Но тут же слева от него в землю туго ударили легкие копытца,
      должно быть, косуля, и широким махом - невидимая - она поскакала
      вниз по косогору.
      Руки безвольно повисли, цепкие елочки их отпустили, перестали
      держать. Звон в ушах прекратился. Мираж, всколыхнувший радостную
      надежду, исчез. Ночь, тоскливая, темная ночь продолжалась. Давила
      сердце наступившая мертвая тишина, в которой даже стука падающих
      капель дождя не было слышно.
      Только беззвучный голос из неведомой дали звал и молил с верой
      в него одного: "Да-а, Андрей Арсентьевич... Да-а..."
      1
      Ночи, казалось, не было конца. Бессмысленно валяться в постели, если все равно уже не уснуть и если все решено. Не зажигая огня, чтобы не разбудить своих товарищей по комнате в студенческом общежитии, Андрей встал, на ощупь втолкнул в чемодан разную мелочь, оставшуюся неуложенной с вечера, оделся и вышел на улицу. Октябрьский низовой ветер гнал по земле сухую пыль, скоробленные тополевые листья.
      До поезда два с лишком часа. Можно не торопиться. Надо только еще раз мысленно проверить, все ли, что следовало сделать, сделано. Кажется, все. Единственно: не попрощался с Седельниковым. К нему теперь для свободного разговора в любую минуту не зайдешь. И не потому, что он "повысился", стал секретарем обкома партии, а потому, что действительно по горло занят горящими делами. Но Алексей на это не обидится. Он обидится на другое: почему все-таки пренебрег его мнением, поступил ему вопреки. Но ведь Седельников и сам не любит "или", а здесь выбора не было.
      Военком, несколько раз перечитав повторное заключение медицинской комиссии, спросил:
      "Не понимаю. Чего вы еще требуете от меня?" Он едва держался на ногах от усталости.
      Андрей его перехватил при выходе из кабинета, заставил вернуться к столу.
      "Товарищ военком, я прошу, настаиваю: пошлите меня на фронт добровольцем. Не знаю, зачем была нужна первая и теперь повторная комиссия? Добровольно - это же значит не по обязанности и потому..."
      "Простите, товарищ Путинцев, - перебил военком. - Во-первых, добровольно - это по обязанности. По обязанности человека перед собственной совестью, не позволяющей ему отсиживаться в тылу. Во-вторых, мы посылаем добровольцев - подчеркиваю! - на фронт. А не на смерть. Для вас вполне возможную еще в пути. Комиссия это вторично подтвердила".
      "Я вас просил не комиссовать меня!"
      "Дела наши на всех фронтах, товарищ Путинцев, пока что складываются очень тяжело. Вы это знаете. И я знаю. Но это не означает..."
      "Это означает, что я должен поехать. Даже без воинских документов, если вы их мне не дадите. Поеду со своим белым билетом".
      Военком тяжело переминался с ноги на ногу. Под глазами у него обозначились резкие черные круги. На впалых щеках, иссеченных глубокими морщинами, проклевывались седые волоски. С утра, должно быть, из-за спешки он не успел побриться.
      "С поезда снимать я вас не стану, Путинцев. Однако и никаких документов не выдам. Вы не мальчишка и можете действовать как найдете нужным, - устало сказал военком. - Тем более, что такое война, вы уже испытали на Карельском перешейке. И я очень ценю, - он поправился, - Родина ценит ваш искренний патриотический порыв. Но разве в тылу - поскольку в строй зачислить нельзя вам что-то мешает исполнить свой гражданский долг так, как этого требуют обстоятельства военного времени?"
      "Учить детишек рисовать морковки? Ведь я только учитель рисования".
