— Не исключено, что я так и поступлю в один прекрасный день. В Эбораке я не бывал ни много ни мало двадцать пять лет. Я не прочь поглядеть на городок.

Тут он спохватился, что плохо исполняет обязанности хозяина, и обратился к молодому трибуну:

— Однажды во время беспорядков я ходил туда с отрядом из Второго легиона, поэтому я немного знаком с лагерем.

— Вот как? — Плацид умудрился произнести это тоном одновременно вежливым и скучающим. — Очевидно, это было во времена испанцев. Теперь вы вряд ли узнали бы лагерь. Он почти пригоден для жилья.

— Нынешние строят из камня, а в прежние времена рубили лес и строили из дерева, — заметил дядя Аквила.

Легат задумчиво уставился на свой кубок.

— Порой мне чудится, будто в Эбораке старому фундаменту неуютно лежать под новым зданием, — проговорил он.

Марк с живостью обернулся к нему:

— Что ты имеешь в виду, командир?

— Эборак все еще… как бы это выразиться?.. все еще населен тенями Девятого легиона. Я, конечно, не хочу сказать, что туда наведываются призраки с полей Ра. И все же тени не покинули гарнизон. Они там — около алтарей испанским богам, которые возвели испанцы, и где молились; около их имен и цифр, нацарапанных от нечего делать на стенах; около местных женщин, которых они любили, и детишек, которых породили. Все это лежит, так сказать, как некий осадок на дне нового вина — нынешнего легиона. А пуще всего призраки продолжают жить в людских чувствах, и это самое страшное. — Он повел рукой. — Слова неубедительны, ими не передать тамошней удручающей атмосферы. Я не отличаюсь богатым воображением, но в те дни, когда с верхних болот наползает туман, мне иногда мерещится, будто из него сейчас выйдет пропавший легион.

Наступило молчание, по комнате пробежала дрожь, как пробегает ветерок по высокой траве. Лицо дяди Аквилы оставалось непроницаемым. Лицо Плацида ясно выражало его отношение к подобным бредням. Марк сказал:

— А каково твое мнение, командир?.. Как ты считаешь, что случилось с испанцами?

Легат бросил на него проницательный взор:

— Их участь тебе небезразлична?

— Да. Мой отец командовал Первой когортой. Он брат дяди Аквилы.

Легат повернул голову:

— Аквила, я ничего не знал.

— Да, это так. Я разве никогда не говорил тебе о нем? Мне его редко приходилось видеть, мы с ним были на разных концах семейной лестницы — между нами пролегла разница в двадцать лет.

Легат кивнул и после минутного размышления снова перенес внимание на Марка:

— Не исключена, конечно, вероятность, что их отрезали от своих и уничтожили начисто, так что в живых не осталось никого, и некому было известить о катастрофе.

— Помилуй, командир, — вставил Плацид, всячески подчеркивая свою почтительность, — разве мыслимо без следа уничтожить более четырех тысяч человек в провинции такого размера, как Валенция или даже Каледония? Не правдоподобнее ли предположить, что службой в легионе они были сыты по горло, поэтому они просто перебили тех командиров, которые не захотели присоединиться к ним, и переметнулись к племенам?

Марк промолчал — трибун был как-никак гостем дядюшки, но губы его зло сжались в тонкую ниточку.

— Нет, это не очень похоже на правду, — отозвался легат.

Однако Плацид выпустил еще не весь яд.

— Я, видимо, неправ, — вкрадчиво добавил он. — Предположить, что это единственное возможное объяснение загадки Девятого легиона, меня побудила весьма дурная слава испанцев. Но я счастлив узнать, что я ошибался.

— Безусловно, ошибался, — в словах легата просквозила ирония.

— Но и предположение о засаде, я вижу, командиру тоже кажется невероятным. — Марк сделал вид, что с увлечением накладывает себе изюму, которого ему вовсе не хотелось.

