Орел девятого легиона - Алый знак воина

Обшарив дорогу неторопливым, оценивающим взглядом, Дрэм двинулся по ней, с привычной легкостью указывая приметы: вот здесь, слева направо, пробежал еж, а там недолго шло по тропе стадо оленей, и у самой реки в кусты нырнули четыре взрослых оленя и с ними три годовика. Чуть подальше лисица проскочила через дорогу испить воды на закате, ее следы пересекались со следами охотника, который прошел этой дорогой немного позже, неся добычу на левом плече. Дрэм ясно видел, где тот остановился, чтобы поменять плечо — он оставил улику: кровавое пятно на ноздреватой земле. Когда охотник возобновил путь, по его изменившимся следам можно было легко догадаться, что он переложил ношу на правое плечо. И тут же сразу за этим местом, на клочке мелкого желтого песка, отчетливо проступали отпечатки звериных лап, похожих на следы большой собаки.

Дрэм и Вортрикс заметили их одновременно.

— Вот он, твой волк, — сказал тихо Вортрикс.

Дрэм кивнул. Опустившись на одно колено, он низко наклонился, чтобы получше разглядеть следы. Света все еще было мало, хотя он непрерывно прибывал. Следы были свежие — волк, должно быть, прошел здесь перед самым рассветом и, судя по глубине отпечатков, бежал он легкой ленивой рысцой. Скорее всего, он успел поживиться добычей и, сытый, возвращался к себе в логово.

Мальчики обступили Дрэма как и положено опытным охотникам, они старались встать так, чтобы их случайно не выдала тень.

— Ну, что, пойдешь по следу? — спросил нетерпеливо Луга. — Или без собачки ты не можешь решить, что делать?

— Пойду, когда буду готов, — ответил спокойно Дрэм, продолжая изучать следы, чтобы узнать по ним как можно больше о своем волке. Это был крупный самец, и по тому, как отклонялись следы от тропы, Дрэм сделал вывод, что волк шел к речной отмели и, перейдя через нее, направился к лесу, подступавшему к долине на другом берегу реки. Наконец он поднялся с колен — рука крепко сжимала ясеневое древко копья, а сердце екнуло, как всегда, перед началом охоты. Вслед за ним двинулся весь отряд, и вскоре они скрылись в кустах орешника, усыпанного набухшими почками.

В небе занялась заря, и тропа, теперь хорошо видимая, была пустынной, потом прилетела сорока и, сев на край лужи, стала пить из нее.

Мальчики переправились вброд на другой берег и там снова отыскали отпечатки волчьих лап на рыхлой земле. Все утро, пока солнце поднималось в умытую штормами синь, а над Большой Меловой в хаотическом беспорядке медленно проплывали свет и тени, Дрэм и его товарищи упорно продолжали идти по следу матерого волка, продираясь сквозь лесные заросли, угадывая его путь то по пестрой шерстинке, застрявшей в ветках боярышника, то по примятым травинкам, то по тревожным крикам сойки далеко впереди — то есть по сотне признаков, видимых лишь взору опытного охотника. Кусты орешника, дикие плодовые деревья и ольха, налитая красным весенним соком, уступили место низкорослым дубам, и, по мере того как мальчики уходили все дальше от опушки, углубляясь в сырые дебри, все чаще их обступали заросли остролиста и тиса. Это был низкий темный лес, в зеленоватых сумерках которого таились бурые тени и серый туман.

С быстротой и легкостью собак, выслеживающих зверя, они двигались в этом сумеречном мире, куда блики солнца проникали либо сквозь переплетенные над головой дубовые ветки с лопающимися почками, ли о сквозь черные, как грачиные крылья, ветки упавшего тиса, а пробившись, блики слепили глаза с такой резкостью, что, казалось, будто они вырезаны мечом, безжалостно отсекшим все остальные лучи света, которые могли бы хоть немного рассеять мрак окружающего леса. А летом, когда все было покрыто листвой, сюда не попадало ни капли солнца, и ни одно его пятнышко, ни один светлый штрих не нарушал царящую здесь тьму. Холодный тяжелый дух стоял в тусклых просветах между деревьями, и нигде не было птиц. И вдруг неожиданно, где-то совсем близко, тревожно прокричала сойка.

