Декостера отпустили, в его услугах больше не было необходимости. Бертран вручил ему золотой наполеондор в уплату за его службу на протяжении последних двадцати четырех часов. Вряд ли это могло послужить достаточной компенсацией за разоренный дом и в особенности за то, что, уходя, императорская свита реквизировала у него лошадь; но Бертран был слишком встревожен, чтобы проявлять щедрость. Таковы были превратности войны, и, идя пешком обратно в Бель-Альянс, Декостер мог размышлять о том, что если бы французы победили, Наполеон и его компания на радостях сделали бы для него гораздо больше. (В конечном счете Декостер хорошо заработал в качестве гида по полю битвы.)
      Наполеон продолжил свой путь, и через некоторое время был в безопасности по ту сторону границы. Тысячи людей наводили панику в деревне. Пока одни пересчитывали награбленное, другие мужественно боролись малыми группами, защищая свои знамена и помогая раненым или тем, кто был ранен более серьезно, чем они сами. Генерал Дюрютт, ослепший от крови, которая текла из раны на лбу, опираясь на плечо сержанта кирасиров, шел через границу, стремясь очутиться в безопасности. Маршал Ней шел пешком среди толпы и едва не падал от усталости и пережитого потрясения. Ему помогал капрал, поддерживавший его, пока наконец его не узнал майор-улан и, спрыгнув со своей лошади, не помог ему на нее взобраться, сам продолжая путь пешком.
      В 9 утра Наполеон достиг укрепленного города Филипп-вилля. Обнаружив, что ворота заперты, он был вынужден ждать, когда его впустят, пока не вышел комендант и не узнал его. Здесь он присоединился к герцогу Бассано и другим офицерам. Отдохнув, они составили свои планы и разослали сообщения. Генералам, остававшимся во Франции, были даны указания, командирам укреплений на границе было приказано приготовиться к наступлению. Бегущим солдатам предписывалось собраться в Лаоне, Суассоне и где-то еще. Хотя было ясно, что его игра проиграна, Наполеона обуревало желание продолжить войну любой ценой. Теперь альтернативой его отречению от власти было превратить всю Францию в поле битвы, чтобы теперь вся нация боролась за его выживание. Если удастся выиграть время, может произойти нечто неожиданное и принести ему какие-либо преимущества. В этом мире вечных перемен необходимо было ждать, и в изменившихся обстоятельствах он мог восстановить власть, единственное, ради чего ему стоило жить. Однако для этого вся Франция должна была отождествлять себя с ним и вместо "Наполеон в опасности" говорить: "Франция в опасности".
      Из Филиппвилля он послал два письма своему брату Жозефу. Одно предназначалось для прочтения совету, президентом которого являлся Жозеф, и в нем содержался неверный отчет о проигранной битве. Другое было личным посланием, в котором он признавал, что армия разбита, но с уверенностью говорил о ресурсах Франции, на которые теперь был намерен опереться, и высказывал намерение продолжать войну до последней возможности. "Все можно исправить, - писал он. - Дай мне знать, какой эффект этот ужасный скандал произвел на палату. Думаю, депутаты понимают, что в нынешнее время кризиса их долг состоит в том, чтобы объединиться со мной ради спасения Франции. Подготовь их к тому, чтобы они достойно поддержали меня".
      Пока Наполеон занимался в Филиппвилле своей корреспонденцией, его гонец, посланный из Катр-Бра, настиг Груши неподалеку от Вавра. Накануне Груши и его крыло армии сражались до 11 вечера, и битва с Тильманном закончилась неопределенностью. Несмотря на вдвое меньшую численность, пруссаки вели сражение великолепно и смогли загнать французов в угол. Обе стороны встали биваком на ночь там, где воевали, и битва продолжилась утром. Пруссаки были очень обрадованы новостью о победе на равнине Мон-Сен-Жан, которая поступила вместе с информацией о том, что Пирх I приближается, чтобы отрезать Груши пути к отступлению. Несмотря на некоторое воодушевление, которое вызвала эта новость, им в конце концов пришлось отступить перед превосходящими силами противника, и Тильманн объявил общее отступление по брюссельской дороге. Схватка завершилась примерно в 10.30, и Груши, до сих пор еще не знавший, чем закончилась основная битва, решил, что Наполеон должен был завоевать победу, и потому приготовился маршировать к Брюсселю. Но в это время из Катр-Бра прибыл гонец Наполеона.