— Мне неприятно думать, что какой-то из легионов империи мог пасть так низко, стать до такой степени гнилым плодом, а именно это подразумевает недавнее объяснение. — Легат запнулся, линии на его лице обозначились еще резче. Они принадлежали уже не человеку, наслаждающемуся вкусной пищей, а солдату. Потом он опять заговорил: — Последнее время вдоль всего Вала распространился слух, и, кстати, это дало мне повод горячо пожалеть, что сенат именно в это время отзывает меня оттуда; к счастью, вместо меня остаются комендант лагеря и командир Первой когорты, оба куда опытнее меня в таких делах… да, распространился слух, который доказывает, если он верен, что испанцы и впрямь пали в бою. Пока этот слух не более чем рыночные толки, но и в них подчас кроется зародыш истины. Поговаривают, будто орла видели, будто ему воздают почести как божеству в племенном святилище где-то на крайнем севере.

Дядя Аквила, вертевший в пальцах кубок, так резко поставил его на стол, что немного вина выплеснулось ему на руку.

— Продолжай, — сказал он, когда легат остановился.

— Это все, добавить больше нечего и опереться не на что, а это скверно. Но ты понимаешь, к чему я клоню?

— О да, понимаю.

— Боюсь, что я не совсем понимаю, — вставил Марк.

— Легион, если бы он дезертировал, скорее всего спрятал бы орла, или изрубил в куски, или просто бросил в ближайшую речку. Сами солдаты едва ли возымели желание или возможность водрузить его в храме чужого божества. Но совсем иное дело, если орел завоеван в бою. Племена по ту сторону границы воображают, что они захватили в плен бога легиона, и вот они с триумфом приносят его домой, зажигают факелы, и, наверное, закалывают черного барана, и помещают орла в храме собственного божества, чтобы орел помогал юношам становиться сильными воинами, а зерну созревать. Понятно теперь?

Да, Марк понял.

— И как ты намерен поступить?

— Никак. Все собранные факты ничего не доказывают, в слухах может не быть и капли правды.

— Но если есть?

— И все же я ничего не могу поделать.

— Но как же так, ведь речь идет об орле, о потерянном орле испанцев! — Марк словно втолковывал свою мысль слабоумному.

— Орла потерял — честь потерял. Честь потерял — все потерял, — произнес легат. — Да, да, я знаю. — В голосе его прозвучало сожаление, но тон был категорический.

— И это не все, командир. — Марк пригнулся вперед. В нетерпении он даже начал заикаться: — Если бы разыскать орла и доставить его в Рим, это могло бы привести к формированию легиона заново.

— И это я знаю. Но меня волнует и кое-что другое. Если на севере опять начнутся беспорядки, римский орел в руках татуированного народа может стать оружием против нас, он воспламенит умы и сердца диких племен. И все же факт остается фактом: на основании молвы я не могу ничего предпринять. Послать экспедиционные войска будет означать открытую войну. Легиону не прорваться в дебри одному, а в Британии всего три легиона.

— Там, где не пройдет легион, может пройти один человек и выяснить правду.

— Согласен. Но только если отыщется подходящий человек. Который хорошо знает северные племена, которого они примут и позволят ему пройти. К тому же его должна всерьез волновать участь испанского орла, иначе у него не хватит безрассудства сунуться в их осиное гнездо. — Легат поставил кубок, он вертел его в руках все время, пока говорил. — Если бы нашелся такой безумец среди молодых командиров, я бы выдал ему приказ к выступлению. Дело, с моей точки зрения, серьезное.

— Пошли меня, — медленно проговорил Марк. Он обвел взглядом сидящих за столом, затем обернулся в сторону завешенного входа и позвал: — Эска! Эй! Эска!

— Клянусь… — начал было дядя Аквила и умолк, не найдя нужных слов.

Остальные молчали.

В атрии послышались быстрые шаги, занавески отодвинулись, и на пороге появился Эска.

