда их можно было отложить ради занятий в комиссии. Чтобы не терять времени, вынуждены были иногда работать поодиночке. Да и не было в большинстве случаев особой необходимости в коллегиальности: дела, которые они разбирали, были похожи одно на другое, за трусость и измену полагалось одно наказание - смертная казнь. Когда доводилось сойтись вместе, просматривали протоколы, которые каждый вел от лица "тройки", подписывали их.
      Для работы "комиссии" отвели просторную брезентовую палатку за околицей сельца, в котором располагалась часть, у елового низкорослого лесочка, богатого, должно быть, рыжиками. Недавно прошел хороший дождь и сладостный еловый дух заполнял жаркое пространство палатки, кружил голову. Солнце стояло в зените, парило. Раскольников приказал поднять полы палатки, и все равно в палатке было душно. Раскладной походный столик, выделенный ему, он перенес с середины палатки в угол, который как будто меньше прогревался солнцем.
      Когда шел к палатке, по сырой траве, по лужам, ноги в худых сапогах промокли, вода в них хлюпала. Пока устраивался в палатке, ноги распарило, они прели, пальцы ног зудели от жаркой сырости, стоило пошевелить ими, как от них исходил дурной запах. Надо было бы снять сапоги, выставить на солнце, протереть бы насухо ноги, но не было времени на это, он был при исполнении, приходилось терпеть.
      Выделили ему четырех бойцов для приведения приговоров в исполнение, еще двое у лесочка готовили яму для смертни ков. Старшим над этой группой бойцов был ротный командир Алехин, бывший солдат, распорядительный, подтянутый, в фуражке с аккуратной красной матерчатой звездочкой на тулье.
      Первым Алехин ввел в палатку стройного молодого человека в нательной рубахе, драных синих галифе и босого. У арестованного была роскошная шевелюра - длинные, откинутые назад густые каштановые волосы. Раскольникову показалось, будто он уже где-то видел этого человека или очень похожего на него, но где - вспомнить не мог.
      Бывший офицер, командовал отрядом красноармейцев на участке главного удара противника, не принял боя, бежал вместе со своими бойцами.
      - Почему бежали? - спросил Раскольников.
      - А почему я должен лезть под пули? Я не за белых и не за красных.
      - Но вы - в Красной Армии!
      - Я добровольно пошел к вам? Вы должны знать, как бывших офицеров призывали на службу. Не пойдешь - возьмут в заложники. Или расстреляют, а в заложники возьмут членов семьи.
      - Но теперь вам тоже грозит расстрел!
      - Стреляйте, - равнодушно сказал арестованный. И Раскольников вспомнил: арестованный похож на молодого человека, расстрелянного Железняковым в октябрьские дни в Москве, во время облавы, за оружие, найденное у него на квартире.
      Раскольников коротко изложил в протоколе суть дела, вынес резолюцию: "Расстрелять".
      - Именем революции, - встал он за столом, заговорил, стараясь придать голосу подобающую случаю торжественность, - за самовольный уход с боевой позиции вместе с подчиненной ему командой…
      - К чему эти формальности? - оборвал его арестованный и повернулся к Алехину: - Веди, друг.
      Они вышли из палатки.
      Вскоре у лесочка прозвучал одиночный выстрел. Бойцы берегли патроны, стреляли в упор, в затылок. В случае неудачи раненого прикалывали штыком и скидывали в яму.
      Затем Алехин привел на расправу двух изменников. Бывшие офицеры, они служили в Красной Армии на разных командных должностях, при наступлении белых перешли на их сторону. Попали в плен раненными.
      Этих и расспрашивать не имело смысла, они были обречены. Заполнив для формы пункты протокола, записав имена, бывшие должности арестованных, Раскольников передал их Алехину. Их увели к лесочку. Стукнули там два выстрела- дело завершилось.
      Следующий случай оказался не совсем обычным. Привели рядового бойца, немолодого, похожего на цыгана кряжистого крестьянина, в армию взятого по мобилизации, был он в красной косоворотке, в пикейном жилете, в добрых сапогах, голенища бутылками. Во время боя с белыми выстрелил в спину своему командиру, его схватили, привели к комиссару, он набросился на комиссара и заколол его ножом, выхваченным из-за голенища. Дело ясное, Раскольников объявил бойцу, что его расстреляют.
      - Понятное дело. Антихристово. Совести у вас нет, - сказал боец.
