Но ответить так - значит погасить в душе Путинцева самое дорогое: честное желание грудью стать на защиту Родины, пойти навстречу опасности, не щадя своей жизни. А он всего три раза был на стрельбище и пули свои посылает еще "за молоком", он рядовой первого года службы.
      Ответить ему отрицательно? А через несколько дней перевести в штаб дивизии и дать ему здесь возможный простор именно как молодому, одаренному художнику? В этом есть и надобность - газета, клуб - и есть к этому прямая обязывающая необходимость. Ведь только что он говорил Ярославцеву: погубить в Путинцеве талант художника - это хуже, чем потерять красноармейца Путинцева в бою. А что подумает сам боец, получив как бы в противовес своей просьбе направление не на фронт, а наоборот, в наиболее спокойное место службы в глубоком тылу? Тем более что Путинцев и таланту своему не придает никакого значения, видимо, даже не сознает, что он им обладает. Он "таким родился".
      Удовлетворить его просьбу? Нарушить существующий общий порядок приема добровольческих заявлений? Он, командир дивизии, властью своей сделать это может. И может сделать, что Путинцев уедет на фронт. А как сложится там его дальнейшая судьба?
      Андрей ждал. Зыбин молчал. Ярославцев не отводил взгляда от комдива.
      - Ваше устное заявление, Путинцев, я слышал, - наконец сказал Зыбин. И это не означало ни "да", ни "нет". - Вы оба свободны. Товарищ Ярославцев, передайте Чулкову, что я жду его завтра в четырнадцать ноль-ноль.
      11
      По народной поговорке, "февраль - бокогрей", но зима выдалась необыкновенно жестокой, морозной. Глубокие снега постепенно сделались сухими, сыпучими, а в вершинах деревьев снежные глыбы, не разрушенные редкими оттепельными ветрами, спеклись, и, если почему-либо крушились и падали вниз, они врубались в сугробы точно камни. Сколь осторожно ни стремились двигаться лыжники в предрассветном сосновом бору, их все-таки выдавал паутинно-тонкий скрип. Они часто останавливались и вслушивались, не отзовется ли где-нибудь темная напряженная тишина недобрыми для них звуками.
      Лыжников было пятеро. Одетые в белые маскировочные халаты не только ночью, но и днем, они могли бы рассчитывать остаться незамеченными, если бы не этот предательский навязчивый скрип, который ничем унять было невозможно.
      А грозящая смертью опасность таилась в тихом лесу повсюду. И неизвестно где. Может быть, в высоком намете снега, похожем на естественный, природный бугорок; может быть, за толстым стволом сосны или в сплетении ветвей молодого подроста; а может быть, и это чаще всего, в широких кронах деревьев, где неподвижно сидели тщательно замаскированные и в теплой одежде "кукушки" - финские снайперы. Идти же вперед и вперед, и как можно быстрее, было необходимо. Темнота - лучшее из прикрытий. И хорошо, если рассвет застанет уже совсем на выходе к цели. А цель - тщательно рассмотреть и занести на карту систему долговременных огневых точек противника хотя бы в той мере, в какой они окажутся доступными взору.
      Пока что это загадка. Предположительно там, где кончается бор, наиболее выгодное место начала прорыва. А если это заблуждение, основанное на ложном сообщении "языка"?
      Три разведывательные группы ушли в такой же поиск и не вернулись. Всех срезали "кукушки".
      Андрей в цепочке шел предпоследним. Любые разговоры без крайней необходимости, даже самым тихим шепотом, во время коротких остановок были запрещены. Каждый заранее знал свои обязанности при удачном выходе к укрепленной линии противника и знал, что делать при случае, если "кукушки" начнут свою охоту.
      С первых же минут после того, как их группа вступила в опасную зону темного ночного леса и приспособилась строго соблюдать размеренность движения и обязательные дистанции между собою, Андрею потоком хлынули в голову совсем посторонние мысли.
      Он думал, как, наверно, бывает красив этот лес при ярком солнечном свете весной, когда все свежо и зелено, птицы поют и по веткам деревьев скачут белки. Их тут должно быть много, охотиться в таких местах нельзя. Бор этот похож на тот, который подступал к его родному городу. Правда, здесь сосны крупнее, выше и раскидистее в вершинах. Но в далекой сибирской тайге лес по-особому красив своей дикостью. Так Мирон в своем письме написал. Надо, непременно надо побывать у той вышки, где разбился он, поискать могилку Миронову. Брат ведь единственный был. Очень его не хватает.
