Москва – Коломна – санаторий

Маша эсэмэской сообщила мне, что добралась нормально, и больше не звонила.

После отъезда дочери сразу стало тоскливо и очень одиноко. Думаю, мои чувства может понять и разделить большинство женщин, матерей неожиданно выросших дочек и сыновей. Когда вы молоды и детей у вас еще нет, вам очень странно, что в вашей жизни может появиться некто, совершенно незнакомый, и этот «некто» тотчас изменит все течение ваших дней, вмешается во все без исключения ваши дела, нарушит многие планы и остановит свершение многих ваших планов и надежд. И при всем этом этот «кто-то» будет для вас роднее и ближе всех на свете. А потом в один прекрасный миг вы поймете, что ваше дитя выросло, прекрасно обходится без вас, а вы можете продолжить все то, что не успели совершить в юности. Но вместо радости от обретенной свободы на вас наваливается лишь тоска. Былые увлечения кажутся нелепыми и убогими, мечты тускнеют, и требуется немало сил, чтобы заставить себя по-настоящему что-нибудь захотеть. Во всяком случае, так было у меня.

На самом деле Маша выросла уже давно. Еще до того, как ей исполнилось десять, я знала, что у нее на все имеется собственное мнение. Позже мне пришлось смириться и с тем, что у моей дочери в восемнадцать лет наряду с просто приятелями появился бойфренд, с которым она в соответствии с современными веяниями совершенно в открытую жила несколько месяцев под одной крышей. На смену первому бойфренду пришел другой, потом – следующий… Временами я даже жалела, что слишком рано предоставила ей собственную квартиру, которую мне удалось приобрести в кооперативе у пожилой пары, отбывающей на ПМЖ в Германию. Но, какой бы самостоятельной Маша ни была, больше чем на несколько дней мы с ней не расставались. Всего несколько раз в жизни я уезжала куда-то одна и оставляла ее на маму. И всегда жалела об этом – без Маши мне путешествовать не нравилось, я старалась брать ее с собой даже в командировки. И она тоже ездила всюду только со мной. До этого раза… Но что делать? Всегда что-то происходит впервые.

И вот десять дней назад моя уже совсем взрослая дочь сообщила, что устала от московской зимы и в самый разгар волнений и погромов отправляется на Синай учиться дайвингу. Разумеется, она не спрашивала моего разрешения и даже не советовалась, просто поставила перед фактом. Революционные события на каирской площади Тахрир ее не волновали:

– На Синае все спокойно. Народу мало. Цены из-за этого бардака низкие, а я должна развеяться! Поеду, наконец научусь нырять.

Вот так вот. И уехала.

Я все понимала, но все равно места себе не находила и банально не знала, что мне делать и чем себя занять.

В результате я приняла самое простое решение – поехать к маме, отдыхавшей под Коломной в санатории «Коробчеевский».

Мама после того, как осталась одна, очень резко сдала. Как-то внезапно начались проблемы со всем: стало скакать давление, появилась изжога, из почек посыпался песок… Но вроде ничего страшного, операции никакие не нужны. Врачи выписали кучу разных таблеток, порекомендовали диету и умеренную физическую нагрузку. Но несмотря на все заявления мамы, что культурному человеку никогда не может стать скучно и что ей всегда есть что делать, образ жизни ее оставался самым что ни на есть унылым.

Убедившись, что гулять в соседний парк мама под разными предлогами не ходит, минеральную воду не пьет, а вместо овощного салата ест гадость из мороженых полуфабрикатов, я решила отправить ее поправлять здоровье в какой-нибудь санаторий.

Процесс уговоров оказался трудным и почти невыносимым. Мама напрочь отказалась оформлять заграничный паспорт. Она заявила, что может уверенно чувствовать себя только в России, причем обязательно неподалеку от родного дома, а точнее, просто в этом самом родном доме. На борьбу с ее упрямством было потрачено немало моих сил, и все без всякого толку. Я уже было совсем отчаялась, но внезапно мама услышала по радио рекламную информацию про санаторий «Коробчеевский», образованный на месте бывшего пионерского лагеря. Услышав это название, она смягчилась, словно ее что-то там заинтересовало. Хотя что там могло особо заинтересовать? Располагалось это чудо профилактической медицины на берегу Оки, и пребывание в нем стоило столько, что мне же пришлось врать, называя цену в пять раз меньшую, чем на самом деле. Зато теперь мама, проживая в санатории за деньги, которые не снились никакому Баден-Бадену, радовалась, что сэкономила мне кучу денег, отвергнув Карловы Вары и Марианске Лазне. Хорошо было, впрочем, хотя бы то, что обслуживающий персонал санатория в большинстве своем состоял из молдаван, которые очень дорожили своей работой и старались как могли.

В общем, нет худа без добра: Коломна все-таки ближе, чем Баден-Баден, и я могла запросто навещать маму в течение всего месяца, который ей предстояло там пробыть.

Я сама отвезла маму в санаторий две недели назад. Поездка получилась очень тяжелой. Мне казалось, что если выеду из дома в шесть утра, а в шесть пятнадцать заберу маму, то к восьми тридцати мы будем уже в санатории. Но не тут-то было! В шесть тридцать утра мы попали в пробку на МКАД и только к одиннадцати добрались до поворота на Новорязанское шоссе. Коломну мы миновали в четыре часа дня, но уже оттуда за полчаса добрались до места.

Всю дорогу мама молча вздыхала. Только один раз, когда мы остановились возле маленького придорожного магазинчика, чтобы купить чего-нибудь пожевать, она заметила, что культурные люди во всем мире сейчас отказываются от личного автотранспорта, чтобы не наносить ущерба окружающей среде.

– Вся Европа сейчас ездит на велосипедах, – поведала мне мама.

– А ты откуда знаешь? – разозлилась я. – Ты же не то что там не была, но даже загранпаспорт делать отказалась.

– Не нужно ерничать, Аня! – покачала она головой. – Я смотрю телевизор и читаю газеты.

– В советское время, мама, те, кто читал газеты и смотрел телевизор, могли с интересом узнать, что живут в обществе всеобщего процветания.

– Нам всегда всего хватало, – заметила мама. – Ты забыла, какой богатой интеллектуальной жизнью жила наша семья? В нашем доме всегда было пиршество духа!

На это я решила не отвечать. Если бы я сказала, что думала про «пиршество духа» в нашей семье, мама могла потребовать вернуть ее в город.

После недавней оттепели ударили морозы и навалило кучу снега. Нечищеная дорога была коварной, местами очень скользкой.

– Хорошо бы мы с тобой смотрелись здесь на велосипедах! – не удержалась я. – Ты вообще, мамуля, когда в последний раз на велосипеде ездила?

– Обратно мы поедем на электричке! – отрезала мама. – А от вокзала поедем на метро… как все…

– А от санатория до станции?

Мама и здесь нашлась:

– Наверняка есть какой-нибудь автобус, на котором приезжают сотрудники. Мы спросим и поедем… как все.

– А если расписание не будет стыковаться и мы застрянем на два часа на вокзале?

Честно говоря, меня смертельно тошнило от этого разговора!

– Если придется ждать, мы подождем…

Мне было не только прекрасно известно, что она ответит, но я знала даже, каким тягучим поучающим тоном мама это произнесет. И закончила она тоже, как и должна была закончить:

– Люди же ждут! Чем мы лучше людей?..

Эти до боли ожидаемые слова загнали меня в такую тоску, в такой ступор, что я так и не задала маме тот самый важный вопрос, который волновал меня долгие годы. Я хотела узнать, почему мама вышла замуж за отца? В этой загадке, я уверена, заключается не только тайна моего рождения, но и тайна моего идиотского замужества. Единственным смыслом родительского брака, на мой теперешний взгляд, явилось появление на свет их внучки Маши. Понятно, что, если бы мама с папой не поженились, то ни меня, ни Маши не было бы. Выходит, я просто обязана радоваться их браку! Но ведь мама не знала меня, когда сделала свой выбор, она не знала Машу и ее будущих детей. Сложись все по-другому, вместо меня родился бы кто-то другой – может, хуже, а может, лучше, чем я, неважно. Другая девочка или другой мальчик. Другой! И Маши бы не было… Бр-р-р! Невозможно себе такое даже представить! Меня всю передергивает при подобной мысли.

Много лет назад у меня имелся дегенеративный ухажер – Сеня Жапцов. Мышление у него было странное, но нестандартное, это уж точно. Одна из его излюбленных тем касалась отсутствия сослагательного наклонения в истории. Он считал, что своим появлением на свет мы обязаны не только собственным родителям, но и всему, что происходило в мире до мгновения нашего зачатия.

– А че вот все на Гитлера да на Сталина катят? – вопрошал он. – Понятное дело, изверги, убивцы. Но коли они бы весь мир раком не поставили, то и нас бы всех не было. Ни тебя, Анька, не было бы, ни меня! Не было бы ссылок, эвакуаций, фронтов и лагерей – все бы наши дедушки с нашими бабушками по-другому распределились бы. И не нашими бы бабушками, и не нашими бы дедушками они стали. Другие тети с другими дядями трах-трах бы делали! Другие, прости, сперматозоиды с другими яйцеклетками соединились бы, и что?! Пиздец – ни Ани, ни Сени!