— Центурион звал меня?

В нескольких словах Марк коротко объяснил Эске суть дела.

— Ты пойдешь со мной?

Эска подошел и встал рядом со своим господином, глаза его в свете лампы сверкнули.

— Пойду, — ответил он.

Марк повернулся к легату.

— Эска родился и вырос в тех местах, где теперь проходит Вал. Орел же принадлежал моему отцу. Вместе мы подходим под твои требования. Пошли нас!

Казалось, молчание сковало присутствующих. Нарушил его дядя Аквила, стукнувший ладонью по столу:

— Безумие! Сущее безумие!

— Да нет же! — горячо запротестовал Марк. — У меня есть совершенно здравый и вполне осуществимый план. Во имя Света, выслушайте меня!

Дядя Аквила перевел дух, собираясь сразить племянника убийственной репликой, но тут вмешался легат.

— Пусть мальчик говорит, Аквила, — сказал он спокойно.

И дядя Аквила, фыркнув, покорился.

Марк долго молчал, опустив глаза на лежащий перед ним на тарелке изюм, собираясь с мыслями, чтобы по возможности стройнее изложить свой план. Он вспоминал так же сведения, полученные от Руфрия Галария — именно они должны были теперь сослужить ему службу. Наконец он поднял голову и заговорил горячо, но тщательно обдумывая слова и делая длинные паузы, как будто нащупывал дорогу, как и было на самом деле.

— Клавдий Иеронимиан, ты сказал, что идти должен человек, которого племена примут и пропустят вглубь. Таким человеком может быть, к примеру, бродячий глазной лекарь. Здесь, на севере, многие болеют глазами, и половина путников, бредущих по дорогам, знахари. Руфрий Галарий, служивший полевым хирургом при Втором легионе (чуть улыбнувшись, он взглянул на дядю), однажды рассказал мне про одного своего знакомого, так тот пересек Западное море, исходил всю Гибернию вдоль и поперек, и везде благополучно занимался своим ремеслом, потом вернулся целехонек и сам рассказал про свои приключения. А если звание лекаря послужило пропуском в Гибернию, то через бывшую римскую провинцию оно наверняка поможет нам пройти.

Марк выпрямился на ложе, почти гневно глядя на старших. Про Плацида он и думать забыл.

— Может, нам и не удастся вернуть орла, но, если богам будет угодно, мы, по крайней мере, узнаем, правдив ли слух, который до тебя дошел.

Последовало долгое молчание. Легат испытующе разглядывал Марка. Дядя Аквила заговорил первым:

— Придумано изобретательно, спору нет, но у него есть один пустячный недостаток.

— Какой?

— Такой, что во врачевании глаз ты понимаешь меньше, чем невылупившийся цыпленок.

— То же можно сказать про трех знахарей из четырех, попадающихся на дороге. Сначала я навещу Руфрия Галария. Да, да, конечно, он хирург, а не глазной врач, но у него хватит знаний, чтобы научить меня изготовлять несколько глазных мазей и пользоваться ими.

Дядя Аквила кивнул, как бы делая тут уступку.

Неожиданно легат спросил отрывистым тоном:

— Насколько пригодна твоя нога?

Марк ожидал этого вопроса.

— Она не годится только на учебном плацу, в остальном она почти та же, что и раньше. Конечно, случись нам спасаться бегством, она нас подведет, но, по правде говоря, в чужой стране бегство не имеет ни малейшего смысла.

Снова наступила тишина. Марк сидел, высоко подняв голову, переводя взгляд с легата на дядю и обратно. Он знал: они оценивают его шансы проникнуть за Вал, выполнить то, за что он берется. Для него с каждой минутой все важнее, все настоятельнее казалась необходимость получить приказ к выступлению. От этого зависело, быть или не быть отцовскому легиону. Легиону, столь любимому отцом. И так как сам он любил отца всеми силами души, то дело это было для него делом чести, мечтой о подвиге и манило его, как манит мечта о подвиге. Но за всеми мечтаниями он не забывал об одном суровом факте: римский орел находится в руках тех, кто однажды обратит его против Рима. Марк получил воспитание солдата. Поэтому им владела не одна жажда приключений, — трезвые разумные соображения заставляли его терпеливо ждать приговора старших.