Дрэм застыл на мгновение, сердце беспокойно сжалось. Затем он побежал, делая широкие обходные круги, чтобы против ветра подойти к месту, откуда донесся тревожный птичий крик. Остальные старались не отстать от него.

Это был какой-то странный бег молчаливых теней среди деревьев.

Свет, более яркий, пробивался впереди меж темных, оплетенных лианами стволов. Дрэм пригнулся и, скользнув под нависающие ветви огромного тесного тиса, очутился на краю вырубки. Посреди открытого пространства буйно разросшиеся кусты боярышника, бузины и калины почти скрывали от глаз какую-то низкую, выступающую вперед насыпь из песка и камней, образовавшуюся, очевидно, в давние времена в результате обвала после зимних дождей. Насыпь эта как бы ограничивала вырубку на дальнем конце. Дрэм был уверен — как если бы он ясно видел вход в пещеру, — что там, под нависшей глыбой, в густом кустарнике, находится логово волка, чьи следы привели их сюда. Он незаметно сделал знак своим спутникам и сразу же почувствовал, хотя их не выдало ни одно движение, как они в мгновение ока рассеялись в разные стороны, чтобы затем стянуться кольцом вокруг вырубки.

Дрэм, скорчившись, неподвижно застыл в бурой мгле под ветками тиса, рука его с такой силой сжимала древко копья, что побелели костяшки пальцев, ноздри раздувались, и, когда ветер доносил волчий запах, по телу его, как у собаки, пробегала дрожь.

Какие-то, казалось бы, незаметные сигналы — то шорох ветки, то вдруг дождик из пыльцы куманики — говорили ему о том, что его товарищи окружили вырубку. Теперь все зависело от нею. Он выпрямился, и в то же мгновение поднялись все остальные. Он видел, как они двинулись вперед, стягивая кольцо вокруг насыпи, где волк, должно быть, почуяв их приближение, следил за ними. Кончилось молчание, и все разом зашумели. Голоса, сливаясь в единую мелодию, поднимались к верхушкам деревьев: тай-йи-йаа-йи! Вместе с голосами воспарялось и сердце Дрэма, которое, пока он продирался через высокую траву и куманику, в каком-то яростном восторге отстукивало ритм: тай-йи-йи! Иа-а-йи-тай-йи-йи!

И вдруг неожиданно волк оказался перед ним. Ломая с шумом ветки, он выскочил на вырубку, но при виде охотников замер и, прижав уши, поводил теперь из стороны в сторону морщинистой мордой — огромный самец с полосатой шкурой, грозно вздыбивший шерсть. Затем, словно он знал, с кем из охотников ему придется иметь дело, он посмотрел Дрэму прямо в глаза, будто поджидал его. Так он стоял довольно долго, готовясь к прыжку и не отводя от взгляда мальчика своих кровожадных янтарных глаз, как бы приветствуя давнего знакомого. Остальные остановились на небольшом расстоянии, держа наготове копья. Но Дрэм уже никого не видел, никого, кроме своего волка. Один на один, жизнь за жизнь. Сейчас волк стоял между ним и алой воинской славой.

Он прыгнул и побежал зверю навстречу, пригибаясь низко к земле и отведя руку с копьем назад для удара. Он видел разверстые челюсти и болтающийся язык, и ему вдруг показалось, что волк ухмыльнулся и затем тоже сделал прыжок.

Дрэм так никогда и не узнал, что же произошло. Все случилось ошеломляюще быстро. Он наступил на что-то острое, может быть торчащий корень, который прошел через мягкую сыромятную кожу его башмака и вонзился глубоко в ногу.

От боли он едва не потерял сознание. Все это продолжалось какую-то долю секунды, но, пытаясь восстановить равновесие, он упустил время, и волк бросился на него.