      - А у тебя есть совесть? - возмутился Раскольников. - Убил двоих и говоришь о совести?
      - Я по совести извел извергов, душегубов…
      - Довольно, - прервал его Раскольников. - Алехин, уведи.
      - Постойте, - попросил мужик, обращаясь к Раскольникову. - Что я хочу спросить. Можно?
      - Спрашивай.
      - За что вы воюете?
      - За добрую жизнь для всех.
      - И для меня, значит?
      - Да, и для тебя, если бы ты понимал и не сопротивлялся советской власти. Но ты, видно, из кулаков, тебе советская власть не нужна.
      - Точно, из кулаков. Вот мои кулаки. - Он выставил вперед сложенные в кулаки руки с толстыми негнущимися пальцами. Раскрыл руку, пошевелил пальцами и снова собрал их в кулак. - Что подковы гнуть, что кожи мять. Все могу. Что плотничать. Поставил сруб на выселках. Самолично, без помочи. Мне помочь ни к чему. Думал: покрою дом и будет добрая жисть. Пришли ваши - все отняли. Обещали: будет вам, мужики, земля. Была у нас монастырская земля. Монастырь прикрыли, ладно. А земля? Наехали такие-то, вроде тебя, сказали: будет коммуна. Всю землю сгребли. И с выселков тоже. Вот тебе добрая жисть. Эх вы! Слова умеете говорить. Вот ты мне добрую жисть сулишь, а сам в драных сапогах ходишь, - показал он на сапоги Раскольникова, тот невольно подобрал ноги под себя. - Жалкий вы народ. Оно, конечно, себя жалко, но и вас жалко, как поглядишь. Эх! Ладно. - Повернулся к Алехину: - Пошли, что ли.
      Долго не было выстрела. Нога в одном сапоге затекла, невозможно было больше терпеть. Немного вытянул ее из головки сапога, как будто легче стало, можно было пошевелить разбухшими пальцами.
      Наконец, выстрел прозвучал, и Алехин появился в палатке. В руках у него были сапоги.
      Он заговорил несколько смущенно, был сбит с толку:
      - Товарищ комиссар, этот, которого сейчас по вашему приказанию…
      - Не по приказанию, а по приговору революционного суда, - строго поправил его Раскольников.
      - Так точно, по приговору. Он перед тем, как идти к месту, снял сапоги и попросил, чтобы я вам отдал. Потому- у вас худые…
      - Ты в своем уме, Алехин? - вскочил с места Раскольников. - Что ты мне предлагаешь? Убирайся вон…
      - Что такое? Сапоги добрые, могли бы взять… - бормотал растерянный Алехин, чувствуя, что в чем-то дал маху, и не понимая, в чем.
      - Убирайся! И забери это. Выбрось! Все! Уходи. Передай своим, пусть идут обедать. На обед и отдых - час.
      Оставалось еще несколько дел, хотелось бы покончить с ними до конца дня, чтобы утром отправиться в очередную часть.
      С наслаждением стянул сапоги, ступил босыми ногами на прохладную землю, даже засмеялся от удовольствия. Выставил сапоги на солнце, разложил на подсохшей травке сырые портянки.
      Алехин не торопясь удалялся с сапогами убитого, разглядывая их с разных сторон, покачивал головой, как бы разговаривал сам с собой, недоумевая, почему их надо выбросить.
      И, правда, надо ли?
      Раскольников колебался.
      - Алехин, вернись! - крикнул он.
      Алехин с готовностью развернулся и кинулся к комиссару.
      - Может, правда примерить? - сказал Раскольников.- Вдруг подойдут?
      - Я ж говорю: сапоги добрые. Как не примерить, - с укоризной в голосе подтвердил Алехин.
      Навернул на стопу сухую часть портянки, сунул ногу в сапог - в самый раз. Надел второй сапог - тоже впору.
      - Хорошо, возьму. Иди, Алехин. Отдыхай. Через час быть здесь.

4

      Вскоре после начала работы партийно-следственной комиссии Раскольников получил от Ленина письмо, в котором Ленин спрашивал, установлен ли должный контроль и за Вацетисом: "Достаточно ли энергично работают военные руководители и Вацетис? Хорош ли контроль комиссаров за ними?.." Но, похоже, за Вацетиса можно было не беспокоиться. Этот бывший полковник с примерной решительностью пытался выправить положение фронта.
