Глава десятая. Битва при Дэве

Позже той ночью еще один низкорослый смуглый горец, тоже прискакавший на косматом пони, привез нам последние новости о продвижении Хенгеста. Саксонский вождь спустился с гор в граничащую с ними холмистую низину, и его передовые разведчики устраивались лагерем на лесистых боках Черного Быка. К полудню следующего дня ожидание должно было закончиться.

Однако по-прежнему оставалась опасность, что неприятель попытается сделать ночной переход, так что на следующее утро в лагере никто не медлил. Едва забрезжил рассвет, как людям раздали завтрак, состоящий из лепешек и твердого желтого сыра, и не успело еще солнце как следует подняться над лесом, венчающим гребень противоположного склона, как мы уже были на боевых позициях — пешие воины среди густого низкого кустарника, тянущегося вдоль дороги; верховые лучники и вооруженные огромными, в рост человека, луками кимрийцы в тени деревьев по обе стороны от нее.

На дальнем левом фланге, как мне было известно, ждал со своим крылом конницы Бедуир, так же как я ждал здесь, справа, с другим крылом. За нашими спинами, среди деревьев, стоял Фульвий с резервами, а по другую сторону долины, в лесах, на солидном расстоянии от линии саксонского наступления, лежал в засаде Кей — абсолютно трезвый, потому что он сдержал данное мне обещание насчет верескового пива, — с еще одним эскадроном в пятьдесят или около того местных всадников, готовый ударить по Морским Волкам с тыла или перерезать им отступление, когда придет время.

Хенгест, по всей видимости, не стал делать ночной переход, и день медленно тянулся дальше без каких бы то ни было признаков появления саксов. Это был мягкий, теплый день, полный приглушенного солнечного света, с серебристой дымкой на дальних холмах; и молочный запах цветущего вдоль опушки леса боярышника появлялся и исчезал, словно дыхание, принесенное легким, бесцельно блуждающим ветерком, который по временам, казалось, затихал и засыпал среди молодого папоротника. День, когда как-то не верилось в алый вечер, после которого должно будет зайти солнце. Часы тянулись медленно; в придорожном кустарнике ничто не шевелилось, лишь время от времени этот слабый прерывистый ветерок серебрил ветки орешника; и только иногда позвякивание удил или тихий голос человека, успокаивающего нетерпеливую лошадь, выдавал то место, где в прозрачной тени под деревьями ждала конница — ждала…

Я поднял руку, чтобы проверить, на месте ли еще пучок цветов боярышника, засунутый за передний ремень моего шлема; у нас в Товариществе вошло в обычай всегда идти в бой с чем-нибудь в этом роде на наших доспехах — чтобы легче было отличить друг друга, но также и для украшения, как гордый росчерк. Моего старого Ариана укусил слепень, и он вскинул голову, фыркая и пытаясь взмахнуть хвостом, который перед боем был, как обычно, завязан в узлы, чтобы вражеские воины не могли, ухватившись за него, перерезать жеребцу сухожилия.

Где-то среди дальних лесов несколько раз прокричала первая в этом году кукушка; звук на таком расстоянии был мягким и бархатистым. За кустами танцевали в солнечных лучах серебристые облачка мошкары. Полдень давно уже прошел, и тени на противоположном склоне собрались под деревьями в маленькие пятнышки, а наши собственные тени начали холодными полосами стекать вниз, к ручью, когда по горизонту, в том месте, где через дальний гребень переползала дорога на Эбуракум, пробежала темная рябь. Я так долго смотрел в ту сторону, что в течение какого-то мгновения не мог с уверенностью сказать, было ли это чем-то большим, чем сама линия горизонта, расплывающаяся перед моими усталыми глазами. Я поморгал, чтобы видеть яснее, и дрожь появилась вновь, более отчетливо на этот раз, более безошибочно.

Ожидание, делавшее этот день нескончаемым, было позади.