Он не успел еще ничего осознать, как в поле зрения появилась оскаленная пасть, заполнившая собой все пространство, — он видел желтые клыки и мокрое черное горло. Небо и кусты закружились перед глазами. Зверь навалился на него всем телом, и рвущая боль обожгла правое плечо. Ноздри его ощущали запах смерти. Горячее дыхание опалило ему лицо, когда он сделал отчаянную попытку ухватить копье поближе к груди, изо всех сил стараясь защитить горло, но в то же время какой-то другой Дрэм, его двойник, смотрел на все происходящее спокойно, как бы со стороны, и видел ясно, будто в прозрачном небе летнего вечера, неотвратимость своего жребия. "Это конец. Для меня сложат костер, как для Голта… "

Он слышал крики и краем сознания ощутил удар копья, занесенный кем-то сверху. Ему казалось, что над ним идет битва, и, как сквозь сон, он почувствовал, что волк отодвинулся куда-то от его горла. Он слышал, как рычание неожиданно перешло в повизгивание — и исчезла тяжесть. Он слышал звук ломающихся веток и шум в кустах и снова крики, но уже где-то вдали.

А потом настала странная жуткая тишина. И тогда он, не до конца понимая, что делает, попытался встать на колени. Он вздрагивал и ловил ртом воздух, все еще сжимая в руке копье. Откуда-то сверху спустилась рука Вортрикса и помогла ему подняться на ноги.

Кровь хлестала из пропоротого клыком плеча, окрашивая руку Вортрикса, точь-в-точь как в тот день, три года назад, когда они стали побратимами. В этой наступившей тишине они смотрели друг на друга и вдруг, устыдившись того, что теперь разделяло их, смущенно опустили глаза. Остальные мальчики, с трудом переводя дыхание, стояли вокруг.

Кто-то сказал:

— Зверь исчез. Берлога пустая. Вряд ли он вернется.

И тут же послышался второй голос:

— Это не обычный волк. Это какой-то оборотень. Иначе он живым бы не ушел после твоего удара, Вортрикс.

Дрэм в изнеможении оперся на копье и снова взглянул на Вортрикса:

— Ты напрасно вмешался. Решать надо было нам с волком вдвоем.

Во рту у него пересохло, и говорил он прерывающимся шепотом, как будто его кто-то душил.

Вортрикс был мертвенно бледен, и даже губы у него посерели. Он посмотрел на Дрэма невидящими глазами и покачал головой, ничего не ответив. Сказать ему было нечего — Дрэм знал, и ничего нельзя было сделать. И если бы он, предположим, остановил льющуюся из раны кровь и, снова выследив волка, убил бы его до заката — ибо волка полагалось убивать до заката, — это все равно ничего бы не изменило, поскольку вмешался Вортрикс.

Убийство волка — это всегда поединок. Так требует обычай.

Будущее представлялось Дрэму нереальным и бесконечно далеким. Кто-то принес горсть мха для того, чтобы приложить к ране. Он протянул руку, просунув ее через ремень, и с трудом заставил себя принять вертикальное положение. Он поглядел на мальчиков. Они отводили глаза, боясь встретиться с ним взглядом. Он заметил, что они, по какому-то молчаливому соглашению, раздвинули круг возле него, чтобы он мог уйти. Его товарищи по Школе Юношей таким образом проявили милосердие, и это было все, что они могли для него сделать. Они давали ему возможность уйти в лес, чтобы избежать позора, а лес сам должен был решать — жить ему или умереть, хотя надежды выжить почти не было. Теперь он был волен искать убежища в лесу, как в ту памятную ночь, с которой все началось, шесть весен назад. Это был бы самый легкий для него путь, но после той ночи вот уже шесть весен как он не сдавался перед трудностями.

Он сражался так долго и так упорно, что сейчас уже был не в состоянии прекратить борьбу. Он не мог выбрать легкий путь, хотя жаждал его всем сердцем.

— Лес кругом, — сказал Луга.

Дрэм покачал головой.

— Нет, — сказал он. Больше он не мог произнести ни слова из-за сухости во рту.

Он собрался с силами и вскинул копье на плечо. Все еще прижимая к груди мох, он двинулся обратно. Остальные шли сзади чуть поодаль, и только Вортрикс был рядом с ним.

