Люсьен сказал Наполеону, что он должен либо распустить палату представителей, либо отречься, с этими людьми не было никакой надежды пытаться выиграть время. Однако он был единственным, кто убеждал брата отстаивать позиции, даже герцог Бассано и Коленкур говорили об отречении как о единственном пока еще открытом для него пути.
      Наполеон отошел ко сну, так и не придя ни к какому заключению, в этот момент он был слишком утомлен для дальнейших размышлений, и та уверенность, с которой он обращался к министрам каких-нибудь двенадцать часов назад, давным-давно угасла от непрекращавшихся ударов судьбы.
      Этот долгий день 21 июня был отмечен волнениями на улицах и массовыми демонстрациями в защиту Наполеона. Возможно, большее значение имело общее спокойствие на парижской фондовой бирже, что означало, что деловое сообщество было уверено в неизбежном возвращении Людовика XVIII и вместе с ним - возвращении мира и возобновлении нормальной жизни.
      Но даже тогда события дня еще не завершились. В одиннадцать часов, пока Наполеон спал, его министры открыли совещание с миссионерами из двух палат Тюильри. На протяжении целой ночи дебатов министры пытались удержать дискуссию строго в рамках разработки мер по национальной безопасности. Однако делегаты во главе с Лафайетом ясно дали понять, что они не допустят продолжения войны, если ее можно закончить смещением Наполеона. Стороны долго не могли прийти к соглашению, но когда в три часа утра переговоры были закончены, решили, что Наполеона следует попросить, чтобы он позволил палатам назначить уполномоченных для возможного ведения мирных переговоров. Когда Наполеон поднялся утром 22-го, его друзья, министры и семья с беспокойством ожидали того, какими окажутся его намерения. Похоже было, что больше всего ему необходимо время, чтобы обдумать свое положение, однако времени не было, поскольку его противники были полны решимости низвергнуть его еще до заката солнца. Один из его ближайших соратников теперь искренне умолял его отречься, видя, что это все же лучше, чем быть сброшенным посредством силы. Адольф Тьер пишет: "Наполеон был довольно чувствителен к советам тех, кто, подобно герцогу Ровиго, графу Лавалетту и герцогу Бассано, говорили ему, что ему следует покинуть людей, которые не заслуживают того, чтобы он их спасал, и унести себя и свою непреходящую славу на дикие и свободные просторы Америки, дабы окончить там дни в глубоком покое, обожаемому всем миром, который воздаст ему должное после его падения. Однако он принимал подобные советы весьма болезненно, поскольку похоже было, что дававшие их либо надеялись извлечь из его самопожертвования выгоду для себя, либо рассчитывали на перспективу выгоды общественной".
      Резолюция комитета, заседавшего всю ночь, была ему представлена: палатам следует назначить уполномоченных для переговоров с Коалицией о мире. К девяти часам палата депутатов собралась и дожидалась его ответа, будучи сильно разгневанной. Их самонадеянность приводила его в бешенство, однако он не в силах был отказать им в их просьбе, разве что силой закрыть обе палаты. Подобную уступку, дальнейшее подтверждение падения его авторитета, министрам удалось вырвать у него с трудом, но в конце концов он отправил посыльного, чтобы сообщить депутатам, что он согласен на их требования и готов пойти на любые жертвы, если именно он является непреодолимым препятствием на пути к миру. Даже это примирительное сообщение не удовлетворило депутатов, которые надеялись услышать, что император уже отрекся. Этого отречения они теперь громогласно требовали на своей бурной сессии, затем заседание было прервано на полчаса, и Люсьен, присутствовавший на нем, вернулся в Елисейский дворец для доклада. Ему не оставалось ничего другого, как сказать своему брату, что депутаты решительно настроены тотчас сбросить его с престола, если он не отречется добровольно. Вскоре после того прибыла депутация, которая в настойчивой, хотя и уважительной, форме попросила Наполеона принести себя в жертву во благо своей страны. В ответ Наполеон сказал, что он вскоре вышлет им свое решение.