Еще несколько мгновений, и над гребнем холма словно поднялась темная кромка волны, застыла там на какое-то мгновение, а потом пролилась вниз. И вот так мы снова увидели саксонское войско.

Они спускались в долину расширяющимся потоком, колонна муравьев, как и сказал разведчик, — центр по дороге, фланги расходятся по более твердой почве в обе стороны, но не далеко, и держатся плотным строем. Почти горизонтальные лучи заходящего солнца высекали в их темной массе короткие вспышки света: широкая огненная чешуйка наконечника копья, круглая шишка щита, гребень шлема; и струящиеся белые бунчуки в их гуще, загораясь этим светом, словно сияли сами по себе, резко и ярко, как тронутые солнцем крылья чайки, кружащей на фоне грозового неба.

Разведчик не очень заблуждался в своих оценках; в неприятельском войске должно было быть около пятнадцати сотен человек. Мне казалось, что я уже чувствую легкую дрожь земли под их надвигающимися ногами. К этому времени я был уже в седле; я повернулся к своему трубачу Просперу — он, тоже верхом на лошади, ждал рядом со мной, держа в руках стянутый серебряными обручами охотничий зубровый рог, который всегда звал нас на битву, — и сказал:

— Протруби мне «По седлам и приготовиться».

Он поднес к губам серебряный мундштук, и из рога вырвались знакомые звуки, не очень громкие, но отозвавшиеся под деревьями настойчивым эхом; и немедленно справа, и слева, и сзади началось движение — это Товарищи, один за другим, вскакивали в седла.

— Теперь «Вперед».

Конница не может использовать слишком много различных сигналов; это сбивает с толку людей и лошадей, которые должны их выполнять, но я передал всем командирам и капитанам моих эскадронов, что, когда в этот день впервые прозвучит сигнал «Вперед», он будет означать просто, что Товарищи, копейщики и метальщики дротиков — но не лучники, эти должны были оставаться в укрытии у самой кромки кустарника, — должны выдвинуться из леса на открытое пространство, чтобы неприятель мог их увидеть, и там остановиться.

Под ветвями деревьев все еще тихо отдавалось эхо, когда кусты зашелестели и затрещали под напором хлынувшего через подлесок мощного потока, по прошлогодним опавшим листьям ударили копыта, зазвенели удила и сбруя — и наша боевая линия выдвинулась из-под защиты деревьев и придержала лошадей на открытом участке у опушки леса. Я нагнулся за висящим на луке моего седла щитом из пятнистой бычьей шкуры с позолоченной бронзовой шишкой в центре, вскинул его к левому плечу и снова подобрал поводья, скорее чувствуя, чем слыша, как это движение повторяется повсюду вокруг меня. В последние годы, когда у нас появились более крупные и более тяжелые лошади, мы начали вести боевые действия в новом, византийском стиле. Он был гораздо более эффективным, чем старая рубка на мечах, но мне до сих пор еще было странно скакать в бой, сжимая в руке тонкое ясеневое древко вместо привычной рукояти.

Саксы уже увидели нас; их темный строй на мгновение приостановил свое наступление; потом из их глоток вырвался могучий вопль, и спокойная долина и клич кукушки утонули в глухом гудении их боевых труб, которое, казалось, металось взад-вперед между двумя лесистыми склонами. И темная масса воинов снова покатилась вперед в ускорившемся темпе. Именно этого я и хотел; ради этого отдал приказ выдвинуться на открытое место — потому что для того, чтобы медвежьи ямы сослужили полную службу, необходимо было не просто упорядоченное движение вперед, а распаленная сумятица атаки.

— Протруби-ка что-нибудь, — сказал я Просперу. — Просто какую-нибудь мелодию, которая звучала бы как насмешка.

