ГЛАВА 6

ЭСКА.

Сделка состоялась на следующий день без особых затруднений. Хотя предложенная Марком цена была невелика, Беппо, владелец цирковых рабов, прекрасно сознавал, что больше ему за побежденного гладиатора не выручить. Он для вида немного поторговался, и купля завершилась тем, что в тот же вечер после обеда Стефанос отправился за новым рабом.

Марк ждал их в атрии один; дядя Аквила удалился к себе в сторожевую башню трудиться над особенно увлекательным приемом осадной тактики. Марк попробовал было читать «Георгики» из дядюшкиной библиотеки, но мысли его то и дело перескакивали с того, что писал Вергилий по поводу пчеловодства, на предстоящую встречу. Он впервые задумался (до сих пор ему не приходило в голову размышлять на такую тему), почему он принимает так близко к сердцу участь раба-гладиатора, которого он раньше в глаза не видел. И однако принимал же. Быть может, то были поиски себе подобного? Но что общего могло быть у него с рабом-варваром?

Вскоре настороженный слух его уловил какой-то шум в помещениях рабов. Он отложил свиток папируса в сторону и повернул голову к двери. Под колоннадой послышались шаги, и на пороге показались две фигуры.

— Центурион Марк, я привел нового раба, — произнес Стефанос и, деликатно отступив назад, растворился в темноте. Новый раб приблизился к постели и встал в ногах у Марка.

Целую минуту — целую вечность, как им показалось, — юноши смотрели друг другу в глаза, одни в пустом зале, как они были одни вчера в заполненном цирке. Шарканье сандалий Стефаноса затихло в конце колоннады.

— Значит, это ты, — выговорил наконец раб.

— Да, я.

Опять наступило молчание, и опять раб прервал его первым:

— Почему ты переломил вчера волю толпы? Я не просил пощады.

— Наверно, именно поэтому.

Раб запнулся, а затем с вызовом сказал:

— Вчера я испугался. Я, который был воином, испугался, я не хочу задохнуться насмерть в сети «рыбака».

— Я понял, — ответил Марк. — Но все-таки ты не попросил пощады.

Тот не отводил глаз от лица Марка, вид у него был озадаченный.

— Зачем ты меня купил?

— Мне нужен личный раб.

— Арена — необычное место для покупки раба.

— Но я и хотел необычного раба. — Марк взглянул с еле уловимой улыбкой в угрюмые серые глаза, прикованные к его лицу. — Мне не нужен такой, как Стефанос, он был рабом всю жизнь, и поэтому он только раб, и больше ничего.

Странный разговор между господином и рабом, но ни тому, ни другому не пришло это в голову.

— Я только два года раб, — спокойно сказал тот.

— А до тех пор ты был воином. Как твое имя?

— Эска, сын Куковала, из племени бригантов, носителей синих боевых щитов.

— А я… центурион… бывший центурион вспомогательной когорты при Втором легионе, — проговорил Марк, сам не понимая, почему он это говорит, но чувствуя, что обязан так поступить. Римлянин и бритт продолжали смотреть друг на друга, и оба их утверждения, словно вызов, повисли в воздухе.

Затем Эска машинально протянул руку и дотронулся до края ложа.

— Я уже знаю, старик сказал мне. Я знаю также, что господин мой был ранен. Мне жаль.

— Спасибо, — ответил Марк.

Эска посмотрел вниз, на свою руку, лежащую на краю постели, и снова поднял голову.

— По дороге сюда убежать было нетрудно, — проговорил он медленно. — Старый олух не удержал бы меня, если бы я захотел вырваться на свободу. Но я пошел с ним, в глубине сердца у меня жила надежда, что мы идем к тебе.

— А если бы на моем месте оказался кто-то другой?

— Тогда я бы убежал позже, скрылся в лесах, где мое обрезанное ухо не выдало бы меня. По ту сторону границы еще есть свободные племена.

Говоря это, он вытащил из-под грубой туники узкий нож, спрятанный за пазухой на голой груди; он держал нож с такой нежностью, как будто это было живое любимое существо.

— Он дал бы мне освобождение.

— А теперь? — Марк даже не удостоил взглядом узкое смертоносное лезвие.

На миг угрюмое выражение исчезло с лица Эски. Он нагнулся и разжал пальцы; нож со стуком упал на мозаичный стол, стоявший возле Марка.

— Я — пес центуриона, и готов лежать у его ног, — ответил он.