      После того как депутация удалилась, Наполеон посовещался со своими братьями, Жозефом и Люсьеном, а также с министрами. Все уже смирились с его отречением, за исключением Люсьена, чья гордость была уязвлена высокомерием депутатов. И снова Люсьен стал уговаривать своего брата призвать на помощь армию и покончить с палатами. Но в это время Наполеон уже не находил в себе ту искру воли, смелости и оптимизма, которые могли зажечь в его душе, как это часто бывало в прошлом, уверенность и открыть ему путь к успеху. Меньше всего на свете ему хотелось потерять свое высокое положение, ничто не было ему так ненавистно, как необходимость подчиниться воле другого. Однако искомая искра лишь слегка блеснула и была очень слаба. Ощутив ее на какой-то момент, он вскочил на ноги и закричал так, что все вокруг него содрогнулось, что он не сдаст свои позиции... еще не слишком поздно... Шагая взад и вперед, он вы-глядел как диктатор в свои былые годы. Казалось, даже сейчас он ослепительно ясно видел выход, мог вызвать в Париж все войска и распустить парламент. Он вновь проедет на коне по улицам Парижа с победной улыбкой, а люди будут приветствовать его, и окончательно падшие духом торговцы скроются за своими ставнями. Груши, как стало известно в то утро, находился во Франции в безопасности со всей своей армией, Сульт прислал сообщить, что 3000 солдат Старой гвардии собрались под его командованием. С горсткой людей несравненный генерал Бонапарт мог напасть на вражескую армию, и его пламенное красноречие заставило бы весь народ сопротивляться до последней капли крови.
      Однако прежний блеск и решительность исчезли навсегда, Наполеон был способен властвовать на политической сцене Парижа не более, чем он был способен влиять и властвовать на поле битвы при Ватерлоо. Искра честолюбия, энергии и силы воли угасала, толстый покров сомнений, усталости и пессимизма душил его ум. Вместо того чтобы отдавать направо и налево четкие ясные приказы, он невнятно и прерывисто говорил сам с собой. Он был человеком, упавшим с вершин власти, и нуждался в помощи, чтобы привести в порядок свои спутанные мысли. Реньо де Сен-Жан д'Анжели сказал ему: "Сир, я прошу вас не бороться более с превосходящими силами обстоятельств. Время летит, и враг подступает все ближе. Не дайте палатам и народу оснований обвинить вас в том, что вы препятствуете миру..."
      Пламенный гнев и энергичность нескольких предшествующих минут уступили место раздражению. "Посмотрим, - отрывисто сказал он. - Я и не собирался отказываться от отречения. Но я хочу, чтобы мне дали возможность обдумать это спокойно. Велите им подождать".
      Однако вскоре он приказал Люсьену взять перо и бумагу и продиктовал ему прокламацию об отречении. Он наконец принял решение, он отрекался в пользу сына и требовал, чтобы регентстство было оформлено немедленно. С прокламации были сделаны копии и отправлены в обе палаты, где их прочли одновременно в два часа пополудни. Человеком, который сообщил долгожданную новость палате представителей, был Фуше. Основным предметом долгих дебатов в тот день, завершившихся лишь в девять часов вечера, было избрание Временного правительства. В итоге власть была передана от Наполеона и его совета министров Исполнительной комиссии, состоявшей из пяти членов, трое из которых (Карно, Фуше и генерал Гренье) были избраны нижней палатой, а двое других (Кинетт и Коленкур) - выдвинуты палатой пэров.
      Одно из самых шокирующих событий дня произошло после того, как Карно зачитал объявление об отречении верх-ней палате. Затем он принялся читать утешительное сооб-щение от военного министра относительно военной ситуации, когда успокаивающий поток его речи был грубо прерван.
      "Это неправда!" - громогласно вскричал кто-то. В собрании наступила тишина, и все повернулись, чтобы посмотреть, кто это говорит. То был маршал Ней, который прибыл в Париж за несколько часов до того и, будучи пэром, пришел принять участие в дебатах в тот страшный час. Он продолжил свою речь: "Новости, данные вам министром внутренних дел, - ложь, каждое слово ложь. Противник победил нас по всем пунктам. С того времени, как я был под командованием императора, я видел лишь сплошной хаос".
      Маршал кратко обрисовал положение дел в кампании Ватерлоо. Повсюду воины исполняли свой долг, говорил он. Но командование совершало чудовищные ошибки, которые привели к катастрофе, ни с чем не сравнимой и не поддающейся исправлению. "Через шесть-семь дней противник может оказаться в сердце столицы. Нет никакого другого средства спасти страну, кроме как начать переговоры".