Он ухмыльнулся и снова поднес мундштук к губам, отвечая визгливому реву боевых труб ленивым перепевом охотничьего сигнала, которым натравливают собак, когда добыча попадает в поле зрения. Возможно, они не знали, что он означает, но самый звук его был оскорблением; и мы через всю долину услышали поднятый ими вопль, и их трубы заревели снова. Саксонское войско неудержимо неслось вниз, к броду; белые бунчуки взлетали и развевались во встречных потоках воздуха, и мой старый Ариан вскинул голову и проржал свое собственное презрение к боевым трубам.

Меня интересовало, как новые лошади-полукровки выдержат это посвящение. Мы выезжали их всю эту зиму, приучая их к толпе, к враждебным крикам и реву боевых труб, обучая без колебаний нестись в атаку на людей, вооруженных затупленными копьями, не дрогнув выдерживать натиск вопящих воинов, скакать прямо на цель, использовать подкованные железом передние копыта как оружие; потому что боевой конь, чтобы принести наибольшую пользу, должен сражаться так же, как и человек, сидящий у него на спине. После того как первые мучения объездки оставались позади, они в основном учились быстро и охотно, с гордым стремлением понять и выполнить то, что от них требуется, отличающим большинство лошадиного племени. Но вспомнят ли они эти уроки теперь? Теперь, когда копья не будут тупыми, а в ноздри им ударит запах крови?

Саксы уже почти достигли ручья: плотно сбитая — щит к щиту, плечо рядом с плечом товарища — масса; и по мере того, как они приближались, ускоряя шаг и переходя на волчью трусцу, мы все более отчетливо различали леденящие кровь звуки их боевого клича, который начинается рокотом, похожим на рокот далекого прибоя, а потом постепенно разрастается в ужасающий рев, который словно сотрясает самые холмы. Они уже входили в ручей, их центр пересекал его по броду, а те, кто шел с флангов, пробирались, как могли, по изменчивому мелководью; и когда они подошли ближе, я увидел на передней линии, под белыми бунчуками, самого Хенгеста, окруженного своим доблестными дружинниками. Старый белокуро-седой гигант с золотым браслетом — признаком графского достоинства — обвивающим правую руку; лучи низко стоящего над горизонтом солнца ударяли, как в цимбалы, в опоясанные бронзой бычьи рога на его шлеме; рядом с ним был другой человек, вдвое моложе него и не такого огромного роста, но производящий похожее впечатление грубого великолепия, — человек, который не мог быть никем иным, как только его сыном Октой.

Проходя по мелководью, саксы были вынуждены нарушить свой тесный строй; люди слишком далеко выталкивали друг друга из рядов, и линия фронта стала неровной; ручей был похож на пенистое месиво, и брызги поднимались стеной и сверкали в почти горизонтальных лучах солнца. Теперь саксы были по эту сторону ручья и снова смыкали беспорядочную массу щитов, с ревом взлетая вверх по склону в неудержимой атаке, хотя их передняя линия выгибалась, как натянутый лук, потому что продвижение делающих отчаянные усилия флангов замедлилось из-за болотистой почвы под ногами.

Старый Ариан начал всхрапывать и играть подо мной, и я успокоил его, положив руку ему на шею; он всегда торопился броситься в атаку раньше, чем прозвучат трубы. Другие лошади начинали заражаться его нетерпением — да и люди тоже; я внезапно почувствовал себя так, словно держал на сворке стаю рвущихся собак, ожидая момента, когда можно будет спустить их на добычу.

Мне не пришлось держать их долго. Первые ряды стремительно несущейся на нас темной массы были уже на середине пологого склона. Еще одна длина копья. Страшные, размеренные боевые выкрики оборвались беспорядочным воплем — саксы не успели сделать очередного шага, как невинный, покрытый папоротником склон разверзся и поглотил переднюю кромку гигантской людской волны. Первая линия исчезла из виду, не успев даже вскрикнуть от ужаса; те, кто был сзади, не смогли остановиться, так как на них напирали те, кто бежал следом за ними, — и свалились на головы своим товарищам. Один из белых бунчуков качнулся и упал наземь, и через мгновение, едва достаточное для одного удара сердца, все превратилось в дикий хаос — извивающиеся, бьющиеся тела и взбешенные, тревожные людские крики.