Спорить с Сеней было невозможно: какие бы раздражающие тезисы он ни изрекал, они были, по сути, бесспорны. Все равно после этого разговора я твердо решила, что ему не отдамся. И не отдалась. Впрочем, если быть предельно честной, то придется признать, что он и не просил особо… И ладно! Не хватало еще, чтобы у Маши вдобавок к придурку-отцу появился бы еще и циник-отчим.

Но вопрос о том, как и почему мои родители оказались вместе, только укрепился. Я твердо решила задать его маме по дороге в санаторий. Но опять не задала из-за дурацкого спора о транспортной проблеме.

И вот теперь я в выходной специально ехала в санаторий, чтобы, набравшись мужества, задать маме свой вопрос. Конечно, я убеждала себя, что в первую очередь еду навещать свою мамулю, родную и единственную, но… честно говоря, получить ответ мне было важнее всего.

Убедив себя, что дело не в патологическом послушании, а в том, что я сама хочу избежать пробок, я решила поехать, как настаивала мама, на электричке.

Плевать на то, что сейчас зима и собачий холод! Оденусь потеплее – и вперед! (На самом деле еще тогда, когда я отвезла в санаторий маму, я переписала висящее на стене расписание автобусов, следующих в санаторий и обратно в Коломну.)

Заглянув в Интернет, я увидела, что, кроме обычной электрички, до Коломны можно добраться на фирменном экспрессе Москва – Рязань. Экспресс этот отправляется с Павелецкого вокзала в семь пятнадцать утра и имеет совершенно непонятный статус. С одной стороны, он не пригородная электричка, а потому билеты на него ни в автоматах, ни в пригородных кассах купить невозможно. С другой стороны, полноценным поездом дальнего следования он тоже не является, и кассы дальнего следования не ведут на него предварительной продажи билетов. В результате мне пришлось лично покупать билет на этот поезд-урод непосредственно перед отправлением.

Я приехала на вокзал за сорок минут до отхода экспресса – и оказалась последней, кому достался билет. За три минуты до отхода поезда единственная касса прекратила работу, и я с трудом прорвалась к платформе сквозь разъяренную толпу несостоявшихся пассажиров. Вагоны не заполнились даже наполовину, но состав неумолимо отправился в свой неоплаченный путь.

Так что лично мне повезло уже с самого начала. На бегу помахав оранжевым билетом перед носом у контролера пригородной платформы, я добежала до вагона первого класса и плюхнулась в кресло буквально за секунду до отправления.

Состав вздрогнул и поплыл из-под дебаркадера. Я не помнила, когда в последний раз путешествовала по железной дороге. За последние годы привычнее стал самолет и автомобиль, будь он неладен! Проезд до Коломны в моем первоклассном вагоне стоит пятьсот с чем-то рублей – почти двадцать долларов за полтора часа езды в условиях сомнительного комфорта. Кресло узкое, хуже, чем в салоне экономического класса в старой «тушке», столик накрыт уродливой нечистой скатертью. Подошла проводница – неприветливая сухопарая тетка лет тридцати пяти – и еще раз проверила мой билет. На входе в вагон она уже посмотрела на него, но теперь еще и сверила записанные в нем данные с моим паспортом. Придраться было не к чему, и она выпалила, словно выпустила пулеметную очередь:

– Чай, кофе, пиво, напитки, орешки будете?

Вспомнились те далекие времена, когда меня возили в настоящем поезде на юг к морю. Больше суток мы с родителями ехали в купейном, а иногда в плацкартном вагоне. Мне до сих пор порой снится та дорога. И снится тот чай, как теперь говорят, тот самый чай, что разносили проводники. Тот самый чай был красновато-коричневый, обжигающе горячий, в стеклянном тонком стакане, вставленном в фирменные жестяные подстаканники. Теперь я, конечно, уже знаю, что прекрасный цвет обеспечивался в том числе содой, добавляемой проводниками в дефицитную заварку. Но тогда я коммерческих тонкостей не знала, и слава богу. Мне так радостно вспоминается, как позвякивали в стаканах ложечки, когда вагон покачивался или вздрагивал на стыках пути…

Я размечталась, а проводница нетерпеливо и сердито пялилась на меня своими водянистыми глазами.

– Ну так с чаем-то чего? Будем чай или как?

– Чай?! Конечно, буду! – воскликнула я, переполненная ностальгическими эмоциями.

Но, увы, вместо массивного чайного прибора передо мной возник белый полиэтиленовый стаканчик с горячей водой. Пакетик с так называемой заваркой проводница положила рядом прямо на скатерть.

– С вас двадцать пять рублей. Печенье будете?

Я помотала головой. Какое, к черту, печенье? Буду талию отращивать.

Попыталась было заварить чай, но получила на выходе лишь сто пятьдесят граммов помоев. Кроме того, что мне не дали вожделенного стакана с подстаканником, вода в убогой пластиковой таре была слишком холодной для того, чтобы экстрагировать хоть что-нибудь из бурого порошка в заварном пакетике. С другой стороны, даже к лучшему, что вода оказалась еле теплой: вагон внезапно тряхнуло на стыке так, что неустойчивый стаканчик опрокинулся, и его бледно-желтое содержимое пролилось не только на столик, но и на мои колени, которые я не успела убрать. Был бы там кипяток, я бы ошпарилась! Та же беда постигла и моих немногочисленных попутчиков, опрометчиво воспользовавшихся ненавязчивым железнодорожным сервисом. Тощая проводница злобно смотрела из дальнего угла на то, как по скатертям и креслам расползаются чайно-кофейные пятна. Разумеется, ей даже в голову не пришло взять тряпку и прийти пассажирам на помощь.

Остаток пути я смотрела в экран подвешенного надо мной телевизора. Безусловно, в детстве моем такого атрибута в поезде не было – а сейчас я прослушала огромное количество новостей, в первую очередь о революционных событиях в Тунисе и Египте.

Главный железнодорожный вокзал в Коломне носит название «Голутвин». Именно на нем и останавливаются экспрессы. Когда состав замедлил свой ход, я и еще двое пожилых людей, видимо семейная пара, вышли в тамбур. Туда же проследовала и угрюмая проводница. Поезд остановился, но пневматические двери передо мною лишь беспомощно вздрогнули. Между прорезиненными створками судорожно наметилась неровная щель, после чего створки со стоном замерли.

– Вот зараза! – выругалась проводница.

Я попыталась с усилием подтолкнуть одну из створок.

– Да заклинило ее – толкай, не толкай! Гидравлика замерзла от холодины этой!

– Действительно, зимние холода в России – эка невидаль! – проговорила я, не прекращая попытки разомкнуть двери.

Спустя десять секунд до моих ушей донеслось объявление, что экспресс сейчас отправится дальше, в ненужную мне Рязань. Времени на преодоление техногенной катастрофы не оставалось. Через обледеневшую буферную площадку я проскочила в соседний вагон, где, на мое счастье, двери, хотя и замерзли точно так же, как наши, застряли не в закрытом, а в открытом положении.

Едва устояв на ногах, я вылетела на негостеприимную и скользкую голутвинскую платформу. Поезд сразу ушел. Я увидела сквозь промерзшее стекло ошарашенные лица так и не сумевших выйти наружу попутчиков. Бедолаги! Им предстоит долгий и бессмысленный путь в Рязань, а потом пожилым людям еще придется непонятно как возвращаться в Коломну. Но, увы, помочь им было нечем, и я направилась на привокзальную площадь.

До отправления нужного мне автобуса оставалось без малого сорок минут. Я попробовала нанять машину, но такси на привокзальной площади отсутствовали напрочь, и, к моему удивлению, ни одного готового ехать куда-либо частника также не нашлось. Поэтому я решила не суетиться и зайти в расположенный прямо на площади «Макдоналдс» выпить горячего кофе. Коломенская автобусная станция примыкает к железнодорожному вокзалу, и, что особенно важно, из огромного «макдоналдсовского» окна остановка нужного мне автобуса просматривалась прекрасно.

Огромный зал в этот ранний час пустовал. Посетителей почти не было, если не считать нескольких ослабевших после ночной гулянки тинейджеров и неопределенного возраста полной женщины, грустно взиравшей через заиндевевшее окно на морозный рассвет. Женщина так и не сняла с себя дубленку, но, чтобы не запариться, расстегнула все пуговицы, открыв безвкусное синее платье. На голове унылой дамы красовалась огромная вязаная шапочка-шар с торчавшим во все стороны пухом. Этот очень популярный в России дамский головной убор замечателен тем, что он не идет решительно никому и уродует даже тех женщин, которые и без него страшнее атомной войны. При этом полстраны носит эту гадость не снимая.

Как бы плохо я ни относилась к сетям быстрого питания, вынуждена признать, что горячий капучино в картонном стаканчике удается «Макдоналдсу» все же лучше, чем поданный мне в поезде чай в стаканчике полиэтиленовом.