— Клавдий Иеронимиан, ты только что сказал, что послал бы подходящего молодого командира из числа подчиненных, — не выдержал наконец Марк. — Получу ли я приказ на марш?

Первым ответил его дядя, обращая свои слова столько же к легату, сколько к племяннику:

— Боги моих предков запрещают мне лишать любого из родственников возможности свернуть себе шею ради благого дела, будь у него такое желание.

Тон его был ядовит, но Марк, встретившись со смущающе проницательным взглядом из-под насупленных бровей, догадался, что дядя Аквила гораздо лучше, чем он думал, понимает, что все это значит для Марка.

Потом заговорил легат:

— Ты отдаешь себе отчет в том, как обстоят дела? Провинция Валенция, что бы она собой ни представляла раньше, чем бы она ни стала впоследствии, сейчас не стоит и ремешка от старой сандалии. Ты окажешься один на вражеской территории, а если попадешь в беду, Рим ничем не сможет и не захочет тебе помочь.

— Понимаю, — ответил Марк. — Но я буду не один. Со мной пойдет Эска.

Клавдий Иеронимиан наклонил голову:

— Ступай. Я не твой легат, но я даю тебе приказ к выступлению.

Позже, когда они обсудили разные детали, усевшись вокруг жаровни в атрии, Плацид вдруг высказался неожиданно:

— Пожалуй, мне жаль, что в вашей экспедиции нет места для третьего! В ином случае, клянусь Бахусом, я бы бросил Рим на произвол судьбы и отправился с вами!

Лицо его на миг утратило свое надменно-скучающее выражение, юноши посмотрели друг другу в глаза, и Марк впервые с момента их встречи почувствовал что-то, похожее на симпатию.

— А ты убежден, что можешь доверять своему варвару в таком рискованном деле?

— Эске? — с изумлением переспросил Марк. — Да, конечно.

Плацид пожал плечами:

— Что ж, тебе лучше знать. Лично я не решился бы подвешивать свою жизнь на столь тонком волоске, как верность раба.

— Мы с Эской… — начал Марк и осекся. Нет, он не станет выставлять напоказ свои и Эски сокровенные чувства на потеху трибуну Сервию Плациду. — Эска у меня уже давно. Он ухаживал за мной, когда я болел, делал для меня все, пока я не смог встать на ноги.

— Ну и что тут особенного? Он — твой раб, — небрежно проронил Плацид.

От удивления Марк не сразу нашелся, что ответить. Он как-то забыл думать об Эске как о рабе.

— Он делал все не по этой причине, — сказал он наконец. — И не по этой причине он идет сейчас со мной.

— Ты так думаешь? Как ты наивен, мой милый Марк, раб есть раб. Дай ему свободу и посмотришь, что выйдет.

— Я так и сделаю, — произнес Марк. — Спасибо тебе, Плацид, я так и сделаю.

Когда позже вечером Марк с Волчком, следовавшим за ним по пятам, вошли в спальню, Эска, как всегда, уже был там и, отложив в сторону пояс, на котором чистил застежку, спросил:

— Когда мы выходим?

Марк закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

— Возможно, завтра утром — я, во всяком случае. А сперва — держи, — и он протянул Эске тонкий свиток папируса.

Тот взял папирус, бросив на Марка озадаченный взгляд, раскатал свиток и поднес к лампе. И, глядя на него, Марк остро вспомнил и пережил тот момент, когда он снял днем с Волчка ошейник. Волк вернулся, но вернется ли Эска?