      "Знаю, - сказал военком, - и знаю, что вы хороший художник. Звонил мне товарищ Седельников. А детишек учить рисованию нужно даже и в военное время. Может быть, не только морковки, еще и танки, самолеты, все, что дети самостоятельно рисуют сейчас, думая об отцах, которые бьются насмерть с фашистами. Так что ваша работа тоже для фронта. Поставьте себя на место отца, которому в окопе передают письмо сына со вложенными в него рисунками. Какую силу это придает бойцу! Разве подсказ учителя здесь будет лишним? Разве ту ярость благородную, которой сейчас наполнен весь наш народ, не сумеете в рисунке передать ученикам? Так, чтобы это - пусть каракулями! отразилось в их детском видении грозного поля битвы, куда они в поддержку отцам шлют свои танки и самолеты. Если хотите, так и морковку! И давайте прекратим наш спор, Путинцев. Время позднее, а мне нужно подготовиться к докладу на бюро обкома".
      Примерно то же говорил и Седельников. Еще раньше, чем Андрей стал добиваться зачисления добровольцем через военкомат. Только Седельников был категоричнее. Напоминал, что ведь совсем недавно и неспроста укладывали Андрея врачи в больницу, где поднимался вновь вопрос об операции и вновь было признано, что в данный момент ее делать нельзя.
      Ну что же, больница больницей, случилось действительно так, что Андрей сам "спустил курок с предохранителя", превысил свою власть над "клеточками" тела. Но эту власть себе он вернул. Он в этом уверен.
      Возможно, военком и Седельников правы, считая, что и учитель рисования - особенно белобилетник - по-своему тоже боец. Но - зачем хитрить? - никак не передней линии фронта. И потому для него, Андрея Путинцева, нет выбора. Вернее, сделан уже. В тылу он оставаться не может. Этого совесть ему не позволит, военком правильно угадал. Да и с винтовкой он не боец. Но если его способности рисовать полезны здесь, почему они будут менее полезны на фронте?
      Седельников, убеждая его, говорил:
      "Подумай, Андрей, есть твердые правила и есть столь же закономерные исключения из правил. Нельзя считать, что исключения - какой-то низший, постыдный, что ли, разряд этих правил, из которых сделаны исключения. И вот тебе правило: учитель должен иметь педагогическое образование; исключение: Андрей Путинцев, отлично владеющий мастерством художника и умеющий передать это искусство своим ученикам. Правило: получившие опасное ранение в сердце погибают; исключение: тот же Андрей Путинцев. Правило: все способные носить оружие должны сражаться; исключение: те, кто еще более, чем в сражении, необходимы для работы в тылу. И ты, Андрей, ко всем этим правилам попадаешь в разряд законных, обоснованных исключений. С тем важным добавлением, что ведь оружие носить ты не способен. И потому не терзай себя сомнениями. Иди к себе в школу, работай спокойно. "Спокойно" - так говорят врачи. А уж как выйдет на деле, не знаю".
      Он тогда возразил Седельникову:
      "Правила, исключения - это все игра словами, Алексей. Кстати, если даже так, то правило: все неспособные носить оружие остаются работать в тылу. А исключение: Андрей Путинцев, который не может себе это позволить".
      Седельников взорвался:
      "Я играю словами? Ну нет! Это я под тебя подделывался, художники мир видят в образах. Не вышли "образы", черт с ними! Тогда вот тебе мое мнение в обыкновенных словах. Большую или маленькую..."
      "Никаких "или", - вставил Андрей.
      "...здесь ты маленькую пользу общему делу приносишь. Так может случиться, что ты, не доехав даже до фронта, сразу в госпитале чужое место займешь, которое раненому бойцу вот как необходимо..."
      "Может, и умру еще по дороге", - снова вставил Андрей.
      "Вполне допускаю и это, - еще более горячась, сказал Седельников, если тебе так хочется задирать меня. Только как я в твоих глазах выгляжу? Поздоровее тебя, а сижу вот в обкомовском кабинете и еще других уговариваю: оставайтесь в тылу, вместе в хорошей компании веселее".
      "Так грубо я не думал, Алексей, но вообще-то вместе с тобой мне там было бы, конечно, веселее. Мы хорошо понимаем друг друга, а это дорого".