      Его привели к Груши, который подумал, что тот или пьян, или сошел с ума, поскольку он бормотал что-то нечленораздельное с диким рассеянным видом, и его долго никто не мог понять, но наконец после упорных расспросов Груши и его генералы узнали, что их правителя постигло несчастье, что они сами теперь находятся в большой опасности и должны как можно скорее отступать. Катастрофическая новость. Победоносная армия Блюхера была близко и свободно могла обрушить на них всю свою мощь. По крайней мере, теперь Груши был хозяином самому себе и мог не бояться пойти против воли Наполеона. Было ясно, что с Наполеоном покончено. Действуя с необычайной энергией, Груши искусно и скоро маневрировал при поддержке Вандамма, демонстри-ровавшего все свое высочайшее мужество и решительность. Им предстояло спасти правое крыло армии Груши (Жерар был серьезно ранен во время сражения накануне днем), отступить строем перед преследующим их противником, пробиться из нескольких исключительно трудных участков и не только сохранить снаряжение, но и попутно хорошенько позаботиться о раненых. Способность Груши справиться с этим труднейшим отступлением ставит под сомнение его вину в проигрыше битвы при Ватерлоо.
      Наполеон находился в Филиппвилле, а Груши получал известия о поражении, в то время как Веллингтон в Брюсселе был занят радостным отчетом о сражении, который он начал писать еще в Ватерлоо. За этим занятием его застал мистер Томас Криви, который и поздравил Веллингтона с победой. Криви пишет: "Он привел множество наблюдений в своей краткой, естественной и прямолинейной манере, будучи все время совершенно серьезным, не выказывая ни малейших признаков какого-либо торжества или радости. "Это было чертовски серьезное дело, - сказал он. - Блюхер и я потеряли 30 000 человек. Это было чертовски хорошо - острейшее соперничество равных". Затем, расхаживая взад-вперед, он воздал хвалу тем гвардейцам, что защищали ферму (Угумон) от многократных атак французов; затем он похвалил все наши войска, постоянно произнося слова восхищения мужеством солдат. Он так часто повторял, что это было так хорошо - такое соперничество, что я спросил его, действительно ли французы на этот раз дрались лучше, чем когда-либо. "Нет, - сказал он, - они всегда так дрались с тех пор, как я впервые увидел их в Вимейре". Затем он сказал: "Ей-богу, не думаю, что это было бы сделано, если бы меня там не было".
      Брюссель три дня пребывал в ажиотаже, все, кроме партизан Наполеона, ликовали. Но даже тогда важность победы еще не была осознана полностью. Хотя в течение ночи 18-го числа стало известно, что французы разбиты, еще несколько часов ходили слухи, что после отступления они обошли армию Веллингтона и захватят Брюссель на следующее утро. Фанни Бёрни 18-го числа попыталась уехать с друзьями в Антверпен, но достать транспорт было невозможно. Ее друзья отправились в путь 19-го на заре, несмотря на новости о победе, так как не могли даже предполагать, что война практически закончена. Фанни Бёрни осталась в Брюсселе. Но вплоть до 20-го числа, отмечает она, еще не было полной и радостной уверенности в "несравненном триумфе несравненного Веллингтона". Далее она пишет: "Я встретила возле посольства старого английского офицера, он сообщил мне необычайно интересные и любопытные сведения, уверяя меня, что в экипаже Бонапарта, который был захвачен, нашли уже отпечатанные и даже датированные Лакенским дворцом прокламации, объявляющие о поражении союзников и триумфе Бонапарта! Но никакая радость не могла избавить меня от смертельного отчаяния и дрожи, когда я слушала его описание поля битвы. Сколько погибших! Груды, массы, горы погибших покрывали равнины!"