Глава Х

БРАТ МОЙ, БРАТ

Когда стало темнеть, Дрэм, взглянув в последний раз на старого Кайлана и на Школу Юношей, направился к своей хижине.

Все сидели за ужином у очага на тех же местах, что и прежде. Они разом подняли головы и уставились на него, когда он остановился на пороге, освещенный слабым отсветом огня: на лбу у него еще сохранились следы Волчьего Узора, а на плече зияла рана с запекшейся кровью. И всем вдруг показалось, что перед ними не человек, а дух. Он сразу понял это по их лицам; в глазах матери промелькнул страх. Он и был теперь дух, так как для своих соплеменников он больше не существовал. Если мальчик промахнулся и не убил волка, оставшись при этом в живых, — для племени он умирал. Таков был обычай.

Белошей, вскочивший вместе с другими собаками при его появлении, пронзительно взвизгнул и бросился к нему, как-то странно пригибаясь к земле. Обычно пес встречал его радостным лаем. Но молчание было нарушено. Мать тут же поднялась на ноги.

— Что с тобой? Ты ранен? Что с плечом?

Дрэм оглядел хижину. Станок, стоящий у двери, был пуст, но на полу возле него лежал свернутый кусок ткани, алой, в тонкую темно-зеленую клетку цвета можжевеловых листочков. Сердце больно кольнуло под ребром.

Он сказал хрипло:

— Если это для меня, мать, можешь сделать новый плащ Драстику. Я промахнулся, волк ушел.

Ему казалось, что до конца его дней у него в ушах будет стоять вскрик матери, совсем негромкий, но, как ему почудилось, исторгнутый откуда-то из глубины кровоточащей плоти. Он отозвался в нем болью, какую он никогда еще не испытывал. Катлан, его дед, сидевший на сложенной медвежьей шкуре у очага, подался вперед, чтобы получше разглядеть его сквозь струйки похожего на папоротниковые ветки дыма. Глаза деда с золотыми точечками были почти совсем скрыты под золотисто-седыми лохматыми бровями. Он швырнул через плечо обглоданную кость дрожащей от нетерпения собаке и громко с отвращением сплюнул в огонь.

— Что я говорил тебе, жена моего сына? Что я говорил тебе шесть весен назад?

Драстик тоже смотрел на Дрэма, на его широком добродушном лице было глубокое огорчение. Он открыл рот и хотел что-то сказать, но так и не нашел слов.

Дрэм подошел к очагу — за три года он впервые переступил порог родного дома, но может статься, и в последний раз. Он опустился на корточки, и Белошей тут же прижался к его колену.

— Для меня уж и еды нет? — спросил он с вызовом в голосе. — Я не ел со вчерашнего дня.

Мать сжала руками голову.

— Не ел? — переспросила она. — Еда есть, но сначала дай я перевяжу тебе рану.

— Ничего не надо, пусть все так и остается, — сказал Дрэм. — Я хочу поесть, прежде чем уйду. Больше ничего не надо.

Блай, которая все это время сидела в темном углу, вдруг сказала:

— Я все сделаю сама.

Молча она принесла миску с мясом и ячменную лепешку.

Он взял миску и принялся жадно есть. Он не ел со вчерашнего дня, как он и сказал, потому что не полагалось есть перед охотой, но кроме того, он очень волновался. Сейчас, когда случилось худшее и все волнения были позади, он ел сосредоточенно и быстро, отрывая зубами мясо от костей и бросая через колено кости Белошею. Мать, брат, Блай, прервав ужин, смотрели на него, не произнося ни слова. Дед продолжал жевать, так как ничто в мире не могло помешать ему, когда дело касалось еды.

Когда Дрэм наконец насытился и обтер руки о бурый папоротник, в изобилии устилавший пол, он обвел долгим прощальным взглядом все вокруг лица родных, полутемную хижину. Он видел, как лижет шафранно-желтый огонь камни очага, видел длинный корявый узел на потолочной балке, там, где была ветка, когда дуб рос в лесу, видел розовато-коричневую шкуру, висящую перед постелью матери, и под потолком — щит из воловьей кожи с бронзовыми украшениями. Щит, который ему отныне никогда не носить. Он смотрел на привычные, знакомые предметы, которые не видел три года, и знал, что ему надо проститься с ними навеки.