      Пэры слушали его, остолбенев. До сих пор никто не говорил им, что положение безнадежно. Они не были готовы к таким суровым реалиям. Ошибки, о которых говорил Ней, очевидно, были сделаны Наполеоном, но это они также не желали принимать. Париж был полон слухов о якобы имевших место грубых просчетах маршалов в Бельгии, и Нея больше всего обвиняли в поражении кампании. Его обвинял Наполеон, а то, что говорил Наполеон, повторяли все. Против Нея легко можно было выдвигать правдоподобные обвинения, однако никто не знал, с какими трудностями ему пришлось столкнуться. Ней видел и претерпел ошибки командования. Это были ошибки Наполеона, вопиющие, непростительные ошибки, включая опасные промедления, недостаточное внимание в решающие моменты, непрестанная недооценка противника и неопределенные указания. Однако пэры подозрительно посматривали на князя Московского и, помня его предательство по отношению к Людовику XVIII, были склонны думать, что сейчас он предает Наполеона. Действительно, Нею следовало бы промолчать, поскольку это он проложил путь для возвращения Наполеона, хотя его и заставили это сделать обманным путем, и потому он не был свободен от ответственности за то ужасное debacle, в которое оказалась повергнута Франция.
      Столица была беззащитна перед противником, в точности, как и сказал Ней. Но все же политиков главным образом заботила власть. Формировались комиссии и делегации, и люди боролись за свои места. Люсьен, потерпевший неудачу, убеждая своего брата прибегнуть к силе в отношениях с палатами, сейчас предпринимал все возможное, чтобы облегчить участь своей семьи, возведя своего племянника, короля Рима, на вакантный трон. Его обильное красноречие было растрачено впустую в течение дня в попытках возбудить у палаты пэров энтузиазм в отношении юного принца.
      На протяжении того дня, 22 июня, на улицах проходили демонстрации в поддержку Наполеона, зачастую они принимали самые преувеличенные формы; так, на Вандомской площади около двух-трех сотен людей встали на колени перед колонной, воздвигнутой в честь их героя. Все эти преданные поклонники пребывали в настроении довольно опасном, и любой, кто отважился бы улыбнуться или выразить сомнение, вполне вероятно, мог подвергнуться немедленной атаке. В течение вечера происходило множество стычек между бонапартистами и роялистами. Кроме того, сразу после того, как стало известно об отречении, резко возрос курс акций, и это явилось мерилом всеобщего успокоения.
      23 июня Фуше был избран председателем Временного правительства, но Наполеон оставался в Елисейском дворце, словно бы не зная, что предпринять дальше. На протяжении дня его сторонники пытались поспособствовать делу Наполеона II, но безуспешно. Фуше искал возможности наладить отношения с Людовиком XVIII, и число сторонников роялистов росло с каждым часом.
      Между 18 июня и подписанием капитуляции Парижа 3 июля военные операции происходили спорадически, союзники продвигались в глубь Франции, в то время как Груши (ныне сменивший Сульта на посту главнокомандующего) отступал перед ними. Захватчикам было оказано мало серьезного сопротивления, хотя в одном или двух местах происходили ожесточенные столкновения, например, в Вийер-Коттере, где Вандамм и Пирх II сошлись на поле битвы 28 июня.
      Дневник капитана Мерсера представляет нам картину того, что происходило в Ватерлоо с тех пор, как закончилась битва, и предлагает свой взгляд на настроение как победителей, так и побежденных. На рассвете 19-го числа он и его солдаты обнаружили в Угумоне колодец и позаботились о том, чтобы дать воды раненым на поле. Он пишет: "Их благодарность была беспримерна, как и их горячечные благословения, которые они призывали на нас за это мимолетное облегчение. Французы в целом были особенно благодарны, и те, кто был в состоянии, вступали с нами в разговор о событиях вчерашнего дня и о том, какая судьба их ожидает. Все унтер-офицеры и рядовые были едины во мнении, что офицеры обманули их и предали, и, к моему удивлению, почти все они осыпали бранью Бонапарта как причину своего несчастья. Многие умоляли меня пристрелить их сейчас же, поскольку в тысячу раз больше желали уж скорее умереть от руки солдата, чем быть оставленными на милость этих подлых бельгийских крестьян".
      Повсюду французы умоляли английских солдат остаться с ними: "Они видели в нас братьев-солдат и знали, что в нас довольно чести, чтобы не причинять им вреда. ёНо в тот же миг, когда вы уйдете, эти подлые крестьяне сначала будут издеваться, а затем жестоко расправятся с нами". Увы! Я знал это даже слишком хорошо".