Но теперь, когда рвы открылись по всей своей длине, саксы могли видеть, что лежит у них на пути, и неудержимое движение вперед началось снова. Некоторые из них по чистой случайности наткнулись на участки твердой почвы между ямами и почти не замедлили бега, другие перепрыгнули через рвы или пробежали прямо по телам своих товарищей, а те из упавших, кому удалось избежать заостренных кольев, начали выбираться наружу. Трубы ревели, как раненые быки. Тем не менее, медвежьи ямы сделали свое дело, и основной натиск атаки был сорван.

Внезапно я ощутил — так, словно это было частью меня самого, — присутствие лучников, скрытых среди зарослей орешника, каждый со стрелой на натянутой тетиве. Время было рассчитано идеально; хаос и сумятица среди рвов только-только начали успокаиваться, когда стрелы, которых я ждал, темным облаком вылетели из-за кустов и, гудя, словно осиный рой, впились в сердцевину неприятельского войска. Теперь саксы начали падать всерьез, и я почувствовал, как скрытые от глаз лучники нагибаются за следующей стрелой, лежащей перед ними на земле или торчащей из распущенного колчана на луке седла…

Я услышал, как вдали на наших линиях кто-то выкрикнул приказ, и наши копейщики, испуская свой короткий и резкий боевой клич, понеслись вниз по склону. Немногочисленные лучники на саксонских флангах, не в состоянии увидеть наших, бьющих по ним из укрытия, обратили свои короткие смертоносные стрелы против копий — и тут пришло время спустить свору.

— Протруби мне атаку.

Стоящий рядом всадник поднес к губам огромный рог и выдул один долгий мощный звук, от которого по всей долине, как испуганная птица, заметалось эхо. Почти в тот же самый миг трубач Бедуира на дальнем левом фланге подхватил этот сигнал; у наших людей вырвался могучий крик, и оба крыла конницы рванулись вперед; копья, только что неподвижно торчавшие вверх, как одно, опустились горизонтально. Я низко пригнулся в седле, упершись ступнями в стремена, чтобы удержаться при неизбежном ударе; чувствуя каждой частицей своего существа, как отдается покачивание нацеленного копья в моей ладони и пальцах; слыша за спиной грохот летящих копыт моего эскадрона.

Мы ударили по ним на полном скаку с обоих флангов.

У них не было возможности образовать стену из щитов; в первый момент столкновения это было не битвой в том смысле, в каком я ее понимал, а просто кровавой бойней. Но что бы плохого ни говорилось о Морских Волках, еще никто не ставил под сомнение их отвагу. Каким-то образом они сомкнули и укрепили свои ряды; они сражались, как герои; лучники стояли непоколебимо, словно скалы, хотя их число неуклонно уменьшалось под темным градом длинных британских стрел, и без остановки стреляли в нас в ответ. Стоящие в центре дружинники Хенгеста удерживали нас копьями и секирами еще долго после того, как у них закончились легкие метательные топорики; обнаженные, измазанные кровью и грязью берсерки бросались прямо на наши копья, чтобы заколоть наших лошадей из-под брюха. Потом я был рад, что в конечном итоге это все же было битвой, а не избиением. Но в те мгновения я видел все сквозь багровую дымку и почти ничего не чувствовал.

Солнце село, и сумрак, словно медленно возвращающийся прилив, начал заполнять долину; и только тогда они наконец дрогнули и побежали. Они тянулись прочь, изодранная в клочья тень того войска, что пронеслось через ручей в последних лучах заката — вроде бы так недавно; и когда мы летели вслед за ними вниз, к броду, рог протрубил еще одну высокую ноту, и Кей и его бешеные всадники устремились на них из дальнего леса.