      Оставив маршала Сульта в Филиппвилле для того, чтобы собрать вместе и заново сплотить как можно большую часть армии, Наполеон в своем экипаже продолжил путь в Париж. Он ехал один. За ним следовали две кареты, в которых находились герцог Бассано, Бертран, Друо, Гурго, Флао и Лабедойер. Они избрали извилистый маршрут. Поздно ночью (в понедельник, 19-го числа) они достигли Мезира и с трудом смогли поменять лошадей, прежде во множестве реквизированных в пользу армии. Пока они дожидались, губернатор города, командующий крепостью и группа офицеров штаба почтительно стояли у экипажей. Говорили мало и тихо, подавленные несчастьем люди вели себя, точно на похоронах. В полночь им предоставили лошадей, и экипажи уехали. Следующая остановка была в Мобер-Фонтене по пути в Лаон. Здесь, очень рано утром во вторник, Наполеон и его спутники позавтракали в Hotel du Grand Turc, причем известно, что Наполеон съел пару яиц. Они сняли там номера и проспали несколько часов. Затем путь был продолжен, и вся группа достигла Лаона между шестью и семью часами вечера. Здесь они остановились на окраине, в Hotel de la Poste, и, пока несколько помощников отправились уведомить власти города о его прибытии, Наполеон мерял шагами двор, уставившись в землю. В таком виде его наблюдала толпа местных жителей, которые не осмеливались даже подать голос, чтобы его поприветствовать.
      Вскоре прибыла почетная стража, за ней следовали командующий, префект департамента вместе с муниципальными советниками и различные генералы. Наполеон поздоровался и посовещался с ними. Однако в Лаоне он остановился лишь на несколько часов. Дав указания относительно принятия в этом районе военных мер, он принялся за официальный бюллетень для Moniteur, посредством которого народу должно было стать известно о поражении при Ватерлоо. Диктовать его он начал еще в Филиппвилле и здесь закончил. Это была жалкая работа, содержавшая по большей части самооправдания и ни слова правды. Лучше бы он просто изложил факты, как бы ужасны они ни были, поскольку это уже не могло ухудшить положение, а честное и открытое признание своего поражения вызвало бы к нему некоторое уважение. Вместо этого, представляя все так, словно это была не его вина, он измыслил любопытную историю о битве, которая была практически выиграна, если бы не глупость солдат, которые впали в панику, когда для этого не было ни малейших оснований.
      Около десяти или одиннадцати вечера он и его спутники вновь сели в экипажи и продолжили путь. Проведя ночь в дороге, они прибыли в Париж в 8 утра в среду, 21 июня. Наполеон отсутствовал всего девять дней.
      К тому времени Груши со своей армией уже находились в безопасности на другом берегу реки возле Намюра и намеревались в течение дня пересечь границу и собраться возле Живе. Далее к западу Блюхер и Веллингтон уже вторглись во Францию.
      Наполеон поехал прямиком в Елисейский дворец. Его письма к Жозефу, посланные из Филиппвилля, прибыли накануне днем, однако что касается общественного мнения, то Наполеон оказался гораздо проворнее, нежели плохие новости. Воскресным утром, когда солдаты на поле Ватерлоо ожидали начала сражения, парижане были разбужены салютом из пушек у Дома Инвалидов в честь победы при Линьи, а вчерашние газеты еще были переполнены яркими описаниями успеха французского оружия. Помимо министров, мало кому было известно о катастрофе, да и те не были полностью информированы. Жозеф зачитал им вслух письмо, посланное с этой целью Наполеоном, и более они ничего не знали.
      Коленкур, министр иностранных дел, встретил Наполеона в Елисейском дворце, верный и преданный ему, как всегда, но необыкновенно встревоженный. Встреча с министрами была назначена на утро.
      Бледный и измученный, Наполеон говорил, едва дыша. "Армия творила чудеса, - сказал он. - Затем их охватила паника. И все пропало. Ней вел себя как сумасшедший - заставил меня перерезать всю кавалерию - я больше не могу - я должен отдохнуть хоть два часа, прежде чем заняться делами". Он остановился, чтобы приказать приготовить ванну, а затем продолжил объяснения. Судьба трижды отнимала у него победу. Но еще не все потеряно. Он рассчитывает, что обе палаты сплотятся вокруг него и предоставят возможность спасти страну; когда договоренность об этом будет достигнута, он вернется в Лаон.
      Коленкур не скрывал от него тот факт, что депутаты были настроены враждебно; он выражал опасение, что император не найдет в их лице той поддержки, на которую надеется, и очень сожалел, что он не остался в окружении своей армии, которая составляет его силу и защиту.
      "У меня больше нет армии, - сказал Наполеон. - У меня есть лишь дезертиры. Но я найду и солдат, и пушки. Все можно исправить. Депутаты поддержат меня, думаю, вы их недооцениваете. Большинство из них - добрые французы. Лишь Лафайет и несколько других против меня. Я стою на их пути; они хотят действовать по своему усмотрению, а мое присутствие будет держать их под контролем".