      Одного молодого француза Мерсер попытался спасти вскоре после рассвета. Он был гренадером, пал неподалеку от места расположения шотландцев и всю ночь простонал, лежа от них всего в нескольких шагах.
      "Он был необыкновенно интересным человеком - высокий, красивый, и совершенный джентльмен в манерах и речи, однако на нем была одежда рядового. Мы поговорили с ним некоторое время, и его мягкое и дружелюбное обращение было чрезвычайно приятно. Нас всех глубоко заинтересовал наш несчастный пленник, и мы делали всё, что было в наших силах, кои состояли в добрых словах и отправке двух внимательных людей отвести его в деревню необыкновенно болезненное предприятие, поскольку тогда мы обнаружили, что, помимо пули, ранившей его в лоб, он получил еще одну в правое бедро, которая, при том что он был босиком, не могла не сделать его путешествие и изнурительным, и болезненным".
      Другая интересная встреча произошла у него с пожилым уланом Старой гвардии, который благодаря величайшей стойкости поднялся над своими собственными страданиями, чтобы помочь и ободрить раненых товарищей. Мерсер обнаружил его в тот момент, когда он говорил речь о необходимости мужества и независимости в жизни. Он сидел на земле, жестикулируя одной рукой, в то время как другая лежала оторванной рядом с ним. Одна пуля, вероятно, картечная, вошла в его туловище, другая сломала ему ногу. Мерсер оказал ему единственную помощь, какую только мог предложить, - дал ему выпить холодной воды и заверил, что вскоре будут высланы повозки, чтобы подобрать раненых.
      "Он поблагодарил меня с той любезностью, на которую способен только француз, и живо расспросил меня о судьбе своей армии После необыкновенно интересной беседы я попросил его отдать мне свою пику на память Глаза старика посветлели, пока я говорил, и он горячо уверил меня, что ему доставит большую радость увидеть ее находящейся в руках бравого солдата, а не отобранной у него, как он опасался, этими подлыми крестьянами". (Французского солдата звали Клеман, он был из 7-й роты улан Императорской гвардии. Его пика была чтима на протяжении всей долгой жизни Мерсера и каждый год 18 июня стояла на лужайке перед Коули Коттеджем, домом Мерсера, обвитая розами и лавром.)
      Вечером 19-го шотландцы встали биваком в миле от поля во фруктовом саду, где "дерн был гладким, точно бархат, и совершенно сухим". Мерсер выкупался в бадье с водой и переменил одежду. "Я впервые разделся с тех пор, как покинул Страйтем - четыре полных дня и три ночи. Можете себе представить, с каким наслаждением я избавлялся от моего окровавленного одеяния". Еда имелась в изобилии: ветчина и сыр, яйца, молоко и сидр. "За нашим столом, если так можно назвать свежий дерн у подножья яблочного дерева, царило веселье; за грогом и сигарами нам удалось провести не-обыкновенно приятный вечер". Они были счастливыми победителями, и плотная еда и ночной сон были для них блаженством.
      Двигаясь на юг вместе с армией, войска Мерсера пересекли границу и вошли во Францию 21-го числа. (Может показаться невероятным, что в войсках осталось в живых достаточно людей для активных действий. Однако в момент инцидента с пруссаками многие находились в тылу вместе с ранеными, остальные незадолго до конца сражения были посланы за новой порцией боеприпасов.) Это событие было воспринято французами спокойно. "Насколько я знаю этих людей, - пишет Мерсер, - представляется крайне сомнительным, чтобы их хоть самую малость беспокоило то, кто ими правит. Так это или нет, мы без сомнения вступили во Францию в окружении веселой и приветствующей нас толпы".
      Проведя 23 июня в Монтее, на следующий день войска двинулись в соседнюю деревню, Форе. Здесь население также выглядело довольно бодро, и вскоре к биваку стали подходить женщины и девушки, они продавали вишни и вели себя вполне непринужденно. По приказу герцога Веллингтона повсюду был расклеен манифест, который весьма по сердцу пришелся деревенским жителям, поскольку, по словам Мерсера, "он содержал уверения в том, что с ними будут обращаться как с джентльменами и они не будут подвергнуты наказанию, которого Франция как государство столь явно заслуживает". Более того, людям было обещано, что в армии союзников будет поддерживаться строжайшая дисциплина, и всё необходимое войска будут приобретать за полную стоимость. Поэтому английские солдаты дорого платили за свои вишни.