Тот поднял глаза и покачал головой:

— Большие буквы я еще понимаю, но всю надпись мне не разобрать. Что она значит?

— Это твоя вольная, ты свободен. Я составил ее сегодня вечером, а дядя Аквила и легат заверили ее. Я должен был это сделать давным-давно, но я просто легкомысленный глупец, уж прости меня, Эска.

Эска еще раз взглянул на папирус, потом опять на Марка, словно не был уверен, что до конца понимает происходящее. Затем он отпустил конец свитка и, когда он скрутился, медленно проговорил:

— Я свободен? Я могу уйти?

— Да, Эска, можешь.

Последовала томительная пауза, где-то вдали прокричала сова, и крик ее прозвучал и горестно, и в то же время насмешливо. Волчок переводил взгляд с одного на другого и тихонько поскуливал.

Наконец Эска сказал:

— Значит, ты отсылаешь меня?

— Нет! Просто ты сам волен решать — уйти или остаться.

Эска улыбнулся своей медлительной серьезной улыбкой, которая всегда появлялась на его лице как бы нехотя.

— Тогда я остаюсь. — Он замялся. — Видно, не только мне приходят в голову глупые мысли из-за трибуна Плацида.

— Видно, так. — Марк вытянул руки и легонько опустил их на плечи Эске. — Затея опасная, и я ни за что не позвал бы тебя с собой, не дав тебе права отказаться. Поиски могут ни к чему не привести, а вернемся мы или нет — известно только богам. Не следует звать с собой раба на такую охотничью тропу, зато… можно позвать друга. — Марк вопросительно заглянул Эске в лицо.

Тот отбросил тонкий сверток на постель и положил ладони поверх рук Марка.

— Я служил центуриону не потому, что я был его рабом, — незаметно для себя он перешел на язык своего народа. — Я служил Марку, и это не было рабством… Нутро у меня возрадуется, когда мы выйдем на охотничью тропу.

На другое утро, дав обещание старому другу заехать к нему осенью на обратном пути, легат вместе с Плацидом отбыл в сопровождении половины кавалерийского эскадрона. Марк смотрел, как они скачут по дороге в Регн, где их ожидали галеры, и не испытывал той щемящей боли, какую это зрелище вызвало бы у него раньше, до того, как он приступил к осуществлению своих замыслов.

Вольная Эски встретила в доме гораздо меньше интереса и безусловно меньше враждебного отношения, чем можно было ожидать. Сасстикка, Стефанос и Маркипур были рабами и детьми рабов, поэтому Эска, свободнорожденный и сын свободного вождя, никогда не был для них своим, хотя и ел с ними за одним столом. Старики вполне довольствовались заведенным порядком вещей, господин у них был хороший, и рабское состояние было им впору, как старая знакомая одежда. Они не очень завидовали Эске и восприняли его освобождение как нечто само собой разумеющееся: ведь, как выразилась Сасстикка, они с молодым господином уже много лун, все равно как две половинки миндаля. Рабы лишь поворчали немного по излюбленной стариковской привычке. К тому же началась спешка, Марк на другой день уезжал по неотложным, как им сказали, делам своего дядюшки, и Эска уезжал вместе с ним. Так что ни у кого не оставалось времени, чтобы страдать или чинить препятствия.

Вечером, закончив все немногие, но необходимые приготовления, Марк прошел в конец сада и свистнул. Последнее время Коттия приходила, только дождавшись свиста. Она тут же появилась под одичавшими фруктовыми деревьями, на голову она накинула край лиловатого плаща, спасаясь от хлынувшего вдруг весеннего ливня.

Марк рассказал ей всю историю как мог короче, и она молча выслушала его. Но личико ее постепенно все больше заострялось знакомым ему образом, и, когда он кончил, Коттия выпалила:

— Если им так нужен этот орел и они боятся, что он им навредит в чужих руках, пусть пошлют за ним кого-нибудь из своих! Почему должен идти ты?

— Но ведь это орел моего отца.