      Наполеон удалился к своей ванне. Однако в тот час желанное отдохновение вряд ли было возможно, и едва он успел погрузиться в источающую пары воду, как ему доложили о прибытии военного министра. Допущенный к нему Даву, находясь в состоянии острейшей тревоги, вошел к императору с низким поклоном. Наполеон приветствовал его словами: "Eh bien, Davout, eh bien!" ("Ну, полно, Даву, полно!" - фр.). И со своим пристрастием южанина к экспрессивным жестам и неизменной беспечностью он поднял вверх свои короткие, но тяжелые руки и резко опустил вниз, так что вода из ванны душем окатила великолепную форму Даву. За сим последовало описание несчастья, перемежаемое горькими жалобами в адрес Нея. Даву, попытавшись замолвить за Нея словечко и обнаружив, что Наполеон его не слушает, призвал своего монарха действовать как можно энергичнее. Согласно Даву, самой насущной необходимостью было объявить перерыв в работе двух палат, иначе они парализуют все меры, которые захочет принять Наполеон.
      Вслед за Даву пришли Камбасерес, президент палаты пэров, и Пейрюсс, казначей. Затем, после того как Наполеон вышел из ванны, прибыл граф Лавалетт. Наполеон, пишет Лавалетт, принял его в своем кабинете, поприветствовав его "жутким эпилептическим смехом".
      Так начался этот кошмарный день середины лета.
      17.
      Наполеон и его министры;
      действия Лафайета;
      Наполеон вынужден отречься;
      он уезжает из Парижа в Мальмезон;
      капитуляция Наполеона;
      окончание военных действий
      Пока Наполеон принимал ванну, съедал тарелку супа и давал аудиенцию в частном порядке тем министрам, с которыми нужно было совещаться поскорее, Елисейский дворец наполнялся жаждущими новостей людьми. Подъезжали министры, которых созвали на срочное совещание, и с ними - толпа других функционеров и высокопоставленных офицеров. Все, кто имел хоть какое-то право пройти во дворец, собрались внутри. Стоявшие достаточно близко охотно слушали, хотя тревога их при этом усиливалась, историю, которую рассказывали офицеры, прибывшие в столицу вместе с Наполеоном. Тем, кому было не слышно, что они говорят, оказалось достаточно лишь посмотреть на солдат Ватерлоо, чтобы понять, насколько страшна была катастрофа. Изорванная, запятнанная кровью одежда, бледные лица и слезящиеся красные глаза свидетельствовали о суровых испытаниях и потере всякой надежды.
      Жозеф и Люсьен Бонапарты прибыли и были допущены к брату. На некоторое время они заперлись втроем, затем, через некоторое время, вышли, и в десять часов началась встреча с министрами. Наполеон, возрожденный к жизни благодаря ванне, обретший вновь свой авторитет и уверенность, говорил в привычной ему легкой, обезоруживающей манере. Кратко обрисовав военные новости, он сказал, что вернулся для того, чтобы призвать страну к решению великой и благородной задачи. Если Франция поднимется для этого, враг будет разбит. Все ресурсы имеются. Армию можно будет вскоре собрать. Через несколько дней у него в Лаоне будет 65 000 человек, к 1 июля их будет 90 000. Корпуса Раппа и Ламарка, вызванные из Эльзаса и Вандеи, вступят в строй до 10-го, и в его распоряжении будет более 100 000 человек и артиллерии в изобилии. Вот-вот должны пойти на службу призывники 1815 года, будут и новые призывы. "За два месяца я призвал в Национальную гвардию 180 000 человек; неужто не смогу найти еще 100 000? Неужто мне нельзя дать 100 000 призывников? Тогда за нами встанут наши добрые патриоты и закроют собой бреши в наших рядах, и несколько месяцев такой борьбы подорвут терпение Коалиции..."
      Так он предложил обрушить на Европу тотальную войну, что являлось одним из необходимых атрибутов его системы. Он был готов приказать всем молодым людям своей родины повстречаться лицом к лицу со сценами, которые недавно видел в Линьи и при Ватерлоо.
      "Чтобы спасти страну, - разглагольствовал он, обращаясь к своей публике, - мне необходимо доверить огромную власть, временно - диктатуру. В интересах общества я мог бы захватить власть, но будет лучше, если палаты сами предоставят ее мне".