      Еще не выдохся напор каппелевцев, стремившихся развить успех в северном направлении - на Казань, и наступали чехословацкие части в Заволжье, а Вацетис подготовил и обсудил с членами реввоенсовета план контрудара, предусматривавшего разгром скопления войск чехословаков в Заволжье охватывающими ударами с юга и севера. Начало операции намечалось на середину августа. Каждый член реввоенсовета отвечал за определенный участок фронта. Раскольников - за действия речной флотилии. Подготавливая операцию, Вацетис на ходу проводил реорганизацию воинских частей, формируя их п о образцу старой армии. Вводились строгая дисциплина и субординация, отменялась выборность командного состава. Бойцов обмундировывали в солдатскую форму - гимнастерки, ботинки с обмотками, фуражки с красными звездами вместо кокард.
      Белые упредили красных. 1 августа они начали наступление на Казань. Большой десантный отряд пехоты и кавалерии, чехословаки и белогвардейцы, на шести вооруженных пароходах и пятнадцати вспомогательных судах поднялся от Симбирска вверх по Волге до деревни Бадтымиры, пройдя треть пути до Казани. Здесь с белогвардейскими кораблями встретились высланные им навстречу Раскольниковым суда Волжской военной флотилии. Завязался бой. Но силы были неравны, и суда флотилии отошли назад.
      Одновременно белые перешли в наступление и на других направлениях. На севере двинулись вдоль железной дороги Екатеринбург-Пермь на Вятку, на юге - вдоль линии Вольск-Саратов на Царицын.
      Четвертого августа белые захватили устье Камы. Создавалась непосредственная угроза Казани.
      Рано утром 5 августа Раскольников двинул флотилию, все готовые к тому времени вооруженные пароходы, к устью Камы, с жестким предупреждением: выход судов из боя с нерастраченным боекомплектом будет рассматриваться как предательство со всеми вытекающими последствиями. Флотилия встретилась с кораблями белых в нескольких верстах от Казани. И опять бой был неравный. Расстреляв все снаряды, суда флотилии стали отходить вверх по реке. Более быстроходные пароходы белых нагнали два отставших парохода флотилии у деревни Верхний Услон, несколько выше Казани, и захватили их. Взятых в плен матросов белогвардейцы отсортировали: комиссаров, комендоров и пулеметчиков тут же утопили, предварительно связав всех вместе колючей проволокой и прицепив для грузила пароходный якорь, остальных повезли вниз, к Симбирску.
      В этот же день к вечеру флотилия белых высадила на левом берегу Волги под Казанью, западнее города, десант, который повел наступление на город. Утром 7 августа Казань пала.
      Перед выходом из Казани, на рассвете, Раскольников виделся мельком в штабе фронта с Ларисой, она навешивала на себя бумаги, печати, все ценное и секретное, что нужно было унести с собой, и условились, что она и сопровождавшие ее два матроса будут пробираться в Свияжск, это верст двадцать на запад от Казани, вверх по Волге, на правой стороне ее, там находился штаб формировавшейся Пятой армии. Там и встретятся. Если, конечно, выберутся из Казани.
      Сам он уходил с отрядом красноармейцев, который прикрывал отход обозов с беженцами и воинским имуществом, выбиравшихся на Сибирское шоссе. Шли в арьергарде, отстреливаясь от наседавших чехословаков. Но уже перед самым выходом из города попали в окружение и пришлось с боем прорываться к шоссе.
      Получилось так, что, прикрывая с фланга какую-то часть, решившую зацепиться на задворках лесопильного завода, задержались, оторвались от обозов, они ушли далеко вперед. И тут неожиданно, отсекая отряд от шоссе, из-за окраинных хибар вымахала конная батарея белоказаков, две упряжки низкорослых гривастых сибирских лошадей с всадниками и полевыми пушками, с грохотом, гиканьем понеслись полем к лесопилке. Лихо развернулись там, всадники поспрыгивали с коней, мигом привели орудия в боевое положение и стали лупить разрывными снарядами по лесо пилке. А следом за батареей из-за хибар высыпали пехотинцы в темно-серых мундирах, не чехи и не казаки, должно быть, какой-то отряд армии Комуча, с винтовками наперевес устремились в том же направлении, к лесопилке. Державшие оборону на заводе дрогнули и стали отходить в сторону, противоположную шоссе.