      "Ни черта ты меня не понимаешь! - с досадой сказал Седельников и как-то безнадежно бросил руки на стол. - Иначе бы ты не пришел ко мне со своим разговором, а если бы и пришел, давно бы со мной согласился. Иначе бы ты сам сообразил, что я еще раньше твоего подал заявление. Но мне отказали. И разъяснили почему. Велели здесь работать "пока". И я подчинился, тоже "пока". А ты и этого слова слышать не хочешь. Где же тут понимание?"
      Андрей помолчал, упрямо глядя в пол. Тихо проговорил:
      "И все-таки тебя я понял: ты по-человечески жалеешь меня. И ты меня понял, что я это знаю. Давай искать выход".
      "Он известен. Единственный. И я тебе очень ясно его изложил".
      "Ну, значит, буду действовать и без выхода. Но когда тебе товарищи помогают..."
      "В этом я тебе не помогу. "Пока" не помогу. А ты помоги мне, и немедленно. - Он посмотрел на часы. - Жду. Придет женская делегация. Близится праздник Октябрьской революции. Работницы ряда наших предприятий, заводов по зову сердец своих подготовили небольшие посылки на фронт. Кто что сумел. Понимаешь? Идея женщин: каждый боец нам - то есть им, этим женщинам, - родной человек, и без прямых адресов каждая женщина совершенно неведомому ей бойцу как родному с нежностью шлет подарочек, сделанный собственными руками. Подработали женщины сообща и текст письма, очень душевного, чтобы вложить в посылки. Заказали в типографии тысяч пять экземпляров, а там засомневались: не очень грамотно написано, хотя и коллективно над ними трудились. Буквенные, дескать, ошибки... Да вот оно. У меня. - Седельников подтолкнул к Андрею лист бумаги. - Прочитал я. И страх прошел. Как хорошо, что не напечатали! Да не потому... Грамоты там достаточно. И насчет душевности я уже говорил. Руки женской нету! Вот чего. Подлинной. Собственной руки, - он схватил карандаш, - той самой теплой руки, которой милым людям нежные письма пишут. Будут стоять холодные типографские знаки. И как же это соединится: рукоделья разные каждому бойцу, а письмо всем одинаковое? Приедет делегация, объясню им: уж если сумела женщина-мастерица сделать своими руками и с любовью хороший подарок, пусть своей же рукой и не показывая никому, что ей сердце присоветует, письмо напишет. Оно обязательно получится тоже хорошее. Даже лучше любого подарка. Верно я говорю?"
      "Верно", - подтвердил Андрей.
      "А к тебе просьба такая, нет, не просьба - задание обкома партии: нарисуй своим пером волшебным три-четыре, десять, словом, сколько захочешь и сколько получится видов нашего города, окрестных мест, так, чтобы жило и Сибирью дышало. А главное - Родиной. Вот уж это мы отпечатаем типографски, есть у меня в загашнике подходящая бумага, и тоже вложим в посылки. Глядите, как прекрасно выглядят наши места, которые вы, дорогие бойцы, поклон вам земной, грудью своей защищаете. Это бы можно и фотографам поручить. Только нет, Андрей, им того не сделать, что сумеешь сделать ты. На фотографиях жизни, движения не будет. Сколько тебе надо сроку? Хватит три дня? Больше дать не могу. Стоп, слышу голоса - пришла делегация..."
      Назначенного времени хватило. Когда надо, времени всегда хватает. Рисунки получились жизненные, полные света, движения. В цинкографии похвалили за тонкий, отчетливый штрих. Седельников рисунки не видел, был в командировке, но до отъезда предупредил директора типографии: "Путинцеву доверяю, как принесет - сразу в дело".
      Седельников вернулся два дня назад. Но Кира - он перетащил ее с собой в обком - умоляюще проговорила: "Алексей Павлович строго наказал пропускать к нему только тех, кто по его вызову. И докладывать ни о ком другом не велел. Очень - ну невероятно как! - после командировки он занят. Доложить все-таки?"
      "Нет, спасибо, Кира. Просто при возможности скажите Алексею Павловичу, что я заходил к нему, и привет мой передайте".
      "А вы куда-нибудь уезжаете? Он знает, куда и надолго ли?"
      "Он все знает, Кира".