Я скинула куртку, повесила ее вместе с сумкой на крючок и расположилась на равном отдалении от неказистой дамы и от приходивших в себя молодых людей. Со своего места я могла следить через окно за автобусами.

Перед тем как купить себе кофе, я посетила дамскую комнату и не без удовлетворения осмотрела себя в зеркале. Для своих… в общем, для своего возраста я выгляжу еще неплохо. Что касается фигуры, то, слава богу, мне без особых усилий удается удержаться если не на классических «девяносто-шестьдесят-девяносто», то все равно на очень достойном уровне. Скажу честно, не моя заслуга – гены так сложились. До сих пор не понимаю, почему мама всю жизнь убеждала меня, что на свою внешность я рассчитывать не должна. И ведь на подсознательном даже уровне убедила! До сих пор живу в ощущении, что я – серая мышь. А еще до меня мама зачем-то убедила и себя саму в том же самом. Немного в мире более красивых женщин, чем моя мама. Но она потратила неимоверные усилия на то, чтобы всем – манерой одеваться, обстановкой в доме и всем своим образом жизни – никак не выделяться из серого стада. И особенно «удачным» шагом для поддержания убогого имиджа стал загадочный для меня ее брак с папой!

Наскоро приведя себя в порядок, я вернулась за столик. Не успела я сделать двух глотков, как в кафе неуверенной спотыкающейся походкой вошел замурзанный мужичок. Из-за его крайней задрипанности возраст на взгляд было не определить, наверное, в диапазоне от тридцати пяти до пятидесяти лет. Оглядевшись по сторонам, он подошел к стойке, взял себе колу со сладким пирожком и направился к моему столику.

– Вы Аня? – спросил человек, скептически осмотрев меня с головы до ног.

Я удивилась, но кивнула утвердительно.

– А я, стало быть, Пьер! Как бы это сказать: прошу любить и жаловать!

– Пьер Безухов?

– Почему Безухов? Какой Безухов?

Почему-то мужчина взволновался, чуть ли не обиделся, но это не помешало ему поставить на мой столик свой поднос и шлепнуться на диван напротив.

– Шепелевич моя фамилия!

Фамилия Пьеру подходила. Обладая некомплектным набором гнилых прокуренных зубов, он на самом деле изрядно шепелявил.

– Пьер Безухов – это персонаж книги «Война и мир» Льва Николаевича Толстого.

Он понимающе замотал уродливой плешивой башкой.

– То есть вы пошутили, как бы это сказать?

– Как вы догадливы!

– Это хорошо, что вы книжки читаете. Я, как бы это сказать, тоже книжки люблю, мы же с вами культурные люди, Анна! Оба с… ну, в общем, с образованием. Я люблю, чтобы женщина была культурная и за мужчиной, как бы это сказать, тянулась.

Я терялась в догадках, откуда взялся этот урод и чего он от меня хочет. Впрочем, те полчаса, что мне предстояло ждать транспорта, Пьера Шепелевича можно было и потерпеть. Хрен знает, откуда он узнал мое имя, но, главное, чтобы не слишком приближался. Я давно уже избавилась от детской близорукости и слишком хорошо видела его гнилой рот. От эдакой пасти капучино мог пойти не в то горло.

– Я вообще-то, как вы, наверное, догадываетесь, не Пьер, конечно! «Пьер» – это мой, как бы это сказать, ник такой. Я Поль, а в паспорте – Пал Романыч, как бы это сказать, Павел Романович Шепелевич.

Гордо назвавшись, он жадно отпил из своего большого красного стакана. Сладкая бурда с унитазным журчанием потекла внутрь организма Павла Романовича.

– Я надеюсь, вы согласны, что мы платим каждый за себя? – внезапно спросил он, вытирая губы тыльной стороной ладони.

– Не вижу, честно говоря, никакой альтернативы.

– Чего не видите?.. Ах да… Понял, не возражаете, значит… Естественно!

Он удовлетворенно кивнул и укусил пирожок. Пирожок сбоку лопнул, и сладкая начинка брызнула на стол. Поль подцепил горячий джем пальцем и задумчиво облизал его.

– Моя мама всегда говорила, – промолвил он, – что я не должен допускать женщин паразитировать на себе. И я, как бы это сказать, сразу хочу предупредить: у нас с вами, Анна, ничего не получится, если вы считаете, что в моем лице нашли такого, как бы это сказать… спонсыря, что ли… ну, в общем, такого вот, при котором вы можете теперь ничего не делать и все вам будет, как сыр по маслу.

Я свой капучино уже допила и внимала речам задрипанного мужичонки исключительно из любопытства.

– Это мама меня Полем называла, кстати. И я подумал, что вам, как бы это сказать, я тоже разрешу ко мне так демократично обращаться, а не то чтобы исключительно Павел Романович, и все тут!

– Спасибо, – ответила я сдержанно.

И хотя я почти наслаждалась исключительной брутальностью свалившегося на мою голову кавалера, при упоминании мамы мне безумно захотелось удавить Поля каким-нибудь подручным средством, хотя бы шарфом.

– Да-да, я очень демократичный, – вновь похвалил он себя. – О чем может быть речь, если мы теперь будем в одной семье…

– Ого!

– Но это не сейчас, не сразу, конечно! – осекся он. – Я думать должен еще! Но скажу прямо: я вас как женщину не покупаю. Покупленная женщина, она, как бы это сказать, навроде проститутки, я извиняюсь! Женщина должна сама работать и все для дома обеспечивать, чтобы, как бы это сказать, мужчине своему соответствовать… по уровню и вообще, так сказать… Правильно я говорю?

Я не ответила, зато обратила внимание на обращенный на нас взгляд той самой бесформенной тетки, что сидела у окна. Были в этом взгляде и тоска, и ревность, и еще бог знает что. Издалека она вряд ли могла слышать нашу беседу. Но главный упрек, который читался в ее глазах, был адресован мне: «Вот, твой мужчина пришел, а мой – нет!»

Не дождавшись моей реакции, Поль продолжил:

– Ведь вы же не хотите, чтобы я вас, как бы это сказать, купил?

– Что вы! Конечно, нет!

В очередной раз я кинула взгляд в окно и увидела, что на площадь наконец зарулил обшарпанный старенький автобус с закрепленной на лобовом стекле надписью «Санаторий». Это означало, что интересный разговор пора быстро заканчивать. Мой собеседник тем временем пытался развить свою мысль:

– Это хорошо, что вы, как бы это сказать, не рассчитываете за мой счет жить.

Я встала и начала надевать куртку. На лице его отразилось недоумение.

– Пойду найду кого-нибудь, за чей счет можно жить. У тебя-то и счета нет небось никакого. Как бы это сказать! – передразнила я Павла Романовича. – У тебя денег нет даже на то, чтобы зубы себе вставить. Вонючий бездельник!

Мой собеседник выпучил глаза. Похоже, последний кусок пирожка застрял у него в глотке на полпути к кадыку. Перед тем как выйти из зала, я громко окликнула толстую тетку у окна:

– Женщина! Извините, вас случайно не Аней зовут?

Та резко дернулась и закивала.

– А что вам?

– По Интернету свидание назначали с мосье Полем?

– Не-а… не по Интернету… так, по службе знакомств я…

Я торжественно указала ей на приблудного кавалера.

– Забирайте! Рекомендую: полное уё…ище! По ошибке вместо вас ко мне подсел. Я тоже Аня – отсюда и путаница.

Последнее, что я увидела, повернувшись на выходе, был затравленный взгляд измученной одиночеством дамы, брошенный на онемевшего от потрясения кандидата в женихи.

– Ах ты, с-с-ука! – шепотом произнесла я уже на улице.

До сих пор не понимаю, кого я тогда имела в виду – себя или кавалера, назначившего романтическое свидание ранним утром в привокзальном «Макдоналдсе» города Коломны? Неважно! Я расхохоталась. Не перевелись еще романтики и джентльмены в нашем отечестве! Хотя над кем я смеюсь, собственно? Чем я лучше или, точнее, успешнее этой неказистой бабы в пуховом шаре на дурьей башке? Да, я на несколько лет моложе, да, я сохранила гладкую кожу и талию, да, на мои сиськи еще засматриваются на пляже пацаны вдвое моложе меня. А толку-то что? Меня что, кто-то любит или хотя бы хочет купить или содержать? Чем был лучше этого гунявого ублюдка мой недавний любовник-финансист, который, едва кончив, шарил руками в поисках мобильника? Не успев вытащить из меня член, он уже водил по всем сторонам глазами в поисках своих итальянских носков! Зубы, правда, у него были в порядке, и не вонял он так… Но в остальном – то же говно!

Несколько дней назад мне довелось поговорить по душам с собственной дочкой Машей. Тогда, предавшись воспоминаниям, я, к ужасу своему, осознала, что за всю жизнь у меня был единственный приличный ухажер. И то еще в школе. И мне самой непонятно, какого черта я с ним рассталась!