      Нужно было прорываться к шоссе. Командовал арьергардным отрядом красноармейцев немолодой солдат с черной бородой, в черной барашковой, несмотря на жару, папахе, в шинельной скатке через плечо. Раскольников не вмешивался в его распоряжения, солдат был человек бывалый. Солдат приказал всем подтянуться к нему; не высовываясь, он сидел на корточках перед забором, отделявшим пустырь от узкой и кривой улицы, выводившей из города. Та сторона улицы тоже представляла собой пустырь, с разбросанными по нему убогими деревянными строениями - жилыми домишками, складами, обывательскими сараями.
      - Значит, так, - сказал солдат, оглядев свое воинство, штыков двадцать, лишь комиссар с револьвером. - Двум смертям не бывать, одной не миновать. Возьмем на испуг. Всем держаться кучей. Выйдем за хибары - и бегом к шоссейке. Орудовать штыком, патроны зря не жечь. Перемахнул шоссейку - дуй вдоль нее с той стороны, там вроде низина.
      - А в спину будут стрелять? - спросил кто-то.
      - Нехай стреляют. Не останавливаться, не отвечать. Кто убежал, тот, считай, в рубашке родился. А кто не добежал… Словом, ясно?
      - Куда яснее!
      - Тогда за мной.
      Вышли за последние дома и побежали. Оказавшиеся у них на пути солдаты в незнакомых мундирах замешкались, увидев несущуюся на них молча, с выставленными штыками ораву красноармейцев, брызнули в стороны, не думая сопротивляться. Но не все успели убраться с дороги, два или три человека упали, наколотые на штыки, еще одного, опомнившегося из первых, выставившего было свой собственный штык, застрелил Раскольников. Это был румяный молодой мужик с голубыми глазами, веселой ямочкой на щеке, он хотел пырнуть пробегавшего мимо него Раскольникова, тот увернулся, солдат изготовился послать винтовку сильнее, и Раскольников, не целясь, пальнул в его сторону из револьвера.
      Добежавшие низиной до рощицы, налево от шоссе, остановились, переводя дух, стали совещаться, как двигаться дальше. Шоссе, судя по всему, заняли белые, в их руки попали обозы и беженцы. Следовало пробираться либо на север, вдоль реки Казанки, пытаясь догнать отходившие с боями части Второй армии, либо на запад, к позициям формировавшейся левобережной группы войск Пятой армии. Неизвестно было, что творится на территориях, занятых белыми, поэтому решили двигаться небольшими группами.
      Раскольников и еще трое бойцов, перейдя Казанку, какое-то время шли вдоль нее на север, обходя стороной попадавшиеся на пути деревеньки, потом повернули на запад. Заночевали на опушке лесочка, в копне сена, стоявшего возле леса.
      Пока шли сюда, Раскольников ловил на себе косые взгляды попутчиков он, комиссар, был для них чужаком. Люди были ненадежные, неизвестно, что у них на уме, могли и выдать, случись напороться на белых, и Раскольников решил отстать от группы. Ночью, когда все уснули, встал тихонько и пошел полем, вдоль леса, стараясь не терять западного направления.
      Утром неподалеку от какого-то хутора, стоявшего на большой почтовой дороге, наткнулся на место недавнего боя, по полю были рассеяны разбитые орудия, повозки, изувеченные трупы лошадей, попадались неубранные тела убитых красноармейцев. Возле трупа одного красноармейца он остановился, поколебавшись, перевернул его. На нем была вполне сносного вида солдатская обмундировка. Преодолевая отвращение, раздел его, снял с себя бросавшуюся в глаза флотскую форму, облачился в одежку убитого. Натянул сапоги убитого, они были похуже его собственных, но он рад был освободиться, наконец, от них: всякий раз, когда надевал их, вспоминал, как судил похожего на цыгана мужика, эта память смущала душу. Отправился дальше.
      К ночи он набрел на небольшую деревню. Постоял на задворках, послушал. Никаких войск здесь как будто не было, решился напроситься к кому-нибудь из местных жителей на ночлег.
      Отдельно стояла крытая прелой соломой просторная изба с просевшим на один бок двором, покосившимся кое-где плетнем, видно, двор давно не знал мужской руки. В избе теплился огонек. Хотя было еще по-летнему довольно светло.
      Постучался. Дверь не сразу открыли. Вышла на порог высокая молодая баба, повязанная платком, за выцветшую ее пеструю юбку держалась тоненькая, лет четырех-пяти, девочка, за ней стоял белобрысый мальчонка, годом-двумя старше ее.