      Но в тот час и сам Андрей еще не знал, куда именно. Действительно, было бы чистым ребячеством со своим "белым билетом" в одиночку пробиваться к фронту. В военкомате отказали. Седельников тоже предупредил: "В этом я тебе не помогу". А кто же тогда поможет?
      И вдруг ему припомнилось, как он стоял в приемной комдива Зыбина, ожидая его решения, а штабные командиры - участники гражданской войны между собою говорили о сложившейся обстановке на Карельском перешейке и сетовали на то, что их дивизии придется стоять на месте да читать лишь газетные сообщения о ходе боев. Именно их разговор тогда и подтолкнул Андрея сделать устное заявление комдиву о желании пойти на фронт добровольцем. Именно тогда с особым значением отозвались в его сердце отцовские слова о велениях совести, которые могут человеку лечь и легкой пушинкой и бревном лиственничным на плечи. Его совесть требовала сказать комдиву то, что он сказал. Он в тот час не прикидывал расчетливо, что его будет ожидать впереди. Он знал твердо единственное: это зов совести. А она не обманет. И сразу становилось легко.
      Что для него изменилось с тех пор? Решительно ничего. Оказался "белый билет" в кармане? Так это ведь просто бумага. Ну пусть и не просто. И пуля в груди тоже не просто. Но Родина сейчас в большей опасности, чем в дни боев на Карельском перешейке, и совесть ему все время напоминает об этом. Доводы военкома и Седельникова убедительны. А совесть на эти доводы не откликается, она к ним глуха. Когда же по радио чуть не изо дня в день с болью передают сообщения от Советского Информбюро: "...направлении наши войска после тяжелых боев оставили город..." - трудно думать о чем-либо другом, кроме этих тяжелых боев, в которых ты, словно бы уклоняясь от них, почему-то сам не участвуешь.
      И надо слушать свой внутренний голос.
      И если мало надежды в одиночку, без чьей-либо поддержки с этим самым "белым билетом" попасть на передовые линии, надо ехать на восток. К Зыбину. Он по-прежнему командует той же дивизией. Он не мог забыть "тараканов". Он не откажет в приеме бывшему бойцу его дивизии. Этот жесткий, "каменный" комдив все поймет. И поможет. Однажды он уже помогал.
      Поезд на восток проходит в половине седьмого утра. Торопиться нет надобности. Время в запасе есть. Но все-таки Андрей прибавил шагу.
      2
      До Читы Андрей добрался без особых трудностей. Ему в этом способствовали, как бы сочетаясь в единое целое, орденская книжка и "белый" военный билет. А документы в пути проверялись каждый день по нескольку раз. И все один и тот же вопрос: "По какому делу и в какую организацию едете?" Андрей отвечал без запинки: "В свою дивизию, где начинал службу". Тотчас же возникал другой вопрос: "А направление военкомата?" Вот тут и обретал свою особую силу "белый" билет. И орденская книжка. Разговор с контролерами продолжался, но с их стороны становился мягче, сочувственнее.
      Всю дорогу Андрей обдумывал способы, как попасть на прием к Зыбину. Не шутка же: время военное! Попросить содействия в Читинском горкоме комсомола? В военкомате? И сразу же отбрасывал эту мысль. Начнутся долгие расспросы. И что и как он сможет объяснить? При чем тут именно Зыбин? Скажут: "Хочешь вступить в армию добровольцем - комиссуйся! А это можно было сделать и в Светлогорске. Какая нужда погнала непременно в Читу? Он, что ли, родственник тебе - комдив-то Зыбин?" И если бы даже да - это самый неубедительный довод. Возникнет холодное недоверие, предубежденность, а тогда и Зыбин окажется в Чите куда более от тебя далеким, чем виделся он из Светлогорска.
      Нет, нет, никаких посредников. Только короткое письмо, адресованное прямо командиру дивизии, и с одной просьбой: лично принять. А к письму, как напоминание о себе, приложить нарисованных на отдельном листке двух черных тараканов. Д-да, но это может и рассердить Зыбина. Рисовать тараканов нельзя...