Марк чувствовал, что только эта причина могла иметь для нее смысл. Личная верность человека человеку не нуждалась в объяснениях, но он не сумел бы растолковать ей, что такое особая, трудная для понимания, включающая в себя так много понятий, верность римского солдата, — она так же отличалась от верности местного воина, как волнистый узор варварского щита отличался от симметричного рисунка на ножнах его, Марка, кинжала.

— Понимаешь, для нас орел — это сама жизнь легиона. Пока он в руках у римлян, пусть даже их осталось шесть человек — легион существует. Но стоит утерять орла, и легион умирает. Девятый Испанский не формировался заново. А между тем почти четверть его не принимала участия в том походе на север: кто-то находился на других границах, кто-то болел или оставался в гарнизоне как охрана. Их пришлось приписать к другим легионам, а ведь они могли составить основу нового Девятого… Испанский легион был первым отцовским легионом… и последним, и был ему дорог больше всех, в которых он служил. Так что, понимаешь…

— Ты хочешь сохранить верность отцу?

— Да, не говоря обо всем прочем. Будет большой праздник, если снова затрубят трубы Девятого легиона. Когда труба зовет, Коттия, сердце ликует.

— Мне трудно это понять. Но я вижу, что ты должен идти. Когда ты отправляешься в путь?

— Завтра утром. Сперва я заеду к Руфрию Галарию, а потом опять тронусь на север. Но тогда Каллева мне будет уже не по пути.

— А когда ты вернешься?

— Не знаю. Наверное, к зиме, если все пойдет хорошо.

— Эска тоже идет с тобой? И Волчок?

— Один Эска. А Волчка я оставляю на твое попечение, ты должна заходить к нему каждый день и разговаривать с ним обо мне. Тогда вы с ним меня не забудете.

— У нас с ним и так неплохая память. Но я буду заходить каждый день.

— Отлично. — Марк улыбнулся, пытаясь вызвать улыбку на ее губах: — Да, вот еще. Никому не говори про орла, Коттия. Считается, что я еду по дядиным делам. Но я хотел, чтобы ты знала правду.

Улыбка наконец промелькнула на ее личике — и тут же исчезла:

— Хорошо, Марк.

— Вот так-то лучше. Мне пора идти, но у меня к тебе еще одна просьба. — Он снял с руки тяжелый золотой браслет с выгравированным знаком легиона. На смуглом запястье обнажилась полоска белой кожи. — Я не могу носить его там, куда иду. Не возьмешь ли ты его на сохранение? Пока я не вернусь.

Она взяла браслет без единого слова и постояла, держа его в ладонях. Свет блеснул на знаке Козерога и девизе «Pia Fidelis». Коттия осторожно стерла дождевые капли с золота и спрятала браслет под плащ.

— Хорошо, Марк, — повторила она.

Она стояла очень прямо и неподвижно, вид у нее был очень одинокий. Темный капюшон скрывал ее яркие волосы, как в первую их встречу.

Он придумывал, чтобы еще сказать ей на прощание, ему хотелось поблагодарить ее за все, за что он был ей благодарен. Но он весь был устремлен вперед, к тому, что его ожидало, и он не нашел нужных слов. А произносить ничего не значащие пустые слова ему не хотелось. Он чуть не сказал в последнюю минуту, чтобы она оставила себе браслет, если он не вернется, но потом передумал — лучше он скажет это дяде.

— Теперь иди, — проговорил он. — Да будет с тобой Свет Солнца, Коттия.

— И с тобой, — отозвалась она, — и с тобой, Марк. Я буду ждать твоего возвращения. Я стану прислушиваться к твоим шагам, ты вернешься, когда начнут падать листья, ты придешь сюда, в сад, и опять свистнешь.

Она отвела в сторону мокрую ветку терновника и повернулась, а он стоял и смотрел, как она уходит под мелким сильным дождем, ни разу не обернувшись назад.