Так Эска поселился в их доме. Он носил копье, указывавшее на то, что он — личный раб и по положению выше остальных домашних рабов; стоял позади ложа Марка во время еды, наливал ему вино; смотрел за его вещами, приносил и уносил их, а ночью спал на тюфяке у порога, охраняя дверь. Он оказался очень хорошим, просто превосходным телохранителем. Марк догадывался, что в прежние дни он был чьим-то оруженосцем. Наверное, у собственного отца или у старшего брата, как полагалось в его племени. Марк никогда не расспрашивал Эску о той поре, а также о том, как он очутился на арене в Каллеве. Что-то было такое в характере его раба, что не допускало расспросов. Расспрашивать означало проявлять назойливость, все равно что войти в дом без приглашения. Быть может, когда-нибудь Эска все расскажет сам, но пока время для этого еще не пришло.

Недели шли за неделями, и вдруг кусты роз во дворе покрылись набухающими почками, и вокруг все оживилось. То были предвестия весны. Нога у Марка очень медленно, но заживала. Его больше не будила по ночам острая боль, когда он поворачивался на другой бок, и он все бойчее ковылял по дому.

Со временем у него вошло в привычку отставлять палку и ходить, опираясь на плечо Эски. Получилось это как-то само собой, и он все чаще, сам того не замечая, обращался с Эской скорее как товарищ, чем как господин, хотя Эска после того, первого, вечера неуклонно вел себя с Марком как раб.

В эту зиму в округе развелось много волков. Выгнанные из своих логовищ голодом, они охотились у самых стен Каллевы. Марк часто слышал по ночам их долгий вой, и все собаки в городе поднимали неистовый лай, в котором слышались ненависть и тоска, — отчасти враг бросал вызов врагу, а отчасти родич взывал к родичу. В деревенских хозяйствах вокруг города на расчищенных участках леса волки нападали на загоны с матками и ягнятами, и приходилось всякую ночь выставлять караульщиков. В одной дальней деревне волки зарезали лошадь, в другой — утащили младенца.

Как-то раз Эска, ходивший в город по поручению Марка, вернулся с новостью, что на следующий день назначена повсеместная охота на волков. Начали ее в деревнях, где доведенные до отчаяния жители хотели сохранить ягнившихся овец; затем к ним присоединились профессиональные охотники, к ним примкнуло несколько молодых командиров из походного лагеря, а теперь поднялась половина округи, чтобы покончить с волчьей угрозой. Все это Эска с увлечением рассказал Марку. Охотники уговорились сойтись в таком-то месте за два часа до восхода солнца, а еще оттуда они начнут прочесывать чащу с собаками и факелами… Марк отложил в сторону пояс, который чинил, и слушал рассказ так же увлеченно, как раб рассказывал.

Марк слушал, и ему страстно хотелось тоже участвовать в травле, хотелось выгнать из своей крови весеннее волнение. Он знал, что и Эска испытывает то же страстное желание. Для него самого, наверно, дни охоты сочтены, но это не значит, что охота запрещена Эске.

— Эска, — сказал он отрывисто, когда тот кончил, — тебе непременно надо принять участие в охоте.

Лицо Эски осветилось радостью, но он тут же ответил:

— Но тогда центуриону придется обойтись без своего раба ночь, а может, и целый день.

— Я справлюсь, — успокоил его Марк. — Я возьму взаймы у дяди полстефаноса. Но где ты достанешь копья? Мои я оставил тому, кто сменил меня в Иске, а то ты мог бы взять их себе.

— Если мой господин уверен, что обойдется без меня, то я знаю, где взять копья.

— Превосходно. Сейчас же иди за ними.

Эска раздобыл у кого-то копья, и ночью, в самое темное время, Марк услышал, как тот поднялся с пола и взял их из угла, где они стояли. Марк приподнялся на локте и сказал в темноту:

— Идешь?

Легкие шаги, еле заметное колебание воздуха — и Марк понял, что Эска рядом.

— Да, если центурион уверен, совсем уверен.

— Абсолютно. Ступай и убей своего волка.

— В сердце моем живет желание, чтобы центурион тоже мог пойти, — скороговоркой произнес Эска.

— Возможно, в том году пойду и я, — сонным голосом проговорил Марк. — Доброй охоты, Эска.

На мгновение в дверях, где было посветлее, мелькнула темная фигура, затем она исчезла, и Марк остался один; он лежал и прислушивался к быстрым легким шагам, затихавшим в конце галереи. Спать ему нисколько не хотелось.

В сером предрассветном сумраке следующего дня он опять услышал шаги, они приближались и звучали теперь тяжелее, чем накануне. Темная фигура опять замаячила на фоне бледного пятна дверного проема.

— Эска! Ну, как прошла охота?

— Охота была доброй, — отозвался тот. Он прислонил копья к стене, потом подошел к постели, наклонился над Марком, и Марк разглядел, что под плащом у Эски на согнутой руке что-то лежит. — Я принес центуриону плод моей охоты, — сказал он, кладя на одеяло какой-то комок. Комок был живой и заскулил, потревоженный. Потрогав его тихонько рукой, Марк обнаружил теплую жесткую шерстку.