С вновь нахлынувшими воспоминаниями об однокласснике Олеге Точилине я влезла в полупустой автобус. Через минуту водитель закрыл двери, и мы, поскрипывая, потащились из центра провинциального городка на окраину и дальше – к мосту через Оку. К десяти утра я надеялась уже быть на месте.

Сосед по парте

Я познакомилась с Олегом Точилиным первого сентября, в самый первый школьный день. Он стал моим соседом по парте.

То, что творилось в моей жизни до школы, я помню смутно и фрагментарно, наверное, как и большинство людей. В садик я не ходила. Я была не «детсадовским» ребенком, так как часто простужалась.

Идея фикс моих родителей заключалась в том, чтобы ничем не выделяться из окружающей среды, – и меня с гордостью отдали в ближайшую к нашему дому самую паршивую школу. Она не только отличалась дурной репутацией, но была, в довершение всего, восьмилеткой. Это означало, что после восьмого класса все дети должны были искать, где им доучиваться оставшиеся два года. В соответствии с веяниями застойной эпохи большинство тинейджеров пытались отправить в ПТУ или в техникумы.

Но мне было только семь лет, и о таком отдаленном будущем никто особо не размышлял. Разумеется, отправить меня учиться именно в эту помойку решила именно мама. Она же и озвучила решение от имени всех взрослых членов семьи:

– Ты не должна жить в теплице!

Впервые эти слова она сказала мне именно в тот день, когда они с папой записали меня в первый класс.

– В жизни не всегда удается выбирать. Интересно может быть в любой школе. Ты должна научиться ладить с любыми учителями, с любыми одноклассниками! Правда, Борюсь?

«Борюсь» – так звала она моего отца и, разумеется, своего мужа Бориса. Мой отец, то есть Машин дедушка, Боря был программистом. Внешне ничем не примечательный невысокий и лысоватый очкарик, он вечно витал в своих важных рабочих мыслях. Меня он, может быть, и любил по-своему… без отрыва от производства, так сказать, но больше всего на свете его интересовали электронные вычислительные машины, или ЭВМ, как тогда назывались в Советском Союзе компьютеры.

При этом главным объектом его обожания была моя мать. Ей он подчинялся беспрекословно и заведомо соглашался со всем, что она уже сказала и даже только хотела еще сказать.

Я очень хорошо помню, как он тогда поддержал маму.

– Конечно, Анюта, – кивнул отец. – Мама совершенно права! Главное – как ты сама организуешься и построишь свою работу.

Произнеся эту штампованную тираду, папа быстро и испуганно посмотрел на маму, чтобы убедиться, что он все сказал правильно. Мама кивнула.

– Вот слышишь, что говорит отец. Он закончил самую простую школу, но это не помешало ему поступить в институт и с отличием его закончить. А теперь он пишет диссертацию. И ведь в классе у него учились самые разные ребята. Но в жизни нам не приходится выбирать, жизнь – это не теплица, ее нужно принимать такой, какая она есть. Ты должна научиться выживать. Счастье – это дом. А вне дома мы должны быть как все. Не в том смысле, что рвать себе кусок, как все, а в смысле безукоризненности. Аня! Ты меня понимаешь?

Разумеется, я все понимала. Точнее, я не понимала ничего, но была заведомо согласна со всем, что говорила мама. Поэтому я радостно пошла в Первый Раз в Первый Класс и заранее убедила себя в том, что мне там очень понравится.

К семи годам я уже умела читать, писать, складывать и вычитать. Меня без особого труда выучила этому бабушка Рая, мамина мама, которая жила с нами в хрущевской «двушке». Ни мама, ни папа никогда не просили ее заниматься моим развитием, но нужно же было хоть чем-то меня занять, пока я сидела дома. По черно-белому телевизору очень редко показывали что-нибудь интересное, а днем никаких программ не было вовсе. Оставалось только читать книжки и учиться у бабушки готовить. Одной из любимых книг еще тогда стала «Книга о вкусной и здоровой пище», изданная за год до смерти Сталина. Сегодня у меня собрана целая библиотека поваренных книг, разных лет и разных стран. Но именно тот роскошный и лживый фолиант с глянцевыми картинками стал для меня одной из самых любимых книжек наряду с Носовым, Дарреллом и Сетоном Томпсоном.

Нашу учительницу, неулыбчивую женщину с усами и ворчливо-капризным выражением на лице, звали Галина Петровна. Первым делом она спросила класс, кто уже умеет читать и считать до десяти. Разумеется, я сразу с гордостью потянула руку, чтобы сообщить, что уже прочитала много книг. О том, что ученики в школе должны поднимать руку, если хотят что-то сказать, я знала и от родителей, и из фильмов про школу. К моему удивлению, Галина Петровна нисколько не обрадовалась моей образованности. Совсем наоборот: она назидательно отметила, что очень плохо, когда дети еще до школы начинают читать не вслух, а про себя. Вторым таким же, как я, выскочкой оказался Олег Точилин. Вот нас с ним и усадили вдвоем за одну парту прямо перед доской, справа от учительского стола. Кроме нас, читать и считать умел еще Миша Гуськов, странный, довольно умненький, но очень рассеянный мальчик, сын пожилых родителей. Он сразу понял на нашем с Олегом примере, что не нужно привлекать к себе внимание, и занял место где-то позади, разделив парту с тупой толстенькой девочкой, имени которой я не помню.

Разумеется, нам с Олегом на уроках Галины Петровны было очень скучно. Целиком поглощенная тем, чтобы привить начальные знания нашим менее продвинутым одноклашкам, она почти не обращала на нас внимания. Лишь изредка учительница вызывала то Олега, то меня прочитать несколько предложений из букваря и сердилась, что мы читаем не по слогам, а произносим сразу все слово. За это она даже выговаривала на родительском собрании моей маме и Тамаре Ильиничне, маме Олега: мол согласно педагогической науке чтение по слогам необходимо для того, чтобы в дальнейшем ученики правильно, без ошибок и пропусков писали слова. Олег, кроме того, чуть грассировал, и Галина Петровна регулярно говорила и его маме, и даже ему самому, что ему необходимо наблюдаться у логопеда.

Не знаю, как реагировала Тамара Ильинична, но моя мама после каждого родительского собрания со мной «серьезно беседовала». В первую очередь ее беспокоило, что мы с моим соседом по парте, по мнению учительницы, постоянно демонстрируем свое превосходство над остальными детьми и выделяемся из коллектива. Видимо, проявлялось это в том, что мы часто перешептывались от скуки. Олегу было тяжелее. За дружбу со мной мальчишки дразнили его девчатником, и ему порой доставались весьма чувствительные подзатыльники, на которые Олег всегда пытался отвечать, но силы часто были неравны.

Моя мама с самого начала не пришла в восторг от нашей с Олегом дружбы. Во-первых, ей не нравилось, что мы с ним «выделяемся» и не поддерживаем почти никаких отношений с остальными детьми. Во-вторых, она с болезненным раздражением относилась к его родителям. Даже их фамилия «Точилины», услышанная впервые, заставила ее вздрогнуть.

Родители Олега были, безусловно, не старше, чем мама и папа Гуськовы, но все же старше моих. Отец, Кирилл Иванович, работал в геологоразведочном институте и походил на самого настоящего геолога, «таежного романтика», как их показывали в кино. Крупный, бородатый и очень веселый дядька, он месяцами пропадал в экспедициях, а когда возвращался, с энтузиазмом собирал дома друзей. Их дом стоял напротив нашего. Когда у Точилиных собиралась какая-нибудь очередная вечеринка, до нас доносился веселый шум и гитарный перебор.

За весь первый школьный год я пару раз заходила к ним домой и прекрасно помню, как странно Точилин-старший посмотрел на меня, когда Олег назвал мои имя и фамилию. Кирилл Иванович внезапно очень смутился, а потом схватил меня за плечи огромными сильными ладонями, поднял вверх и прижал к себе. Мне это показалось очень странным: в нашей семье взрослые ничего такого не делали. Впрочем, ничего неприятного в поведении Кирилла Ивановича я не почувствовала. Что тут поделаешь – человек из дикого леса, детей видит мало и редко, как видит – хватает и тискает. Я буквально так и подумала про себя и даже хихикнула.

Маму Олега звали Тамара Ильинична. Эта тихая улыбчивая женщина работала переводчиком. Она много сидела дома с книгами, но изредка сопровождала по Москве каких-то иностранцев, разумеется, когда ей велело начальство.

Однажды какой-то иностранец подарил маме Олега пачку жевательной резинки, и мой верный друг Точилин принес две пластинки мне. Одну я «зажевала» сама по дороге из школы, а другую принесла домой родителям, чтобы они тоже посмотрели на это диво дивное. Узнав, откуда я взяла жвачку, мама очень рассердилась. Сначала она объяснила, что Советский Союз – не Америка. В Америке каждый может жевать все, что ему заблагорассудится, там это принято. Но у нас, когда ребенок идет по улице и жует жвачку, это видят все, и это «о многом свидетельствует»! Я, увы, не могла с мамой не согласиться. Действительно, на выходе из школы на меня обратила внимание школьная уборщица тетя Дуся:

– Жуют, жуют, словно коровы жвачные! А потом язву нажуют себе, чтоб врачи без дела не сидели! Тьфу на тебя! – так закончила тетя Дуся свое выступление.