      Людовик XVIII также уже находился на французской земле, вернувшись после отсутствия столь удивительно и приятно короткого, чтобы занять свои дворцы и трон. В тот вечер он должен был проехать через Форе на пути в Кату, и в знак уважения Мерсер и один из его офицеров выехали из деревни ему навстречу.
      "Кортеж состоял из нескольких карет, сопровождаемых примерно двумя эскадронами Королевских телохранителей - прекрасных молодых людей (одни джентльмены), одетых подобающе: в сине-красной форме, изящно отделанной серебряным кружевом, в серебряных греческих шлемах с золотыми солнцами впереди, самых красивых, какие я только видел. Король находился в последней карете, по обеим сторонам от него ехали герцог Беррийский и генерал, с которым я познакомился на плацу неподалеку от Алоста. Мы отошли к обочине, когда кортеж проходил мимо. Как только герцог Беррий-ский и генерал увидели нас, они подъехали ближе и, протягивая к нам руки для рукопожатия, обрушили на нас такой поток комплиментов и поздравлений, что покраснели даже наши лошади. Его Королевское Высочество никогда не сможет в полной мере выразить свою благодарность английскому государству, и т. д. и т. п., ему не терпится увидеть нас в Париже, так-то и так-то, в самом деле, и т. д. и т. п.".
      К вечеру 29-го остатки Северной армии достигли Парижа. Блюхер сделал своим штабом Сен-Дени в пригороде столицы, Веллингтон остановился в Сенли.
      В ту ночь Мерсер достиг Пон-Сен-Максенса на Уазе. Приблизившись к реке, он с некоторым недовольством подумал о том, что французы тоже могли сделать стоянку в подобном месте. Он удивлялся, почему кавалерии было позволено наступать в глубь этой страны в одиночестве, оставляя далеко позади пехоту. Он пишет: "Разумеется, герцог знал, что никакого сопротивления не будет, и все же трудно было представить, что произошло с французской армией, которая, как мы знали, отступала впереди нас ...Никакого сопротивления не было. Вместо того чтобы увидеть, как берега Уазы разукрашены пушками и блестят штыками, вместо разъезженных дорог и вытоптанных полей, лесов, полных вооруженных солдат, и города, полного гренадеров, вместо всего этого мы увидели мирное население прекрасной страны, тружеников на полях и рыбаков на реке, а стада коров и овец в безопасности мирно паслись на зеленом ковре, выстилавшем долину".
      С наступлением союзников на Париж Фуше предпринимал все усилия для достижения мирного соглашения на наилучших условиях, поскольку ему было необходимо удержаться у власти еще при одном режиме. И хотя он и Исполнительная комиссия изображали некоторые приготовления к оборонительной войне, их неотложные меры не продвинулись дальше законодательных процедур. Дипломатический контакт был установлен с союзниками еще ранее, 24 июня, а 27-го на встрече с министрами и ведущими парламентариями, созванными Фуше, были избраны уполномоченные для общения с противником. К 30-му стало ясно, что невозможно даже поставить вопрос о том, чтобы союзники довольствовались перемирием, им нужна была капитуляция. И поскольку даже самые упрямые генералы вынуждены были смириться с тем, что оборонять Париж невозможно, капитуляция Парижа была назначена на 3 июля во дворце Сен-Клу. По условиям конвенции, это было чисто военное соглашение, столица капитулировала и армии предписывалось занять позиции за Луарой. Через несколько дней Людовик XVIII был восстановлен на троне, и, не без участия Талейрана, Фуше был назначен министром полиции.
      На протяжении этих дней одна из главных трудностей правительства заключалась в присутствии Наполеона вблизи центра событий. С одной стороны, трудно было убедить союзников, что отречение не является простым фарсом, с другой стороны, сам факт его видимого присутствия явился причиной участившихся беспорядков в столице. Находясь в Елисейском дворце, Наполеон не отказывал себе в удовольствии появляться в саду и приветствовать оттуда толпу, в то время как, глядя на это, раздосадованные роялисты предрекали новые несчастья для страны. Именно по этой причине 25 июня, по требованию Фуше, он покинул Париж, отправившись поначалу в Мальмезон, а впоследствии в Рошфор.
      В Мальмезоне Наполеону не давала покоя мысль, что вдруг неожиданно может представиться некоторая возможность, которая позволит ему взять ситуацию под свой контроль. Ему казалось, что армия может выступить на его стороне и вынудить парламент послать за ним.