      Здесь, в совете министров, вокруг него было много старых друзей, и его выслушали с сочувствием. Однако, хотя Карно тепло высказался в пользу продолжения войны и, по-видимому, полагал, что палаты согласятся с любыми мерами, каких только пожелает император, у других министров не было иллюзий: они знали, что депутаты ни под каким видом не согласятся на возобновление диктатуры Наполеона. Коленкур, герцог Бассано и Камбасерес аргументировали необходимость для Наполеона действовать сообща со своим парламентом; с другой стороны, Даву настаивал на том, что палаты нужно немедленно распустить. Реньо де Сен-Жан д'Анжели предупредил, что парламент может потребовать отречения Наполеона, и Люсьен гневно заявил, что в таком случае его брат обойдется без парламента и спасет Францию в качестве диктатора. Люсьен действительно был готов хорошенько вспомнить роль, сыгранную им 18-го брюмера, когда он столь удачно содействовал своему брату в захвате власти. Сам Наполеон оставался в нерешительности, хоть и встревожил Фуше энергичностью своей речи. Готов ли он принять суровые меры? Нет. Если бы он чувствовал в себе прежнюю способность повелевать, он бы не заперся здесь на совещании, он уже действовал бы. "Этот дьявол в человеческом облике напугал меня сегодня утром! - в сердцах сказал Фуше в тот день одному знакомому роялисту. - Я уж было подумал, что он хочет начать все заново! К счастью, заново не начинают".
      Если Наполеон и его сторонники думали, как им поступить, Фуше, его главный враг, предпринимал очень разумные меры по обеспечению краха императора. Фуше больше, чем кто бы то ни было, ответствен за второе отречение императора. Он подготовил свои орудия в палате депутатов (Лафайет, президент Ланжюинэ, Мануэль, Жэй и Лакост) так, что им не составило труда повести палату в нужном направлении. У него были связи и среди роялистов, и среди либералов. После совещания министров, созванного накануне утром Жозефом, он сказал Лафайету, что Наполеон потерял свою армию и едет в Париж, чтобы собрать новую, и предположил, что первое, что он сделает, - это избавится от обе-их палат. Этого было более чем достаточно, чтобы заставить действовать такого человека, как Лафайет. В хитросплетениях своих интриг Фуше смог найти применение даже такому верному бонапартисту, как Реньо де Сен-Жан д'Анжели, убедив его в том, что династию Бонапарта может спасти лишь регентство при короле Рима, и уговорив его настаивать на отречении Наполеона в качестве лучшего тому средства.
      Пока Наполеон раскрывал совету министров свои планы оборонительной кампании против союзников, палата депутатов готовилась к решительным действиям. В умах выборных представителей зрело сильнейшее желание избавиться от Наполеона, в особенности теперь, когда дело его было проиграно. Слухи, распространенные Фуше относительно намерений Наполеона, возымели действие, и, пока министры заседали в Елисейском дворце, он проследил, чтобы в Пале-Бурбон были отправлены гонцы и проинформировали депутатов, что Даву и Люсьен давят на императора, убеждая распустить обе палаты.
      Работа в Пале-Бурбон началась в 12.15 вместо обычного времени 2 часа пополудни. Но еще за несколько часов до того в коридорах и проходах велись торопливые взволнованные дискуссии. Поступавшие из Елисейского дворца сведения искажались и преувеличивались. Все еще хорошо помнили 18-е брюмера, когда Наполеон низложил Директорию, и особенно когда Люсьен, сыгравший столь незаменимую роль в этом coup d'etat (государственный переворот - фр.), открыто высказался в пользу подавления парламента при помощи силы. Все складывалось таким образом, что тревога депутатов росла и побуждала их действовать быстро.
      Именно тогда Реньо, который вместе с другими министрами покинул сессию в Елисейском дворце, чтобы присутствовать на заседании палаты депутатов, сообщил Лафайету обо всем, что до сих пор происходило на заседании кабинета. Лафайет, посоветовавшись с Ланжюинэ, президентом палаты, решил действовать немедленно. Взойдя на трибуну, он обратился к сосредоточенно слушавшей его публике:
      "Господа, если после стольких лет здесь вновь звучит мой голос, который, я полагаю, здесь узнают все старые друзья свободы, то это лишь потому, что я считаю своим долгом привлечь ваше внимание к опасности, угрожающей нашей стране, спасти которую можете только вы. Ходили зловещие слухи, и теперь они, к несчастью, подтверждаются. Настало время сплотиться вокруг старого трехцветного знамени, знамени 89-го года, свободы, равенства и общественного порядка. Только это правое дело мы должны защищать как от внешних претензий, так и от внутренней угрозы. Господа, может ли ветеран этого святого дела, который никогда не был вовлечен ни в какие фракции, предложить некоторые предварительные решения, необходимость которых, надеюсь, вы сами увидите?"