      - Хозяйка, нельзя ли переночевать? Хоть на сеновале? Иду домой с фронта, все ноги сбил, - попросил Раскольников.
      - Отчего нельзя? На сеновале - так на сеновале. - Она отступила в просто рные сени, слабо освещаемые масляным светильником, подвешенным к стене, отворила дверь во двор, вынесла туда светильник. Стойла, где, должно быть, в лучшие времена стояли корова да лошадь, были пусты. Но сена в сарае было много, сеном была завалена задняя часть помещения, почти до оконца.
      - Будешь спать здесь. Принесу поесть чего-нибудь.
      - Спасибо, милая, - обрадовался Раскольников.
      Она снова на него внимательно посмотрела и вышла. Вернулась с ломтем хлеба и глиняной миской, в которой было несколько вареных картофелин, следом за ней шла девочка с кружкой воды.
      - Боле ничего нет. Война все у нас отняла. Спи. Держи, сено покроешь, - кинула ему свернутую трубой попону. - Устроисси - огонь погаси.
      Они с девочкой вышли.
      Раскольников, не евший двое суток, с жадностью проглотил еду. Залез на сеновал, постелил попону, задул светильник, вытянулся с наслаждением.
      Он уснул тотчас, но спал недолго, вдруг проснулся, не понимая отчего. Закинул руки за голову. Лежал, вдыхая мятный аромат сена, слушал тишину, ни о чем не думая. Где-то лаяла собака. Раздался далекий выстрел. В избе еще не спали, слышны были голоса ребятишек и воркующий голос матери, должно быть, она укладывала их. Потом в избе все стихло. Женщина вышла из избы, выплеснула воду из ведра, вернулась в избу.
      Тихонько отворилась дверь в хлев, и женщина вошла, подошла к сеновалу. Раскольников заворочался, она спросила тихо:
      - Не спишь?
      - Нет.
      Она поднялась по лесенке на сеновал.
      - Ну-тко, подвиньси.
      Он подвинулся, и она легла рядом.
      - Ох, устала. Маисси с утра до ночи, жизни никакой. Ты женатый?
      - Да.
      - А кольца нет. Из безбожных, знать?
      - Потерял кольцо, - соврал он.
      - Врешь, и не носил небось. Ну да бог тебе судья… - Она вздохнула. Помолчала. Попросила: - Обнял бы меня, что ли? Не убудет небось?
      Он обнял ее - и задохнулся. Ударил в голову запах ее кожи, острый и сладкий. Он потянул ее к себе, она прильнула к нему всем своим долгим и гибким телом. Он даже застонал от нетерпения, от предвкушения близкого счастья… В течение ночи он несколько раз просыпался, она тихо лежала рядом, не спала, жалась к нему. И каждый раз новая волна желания накатывала на него, он ничего не мог с собой поделать. Будто за все годы воздержания и месяцы неутоленной любви к Ларисе воздавалось ему щедрой судьбой. Он по ворачивал ее к себе, она не противилась, отдавалась послушно и мягко…
      Он уходил рано утром. Она стояла на пороге избы, простоволосая, не такая уж и молодая, какой показалась вчера, смотрела ему вслед. Он шел полем по направлению к далекому лесу, шел и оглядывался на нее. Он не запомнил ее лица, не узнал имени, не спросил и названия ее деревни, понимая, что никогда не вернется сюда, не увидит ее больше, хотя помнить ее и тосковать по ее долгому телу будет всю жизнь.

5

      К вечеру он добрался до расположения советских частей. Переночевал в штабе левобережной группы войск. Несколько дней пришлось провести при этом штабе, разъезжая с агитационными речами. На пятый или шестой день, на рассвете, переправившись через Волгу, был в Свияжске. Узнав, что Лариса находится при штабе Волжской флотилии, поспешил к месту стоянки кораблей.
      Поднялся на борт белоснежной "Межени", бывшей царской яхты, где у них с Ларисой была большая роскошная каюта с ванной, горячей водой, запасом чистейшего тонкого белья. Его радостно встретил на палубе "Межени" Лепетенко, скосив взгляд, сказал, что Лариса Михайловна у себя. Еще сказал, что на борту - Троцкий. При этом взгляд его еще больше уплыл в сторону.