Как меня учили дома, я немедленно вежливо ответила пожилой женщине:

– Извините, пожалуйста, тетя Дуся! Мне просто попробовать дали один раз.

– Только попробуй мне эту гадость на пол плюнуть – заставлю отца с матерью всю школу отмывать!

Про тетю Дусю я, конечно, не рассказала. Просто еще раз отметила про себя, что мама во всем права.

– Если ты сама не можешь регулировать свои отношения, – сказала мама уже после того, как немного успокоилась, – я еще подумаю, но, может быть, мне придется сходить и поговорить с его родителями… с отцом его поговорить… о том, что не все можно приносить в школу и давать другим детям. Хотя мне очень не хочется к нему ходить.

Единственное, что мне не было понятно в ее словах, так это то, почему мама предполагала говорить именно с Кириллом Ивановичем. Вроде бы жвачка Олегу от Тамары Ильиничны досталась, а отца его и дома-то почти не бывает.

– Ты вот думаешь, почему он эту жвачку в школу принес? – уже перед самым сном вдруг спросила меня мама.

Я даже удивилась, что она столько времени, оказывается, размышляла на эту недостойную внимания тему.

– Он принес ее меня угостить!

Мама горько усмехнулась и покачала головой:

– Он принес ее в школу, чтобы выделиться среди остальных, то есть среди учеников, и чтобы эпатировать учителей, ну то есть вашу Галину Петровну.

– Но мы на уроке не жевали! – воскликнула я.

Но мама махнула рукой и направилась в большую комнату – раскладывать их с папой диван и стелить постель.

Конечно, я понимала, что я снова провинилась. Я даже была благодарна маме за то, что она, несмотря ни на что, держала себя со мной очень спокойно и сдержанно. Мама хотела донести до сознания неразумной дочери, что я не имею права даже брать в руки ничего такого, чего каждый из моих сверстников не может свободно купить в самом обычном магазине. И все, что считала нужным, мама донесла. И уже перед самым сном добавила:

– Аня! Мы можем выделяться из окружающей среды только своими знаниями и только своим безупречным поведением.

Я хотела было промямлить, что за демонстрацию знаний меня тоже не особенно хвалят, но мама предугадала мой ответ:

– Но и знания свои, и культуру мы не должны выпячивать, Аня. Вне дома мы такие же, как все.

– Только не пьем и не деремся, – подхватила я, причем абсолютно серьезно.

– Да! Да, мы совсем другие – мы любим и уважаем друг друга!

Помню, что оказавшийся рядом отец очень серьезно закивал головой. Бабушка Рая в этот момент была в ванной, но она тоже была с мамой во всем согласна.

На следующий день мама задержалась с приходом домой. Как мне потом по большому секрету рассказал Олег, она приходила к ним, вернула оставшуюся пластинку жвачки и о чем-то говорила с мамой Олега. Кирилла Ивановича в это время в Москве не было. Как это часто бывало, он находился в командировке. Олег сказал, что не знает, о чем разговаривали между собой наши мамы, но мне показалось, что он просто не хотел со мной эту тему обсуждать.

Мне было всегда интересно понять, почему именно мама – наш главный «идеолог». Ведь жизненной мудрости она наверняка научилась у своей мамы, то есть у бабушки Раи. Как-то раз я даже спросила об этом бабушку, но та только отмахнулась:

– Да что ты, Анюшка! Инка с пеленок была меня умнее! Ее только чуть-чуть подправить изредка… и все в порядке!

Бабушка Рая была очень легким и веселым человеком. И она очень гордилась своей дочерью, моей мамой.

Если не считать мелочей, наше общение с Олегом проходило безоблачно. Мы читали одинаковые книжки, а фильмы тогда все смотрели одинаковые, что в кино, что по телику, так что нам всегда было о чем потрепаться.

В самом начале весны у Олега Точилина был день рождения. Галина Петровна всегда поздравляла именинников от имени всего класса. Еще в самом начале сентября для этой цели нам было велено сдать по два рубля. Сдали, разумеется, не все, так как у многих моих одноклассников семьи были неблагополучные. Два рубля для матери-одиночки или, что еще хуже, для семьи, где отец пьет, были большими деньгами, но, как бы то ни было, подарочный фонд существовал. Подарком всегда оказывалась книга, так как именно книга, как известно, – лучший подарок. Хорошие книги были дефицитом, но что-нибудь простенькое детское в нашем книжном магазине на Ярцевской улице всегда имелось.

Накануне дня рождения моего друга Галина Петровна, как всегда, назначила двух девочек, выдала им семьдесят копеек из специально собранного классного фонда и отправила в книжный магазин, чтобы они купили для Олега какую-нибудь полезную книжку с картинками. Дело было за неделю до Восьмого марта, перед праздником покупатели вымели все даже из книжного магазина. Единственной книгой, которую наши одноклассницы смогли купить, была толстая монография для студентов вузов «Г. В. Плеханов и его роль в развитии марксизма в России». В гробовой тишине Олег получил из рук насупленной учительницы трехсотстраничную книгу, напичканную цитатами и ссылками. Вместо веселых цветных картинок ему предстояло любоваться старинными черно-белыми изображениями лысых и бородатых дядек, готовых запалить вселенский пожар и ринуться в кошмарное светлое будущее.

Тем не менее мой друг с достоинством принял подарок и поблагодарил всех за поздравления. Он уже совсем собрался сесть на место, что рядом со мной, но напоследок Галина Петровна сделала ему замечание.

– Скажи, Точилин, это мама тебе галстук повязала? Она разве не знает, что в школу дети так не ходят?

Учительница ткнула пальцем в темно-синий галстук на шее Олега. Галстук был, конечно, детский, с диснеевскими персонажами, но в то же время это был самый настоящий галстук-самовяз, а не «селедка», типа тех, что болтаются на резинке у милиционеров и военнослужащих. Очевидно, галстук этот тоже подарил его маме кто-то из приезжавших в Москву иностранцев. И рубашку в тот день на Олега тоже надели очень нарядную.

Олег удивленно повернулся к учительнице:

– Но ведь у меня сегодня день рождения!

Словно в подтверждение он поднял вверх только что подаренную книгу. Первый русский марксист на обложке, кстати, был в галстуке.

– Точилин, в школу все ученики должны приходить одетые в форму и по правилам. Скажи маме, чтобы галстуков никаких больше не было. Вот примут тебя в пионерскую организацию, тогда и будешь ходить в галстуке. В красном галстуке! А эту удавку с шеи сними!

При слове «удавка» по классу прокатился мерзенький смешок.

– Точилин – удавленник! Точилин – удавленник!

Галина Петровна призвала класс к порядку:

– Все! Ничего смешного я не вижу.

Угомонив класс, она строго закончила свою беседу с именинником:

– Садись, Точилин! Мы тебя поздравили, конечно, так что расти настоящим советским человеком: не болей, учись хорошо и, главное, будь скромнее!

Олег неловко стянул с шеи галстук, смял его и затолкал в портфель. Наверняка галстук от такого обращения пострадал. Я промолчала, но красивый галстук было жалко.

Дома я рассказала родителям про то, как поздравляли моего друга, не забыла рассказать и про галстук. Честно говоря, рассказала просто так – я часто делилась с родителями и с бабушкой Раей событиями своих школьных будней. К моему удивлению, мама очень рассердилась на родителей Олега.

– Как же так можно! – всплеснула она руками. – Зачем так подставлять мальчика? Зачем выделяться?

Мы с папой и бабушкой Раей молча жевали пожаренные бабушкой котлеты из свежемороженой трески. Папа, впрочем, невзирая на набитый рот, не переставал одобрительно кивать.

– Аня! – не унималась мама. – Вот ты мне это все рассказала. Теперь объясни мне, пожалуйста, для кого он надел этот галстук? Кому на него любоваться? Сургучеву, у которого отец – алкоголик, а мать – уборщица в метро? Климовой, чьих родителей лишают родительских прав? Кому?

– Красивый галстук, – сдуру ляпнула я. – Мне понравился…

Мама вскрикнула, словно от боли. Отец поперхнулся салатом, а бабушка отвернулась от стола и начала быстро-быстро помешивать компот из сухофруктов, кипевший на газовой плите. Бабушка не любила слушать, когда мама учит меня жизни, но, разумеется, никогда не вмешивалась.

– Ты что, Аня, обезьяна? – спросила меня мама почти шепотом.

– Почему обезьяна? – Я понимала, что не права, но не нашла, как соскочить с неудачной темы.

– Потому что обезьяны, а не люди, Аня, любят яркие цветастые тряпки!

– И сороки еще… – пробормотал папа. – Сороки тащат всякое блестящее… им лишь бы что, лишь бы блестело!