      Что сейчас делает мать? Она совсем одинокая. Встает она всегда очень рано и, конечно, в эту пору уже на ногах. Может быть, топит печь. Или сидит и вяжет для него варежки. Обещала. Он просил не посылать ему ничего, армейского довольствия достаточно, а она все равно хоть сухариков домашних или жареных семечек со своего огорода да еще чего-нибудь вкусного шлет и шлет. От себя отрывает. Весь доход у нее - пособие, что выплачивают за погибшего Мирона, а ей, пишет она, ничего и не надо; кроме дров на зиму и керосина. Дошло ли до нее письмо с новым адресом? Вот удивится! И встревожится - сын пишет с войны. А какая же для него это война, когда он всего лишь первый раз вот так, на лыжах и с винтовкой за плечами, проникает к логову неприятеля? И то с категорическим приказом: без крайней необходимости самим не открывать огонь.
      Тут стал он думать: почему все получилось не так, как ему виделось в тот день, когда он заявил комдиву Зыбину о своем желании поехать на фронт добровольцем? Однако прошло больше месяца в полной неизвестности, пока его вызвал к себе командир роты Кобцев и вручил предписание явиться в распоряжение Ленинградского военного округа для дальнейшего прохождения службы добровольцем. Значит, сразу же в бой? А в Ленинграде его почему-то передали в политотдел 7-й армии. И там поручили написать плакаты, лозунги, рисунки для армейской газеты.
      И это все, чего ты добивался, Путинцев Андрей, доброволец? Почему это так? Он не знал.
      А не знал он самого главного. Именно: прежде чем направить его в распоряжение Ленинградского военного округа, Зыбин написал своему давнему другу, командующему этим округом, личное письмо, в котором просил учесть, что Путинцев для своих лет и своего образования на редкость одаренный художник и что, всеми мерами поддерживая патриотический порыв юноши, следует поберечь его и от случайностей. Это письмо Зыбина, подкрепленное потом устными указаниями командующего, и определило начало фронтового пути Андрея. Но в перенапряженной обстановке трудно развивающегося наступления поражать своим искусством Андрею было некого, люди в штабах и политотделах круглосуточно занимались разработкой боевых операций, им было не до красноармейца, хорошо умеющего рисовать, и сила зыбинского письма и последующих указаний командующего со временем постепенно стала слабеть, а рядовой Путинцев - приближаться к огневым рубежам.
      В этот разведывательный поиск Андрей напросился сам. В полку, к которому он был причислен, непосредственные его командиры знали не столько о способностях Путинцева-художника, сколько об особо острой и точной его зрительной памяти. Решили: это его свойство может весьма и весьма пригодиться при нанесении на карту результатов наблюдения разведгруппы.
      Хороший лыжник, Андрей сейчас шел легко, приятно согретый ровным, спокойным движением. Шел, наполненный таким чувством личной ответственности, словно бы исключительно от него одного ныне зависела удача предстоящего прорыва "линии Маннергейма". И еще: здесь он чувствовал себя "при деле", не то что на учебном плацу в Забайкалье или невесть чем занимаясь в штабах и политотделах по пути к действительному фронту.
      Они вышли к намеченной цели строго по установленному расчету времени. Небо стало отбеливаться как раз тогда, когда они приблизились к опушке леса.
      Впереди открылась широкая ложбина, одним своим краем словно бы слитая с большим озером, у берегов которого из-подо льда и снежных наметов торчали черные кисточки камышей, другим примыкающая к сосновому бору, особенно густому и высокому. И все это видимое пространство было оплетено колючей проволокой, позади которой, соблюдая свой строй, будто на шахматной доске, и наклонясь вперед, стояли бесчисленные гранитные надолбы. Местами совершенно отчетливо, а в других случаях полускрытые снежными сугробами, выделялись бетонные доты. Холодок пробежал по спине Андрея: и это все надо преодолеть нашим войскам под плотным огнем противника! А ведь под снегом всюду-всюду, конечно, скрытно лежат тысячи и тысячи мин...
      Лейтенант Пегов сделал знак: остановиться. Все собрались вокруг него. Теперь опасаться вслух сказанного слова не было нужды. На опушке росли жиденькие березки, "кукушкам" на них не примоститься. Нет здесь вообще следа человечьего.