      Недоумевая, зачем понадобилось Троцкому посетить яхту, Раскольников спустился к своей каюте. В коридоре дежурил латыш из охраны наркомвоенмора. Он отдал честь Раскольникову, сделал движение, будто хотел что-то сказать, но как бы не решился и замер с каменным лицом.
      Дверь каюты была заперта изнутри. Раскольников постучал - никто не ответил. Он постучал громче, подумав, что Лариса, должно быть, еще спит, не слышит. Опять никакого ответа. Начиная странно тревожиться, громко позвал Ларису, снова постучал. Дверь отворилась, за ней стоял Троцкий.
      - Входите. Рад вас видеть, - незнакомым скрипучим голосом заговорил Троцкий, отступая в глубь каюты. - А мы тут бог знает что передумали о том, где вы, что вы…
      Троцкий был не вполне одет, в расстегнутом френче, надетом на белую рубаху, плохо заправленную в шаровары, пытался застегнуть пуговицы френча, но пальцы не слушались. Ноги засунуты в незашнурованные ботинки с высокими каблуками. И Лариса была полуодета, в ночной сорочке, в накинутой на плечи светлой шали, с распущенными волосами. "Вот так номер", - подумал Раскольников, не столько с огорчением, сколько с удивлением. Было ясно: они только что встали с постели. Постель была разобрана.
      - И не смотрите на меня так, - продолжал Троцкий, теперь уже раздраженным тоном. - Ничего страшного не случилось. Сцены между нами, надеюсь, не будет. Нет причины. Я не собираюсь уводить у вас жену, у меня своя есть. То, что произошло между нами с Ларисой Михайловной, закономерное чувство взаимной симпатии, усиленное естественным же желанием дойти в любопытстве друг к другу до конца. И вот мы дошли до конца. И что же? Любопытство удовлетворено. Мы остаемся с Ларисой Михайловной добрыми друзьями. Так, Лариса Михайловна?
      - Так, - улыбалась она.
      - Ничего подобного между нами больше не будет, уверяю вас. И мне, и Ларисе Михайловне это не нужно. И самое главное: это ни в малейшей степени не касается ее чувств к вам, как и моих чувств к моей жене. Если бы вы знали… впрочем, она вам расскажет, как она металась, когда получила известие, что вам грозит гибель, как сама чуть не погибла, пытаясь спасти вас. Она была прекрасна в своей трагической страсти. Страстной любви к вам. Это была разъяренная тигрица. Признаюсь, я позавидовал вам. Смею вас уверить, такая любовь дорогого стоит…
      - Лев Давыдович, вы недооцениваете Федора Федоровича, - перебила его Лариса. - Зачем столько слов? Ему ничего не надо объяснять, он и без длинных речей понимает вас правильно. Я права, Федя?
      - Да, разумеется…
      - И прекрасно, - сказал с облегчением Троцкий и протянул руку Раскольникову. - Останемся и мы друзьями.
      Он крепко пожал руку Раскольникову.
      - Засим, друзья, позвольте мне оставить вас. Мне пора. Федор Федорович, надеюсь вас еще увидеть сегодня на оперативном совещании. До встречи.
      Троцкий удалился.
      - Что будем делать, Федор? - без тени смущения, с любопытством смотрела на него Лариса.
      Что он мог ответить? Он чувствовал себя сбитым с толку. К тому же и сам был не безгрешен. Он подошел к ней.
      - Позволь, сначала тебя обниму, - обнял ее за плечи, притянул к себе, зарываясь лицом в ее душистые волосы.
      Она слегка отстранилась:
      - Ты не ответил?
      - Что будем делать? - ответил он. - Будем любить друг друга. Как любили.
      Она припала к нему.
      - Да, милый. Не могу тебе передать, как у меня изболелось сердце, когда мне сказали, что ты попал в плен к белым. Я тебя искала в Казани, занятой белыми!
      - В Казани?
      - Да, милый. Но что за вид у тебя? Почему эта форма? Что с тобой было?
      - Подожди. Вымоюсь, переоденусь, тогда поговорим. Я рад тебя видеть! Он снова прижал ее к себе.
      История ее попытки спасти его была романтична и трагична. Оказалось, она, придя в Свияжск, услышала, будто он попал в плен и сидит в Казани, ожидая расстрела, и вздумала идти обратно в Казань выручать его. Ушла с одним из сопровождавших ее матросов. С приключениями пробралась в занятую белыми Казань, там ей удалось выяснить, что слух о его пленении ложный, решила возвращаться, и - сама попалась, побывала в контрразведке белых, чудом убежала, чудом выбралась из Казани.