      За сим последовала горячо одобренная резолюция, согласно которой палата депутатов защищалась от любых попыток узурпировать ее власть: " Палата объявляет о начале непрерывной сессии. Любые попытки ее роспуска являются государственной изменой, и любой, кто попытается это сделать, является предателем своей страны и будет рассматриваться, как таковой.
      ...Военный министр, министры иностранных дел, внутренних дел и полиции приглашаются немедленно собраться в палате представителей".
      Предложение было принято единогласно. Это был coup d'etat в пользу парламентских институтов. Согласно Acte Additionnel, Наполеон был уполномочен распустить палаты по своему желанию. Однако теперь депутаты боролись за право согласования с ними каждого его шага. Наполеона перехитрили, отныне он не мог закрыть парламент иначе как силой, а сила привела бы к гражданской войне.
      По окончании дебатов в палату пэров и к Наполеону были отправлены послы, чтобы уведомить их о принятом решении. Но задолго до того, как это произошло, Реньо поспешил в Елисейский дворец, чтобы проинформировать об этом императора, который все еще беседовал с советом министров.
      В этот момент Наполеон увидел перспективу своего поражения гораздо более ясно, нежели на поле Ватерлоо. "Нужно было распустить их еще до отъезда, - сказал он. - Это конец. Они погубят Францию".
      В свете этого нового удара все вокруг него приобрело оттенок неопределенности. Только Люсьен оставался твердым и высказывался за использование силы. Люсьен, месяц назад демонстрировавший высочайшее благоразумие и убеждавший брата отречься, ныне придерживался противоположных взглядов. Он использовал свое красноречие, призывая Наполеона к суровым мерам. На самом деле месяц назад Наполеон мог выложить несколько козырных карт - и потому мог надеяться отречься с соблюдением приличий и на разумных условиях. Сейчас у него не было никаких карт, терять ему было нечего, и он вполне мог пойти на риск. Люсьена, который был в своем роде очень честолюбив, хотя никогда не искал монаршего титула, теперь преследовало видение того, как семью Бонапарта смешивают с грязью, возможно, даже отправляют в изгнание из Европы, он чувствовал, что пришло время невиданных испытаний. Он умолял Наполеона быть твердым и добиться абсолютной власти. Но Даву, отважный человек, ранее на том же собрании высказывавшийся в пользу силовых мер, на этот раз сказал, что все кончено. Как военный министр, он не был готов на действия, могущие привести к гражданской войне в тот момент, когда на Францию двинулась вся Европа. "Время для действий упущено", - сказал он.
      Хотя Наполеон и пребывал в нерешительности, мнение Даву не могло не произвести на него впечатления. Он сказал, что отречется в случае необходимости, но сейчас не будет принимать никаких решений. Он отказался предоставить своим министрам возможность предстать перед депутатами, придя в ярость оттого, что они будут отчитываться перед гораздо менее значительными людьми. Однако он отправил Реньо в палату представителей и Карно - в палату пэров с примирительной запиской, создававшей впечатление, что император, посоветовавшись со своими министрами, готовил предложения по разрешению той опасной ситуации, в которой оказалась страна. Эти предложения вскоре будут представлены.
      В это время палата пэров открывала свое заседание в Люксембургском дворце. Между половиной второго и двумя часами записка была зачитана обеим палатам. Это никоим образом не произвело на них благоприятное впечатление. Карно добрался до палаты пэров раньше того, как ее члены узнали о действиях Лафайета. Когда чтение записки Наполеона было окончено, в собрании повисла гнетущая тишина. Никто не сказал в ответ ни слова. Прошло несколько минут, и внезапно из палаты депутатов прибыла записка, содержавшая сведения от Лафайета. Вновь наступило оживление, собравшиеся вздохнули с облегчением. "Палата представителей подала нам прекрасный пример!" - выкрикнул кто-то, и вскоре после этого пэры приняли резолюцию. Затем они объявили в своем заседании перерыв.