— Эска! Да это же волчонок! — воскликнул он, чувствуя, как тычется в руку мордочка и скребут лапы.

Эска, отвернувшись, ударил кремнем по огниву и зажег лампу. Маленький язычок пламени опал, потом вспыхнул ярче и загорелся ровно. В ярком желтом свете Марк увидел совсем маленького серого волчонка; пошатываясь, он встал на нетвердые лапы, чихнул, глядя на свет, и сунул свою морду ему под ладонь, как делают все звериные детеныши. Эска вернулся и встал около постели на одно колено. И тут Марк увидел в его глазах возбужденный блеск, какого не видел в них раньше, и вдруг его больно кольнула мысль: не в том ли причина, что после дня и ночи свободы он вернулся в кабалу?

— В моем племени, когда убивают волчиху-мать, иногда забирают волчат, и они растут в собачьей стае, — пояснил Эска. — Но только таких, как этот, совсем маленьких. Они ничего не помнят и первое мясо получают из рук хозяина.

— Он сейчас голоден? — спросил Марк, поскольку щенок продолжал тыкаться мордочкой ему в ладонь.

— Нет, брюхо его полно молока и мясных обрезков. Сасстикка их не хватится. Смотри, он уже засыпает, поэтому он такой ласковый.

Юноши, смеясь, посмотрели друг на друга, но незнакомый возбужденный блеск в глазах Эски не исчезал. Волчонок, поскуливая, заполз Марку в теплую пещеру под приподнятым плечом и свернулся клубком. Дыхание его пахло луком, как у собачьих щенков.

— Где ты его взял?

— Мы убили волчицу с сосками, полными молока, и я и еще двое рабов пошли искать волчат. Это дурачье с юга убило весь выводок, но этого я спас. Пришел его родитель. Волки ведь хорошие отцы, люто дерутся за своих детей. Вот это был бой! Ух какой бой!

— Но ты отчаянно рисковал! Нельзя, ты не должен был так рисковать, Эска!

Марк и сердился, и чувствовал себя виноватым оттого, что Эска пошел на такой смертельный риск ради него. Марк достаточно много охотился и понимал, как опасно грабить волчье логово, пока глава семьи еще жив.

Эска мгновенно замкнулся.

— Я забыл, я подвергал опасности собственность господина, — ответил он голосом чужим и жестким.

— Не будь глупцом, — быстро проговорил Марк. — Ты прекрасно знаешь, я не это имел в виду.

Наступило долгое молчание. Юноши смотрели друг на друга, от смеха не осталось и следа.

— Эска, — проговорил наконец Марк, — что случилось?

— Ничего.

— Неправда. Кто-то нанес тебе обиду.

Тот упрямо молчал.

— Эска, я жду ответа.

Тот шевельнулся, и враждебности его немного поубавилось.

— Я сам виноват, — начал он, и слова как будто вытаскивали из него силком. — Там был молодой трибун из походного лагеря, он, кажется, ведет войско в Эборак. Такой красивый, нарядный, кожа гладкая, как у девушки, но охотник опытный. Он тоже пошел с нами к логову. А после, когда самца убили, и мы все стояли, и я чистил копье, он мне сказал со смехом: «Удар был хорош!» Потом он заметил мое обрезанное ухо и добавил: «Для раба». Я рассердился и не сдержал язык. Я сказал: «Я — личный раб центуриона Марка Флавия Аквилы. Считает ли трибун Плацид — так его зовут, — что поэтому я хуже охотник, чем он?» — Эска с шумом перевел дух. — А он сказал: «Нет, почему же. Но, по крайней мере, трибун Плацид волен распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится. А твой господин, заплативший за тебя деньги, вряд ли скажет спасибо, если от тебя останется только труп, который даже на живодерню не продать. Не забывай об этом, когда в другой раз сунешься в волчье логово». И он улыбнулся, и меня до сих пор тошнит от его улыбки.

Эска говорил скучным, монотонным, полным безнадежности голосом, как повторяют вслух затверженный урок. И, слушая его, Марк вдруг испытал холодное бешенство, гнев против незнакомого ему трибуна, и от этого ему сделались ясны некоторые вещи, о которых раньше он не думал…

Он быстро протянул свободную руку и сжал у Эски запястье.

— Эска, разве когда-нибудь словом или поступком я дал понять, что думаю о тебе так же, как этот без-году-недельный вояка, видно, думает о своих рабах?

Эска покачал головой, враждебность его испарилась, и теперь лицо его не было ни застывшим, ни угрюмым, а только несчастным.

— Центурион не такой, как трибун Плацид, он не станет зря грозить плеткой своему псу.

Марк, вконец обескураженный, разобиженный и рассерженный, совершенно вышел из себя.