– Только самые низкопробные люди, – звенящим голосом сказала мама, – могут отправить своего ребенка в школу разодетым, словно кукла. Абсолютно права ваша Галина Петровна: интеллигентного человека отличает скромность. И я еще не знаю, кто и за что дарит этим странным людям такие вещи! Я очень остерегаюсь… таких, как родители, как мать твоего друга… И ты, Аня, будь очень осторожна!

Честно говоря, ни Олег, ни его тихая мама-переводчица, ни даже громогласный Точилин-отец страха у меня не вызывали. Но я понимала, что моя мама говорит о чем-то серьезном и недоговаривает. Я знала, что многие мои родственники в сталинские времена исчезли в тюрьмах и лагерях. Мама неоднократно обещала, что когда-нибудь я узнаю правду, но это потом… а пока мне многое знать слишком рано, потому что самое главное для нас – это «достойное выживание»!

Нужно отдать маме должное, она постаралась не продолжать навязчивых нравоучений после истории с галстуком. Некоторое время она вообще не обсуждала со мной ни Олега, ни его родителей. Когда Олег заходил к нам домой, она была с ним, как обычно, весела и доброжелательна, ничем не демонстрируя отношения к его «странной» семье.

Подаренная Олегу книга, как и положено большевистскому печатному изданию, явила собой почти классический пример подрывной литературы. Идиотская катастрофа разразилась в нашем классе в день рождения Ленина, 22 апреля. В советское время это был едва ли не самый главный праздник для всех школьников страны. Правда, официальным выходным этот день не был, наоборот, мало того, что сам по себе он был днем и рабочим, и учебным, в расписание назначали дополнительный нудный «Ленинский урок», а потом, в ближайший ко дню рождения вождя выходной, всех еще ожидал коммунистический субботник.

Для нашего первого «Б» класса это был самый первый «Ленинский урок». Проводила его, разумеется, Галина Петровна. С противоестественным волнением, с придыханием она рассказывала нам про первые годы жизни вождя. Из канонической детской ленинианы следовало, что Ильич был совершенно святым с самого первого дня своей жизни. Галина Петровна, как и положено, трындела нам, что усвоенные в детстве уроки Владимир Ильич пронес через всю жизнь. Рассказ был нудным и скучным. Никто не перебивал учительницу и не задавал никаких вопросов.

Близился конец урока, когда, следуя убогой канве повествования, Галина Петровна изрекла, что Владимир Ильич Ленин, следуя заветам матери, всю жизнь слушался старших. Это бессмысленное заявление так бы и осталось незамеченным невзыскательной аудиторией, если бы не мой друг Олег Точилин. Услышав эти слова, он подскочил со стула и потянул руку вверх. Не ожидавшая подвоха учительница остановилась.

– Извините, Галина Петровна, но у меня вопрос!

– Спрашивай, Точилин. – Учительница даже обрадовалась, что по крайней мере у одного из малолетних слушателей ее рассказ вызвал интерес.

Все-таки забавно, что Олег Точилин слегка картавил! Из-за этого сказанное им прозвучало никак не вопросом и даже не замечанием, но издевательством над самым святым, что должно было храниться в душах советских школьников.

– Вы ведь сказали, что Владимир Ильич Ленин всегда слушался старших?

С этими словами Олег поднял над столом недавно подаренный ему классом фолиант про Плеханова. Нужно сказать, Точилин постоянно таскал этот том в своем портфеле и демонстративно читал на переменках.

Галина Петровна была не самой умной и не самой образованной женщиной, поэтому она не сообразила, чем может грозить слишком усердное изучение первоисточника. Вместо того чтобы попытаться избежать конфуза, она предпочла молча дослушать картавого первоклашку.

– Но почему, Галина Петровна? Ведь Георгий Валентинович Плеханов был намного старше Владимира Ильича Ленина!

– Ну, не то чтобы старше… Он просто раньше родился… И что же…

– А то, что Владимир Ильич не только не слушался Георгия Валентиновича, но и жестоко с ним полемизировал.

Не уверена, что Галина Петровна знала, что такое «полемизировать», но то, что остальные дети из нашего класса не знали этого слова, это точно.

«Ленинский урок» был сорван, и как сорван! Скандал дошел до директора школы.

Папа и мама, узнав о случившемся, впервые в жизни в открытую запретили мне общаться с Олегом и тем более с его родителями. Причем, как ни удивительно, в этот раз в основном усердствовал в своем негодовании папа. У него что-то в очередной раз не складывалось с защитой диссертации, и весь мир, кроме мамы, его страшно раздражал.

– Это же провокаторы! Дело не в том, что такие люди не думают о себе, – они толкают в пропасть других. Аня! Ты должна понять, что нельзя даже близко подходить к подобной публике!

При этом отец смотрел не на меня, а на маму и искал одобрения в ее взгляде. Мама почему-то вообще никак не реагировала и с тоской смотрела сквозь нас и стены в некий неведомый нам мир.

Я не знаю, как бы повела себя при следующей встрече с Олегом, но встреча, которая могла бы выявить мое явное предательство, не состоялась. Мне повезло, если можно, конечно, назвать везением ветрянку, начавшуюся у меня вечером того самого двадцать второго апреля. Приходить ко мне, заразной, было нельзя, телефона у нас тогда еще не было. До окончания учебного года я в школе не появилась. Сидела дома, измазанная зеленкой, и убеждала себя, что, не общаясь с Олегом, просто спасаю его от ветряной заразы. Впрочем, и в этой моей позиции, признаю, было немного честности.

В ближайшее воскресенье после «Ленинского урока» Олег приходил к нам, но мама его не впустила. Он узнал, что я болею, и попытался меня навестить. У меня действительно была температура, я лежала в кровати. Я услышала звонок в дверь и мамины шаги в коридоре. Дверь открылась, и Олег поздоровался с мамой:

– Здравствуйте, Инна Дмитриевна!

Для большинства российских детей обращение к взрослому человеку по имени и отчеству – дело почти немыслимое. Чаще приходилось слышать «здрасте», «вы знаете» или, в лучшем случае, нелепое «тетя Ира», «дядя Витя». Впрочем, нелепость эта до сих пор остается уделом новой поросли, в том числе и наиболее культурной ее части.

– Здравствуй, деточка! – ответила мама.

Мама всегда была безукоризненно любезна, но меня ее вежливость не обманула. Я всегда слышала напряженные звенящие нотки в ее голосе, когда она говорила с неприятным ей человеком.

– Я хотел навестить Аню. Мне сказали, что она болеет…

– Спасибо, мой хороший! Спасибо! Но тебе здесь нельзя находиться ни минутки! У Анечки ветрянка. Это заразное вирусное заболевание – ты можешь заразиться.

– Не могу.

– Почему же ты не можешь, милый?

– Потому что я уже болел ветрянкой три года назад… Поэтому я не боюсь никакого вируса и хочу навестить Аню.

– Нет, Олег, милый! Нет! Аня плохо себя чувствует, она лежит в кровати. Нельзя сейчас!

– Но…

Олег хотел что-то сказать, но тут возник строгий и совсем не доброжелательный папин голос:

– Тебе же сказали: нельзя! Сколько можно в дверях стоять, когда у людей дела? Ступай! Иди домой.

Еще секунда – и я бы подскочила с кровати. Отец, трепетавший от единого движения маминого пальца, с другими людьми порой разговаривал отвратительно. Если ему казалось, что кто-то недостаточно послушен и не вполне почтителен к его жене, папа говорил неприятно и как-то особенно глупо.

– Борюсь, перестань! – остановила его мама. – Иди на кухню, у тебя там дела. Мы с Олежкой прекрасно понимаем друг друга, и мы обо всем договоримся.

Я все же не вышла, осталась лежать.

– Олег, милый!

Чтобы придать своим словам оттенок интимности, мама перешла на шепот, но громкий настолько, чтобы его слышали все окружающие.

– Ты же учти, она девочка! А девочка – это та же женщина. Как ты думаешь, ей будет приятно, если ты увидишь ее больной, слабенькой, в прыщиках, обмазанных зеленкой? Ты же мужчина, Олежек! Иди домой. Она, когда выздоровеет, забежит к тебе или даст знать, чтобы ты пришел. Сама!

Все-таки какая умная моя мама! Мне бы такой поворот в голову не пришел. Хотя, честно говоря, я тогда даже не задумывалась, как выгляжу.

Очень скоро мне стало лучше, а через три недели от зеленых точек не осталось и следа. Но к Олегу я не пошла. Мне, конечно, хотелось с ним встретиться, но я понимала, что мама будет очень недовольна и заставит меня объясняться. Отвечать на мамины вопросы было невыносимо, и я решила, что потерплю и увижу друга в сентябре.

Но первого сентября Олега в классе не оказалось. В школе шептались, что Точилиных всей семьей отправили куда-то в заграничную командировку. Узнав об этом, мама моя, чуть ли не торжествуя, рассмеялась.

– Вы же понимаете, кого после таких историй с ребенком отправляют работать за границу! Я недаром говорила, что они… они, ну, провокаторы, что ли!