Затем он встал и кликнул Белошея:

— Пошли, братец, пора.

Мать, стоявшая все это время молча у балки, как будто она приросла к ней, подошла к нему и робко положила руки на плечи.

— Куда ты пойдешь, щеночек, что ты будешь делать?

— Пойду к пастухам, как ты сама сказала шесть весен назад, ты и дед. Вы сказали, что если я промахнусь, то пойду к Долаю пасти овец.

— Значит, ты слышал?

Он видел, как все мускулы напряглись на ее красивом заостренном лице, у него появилось желание сделать ей больно в отместку за причиненную ему когда-то боль. Он не простил ей ее испуганного тихого вскрика.

— Ты всегда знала, нет разве? А я все слышал, каждое слово. Я был на чердаке. Я забрался туда через крышу и хотел спрыгнуть сверху, как уховертка из соломы. Я ведь был ребенком. Но с тех пор мое детство кончилось, с того самого дня… Поэтому я и убежал в лес. Но меня нашел Тэлори-однорукий. Это он заставил меня вернуться и сказал, что необходимо бороться, если хочешь чего-то достичь. Бог Солнца знает, как я боролся все эти шесть лет, но дед оказался прав. — Голос его, нынче уже голос мужчины, задрожал, но тут же снова обрел спокойные интонации. — Радуйся, что есть Драстик, как ты сама говорила деду. Когда я буду пасти овец, у тебя среди воинов племени останется сын.

Она снова вскрикнула, и на сей раз этот крик боли заставил его забыть все злое, что он говорил. Ему захотелось зарыться головой в ямку на шее, будто маленькому, но он не смел, боясь расплакаться, как женщина. Он жалел, что не ушел, пока в нем бушевала злость. Злость была как бы щитом, заслоном. Мать убрала руки с его плеч.

— Драстик хороший сын, но лучше иметь двух сыновей… Два сына лучше, чем один… но на этот раз пути назад нет.

— Да, на этот раз нет.

Он повернулся и, как слепой, вместе с Белошеем направился к двери. Он прошел мимо Блай, и ее худенькое бледное личико на мгновение проплыло перед его взором, как в темной воде, и затем исчезло в весенних сумерках. Лошадки, стоящие у порога, потянули к нему мягкие морды, но он прошел мимо, не заметив их. Сзади он услышал шорох — ему показалось, что мать хотела броситься за ним, но голос Драстика твердо сказал:

— Нет, мать, не надо. Все равно ты ничем ему не поможешь.

Он погрузился в сумерки, и последнее, что он слышал, — это неожиданное для него громкое рыдание.

Одинокий и незащищенный, он уходил из привычного мира, оставляя в нем родных, своих сверстников, своих богов. Часть Пастушьего племени поклонялась Богу Солнца, но он шел к Долаю, к его темнокожему маленькому народу, к детям Тах-Ну. Он знал, что со временем утратит свою веру, которая была горячей, истовой, острой, как наконечник копья. Постепенно он забудет Отца-Солнце и высокое небо и обратится к более древним богам Долая и его народа, погрузится в горячие темные недра Матери-Земли, которая дала жизнь всему на свете.

Он направился к огороженной овчарне высоко на холме над деревней, где стояли сложенные из дерна зимние овечьи загоны. Совсем скоро, как только погаснут огни Белтина, пастухи снова отгонят овец с ягнятами к Большой Меловой на летние тропы, но сейчас еще овцы и пастухи были на месте, и с ними, конечно, Долай.

Было совсем темно, когда он, поднявшись на холм, увидел свет от очага в дверном отверстии одной из низких дерновых хижин и уловил слабое движение овец в загоне и блеяние ягненка, который, проснувшись, не нашел своей матери. Громко залаяли пастушьи собаки. Он остановился и схватил Белошея за ошейник с бронзовыми бляшками. Затем послышался голос, успокаивающий собак, и маленькая согбенная фигурка вынырнула через освещенный дверной проем и стала вглядываться в темноту.