      Пристроясь поудобнее, неторопливо Андрей изобразил стрекозу на стебельке пырея. Она тогда очень понравилась комдиву.
      Все: и сама стрекоза, и стебелек пырея, и ветерок, чуть приподнимающий крылышки стрекозы, - было совсем другое, не то, что он когда-то нарисовал, повинуясь приказу, и все же это было повторение, а повторять самого себя Андрей не мог, тем более для этого случая. Он вдруг отчетливо понял, что сейчас и любой рисунок оказался бы повторением, навязчивым напоминанием о себе: я, дескать, тот, который мастерски пером художника владеет.
      И больше уже не колебался, смял стрекозу, написал, строго приглядываясь, чтобы строки рапорта-заявления косо не лезли вверх: "Командиру Н-ской дивизии генерал-майору Зыбину. Очень прошу принять меня по очень нужному делу. Бывший красноармеец Вашей дивизии Андрей Путинцев" - и это свое заявление в незапечатанном конверте передал прямо в руки дежурному по КПП - контрольно-пропускному пункту.
      - Какого вы полка, Путинцев? - Что-то подмывало дежурного вернуть пакет обратно. И тут чашу весов в пользу Андрея перетянул орден Красной Звезды, тускло сверкнувший на груди, когда он распахивал шинель. - Полк вами не указан.
      Этот вопрос Андрей предвидел. И знал, как должно ответить, чтобы обращение к Зыбину не пошло по "команде".
      - Полка у меня нет никакого, вовсе уволен от службы в армии. А товарищу Зыбину я лично известен, - с достоинством проговорил Андрей.
      Сказал, и страхом стянуло челюсти. А вдруг Зыбин все же прочтет записку и жестко ответит, что никакого Путинцева он знать не знает и не помнит? Тысячи ведь молодых ребят прошли перед его глазами.
      Дежурный подозвал еще кого-то. Судя по знакам различия, капитана. Тот тоже повертел письмо, прочел несколько раз, искоса поглядывая на орден Красной Звезды, поблескивающий у Андрея на гимнастерке меж полами полураспахнутой шинели.
      - Товарищ Зыбин сейчас на занятиях, - сказал наконец капитан, - а как дальше у него сложится день, я не знаю.
      - Буду ждать до вечера, - согласился Андрей.
      - Здесь ожидать не разрешается.
      - Буду подходить каждые полчаса и спрашивать, - упрямо проговорил Андрей.
      - Вам сказано ясно, - вспыхнул капитан, - здесь ожидать не разрешается. Правильнее было бы, Путинцев, если бы вы точно изложили смысл своей просьбы и сообщили адрес, по которому прислать ответ. Разумеется, если вы уверены, что командир дивизии вам непременно ответит.
      - Он мне ответит, но только в прямой беседе, - Андрея все больше одолевало упрямство. - Прошу, передайте лично ему это письмо.
      - Вы можете сегодня вообще не дождаться беседы, в которую так верите, относя это в первую очередь к Зыбину, но в меньшей степени также и к себе, еще более высокомерно заявил капитан. - Я не знаю, сумею ли вообще передать ему ваше письмо.
      - Буду ждать, пока вы его передадите. - Андрей еще находил в себе силы, чтобы не повысить голос.
      - Я не знаю, сколько времени потребуется. Это зависит не от меня.
      - Буду ждать столько, сколько понадобится вам.
      Он козырнул по всем правилам устава внутренней службы, щелкнул каблуками и удалился, чувствуя у себя за спиной не очень-то ласковую усмешку капитана.
      Андрей исправно высчитывал время и через каждые полчаса появлялся у КПП. Но дежурный делал спокойный знак рукой: "Ступай мимо", и Андрей вновь проделывал по стылой пыльной дороге свои рассчитанные ровно три километра.
      Потом он стал замечать, что каждые дополнительные полчаса даются ему уже гораздо тяжелее, пришмыгивают подкованные каблуки сапог и то появится короткая колючая боль в области сердца, то вдруг спина покроется горячей испариной. Невыносимо хотелось есть. Он не подумал сунуть в карман хотя бы горбушку хлеба, а продуктовых ларьков поблизости не было видно. Идти же в село Песчанку, близ которого расположен военный городок, становилось рискованно. А вдруг...