Отец кивал, поправляя на носу очки. Мне даже казалось, что он ухмыляется в усы. Он тогда как раз начал отращивать усы.

Страсти по маме

Когда в классе не стало Олега, мое отвращение к школе, учителям и одноклассникам только усилилось. К получению знаний это заведение вообще не имело никакого отношения. Первые три года начальной школы тянулись бесконечно долго, а когда они наконец прошли, я так и не поняла, чем же я занималась все эти годы у Галины Петровны.

В четвертом классе лучше не стало. Теперь вместо одной учительницы у нас появилось сразу несколько преподавателей, каждый из которых вел свой предмет, практически все – женщины. Исключение составлял физрук, маленький и очень вертлявый экс-футболист, и еще преподаватель труда у мальчиков. Но я с этим угрюмым спившимся человеком, слава богу, никак не соприкасалась. Учительниц я условно разделила в голове на «бабок» и «теток». И те, и другие распространяли вокруг себя скуку, уныние и раздражение. Некоторые, наверное, изначально были неплохими женщинами, имевшими и кругозор, и талант, и интерес к жизни, к работе, к своему предмету. Но лучших либо исторгал из своей гнилой среды убогий и нудный коллектив, либо доканывали дети.

Среди школьников с четвертого по восьмой класс тон задавали наиболее агрессивные и жестокие типы. Их было не очень много, но большинство отличалось пассивностью и трусостью. Все, как и во взрослой жизни. Была бы моя воля, я бы вообще не ходила на занятия. Зачем? Прочитав учебник, я понимала все намного легче и быстрее, чем на уроке, когда учительница, сама не семи пядей во лбу, ориентировалась на нескольких полудебильных носителей алкоголической наследственности.

Мама совершенно не одобряла моего отношения к школе и даже слышать не желала о том, чтобы перевести свою единственную дочь в более приличное место.

– Мы будем жить в таком же доме, как все, мы будем покупать продукты и вещи в тех же магазинах, где их покупают все. И ты будешь учиться так же, как все, и там же, где все!

Я слушала маму и верила, что именно так и надо жить. Она была для меня главным авторитетом. И даже тогда, когда все мое естество протестовало против общения со всевозможными «всеми», я продолжала верить маме и твердо знала, что она всегда и во всем права.

Мама годами работала инженером-конструктором в проектном институте за сто сорок рублей в месяц. Деньги это были не то чтобы мизерные, но какие-то унизительные – столько же зарабатывал любой малоквалифицированный слесарь или уборщица. Я никак не могла понять, зачем учиться пять лет, сдавать экзамены, писать диплом, если потом получаешь меньше, чем вагоновожатый?

– Когда ты идешь в институт, ты выбираешь не зарплату – ты выбираешь среду! – сто раз слышала я.

– Но если я буду выбирать ту самую прекрасную среду программистов и чертежников, то зачем я сейчас мучаюсь в этой дурацкой школе, в бездарном классе с будущими пьяницами и уборщицами? – порой прорывалась у меня.

И один и тот же ответ:

– Нельзя расти в парнике!

Мне было страшно смотреть, как мама надрывалась над кульманом. Я не верила, что она так уж любит чертежи этих дурацких автосцепок, пятников и тележек. Отец хоть вправду свои компьютеры любил или, по крайней мере, верил в то, что их любит. А мама только мучилась!

Однажды я решила проверить, так ли это безысходно. Вдруг мама просто не задумывается, что жизнь можно изменить? Почему бы ей не пойти, например, продавцом в книжный магазин, где, конечно, платят на пятнадцать рублей меньше, но зато не нужно ехать каждый день полтора часа через весь город и не нужно портить глаза за чертежной доской? У мамы, как и у меня, с детства было очень плохое зрение, и от черчения очень болели глаза, видела она с каждым годом все хуже и хуже. Я рассказала, что на двери книжного магазина рядом с нашей станцией метро висит объявление, что в отдел технической литературы и канцтоваров требуется продавец на зарплату сто двадцать пять рублей в месяц. Выслушав от меня эту информацию, мама грустно вздохнула. Потом улыбнулась мягко-мягко, как только она умела улыбаться, погладила меня по голове и поцеловала.

– Спасибо тебе, моя девочка! Но лучше я буду терпеть боль в глазах и мучиться каждый день в толчее в метро и троллейбусе, чем стану торговкой. Торговцев в нашей семье не было и не будет! Запомни, моя девочка!

Мама меня не отругала. Она даже поблагодарила за заботу, но я все равно ощущала себя виноватой. Я понимала, что виновата в том, что сама не могу понять, что такого ужасного в работе продавца книг и канцелярских принадлежностей. И я еще больше осознавала себя виноватой оттого, что в душе приняла тайное, но очень твердое решение никогда не работать инженером-чертежником. Более того, я сказала себе, что ни за что не стану ездить каждое утро на работу в переполненном вагоне метро, даже если там меня будут ждать-дожидаться самые чудные и интеллигентные коллеги.

Мама видела, что в школе мне плохо. Безусловно, ее это очень огорчало, и она старалась, как могла, изменить мое отношение к учителям и одноклассникам.

– Необходимо правильно построить систему взаимоотношений! – как-то проговорила мама и уставилась на меня из-за толстых линз красными глазами. Ее диоптрии непрерывно увеличивались, а веки становились из года в год все более и более воспаленными.

Я хотела было рассказать в ответ что-то серьезное про свои трудности, но при виде этих красных и отечных век не решилась и промямлила лишь, что приняла твердое решение сделать себе короткую стрижку. Надоело, что меня больно и обидно дергали за косички одноклассники-переростки.

– Хорошо, – согласилась мама. – Косички мы сострижем. Но ты должна понимать, что дело все-таки не в косичках. И если у тебя возникает конфликт с кем-то, то ты сама в этом виновата. Значит, ты не выстроила правильную систему взаимоотношений.

«Система взаимоотношений» – как по-взрослому это звучало! Конечно, мама права, конечно, я должна стараться. Но как же это мерзко, когда тебя изо всех сил дерут за волосы дебилы, которые не то что писать и читать, но и говорить к своим немалым уже годам толком не выучились!

– Мама! С Сургучевым и Коротковым нельзя построить отношения. Они уже несколько раз на второй год остаются! Они здоровенные, тупые и все время дерутся. С ними никто не может!..

– Никто не может, а ты должна мочь, девочка моя! Ты же умнее их! – сказала мама, и затравленное сердце мое переполнилось гордостью. – Ты должна быть хитрее и предупредительнее.

– Как?

– Думай сама, дочка!

В седьмом классе стало уже совсем нестерпимо. Тринадцать лет – непростой возраст для девочки: гормональные изменения сопровождаются дополнительной нервной усталостью.

Однажды вечером, не догадываясь сама о том, что делает, бабушка Рая рассказала семейную новость: мой троюродный брат Артур теперь учится экстерном. То есть он не ходит в школу вообще. Месяц назад его побили на школьном дворе мальчишки из старшего класса. Побили настолько сильно, что Артура пришлось доставить в травмпункт. После этого происшествия его мать, мамина кузина Анжела, пришла к директрисе и ультимативно известила ее, что сын будет заниматься дома, а школа позволит ему сдавать все предметы экстерном. Анжела была дамой твердой, и директриса пошла на все ее условия.

Маму приводило в негодование то, что Анжела позволяла себе не только неприкрыто презирать окружающих, но и призывала к тому же и своего сына. При всем при том Анжелин муж Виктор Михайлович был не только профессором, но и парторгом отраслевого научно-исследовательского института. Несмотря на высокое профессиональное и общественное положение, он не только не противился поведению своей супруги, но во всем ее поддерживал, являя образец советского цинизма и фарисейства. По поводу своей принадлежности к партии коммунистов Виктор Михайлович всегда высказывался исключительно иронически и говорил: «С волками жить – по-волчьи выть!» В зависимости от обстоятельств и состава компании в этой семье любили вслух гордиться какими-то неведомыми мне корнями нашего рода – то дворянскими, то еврейскими. Иногда с гордостью вспоминали предков, якобы организовывавших революционное движение, а порой вспоминали тех, кто в годы Гражданской войны противостоял большевикам. А иногда не забывали напомнить, что и те, и другие бесследно сгинули в недрах ГУЛАГа – развеялись лагерной пылью.

Мне сто раз объясняли, сколь отвратительны эти люди, общение с которыми является вынужденным в силу родственных связей. Я готова была принять даже самую исковерканную логику, но не завидовать прогульщику и экстерну Артуру я не могла!

Наконец я все же не выдержала и заикнулась о том, что хотела бы, как и мой кузен, учиться дома, а в сэкономленное время посещать какой-нибудь спортивный кружок или читать книжки. Случилось это после того, как два великовозрастных второгодника сорвали с меня очки, выбросили их в урну в мужском туалете и запретили другим мальчикам их мне оттуда достать. Мне, при моих минус четырех, пришлось почти на ощупь добираться до школьной вешалки на первом этаже и просить о помощи гардеробщицу тетю Дусю. Пока я шла вниз, мне кто-то отвесил такой подзатыльник, что я упала со ступенек и набила шишку. Было противно, больно и очень унизительно. В общем, ходить в школу я не хотела страстно.