— Кто идет?

— Это я, Дрэм.

Долай — ибо это был Долай — снова заговорил с собаками, и они улеглись по обе стороны от его ног. Он стоял совершенно неподвижно, опершись на копье с широким наконечником, и ждал, пока Дрэм подойдет.

— Урожай ячменя давно собрали, — сказал он, когда мальчик остановился перед ним.

— Собрали шесть урожаев ячменя, — сказал Дрэм. — Вот я и пришел. Ты когда-то сказал, что из меня выйдет неплохой пастух. Ты и сейчас так думаешь?

— Разве я могу ответить на твой вопрос, я, который не разговаривал с тобой шесть урожаев ячменя?

Крыло лунного света показалось из-за уступа холма и простерлось над ними. Старик посмотрел на мальчика долгим испытывающим взглядом из-под косматых бровей. Покачав головой, он сказал:

— Нынче я совсем в этом не уверен. Мне кажется, ты был добрее шесть урожаев ячменя назад. Но, кто знает, может, ты будешь добрее к четвероногим, чем к людям. Почему ты задал мне этот вопрос?

Наступила пауза, заполненная легким шорохом ветра в короткой траве и движением овец в загоне. Прокричал кроншнеп где-то на вершине холма, и один из пастушьих псов, лежащих смирно у ног Долая, угрожающе зарычал, когда любопытный Белошей слишком смело приблизил к нему морду. Наконец Дрэм заговорил:

— Мне пришлось много сражаться последнее время, о доброте некогда было думать. Но я потерпел поражение. Я промахнулся на Волчьей Охоте.

Ни удивления, ни сочувствия не отразилось на лице Долая — как обычно, оно сохраняло неподвижность.

— Да, это плохо, — сказал он. — И теперь ты пришел ко мне пасти овец?

— Да, пришел к тебе пасти овец, — сказал Дрэм ровным, без всякого выражения голосом.

— Тогда иди к огню, и я смажу тебе плечо.

Долай ни одним словом не выразил любопытства и больше не задал ни одного вопроса. И Дрэм, сам того не сознавая, в глубине своего израненного озлобленного сердца был ему за это благодарен.

Долай вслед за ним нырнул в узкий дверной проем пастушьей хижины. Какой-то темнолицый подросток, примерно одних лет с Дрэмом, сидел у очага. Дрэм вдруг узнал Эрпа, с которым бегал вместе до того, как попал в Школу Юношей. Глаза их на мгновение встретились, одни черные, другие золотистые, но они тут же их отвели.

Долай принес в горшочке желтую мазь с едким запахом и наложил ее на плечо Дрэма, будто тот был задранной волком овцой.

— Хорошо помогает от волчьих ран и овцам, и людям, — сказал он.

Когда Долай кончил, Дрэм сел у огня, а Белошей притулился к его коленям. Дрэм теперь не избегал темного вопрошающего взгляда Эрпа, но и не искал его. Он слишком устал и не мог ни о чем думать. У него было странное ощущение, будто из-под ног его ушла почва, и он, как дерево, опустошенное, лишенное корней, безвольно плывет по течению. Ушла куда-то даже злость, бурлившая в нем, и на смену ей, казалось, ничего не может прийти, одна лишь пустота; на месте его прошлой жизни — пустота и усталость.

Он улегся на землю, положив голову на бок Белошея, и, как измученный ребенок, заснул крепким сном. На лбу у него еще не стерлись остатки Волчьего Узора. Он спал так крепко, что не слышал, как вернулись из деревни Флэн и его брат.

На одиннадцатый день плечо его, благодаря мази Долая, почти совсем зажило, и утром он взялся помочь старому пастуху наложить все то же вонючее снадобье на спину овцы, которую поклевали вороны. Подняв случайно глаза, он увидел у входа в загон Вортрикса.

Он не удивился, так как знал, что Вортрикс придет до того, как обряд посвящения в воины разлучит их уже навсегда.