— Будь он проклят, этот трибун Плацид! — закричал он, бешено стискивая руку Эски. — Стало быть, его слова значат для тебя больше, чем мои, раз ты мне твердишь про псов и плетку?! Во имя Света! Неужели нужно объяснять тебе словами, что по мне обрезанное ухо не проводит границу между людьми и животными? Да разве не ясно это из всего моего поведения? В моих отношениях с тобой я не думал — равны мы или нет, раб ты или свободный, а вот ты слишком горд и относился ко мне не так, как я к тебе! Слишком горд! Слышишь? А теперь… — Забыв о спящем волчонке, он резко привстал на локте и тут же повалился на постель, раздосадованный, но уже смеясь и выставив кверху окровавленный палец. — ...А теперь твой подарок укусил меня! Клянусь Митрой, у него в пасти сплошные кинжалы!

— Значит, ты мне должен за них сестерций, раз их так много, — подхватил Эска, и оба расхохотались с готовностью, с облегчением, как смеются не оттого, что действительно смешно, а чтобы разрядить напряжение. А между ними на полосатой циновке лежал маленький серый волчонок, сжавшийся в комок, сбитый с толку и рассвирепевший, но очень сонный.

Обитатели дома по-разному отнеслись к неожиданному появлению волчонка. Пес Процион при первой встрече проявил подозрительность — незнакомец пахнул волком и вообще чем-то чужим. Большой пес обошел вокруг него, напружинив ноги, шерсть на загривке у него встала дыбом, а волчонок припал к полу, растопырив лапы, будто злая мохнатая жаба, и, прижав назад уши и сморщив нос, сделал первую попытку зарычать. Дядя Аквила почти не обратил внимания на его появление, так как был в это время погружен в осаду Иерусалима. Раб Маркипур и старый Стефанос смотрели на него косо: волчонок, который вырастает в волка, слоняется по всему дому!.. но Сасстикка неожиданно взяла сторону младшего поколения. Уперев руки в бока, она громогласно принялась стыдить рабов. Да как они смеют, пронзительно вопрошала она, у самих небось по две здоровых ноги! Да пусть молодой господин заведет себе хоть стаю волков, если ему хочется! И, продолжая кипеть от негодования, она испекла и принесла Марку в салфетке три коричневых медовых коржа и дала глиняную миску с отбитыми краями для малыша.

Марк, слышавший все, что она говорила в его защиту, принял оба подношения с должной благодарностью, и после ее ухода они с Эской поделили коржи между собой. Марк давно уже не питал прежней вражды к Сасстикке.

Несколько дней спустя Эска рассказал Марку о своей жизни до того, как ему обрезали ухо.

Они в это время находились в бане, обтирались после купанья в холодной воде. Каждодневное погружение в глубокую ванну было одним из величайших наслаждений для Марка, — ванна была так велика, что в ней можно было плескаться и даже сделать несколько взмахов. В воде он почти забывал про больную ногу. У него даже возникало ощущение, чуть-чуть напоминавшее старое, — будто он переходит из одного мира в другой. Оно возникало у него в прежние времена, когда он правил колесницей. Но сходство было лишь приблизительным, как тень похожа на предмет, ее отбрасывающий. И нынешним утром, сидя на бронзовой скамье и вытираясь, он вдруг затосковал по прежней роскоши — еще бы раз, всего один раз ощутить взрыв скорости, рывок упряжки, полет и тягу, и ветер, свистящий в ушах!

И в ту же минуту, словно вызванная к жизни силой его желания, за стеной бани по улице вихрем промчалась колесница.

Марк протянул руку и взял у Эски свою тунику, проговорив при этом:

— Что за чудо? На нашей улице мы слышим чаще повозки с овощами.

— Должно быть, это Луций Урбан, сын подрядчика, — предположил Эска. — От его конюшен можно проехать в объезд позади храма Суль-Минервы.

Сейчас колесница застряла как раз около их дома, возница, судя по всему, не мог справиться с лошадьми — до них донеслось хлопание кнута и громкая брань. Эска добавил с отвращением:

— Скэрее, похоже на повозку с овощами, запряженную волом! Ты только послушай! Он недостоин иметь дело с лошадьми.

Марк надел через голову тонкую шерстяную тунику и протянул руку за поясом.

— Так, значит, Эска тоже возница? — сказал он, застегивая пряжку.

— Я был возницей у моего отца. Но то было очень давно.

И тут Марк вдруг понял, что сейчас, сию минуту, он может спросить Эску про дни его юности. Теперь уже не получилось бы, что он вошел без приглашения. Он подвинулся и указал рукой на скамью, тот сел, и Марк спросил:

— Эска, каким образом возница твоего отца стал гладиатором на арене Каллевы?

Эска очень медленно кончил застегивать на себе пояс, потом обхватил двумя руками поднятое колено и с минуту сидел так, молча, опустив лицо.