В быстро угасающем свете их основным силам все же удалось уйти; и мы, те, кому на плечи легла основная тяжесть битвы, оставили Кея гнать их дальше, к холмам, а сами прекратили преследование и повернули обратно к длинному лесистому гребню, под которым разыгралось сражение, и к той работе, что еще ждала нас там.

Несколько лучников, вместе с погонщиками из обоза и женщинами, уже бродили среди лежащих фигур, разглядывая каждую, чтобы проверить, друг это или враг, ранен он или убит. Наших убитых сносили в сторону для погребения, а саксов оставляли воронам и волкам, если те, по случайности, не удалились еще в свои летние крепости; это должно было на какое-то время сделать дорогу на Эбуракум малоприятной, но у нас были другие дела, кроме как хоронить саксов. Саксонских раненых аккуратно добивали ножом; сомневаюсь, чтобы они в подобных случаях дарили нашим людям такую же быструю и легкую смерть, но я всегда решительно возражал против того, чтобы калечить людей — по меньшей мере, живых людей — и те несколько женщин, которые поначалу, в самые первые дни, попытались этим заняться, быстро поняли свою ошибку.

Я покинул место сражения и, когда Эмлодд забрал у меня Ариана (старый боевой конь продолжал шарахаться и всхрапывать, и железные подковы на его передних копытах были измазаны кровью и мозгами), пошел посмотреть, как обстоят дела с нашими ранеными. Толпа добросердечных горожан Дэвы помогала погрузить тех, чье состояние было наиболее тяжелым, на повозки и привезенные с ферм тележки. В лагере мы не могли о них позаботиться, а на следующий день нам нужно было с первыми лучами солнца отправляться в погоню за саксами, чтобы упрочить сегодняшнюю победу, так что для раненых было лучше, чтобы их отвезли назад в Дэву, даже если бы некоторые из них умерли по дороге от тряски. В Дэве должно было найтись достаточно людей, которые могли бы за ними ухаживать; там был даже лекарь, хороший, хотя обычно пьяный.

С обращенной к Дэве стороны леса, посреди нашего вчерашнего лагеря, был разведен огромный костер; повозки и тележки были подтянуты к самой дальней границе круга света, и Гуалькмай, левая рука которого тоже была перевязана ниже локтя грязной тряпкой, невозмутимо хромал среди раненых, осматривая каждого по мере того, как их приносили из-за деревьев; ему помогали священник и несколько женщин. В его лице, сером и замкнутом, была мягкость и полная отрешенность от всего остального, которые приходили к Гуалькмаю только тогда, когда он занимался своим ремеслом. Мне хотелось поговорить и с самими ранеными; но это должно было подождать. Я никогда не донимал Гуалькмая вопросами, когда у него было такое лицо. Думаю, мне казалось, что встать между ним и тем, что он делает, было бы в некотором роде бесцеремонностью.

Поэтому я оставил его и его раненых и вернулся к огромному костру, где было установлено знамя и где уже выдавали ужин; и там меня ждал Бедуир.

— Кто присматривает за погребением наших убитых? — спросил я.

— Сейчас этим занимается Элун Драйфед. Я отдал приказ, чтобы люди сменяли друг друга, потому что здесь, в этой глуши, могилу придется делать глубокой.

— Мы можем использовать землю из рвов — кроме той, что пойдет на приведение в порядок дороги, — чтобы насыпать над ними хороший, надежный курган.

Он кивнул, глядя в огонь из-под одной ровной и одной насмешливой брови.

— Хочешь, чтобы брат Саймон пробубнил над ними несколько молитв, прежде чем мы засыплем их землей? Я так никогда и не узнал, какому богу поклонялся Бедуир, если он вообще поклонялся какому-либо из них; вне всякого сомнения, это не был Христос.

Может быть, это было нечто между рукой и струной арфы…

— Раз уж с нами есть священник, мы можем с таким же успехом хоть как-то его использовать, — ответил я. — Но для молитв будет достаточно времени, когда он закончит помогать Гуалькмаю с ранеными. Сначала живые, потом мертвые.