      И наконец-то... Еще издали заметив устало бредущего Андрея, дежурный по КПП торопливо поманил его рукой. Вызвал кого-то - в темноте плохо были видны знаки различия, - и тот проводил Андрея в помещение штаба. Слабо, наполовину погашенные, светились люстры, и в этом полумраке чудилось что-то печальное, траурное.
      Навстречу им поднялся адъютант командира дивизии, которого Андрей мгновенно узнал. И это ему показалось добрым признаком, как бы свой человек. Но радость его тут же угасла.
      - Путинцев, где вы пропадали? - с укором проговорил адъютант и скосил глаза на тихо пощелкивающие длинным маятником старинные часы. - Товарищ Зыбин спрашивал о вас уже дважды.
      - Виноват, - покорно выговорил Андрей, но в объяснения пускаться не стал.
      - Входите, - адъютант приотворил дверь, ведущую в кабинет Зыбина. Хотя генерал-майор ждет только вас, но будьте в словах покороче. Для него этот день оказался очень тяжелым.
      В кабинете верхний свет был погашен, и только настольная лампа под зеленым абажуром бросала круглое пятно на кипы деловых бумаг, телеграмм и газет, придавленных локтями Зыбина. Он сидел, вложив ладони чашечками одна в другую и низко опустив на них голову, отчего седые волосы неровными прядями почти касались стола.
      "Спит он, что ли?" - в замешательстве подумал Андрей. И оглянулся. Адъютант дверь за ним уже закрыл. Как подойти к столу? Как обратиться: строго по уставу или свободно, по-граждански? Андрей осторожно кашлянул.
      Зыбин приподнял голову, вялым движением руки отбросил волосы с лица, потер ладонями щеки, словно умываясь.
      - Путинцев? - вглядываясь в полутьму, спросил он. И голос у него был какой-то далекий, надтреснутый, хрипловатый.
      - Так точно, товарищ генерал-майор, - ответил Андрей, решая, что здесь положено ему все же держать себя по уставу. Он сделал твердых три шага вперед, чуть щелкнул каблуками и остановился по стойке "смирно".
      - Не надо, Путинцев, докладывать. - Зыбин отодвинул бумаги, лежавшие перед ним. - Садись и рассказывай по-человечески, что привело тебя ко мне из Светлогорска. Биографию не повторяй. Память у меня еще достаточно острая. Он потянулся к лежащей в стороне тонкой папочке. - И кроме того, здесь лежат и некие документы, если это слово подходит по отношению к ним.
      - Простите, товарищ генерал-майор, - вздрагивающими пальцами Андрей вынул из нагрудного кармана гимнастерки военный билет и подал Зыбину. - Вот эта подробность вам еще неизвестна.
      Зыбин вяло повел рукой, но все-таки взял, положил перед собой протянутый документ.
      - Известна, - сказал он, не раскрывая военный билет Андрея, - мне все известно. Все. И как тебя упустили на Карельском перешейке. Единственное, чего я не знаю: на что ты рассчитываешь в разговоре со мной?
      - На то же самое, товарищ генерал-майор, что и в первый раз.
      - Тогда ты служил в моей дивизии, а сейчас ты гражданское лицо. Сперва тебя должны комиссовать: признать вновь годным к строевой службе, затем мобилизовать, затем - почему-то? - направить в Забайкальский военный округ и именно в мою дивизию. Только тогда наступит моя власть. А на это уйдет много времени, потому что в Светлогорске тебе уже отказывали. И пока ты, допустим, добьешься своего - признания пригодным в строй, - если добьешься, генерала Зыбина в Чите уже не будет. Мой рапорт принят: через три дня я здесь свою дивизию сдаю и вступаю в командование дивизией на Западном фронте.
      Андрей обомлел. Все рушилось. Что могут дать ему три дня, когда даже вот эта встреча почти чудо!
      - Но вы-то едете, товарищ генерал-майор! - не сдерживая себя, воскликнул Андрей. - Поверьте... поймите меня... Мне тоже очень нужно.