      Наполеона, который все еще оставался со своими министрами, хотя официальное совещание с ними, по-видимому, закончилось в начале дня, постоянно информировали о малейших изменениях ситуации. Недовольство верхней палаты явилось дополнительным ударом. Теперь, когда палата пэров эхом отозвалась на требование депутатов немедленно видеть его министров, все труднее было не признавать власть парламента, не обращая внимания на это требование. Ему не хотелось этого делать, но теперь он еще меньше, чем прежде, мог захватить власть силой. Поэтому он пытался выиграть время. Позволив некоторым из своих министров предстать перед парламентом, он поставил во главе них Люсьена и предоставил ему как commissaire extraordinaire полномочия блюсти его интересы, его право на это было прописано в Acte Additionnel. Более того, он одарил министров второй запиской, уведомляющей их о том, что возможно начать переговоры о мирном соглашении, что его представители готовы поделиться любой требуемой информацией; все это заканчивалось мольбой о союзе между тремя столпами государства.
      В шесть часов Люсьен и министры прибыли в Пале-Бурбон. После того как парламент по его просьбе начал заседание за закрытыми дверями, Люсьен зачитал эту записку, за ним выступили Даву, Коленкур и Карно, изо всех сил старавшиеся выглядеть оптимистично, разглагольствуя о военных ресурсах страны и международной ситуации. Все было бесполезно. Тогда поднялся Жэй и бросил министрам перчатку, потребовав от них сказать, действительно ли они полагают, что Франция может отразить натиск объединенных армий всей остальной Европы и что наличие на троне Наполеона не является основным препятствием к заключению мира. Далее он предложил, чтобы парламент отправил к Наполеону группу депутатов с прошением об его отречении и предупреждением, что в случае отказа его объявят низложенным.
      Люсьен взошел на трибуну, чтобы защитить позиции брата. Это ложь, кричал он, что союзники борются только за то, чтобы убрать Наполеона. Они бились за то, чтобы вторгнуться во Францию и поделить между собой ее провинции. "Атаке подвергся не Наполеон, а весь французский народ. А вы еще предлагаете, чтобы Франция осталась без своего императора!" Речь его была страстной и убедительной, и лишь самые ясные из присутствующих голов могли вспомнить, что союзники могли легко прибрать к рукам Францию еще в прошлом году, если бы таково было их желание. На самом деле он пытался поддержать статус своей семьи, и, разжигая эмоции, говоря об ответственности за разрушение государства, он грозил депутатам вечным бесчестьем, если они не исполнят свой долг по отношению к Наполеону.
      Лафайет ответил так, что это свело на нет все ораторские усилия Люсьена. "Вы обвиняете нас в том, - сказал он, - что мы не исполняем свой долг чести в отношении Наполеона. Разве вы забыли, что мы для него сделали? Вы забыли, что кости наших детей и братьев повсюду свидетельствуют о нашей преданности? За десять лет три миллиона французов сложили головы за человека, который снова желает сражаться с Европой. Мы достаточно для него сделали. Наш долг теперь - спасать страну".
      При упоминании о горестных потерях, которые страна понесла под руководством Наполеона, депутаты вновь почувствовали, что осуществление их надежд зависит от того, смогут ли они от него избавиться. Однако в конце концов предложение Жэя так и не было поставлено на голосование. Вместо этого было решено создать комиссию из пяти членов от каждой палаты, которая должна была склонить совет министров к согласию на принятие мер по безопасности государства. Но было ясно, что члены комиссии не успокоятся, пока не добьются отстранения Наполеона от власти. Остальная часть заседания палаты была посвящена назначению своих представителей, во время чего Люсьен и четыре министра направились с кратким визитом в палату пэров, где также была зачитана записка Наполеона, и парламентариев попросили назначить своих представителей на объединенных кабинетно-парламентских слушаниях, которые должны были вскоре состояться.
      После этого Люсьен вернулся в Елисейский дворец для доклада о том, что произошло в Пале-Бурбон и Люксембург-ском дворце.
      Наполеон пообедал вместе с Гортензией, которая, как обычно, убеждала его связаться с царем Александром. Гортензия всегда верила, что Александр, который был очень дружен с ее матерью и с нею самой во времена первого отречения, сможет, если к нему обратиться должным образом, обратить любую ситуацию в пользу ее отчима; помимо этого, ее не покидала мысль, что любой мало-мальски разумный человек сознательно пожелал бы избавиться от семейства Бонапартов и всех их трудов в придачу.