Мама молча выслушала меня. Губы ее задрожали. Ни слова не говоря, она сняла очки, закрыла ладонями глаза, и через мгновение я увидела ручейки слез, бегущие по самым любимым, самым родным в мире щекам.

– Мама! Что с тобой, мама? – Я была в отчаянии. – Что я сказала плохого?

Замотав головой, мама всхлипнула.

– Только что, – простонала она, – рухнуло все!

– Что рухнуло? – Вслед за ней я тоже начала рыдать.

– Рухнуло все то, что я в тебя вкладывала годами! Я думала, что ты, Анна, – моя главная союзница! Я думала, что ты понимаешь меня!

– Но я тебя понимаю, мам!

– Прекрати! Прекрати немедленно! – Мама оторвала ладони от красных своих глаз. – Ты только что предала наш дом! Посмотри вокруг!

Я обвела зареванным взором всю нехитрую обшарпанную обстановку нашей хрущевской «двушки». Мне было страшно: как это я вдруг, сама не понимая как, предала семью, маму и даже нашу квартирку – мой единственный в мире, мой обожаемый дом? Сейчас мне совершенно непонятно, при чем здесь было предательство, но тогда… тогда меня в очередной раз насквозь прожгло чувство неискупимой вины.

Мама плакала. Но, всхлипывая, она не переставала говорить. Неужели я опять забыла, что ее двоюродная сестра Анжела черствая и эгоистичная женщина, что только формальные семейные узы заставляют нас поддерживать отношения с этой чуждой ветвью нашего рода? Лишь благодаря каким-то таинственным и, очевидно, не вполне чистым связям мамина кузина закончила Третий московский медицинский институт. Анжела, как рассказывала мама, с детства была неряхой. И вот теперь она – зубной врач. Вопреки нашим моральным принципам, наряду с основной работой в районной поликлинике Анжела нелегально принимала пациентов на дому и получала за это нечестные, в нашем понимании, деньги. На эти деньги Анжела не стеснялась покупать себе вещи у спекулянтов. Благодаря приспособленцу-мужу они каждый год ездили по курортным путевкам на море в Крым или на Кавказ. И мебель в квартиру они покупали не в комиссионке, как мы, а по блату. Кто из советских людей не знал это слово, «блат»? Никто не презирал «блат» до такой степени, как моя мать, и она научила этому презрению меня. Вторым таким словом было слово «мещанство». Тратить деньги можно на книги, на самую простую еду, на поездки «дикарем». Тратить их на мебель, одежку, безделушки всякие – «мещанство». Воплощение «мещанства» – жизнь по «блату»! Семья Анжелы была мещанской. И как же я могла посметь пожелать себе такой жизни, какой жил мой кузен Артур? Семейная легенда гласила, что, когда семилетний Артурчик накануне своего самого Первого сентября увидел уготованную ему назавтра и на ближайшие десять лет мышиную школьную форму, он не просто отказался ее мерить, но с ревом спрятался в туалете. Московский мальчик, одетый в индийские джинсы и в польскую болоньевую куртку, может вырасти только моральным уродом. На нем – печать! В маминых устах это звучало аксиомой. И выходит, я стремилась к тому, чтобы, подобно Артуру, не ходить в школу? Значит, я хотела стать такой же! Теперь я совершенно не в состоянии понять мамину логику, но тогда я ощутила себя самой настоящей преступницей.

Мне с трудом удалось утешить маму и вымолить у нее прощение в тот день. Но на следующей неделе вновь приключилась беда. И хотя то событие, возможно, всерьез изменило не только мою жизнь, но даже меня саму, я так и не смогла донести до Машиного сознания его суть. Рассказывая дочери про то, как родная мать заставила меня извиняться непонятно за что непонятно перед кем, я сама не верила в то, что это действительно со мной случилось.

Помню, в тот день мама пришла с работы не просто усталая, как обычно, но совершенно измученная и погасшая.

– Подойди ко мне, Аня.

Она произнесла эти слова на едином вздохе, словно не сказала вовсе, а простонала. Меня дома никогда не наказывали. Только «серьезно» беседовали со мной. Только объясняли «простые вещи». Но лучше бы меня пороли! Я до тошноты, до судорог боялась только маминых слез и собственного чувства вины. И страх провиниться вновь меня преследовал изо дня в день.

– Расскажи мне про то, что сегодня случилось… – еле слышно проговорила мама.

Я не знала, о чем рассказывать. На втором уроке писали контрольную работу по математике. Ничего сложного не было. Проверит ее Майка, Майя Николаевна, наша математичка, не раньше, чем через два дня. Она, правда, обругала меня за то, что я даю списывать своему соседу Мише Гуськову, но ничего нового или интересного в этом не было. Меня всегда за это ругали.

Мишка занял место Олега рядом со мной на долгие годы и стал моим соседом по парте. Другом я его считать не могла. Гуськов не просто был абсолютно безвольным и беспринципным созданием – он даже не понимал, что в этом плохого. Мишка не был дураком, но вместе с тем являл собой удручающий пример человека абсолютно ленивого и совершенно безвольного, неспособного довести до конца ни одно порученное ему дело. Он не мог выучить даже то, что ему самому очень нравилось. Миша непрерывно читал, знал уйму стихов и иногда мне их декламировал. Но каждый раз у него непременно пропадала какая-нибудь строфа, а иногда и целое четверостишие.

Часто он меня провожал после школы. Точнее, мне хотелось бы так это называть – «провожал». На самом деле Миша просто шел со мной вместе, так как жил он в соседнем подъезде. И в тот день тоже мы возвращались из школы вместе. А больше… больше ничего не происходило. Я пожала плечами.

– Ничего не случилось, мама…

– Аня! Почему ты обозвала дурой Александру Михайловну?!

– Какую Александру Михайловну?

– Не притворяйся! Не обманывай меня! Я встретила ее во дворе. Она специально ждала меня, чтобы поговорить вначале со мной, а не обращаться сразу к твоей классной руководительнице. Я благодарна ей за это.

– Мама! Но я не знаю, кто такая Александра Михайловна!

Мама поднялась. Руки ее дрожали.

– Ты прекрасно, прекрасно знаешь! Александра Михайловна – учительница младших классов. Она живет в шестнадцатом доме, в подъезде напротив нашего. Ты сейчас быстро оденешься, и мы вместе пойдем извиняться перед этой женщиной.

– За что, мама? За что извиняться?

– Аня! – сказала мама тихо. – Я не знаю, что с тобой происходит. Я чувствую, что мы с отцом терпим фиаско. Мы теряем тебя. Мы культурные люди, выбравшие для себя образование, любовь, теплую семью. Мы должны быть безукоризненны в окружающем нас мире. Мы не деремся за свой кусок. Если он нужен кому-то, то пусть подойдет и возьмет. Мы можем поголодать, но в нас, Аня, в нас – пиршество духа! Нам достаточно корки хлеба и чашки чая для того, чтобы чувствовать себя счастливыми, – разве не так?

– Конечно, мамочка!

Как я могла не соглашаться с постулатами нашей семейной веры? Эта вера не имела никакого отношения к вере в Бога или в какие-либо другие высшие силы. И моя мама, и мой тихий отец, и обе мои бабушки, Рита и Рая, были ортодоксальными атеистами, но при этом почти религиозно поклонялись образованию, культуре и семейному очагу.

Отец был единственным мужчиной на три поколения нашей семьи. Я – единственная дочь у моих родителей. Маминого отца, мужа бабушки Раи, то есть мого дедушку, тяжело ранили на войне, куда он попал совсем молоденьким, после школы. Дед пытался жить нормальной жизнью, но очень тяжело болел. Спустя несколько лет после окончания войны все-таки решился жениться, но умер через месяц после маминого рождения, оставив бабушку Раю молодой вдовой.

Папина мама, бабушка Рита, жила в большой коммунальной квартире в самом центре Москвы. Она почему-то не очень часто бывала у нас дома, и мама не слишком приветствовала наши с папой поездки к ней. Папа своего отца тоже не помнил – того забрали незадолго до смерти Сталина. За несколько дней до смерти вождя дедушку расстреляли как врага народа и космополита. Бабушка Рита никогда больше не вышла замуж. Не знаю, насколько сильно она любила своего мужа, но, наверное, все же не сильнее, чем Ленина, коммунистическую партию и Советскую Родину. При любом удобном случае бабушка Рита повторяла, что в страшное сталинское время потеряла самого дорогого человека и все, что у нее было в жизни, но все равно она не ведет счетов с родным государством. Остальные члены семьи ее в этом, по-видимому, полностью поддерживали. Тогда подобный взгляд на жизнь воспринимался как нечто естественное… почему-то. Не понимаю почему: даже мне казалось, что в бабушкиных словах содержится не извращенное и рабское психическое уродство, но наоборот, особая сила и гордость? Не знаю…