— Всему свое время. Что ж, гораздо больше саксов будет кормить волков, чем христиан — дожидаться молитв и намогильного кургана.

— Да, — сказал я. — Насколько можно пока судить, наши потери были удивительно легкими по сравнению с их потерями.

Он посмотрел на меня, вздергивая свою летящую бровь.

— Удивительно? Если вспомнить об этих медвежьих ямах?

Какое-то мгновение я молчал, потом сказал:

— Это был не тот способ ведения битвы, который я бы предпочел. Сначала, после того, как в бой вступили Товарищи, я думал, что это будет резня. Я рад, что в конце концов это все-таки переросло в сражение.

— Ты странный человек, милорд Артос Медведь. Иногда мне кажется, что ты начинаешь почти любить саксонское племя.

— Только когда я держу сакса за горло, а он держит за горло меня. Не раньше — и не позже.

Двое людей из моего эскадрона вынырнули из черного мрака между деревьями, волоча за собой какое-то тело. Тело, которое, судя по тому, как они с ним обращались, принадлежало саксу, а не кому-нибудь из наших. Они швырнули его наземь в ярком красноватом свете костра и перевернули на спину; их молчаливое ликование говорило гораздо громче любых слов. Потом Берик Старший просто сказал:

— Мы нашли вот это.

Он лежал, некрасиво распластавшись под Алым Драконом, где его бросили мои люди, и все же в нем до сих пор чувствовалось некое достоинство. Старик, старый исполин, с яркими, сверкающими, как золотая проволока, прядями в торчащей седой бороде и в спутанной копне разметавшихся вокруг головы волос. Я опознал его сначала по графскому браслету, обвивавшему его правую руку, потому что копье попало ему между глаз, но, вглядевшись повнимательнее в разбитое, залитое кровью лицо, узнал коварный, жестокий рот, растянутый теперь в застывшем оскале. Но, думаю, главным образом я узнал то величие, которое, казалось, все еще окутывало его, атмосферу чего-то, что делало его — этого старого врага Амброзия — гигантом больше нежели в физическом смысле. Хенгест, ютский авантюрист, ставший военным вождем саксонских орд, брошенный теперь наземь, как дань, перед британским знаменем, которое слабо шевелилось над ним в потоках ночного воздуха.

Теперь нам оставалось разделаться с его сыном и внуком.

— Та-ак, — тихо сказал Бедуир. — Граф Хенгест наконец возвращается к своим Властителям Бури. Ему бы следовало умереть в штормовую ночь, среди мечущихся от холма к холму молний, а не в спокойный летний вечер, когда воздух напоен запахом боярышника.

— Он был царственным быком, — сказал я. — Хвала Богу, что он мертв.

Позже, когда я, все еще держа в руке недоеденную лепешку, начал обходить сторожевые костры, ко мне подошел неизвестно откуда появившийся Флавиан.

— Сир, в эскадроне все в порядке. Когда мы утром снимаемся с лагеря?

— На рассвете.

— Тогда если я вернусь за час до этого… Дэва всего в шести милях отсюда… Если я передам эскадрон Феркосу… я остановился и повернулся к нему. Наверно, я устал сильнее, чем думал, и мое терпение лопнуло, как туго натянутая тетива.

— О, Бога ради, Флавиан! До рассвета осталось около пяти часов; какой, как ты думаешь, будет завтра прок от капитана моего третьего эскадрона, если он проведет одну половину ночи, носясь верхом по окрестностям, а другую — надрывая себе сердце в постели с девушкой?

Даже в тусклом свете сторожевого костра я увидел, как к его лбу прихлынула кровь, и почувствовал такую же злость на себя, как мгновением раньше — на него. Я быстро сказал:

— Мне очень жаль, Флавиан. Это было непростительно с моей стороны.

Он покачал головой.

— Нет, я… Глупо было, что я подумал об этом.