      - Интересно, как бы ты стала выручать, если бы узнала, что я схвачен? - спросил он.
      - Не знаю, - отмахнулась беспечно. - Организовала бы набег. Или устроила маскарад с переодеванием. Представь, отряд переодетых в белогвардейцев матросов проникает в город. Во главе отряда - чешский или мадьярский офицер с бумагой от полковника Каппеля выдать арестованного командиру отряда… Мало ли как!
      - А тот матрос, который тебя сопровождал? Вы вместе вернулись?
      - Его схватили в Казани и расстреляли.
      "Вот цена твоего легкомыслия", - хотел сказать ей, но удержался. Она бы обиделась, не приняв упрека. И что упрекать за дерзость, пусть и безрассудную? На войне побеждают не рассудком.

6

      В Свияжске на Ларису набежало множество дел сразу при двух штабах. Приказом Троцкого она была назначена комиссаром разведывательного отдела при штабе Пятой армии, набрала и вооружила кавалерийский отряд из красноармейцев-мадьяр в тридцать сабель, ходила с ним в разведку. В это время Троцкий, находившийся здесь же со своим штабом, привлек ее к литературной работе при своем ведомстве, издавали летучие листки, прокламации, обращенные к деревенской бедноте поволжских губерний, где волновалось крестьянство, недовольное земельной политикой большевиков. Выполняли указания Ленина поднимать и организовывать бедноту, деревенскую голь, всеми средствами углублять классовый раскол в деревне. Другого средства не было покончить с крестьянской вандеей, убеждал Ильич.
      Другого средства не было. Чуть не ежедневно приходили от Ленина письма и телеграммы с подробными инструк циями, как использовать комитеты бедноты при изъятии "излишков" хлеба и как - при усмирении восставших крестьянских общин. "Беспощадно подавлять кулаков и конфисковать в е с ь хлеб повстанцев", "соединить беспощадное подавление кулацкого левоэсеровского восстания с конфискацией в с е г о хлеба у кулаков", "провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города", - требовал он в письмах и телеграммах к партийным и советским руководителям Нижегородской, Пензенской, Саратовской, других поволжских и соседних с ними губерний, письмах и телеграммах, с которыми эти руководители знакомили Раскольникова, как представителя Центра в Поволжье.
      Категорически настаивал Ильич и на такой карательной мере против крестьян, задерживающих ссыпку "излишков" хлеба, как захват заложников и ликвидацию их, в случае неисполнения требований советской власти: "Составьте поволостные списки богатейших крестьян, отвечающих жизнью за правильный ход работы по снабжению хлебом голодных столиц", "…повесить зачинщиков из кулаков, мобилизовать и вооружить бедноту при надежных вождях из нашего отряда, арестовать заложников из богачей и держать их, пока не будут собраны и ссыпаны в их волости все излишки хлеба…"
      Жестокие меры. Но они, эти массовые расстрелы и конфискации, давали быстрый эффект, позволяли справиться с мятежными волостями и губерниями, с крестьянством, у которого был хлеб, нужный республике. Позволяли усмирять возбужденные умы…
      После падения Казани на Восточном фронте наступило некоторое затишье, белые вынуждены были перейти к обороне на всех направлениях. Конечно, потеря Казани была чувствительна, и не только в военном отношении: белые захватили находившийся там золотой запас, половину всего золотого запаса республики. И все-таки не удалось им пробить линию фронта ни на севере, ни на юге. Можно было извлечь уроки из прошедших боев и приготовиться к решительному контрнаступлению.
      Весь август Раскольников метался между Свияжском, Нижним Новгородом и Арзамасом, где после падения Казани расположил штаб фронта Вацетис. Как члену реввоенсовета фронта, ему поручили организовать оборону подступов к Нижнему Новгороду, главным образом со стороны реки. С потерей Казани это направление становилось наиболее опасным, белогвардейцы рвались сюда, Нижний открывал им дорогу на Москву. Требуя из Петрограда дальнобойную морскую артиллерию, устанавливал эти орудия по берегам Волги между Нижним и Свияжском, готовился минировать, в случае необходимости, русло реки. И торопил, форсировал переоборудование судов военной флотилии.