Они долго молча смотрели друг другу в глаза. Опустив на землю блеющую овцу возле ее ягненка, Дрэм сказал Долаю, что вернется через некоторое время, и, свистнув Белошея, вышел из загона, где снаружи ждал его Вортрикс.

Все еще молча, они повернулись и пошли вверх по холму, за ними следом бросились их собаки.

— Почему ты не приходил раньше? — спросил Дрэм, глядя прямо перед собой. Он не хотел ни о чем спрашивать Вортрикса, но вопрос вырвался помимо его воли.

— Я находился взаперти девять дней и девять ночей в отцовском доме. На меня наложили табу. Мудир запечатал глиной дверь, и каждый раз, когда приходил он или воины, запечатывал ее снова так, чтобы я не смог сломать печать.

Как Дрэм не подумал об этом?! Вортрикс нарушил закон, вмешавшись в поединок между ним и волком, и теперь, в виде расплаты, он должен был пройти ритуал очищения.

— Это было очень тяжело? — спросил Дрэм.

— Не легко…

Вортрикс говорил спокойно, но, казалось, он процеживает слова сквозь зубы. Дрэм украдкой взглянул на друга: квадратный раздвоенный подбородок Вортрикса резко обтянулся кожей, под глазами были пятна, похожие на синяки. Что они делали с ним эти девять дней и девять ночей в запечатанной комнате? Дрэм понимал, что он этого никогда не узнает, а значит, не следует задавать вопросы.

Весь день они охотились вместе, как в старые добрые времена. Им наконец повезло, и на лесистых склонах Большой Меловой они убили молодую косулю. Туша свисала между ними с копья Вортрикса, когда они вечером возвращались обратно. Собаки плелись следом. И вытянутые тени мальчиков, собак, убитой косули ложились на поросшие дерном склоны холма. Все было, как всегда, все, как обычно, не считая того, что это было в последний раз.

Они одолели высокий подъем и на гребне, у опушки рощицы, где росли исхлестанные ветрами низкорослые дубы и боярышник, остановились передохнуть. Прежде им не раз приходилось тянуть на себе и более тяжелую добычу, но мысль об отдыхе не приходила ни одному из них в голову. Тут, среди распустившихся дубов, сбросив на землю оленью тушу, они повернулись и посмотрели друг на друга. Весь день они изо всех сил старались не думать о том, что это их последняя совместная охота, но больше скрывать правду от себя они не могли. О ней напоминало им все вокруг: заунывная песнь ветра в дубовых ветвях с уже лопающимися почками, крик чаек в отдалении, прелый запах мха, густым ковром покрывающего землю у подножия деревьев, и тоскливая безнадежность их душевной скорби.

— Мы хорошо поохотились, — сказал Вортрикс.

Дрэм кивнул. Они хорошо поохотились, и не только сегодня — они всегда хорошо охотились вместе. Он будет еще не раз ходить на охоту, как и Вортрикс, но никогда вдвоем. Все осталось в прошлом. Тень завтрашней разлуки нависла над ними, и разлука эта была неотвратимой, как будто один из них должен был утром умереть, а второй — продолжать жить. Это не означало, что они никогда не увидят друг друга, но, если они встретятся, между ними будет пролив, отделяющий свободных членов Племени, воинскую касту, от Пастушьего народа. И этого ничем нельзя было изменить. Они были узниками племенного обычая. И обычай этот был сильнее их, сильнее всех воинов племени вместе взятых.

Дрэм поглядел на косулю, лежащую у его ног. На белом брюхе алело пятно, оно напоминало ему пятно на белоснежных перьях лебедя. Алый знак воина…

— Зачем ты встрял между мной и волком? — Голос Дрэма дрожал от боли,

— Времени на раздумье у меня не было. Я и сейчас думать не могу… Не так легко стоять, опершись на копье, и смотреть, как погибает твой брат.

— Зато завтра я буду стоять и смотреть, как ты и все наши товарищи уходят от меня навсегда. А потом я вернусь сюда один, когда вы уйдете.