      - Не сравнивай себя со мной, - строго оборвал Зыбин. - И не в чинах, не в разнице нашего с тобой военного опыта дело. На войне, на передовой линии нужны и командиры и солдаты. Но еду я сейчас почти на смерть, а ты на верную, а стало быть, бесполезную смерть. Об этом точно здесь сказано. - Он ткнул пальцем в военный билет Андрея, и лицо его особенно помрачнело. Зачем ты ищешь смерти без возможности нанести хотя бы даже самый малый урон врагу? Имей ты право, по мнению медиков, носить оружие и окажись в моей части, пошлю в самый опасный бой! Без права носить оружие место твое в тылу. - Он потер ладонью лоб, закрыл ею глаза. - Не скажу, что мне все равно, но в тылу ты своей жизнью можешь распоряжаться как хочешь. А дивизией командую я.
      - Моя совесть...
      - Да, Путинцев, совесть - надежный советчик. Она приказывает тебе, и ты ее веления выполняй. Это хорошо! Но и у меня есть собственная совесть. И я послушен ей. Мы ни до чего не договоримся сверх того, что я уже сказал.
      Андрей медленно поднялся. Все ясно. Не знал он лишь единственного, как ему прощаться с Зыбиным: взяв по-уставному под козырек или протянув руку и выговорить какие-то обыкновенные слова. Сам Зыбин почему-то не торопился вставать. Да ведь и руку, если подавать, так положено Зыбину первому.
      И против воли у Андрея сорвалось с обидой:
      - Товарищ генерал-майор, выходит, в нашем полку не зря вас называли "каменным"?
      Он мог это сказать, он был сейчас "гражданским лицом". И для чего находить теплее слова, когда единственная надежда - пусть очень далекая, а все же надежда - оказалась обманутой? Лучше бы генерал его совсем не принял!
      - "Каменным"? - повторил Зыбич. Но не поднялся из-за стола. Даже словно бы стал ниже, совсем вдавился в кресло. - А не "каменному" легко было бы вот сегодня утром враз получить сообщения о гибели жены, сына и невестки и ждать еще целых три дня, когда я смогу - не в бой вступить! - а хотя бы вступить в командование дивизией, находящейся на передовой. - Он стиснул руки, и пальцы у него хрустнули. - Война пока еще не так-то долго продолжается, а сколько горя сразу разлилось по нашей земле. Давит на нас чудовищная сила. Так как же не быть нам всем каменными, чтобы остановить, разбить и вышвырнуть врага, несущего такое горе! - Зыбин заговорил еще тише и глуше. - Один вот я остался, как перст, один! А сына у меня тоже звали Андреем. Способный был музыкант. И как танцевала Стася, его жена! Балерина с огромным будущим. Ты, наверно, мог бы изобразить ее в движении, в танце. Другие художники не могли. Андрей и Стася погибли. Не от бомбы, война все же есть война. Не от пулеметной очереди. И не от случайности близкого боя. Их повесили! - Зыбин ударил себя ладонью по нагрудному карману. - Вот только несколько строчек от Нины, жены, - она была в отпуске в Белоруссии с ними вместе. Все видела своими глазами. Это было последнее, что она видела и о чем успела написать. Вот так, Путинцев. А обстоятельств ее гибели я и вовсе не знаю. Кроме разве того, что закапывали ее в общую яму, может быть, еще и живой...
      Он тяжко притиснул кулаки к зеленому сукну стола. Прямой, решительный, встал.