      Стояла прекрасная жаркая погода, он ждал новостей, проводя много времени в блистательных садах, беседуя с Гортензией, которая вновь оказала ему гостеприимство. В мыслях он часто обращался к Жозефине и вновь спросил о портрете, с которого Гортензия обещала заказать для него копию. Как и в свой предыдущий визит в мае, он, казалось, был подавлен сознанием того, что все в его жизни пошло не так с тех пор, как он расстался с Жозефиной ради удовлетворения своих амбиций.
      Мария Луиза, инструмент в руках его врагов, будучи на отдыхе в Бадене, встретила новость о великой победе при Ватерлоо с тщательно разыгранным безразличием. Однако одна из ее фрейлин прямо-таки плясала и пела от радости, что, несомненно, выражало чувства ее патронессы. Теперь Марии Луизе для полного счастья недоставало только одного, а именно, возвращения графа Нейпперга, который оказался глубоко вовлечен в военные и политические события, поскольку был призван возглавить кампанию против Мюрата. (Мюрату предстояло быть казненным в Пиццо, на южном побережье Италии, 13 октября 1815 года при безрассудной попытке вернуть себе власть над Неаполем.)
      Одной из главных забот Наполеона в то время был выбор места для своего изгнания, на случай, если произойдет худшее и ничто не сможет спасти его от подобной участи. Коленкур рекомендовал Россию, где провел несколько приятных лет в качестве французского посла. Однако Россия Наполеону не нравилась, он чувствовал, что предпочел бы Англию. "Англии, - говорил он, будет приятно увидеть меня просящим у нее приюта, поскольку Англия щедра. Там я обрету единственное утешение, доступное человеку, когда-то правившему миром, - единение с просвещенными умами". Один из его друзей сообщил ему, однако, что англичане долгое время испытывали к нему острейшее чувство злобы и что ему не стоит рассчитывать на пресловутую политическую щедрость, по крайней мере, в данное время. Они убеждали его обратить свои помыслы к Америке. Наполеон примирился и с этим. Америка тогда еще вызывала у европейцев идиллические ассоциации. "Поскольку мне отказано в обществе людей, - говорил он, - я найду себе убежище в самом сердце природы, там я буду жить в уединении, что так созвучно моим недавним размышлениям". Если он и не использовал именно эти слова, записанные Тьером, то они, по крайней мере, похожи на те, какие любой образованный человек того времени мог бы сказать, потягивая бренди после обеда.
      Придя к подобному решению, он послал записку в Париж, требуя, чтобы два военных фрегата, находящиеся на рейде в Рошфоре, были для него зарезервированы. В ответ Фуше отдал два фрегата в его распоряжение и послал союзникам обращение с просьбой об эскорте. Однако к 28-му числу выяснилось, что союзники желают сами решить судьбу Наполеона и что у него нет шансов на свободное плавание. И тогда Фуше выразил свою озабоченность тем, что ему следует покинуть пригород Парижа, где ему грозит опасность быть схваченным пруссаками. В ночь на 28 июня он послал в Мальмезон уполномоченных с рекомендациями Наполеону немедленно выехать в Рошфор, где фрегаты снимутся с якоря, не дожидаясь разрешения.
      Однако Наполеон не уехал, не предприняв предварительно одной последней попытки убедить парламент поставить его во главе армии с целью нанести удар по наступающему противнику. Рано утром 29-го, одетый в военную форму, он объяснял свой план действий генералу Беккеру, которого затем отослал галопом в Париж со своими предложениями. В качестве генерала Бонапарта он мог дать сражение под Парижем и отказаться от командования, как только победа будет завоевана. Исполнительная комиссия холодно отвергла это предложение, а последними словами Фуше были: "Наполеон никак не сможет изменить положение дел. Его появление во главе армии будет лишь стоить нам еще одной катастрофы и разрушения Парижа. Дайте ему уехать, поскольку нас просят доставить его противнику, и мы не можем отвечать за его безопасность более чем на несколько часов".