— Брат мой, дорогой брат, мы охотились на одних и тех же тропах, ели из одной миски и спали в одной постели после охоты. Как мне дальше жить? Как же ты останешься один-одинешенек?

— Не знаю, — сказал Дрэм. — Но, видно, так суждено… Как все пережить, я пока не знаю.

Будто слепые, они протянули друг другу руки — Вортрикс две, а Дрэм одну. Так они и стояли, крепко обнявшись. Они всегда были, как две равные половинки, в их союзе не было лидера. Но теперь, когда пришла пора расстаться, Дрэм оказался сильнее: Вортрикс рыдал, как женщина, уткнувшись головой в плечо друга. А в это время позади шелестящих ветвей дуба и боярышника низкое солнце зажгло облака, и запад внезапно запылал, охваченный золотым пламенем.

Все выше и выше взвивались костры заката, золото превратилось в медь, раскаленно-красную, на фоне которой чернели ветви дубов; черными были и крылья носящихся над ними чаек. Малиновый свет расплескался по рощице, опалил и без того яркий мох под деревьями и окрасил грудь косули так густо, что стала розовой алая кровь на ее шкуре.

Когда пожар заката начал угасать и небо запестрело розоватыми пятнышками, будто кожа форели, — вокруг деревьев сгустились тени, мальчики подняли с земли свой трофей. Деревня была уже недалеко, хотя и скрыта поворотом дороги.

— Я дальше с тобой не пойду, — сказал Дрэм. — Ты, я думаю, и один справишься, тут близко.

— Ну, конечно. Половину я снесу твоей матери.

Дрэм помог Вортриксу взвалить тушу на плечо и приладить копье. Затем молча повернулся и, натыкаясь на деревья, пошел через дубраву. Он не в силах был дольше выносить эту муку. Он начисто забыл, свистнул ли он Белошея, вообще забыл о существовании огромного янтарно-черного пса и вспомнил о нем только тогда, когда тот ткнулся мордой ему в колени и закружил перед ним, помахивая пушистым хвостом. Как он мог забыть о нем — все-таки он не один, все-таки есть еще у него Белошей!

В густых сумерках он добрался до пастухов и, взяв миску с похлебкой, сел в тени, подальше от огня, чтобы никто не мог видеть его лица.

Весь следующий день он старался держаться как можно дальше от деревни, но все же не выдержал и перед самым закатом, когда должна была начаться церемония посвящения, вышел через ольшаник к реке и, затаившись среди деревьев, уже в ореоле молодых листочков, стал смотреть поверх лоскутного ячменного поля на знакомый хаос деревенских крыш. Он слышал тихое неразборчивое бормотание собравшейся толпы, перешедшее в протяжный крик, как только на пороге Школы Юношей показались будущие воины. Он опустил голову и уперся лбом в руку, лежавшую на древке копья.

Перед его закрытыми глазами одна за другой проходили сцены, которые он так часто наблюдал… Он видит, как будущие воины идут через толпу, теперь уже молчаливую, один за другим, очень прямые и гордые, глядя прямо перед собой. Новый крик, скорее вопль, возвещает о том, что первый из них ступил в круг перед Костром Совета, где стоит Дамнорикс в окружении самых знаменитых воинов. Очевидно, это Туэн, самый младший из них. Всегда начинают с младшего, а последним идет самый старший. В этом году старший — Вортрикс… Вот на мужской половине поднимаются два воина и, выступив вперед, встают по обе стороны от мальчика. Но это не отец Туэна и не друг отца Туэна. И мальчик вовсе не Туэн! С одной стороны от него стоит большой согбенный старик с золотисто-седыми бровями и орлиным носом, а с другой — гибкий и смуглый человек с медной змеей, обвивающей руку, на которой не было кисти. Они подводят мальчика к Мудиру, сидящему у Костра Совета. Мудир слегка наклоняется вперед, когда они подходят — жидкие волосы выбились из-под жреческого убора из орлиных перьев… Дрэму казалось, что он слышит ритуальные вопросы и ритуальные ответы…

— Кто это? Кого вы привели ко мне?

— Это мальчик. Пусть умрет он в отрочестве и возвратится к нам воином племени.