      - Этого я никогда не забуду. И всего, что происходит там. Но этого в особенности. Месть? Не знаю, может быть, и месть. Не подлая и низкая, а как отмщение - высокое и справедливое. Ты молод, Андрей, ты очень молод, ты жизни еще совершенно не знаешь, не видел ее, не испытал ее и в яростной радости и в тихой скорби. - Зыбин в волнении заходил по кабинету. - Ты холост, тебе еще, возможно, неведомо чувство чистой и единственной любви. А без Нины, чем и когда бы теперь ни кончилась война, для меня жизни полной, многоцветной все равно уже нет. И не будет. Для других же останется только "каменный" Зыбин. Потому что в армии это нужно - быть каменным. И из армии, если останусь жив, я теперь никогда и никуда не уйду. Стариком, инвалидом все равно в любом качестве и в любом звании буду нести свою службу. Защита Родины всегда для меня была главным делом жизни, теперь это все. И единственное. Но ты понимаешь, нет, еще не понимаешь, Андрей, как тяжело человеку вдруг оказаться одинокому. Возвращаться от людей к себе. В пустой дом. Слушать только собственный голос.
      Андрею вдруг вспомнился рассказ прораба Федора Ильича о его несложившейся первой любви, о том новом чувстве, которое хотя никак не заменило любовь, но все же в значительной степени скрасило и наполнило внутренним смыслом его дни.
      Путаясь в словах, Андрей стал соболезновать Зыбину, говорить, что понимает, какая это страшная потеря - гибель жены... Нельзя же было не отозваться на доверчиво прямое к нему обращение старшего по возрасту человека. И нельзя же было в пример, во всецело убеждающий пример привести свою судьбу и судьбу своего брата Мирона.
      Зыбин остановился, приблизился к Андрею, пристальным, изучающим взглядом заставил его потупиться. С сомнением качнул головой. Заложил руки за спину, несколько раз снова прошелся по кабинету.
      - Похоже, парень, в любви тебе не повезло. Успела уже эта беда тебя подстеречь. Иначе бы ты не говорил мне чужие, казенные и ненужные слова. Не повезло, что ж, случается. Бывает, люди и горбатыми родятся. И глухонемыми. Но не знать истинной, чистой любви, пожалуй, куда хуже, чем родиться слепому и глухонемому. Не утешаю. Не повезло так не повезло. - И глухо вскрикнул: А мне повезло разве, что после двадцати четырех лет, которые как один год прошли, Нины рядом со мною не стало? Нет ее. Нет! Только имя - Нина! звучит в ушах непрестанно. Так что мне твои утешения, Андрей, извини, не нужны. Не обижайся. Не нужны, потому что силы в них нету, достаточной для "каменного" комдива. Силу я сам в себе найду. И не посчитай кощунством, что я о сыне не с такой тоской, как о жене, говорю. Очень любил я его. А любовь к нему все же была другая. Он уже существовал в какой-то отдельной, собственной жизни. А у меня с Ниной была всего одна - одна жизнь на двоих.
      Он вытянулся, распрямил плечи. Все чисто зыбинское вернулось к нему.
      - Так ты, Путинцев, добиваешься моей помощи в том, чтобы тебе, снятому вовсе с военного учета, поехать добровольцем на фронт?
      - Так точно, товарищ генерал-майор!
      - Я уже ответил, что это не в моих правах, не в моей власти. И что это не лучшее решение и с твоей стороны как патриота и гражданина, способного сделать для Родины больше, чем он собирается сделать.
      - Какое же лучшее решение, товарищ генерал-майор? Сверх этого, чего я хочу, больше нет ничего у меня!
      - А твои способности рисовать? Они ведь незаурядные.
      - Знаю. И говорили мне. Да какие там способности! Учусь еще только. Но мне тяжело, невыносимо находиться в тылу, когда...
      - Любая война жестока. А эта - чудовище. Фашисты хотят стереть с лица земли, истребить целиком советский народ. Мы победим. Но облик фашистского зверя все равно не должен быть забыт. Его необходимо запечатлеть для идущих вослед поколений. Как предостережение. Путинцев, ты превосходно рисуешь цветы, бабочек, птичек. - Он усмехнулся: - И тараканов. Ты, как никто другой, схватываешь жизнь в движении. Можешь ты приказать себе изображать в рисунке смерть, страдания людские? Жизнь человеческую, насильственно и нагло попираемую смертью? Можешь ты изобразить эту страшную правду войны? Не пугая людей, а обостряя у них чувство ненависти к врагу, к посеянной фашистским чудовищем смерти. Не возражай. Ты это можешь!