      Вернувшись в Мальмезон, генерал Беккер нашел там Наполеона и его адъютантов готовыми тотчас вскочить на лошадей, все они были совершенно уверены, что пруссаки практически у них в руках. Однако теперь им приходилось признать свое поражение. Наполеон понял, что все кончено и он должен уехать. Прусская кавалерия находилась уже в Сен-Жермене, и он больше не был в безопасности. Пройдя в свой кабинет, он оставил там свою шпагу, затем сменил военную форму на скромный темный штатский костюм. Он попросил открыть ему комнату Жозефины и некоторое время пробыл там в одиночестве. Кареты были готовы к его отправлению, и он покинул Гортензию, своих братьев и многочисленных собравшихся офицеров. Все были в слезах, от самого Бонапарта до солдат на постах, которые, по свидетельству очевидцев, зарыдали, когда он двинулся в путь. Наполеон, этот гибкий характер, всегда беззаветно отдававшийся настоящему, принял бледный и трагический вид. Откинувшись назад в своей карете, он молчал до самого Рамбуйе, где остановился на ночлег. Всегда любивший актеров и преданный классической трагедии, он и сам был великим актером на сцене жизни, энергично принимаясь за каждую роль и внимательно следя за тем, чтобы быть одетым к лицу. Можно лишь гадать, не был ли в самом деле вид его друга Тальма, важно вышагивающего на подмостках Theatre Francais, той первоначальной причиной, заставившей его отдать свое сердце императорской власти. Со своей непревзойденной энергией и жаждой опыта он мог сыграть много ролей, каждая из которых была бы впечатляющей и убедительной, но без намека на внутреннее единство. Он мог быть Шарлеманем, мог быть Августом, он мог равным образом быть Вертером или Гамлетом. Он явил собой замечательный спектакль человеческой личности, обладающей самыми великолепными качествами, добродетелями и недостатками, разнообразными способностями и силами, не слитыми воедино, но поочередно берущими над ним верх с драматическими и часто взрывоопасными последствиями.
      В пути его сопровождали несколько избранных друзей, включая Бертрана, который ехал вместе с ним в его карете. За ними следовала свита и несколько слуг, все они прибыли в Рошфор 3 июля. Здесь Наполеон задержался на пять дней, ища способ покинуть страну. Положение его стало необыкновенно трудным. Временное правительство сделало все возможное, чтобы помочь ему бежать, но всё же ему не могли дать больше, нежели рискованный шанс ускользнуть в море никем не замеченным. Два военных фрегата ожидали его, однако на выходе из гавани стоял на страже английский крейсер "Bellerophon" ("Беллерофон(т)"). Преданные военные и моряки толпились вокруг, давая советы, и казалось, что у него есть реальный шанс уехать на нейтральном корабле. Однако Наполеон никак не мог принять решение, по-видимому, не желая попытать счастья в море. Армия уже отступила в долину Луары согласно условиям перемирия. Жозеф Бонапарт, будучи сам на пути в изгнание, поддерживал контакт с некоторыми генералами и прибыл в Рошфор со срочным сообщением. Наполеона умоляли идти к Луаре, принять на себя командование и продолжить войну. Но он понимал, что было слишком поздно, и с сожалением говорил о возможности, упущенной в Париже.
      8-го числа из Парижа для него прибыли прямые указания покинуть страну. Временному правительству оставалось править лишь несколько часов, Его Христианскому Величеству предстояло вновь занять свое место. Роялистское правительство должно было быть крайне скупо на милости. Фрегаты могли увезти Наполеона куда тот пожелает, за исключением побережья Франции. Поэтому Наполеон позволил отвезти себя в Заале. В это самое время Париж праздновал приход Людовика XVIII. Встречный ветер и присутствие британских военных не давали фрегатам отплыть, и, таким образом, прошла еще одна неделя. Из Парижа поступили тревожные сведения о том, что роялисты планируют схватить его, и это вынудило его выбирать между попыткой уйти в море и капитуляцией англичанам. Он остановил свой выбор на последнем.
      Утром 15-го числа его компаньоны, предварительно договорившись с капитаном обо всех необходимых формальностях, в шлюпке доставили Наполеона на "Bellerophon", где его встретили со всеми подобающими почестями, как правящего монарха. В то же самое время по его просьбе Гурго было предоставлено легкое морское судно, в котором он должен был немедленно отплыть в Англию и доставить принцу-регенту письмо. В письме говорилось: "Ваше Высочество,
      перед лицом тех, кто делит мою страну, и враждебностью великих европейских держав я закончил мою политическую карьеру. Я иду, подобно Фемистоклу, присесть у британского очага. Я вступаю под защиту закона, обращаясь с просьбой к Вашему Высочеству как самому могучему, самому постоянному и самому щедрому из моих противников.