      Посовещались недолго. Надо разойтись пошире, чтобы охватить наблюдением всю открытую ложбину, но при этом чувствовать - Пегов нажал на эти слова, обязательно чувствовать друг друга.
      - Остальное каждому известно. Занял место, и лишних шевелений никаких. Они там тоже не слепые и маскхалаты наши могут разглядеть. А вместе опять здесь соберемся, - посмотрел на часы, подумал, - в семнадцать тридцать... Стоп! В семнадцать ровно. Наш ход проверен, "кукушек" нет, быстрей дойдем обратно.
      Время тянулось медленно. Зарывшись в снег близ сильно наклонившейся к земле березки, Андрей погрыз сухие галеты и принялся набрасывать на карту схему расположения вражеских укреплений, как они виделись с занятой позиции.
      Стыли руки. Он дышал на них, засовывал за пазуху и вновь продолжал записи, теперь уже ведя точный подсчет линиям колючей проволоки и каменных надолбов. На свой глазомер отмечал их высоту и промежутки между ними. А потом, отогревая пальцы, просто подолгу смотрел на лежащее перед ним мертвое поле, чтобы все его подробности запечатлеть в зрительной памяти.
      Он не представлял себе стратегических замыслов командования, не представлял, где и как предполагается нанести противнику главный удар, не знал, будет ли при этом для успешного развития наступления иметь какое-то значение именно эта ложбина, зажатая между озером и плотным лесом, но он по-своему соображал: если на их участке фронта на прорыв двинутся танки, кроме как через эту ложбину им больше нигде не пройти. Но для этого сперва нужно раскрошить надолбы, нужно не позволить дотам, сейчас немо затаившимся в снегу, открыть ураганный заградительный огонь. Эх, проползти бы сейчас под проволочной паутиной и чем-то так рвануть эти горбатые железобетонные чудища, чтобы осталось от них только мелкое крошево. Такой силы при нем не было, но если бы она была, Андрей, пренебрегая приказом Пегова, пополз бы под проволоку, взорвал доты. А там уж будь что будет. О себе он не думал.
      А там, в этих дотах и между ними, шла какая-то своя жизнь. Не то дымок, не то легкий пар витал между ними. Еле видимые издалека, пробегали солдаты неприятеля, и не понять, ложились ли они прямо в снег или где-то там были для них приготовлены теплые убежища. О том, что хорошо бы согреться и ему, Андрей думал все чаще. Руки еще удавалось держать прижатыми к груди, а ноги коченели все больше. Лежа, он постукивал одной ногой о другую, сгибал, разгибал в коленях и радовался, когда горячий ток крови на некоторое время пробегал по жилам.
      В блокноте у него постепенно нарастали важные записи. Сомнений не оставалось: белофинны свою оборону усиливают. По-видимому, именно здесь они ожидают попытки прорыва.
      День был бессолнечным, пасмурным, и к семнадцати стало смеркаться, морозным туманом задернулась линия гранитных надолбов. Андрей, не приподнимаясь, пополз в глубину леса и, когда понял, что деревья надежно его заслонили от возможного наблюдения с той стороны, вскочил на ноги. Вскочил и пошатнулся, до того стали они непослушными.
      Возле Пегова собрались уже все. Лейтенант результатами разведки был очень доволен, вернутся они не с пустыми руками. Теперь скорее, скорее обратно по старой лыжне.
      - Кончай запасы, товарищи, кто чего не доел, и ходу! - сказал он, оглядывая отряд. - Не поморозили ноги? Ничего, на бегу разогреемся. А осторожность по-прежнему соблюдать.
      В последнем свете угасающего дня они скользили по промятой утром лыжне такой же разорванной цепочкой, только с меньшими интервалами на случай вынужденного боя. Но никаких посторонних следов на снегу не было видно. Спокойствие, тишина. И даже лыжи, казалось, теперь совсем не скрипели.
      Андрей бежал опять предпоследним. Хотелось и еще прибавить ходу, чтобы прогреться до легкой испарины на спине, так он сильно продрог, но ритм движения задавал лейтенант, и всем поневоле приходилось сбавлять свой шаг.
      Они прошли около трети пути. Стемнело. Пегов остановился, проверяя, не отстал ли кто.
      - Молодцы, ребята, - вполголоса сказал, дождавшись последнего. Двигаем дальше...
      И не закончил фразы. Несколько в стороне от лыжни в вершине раскидистой сосны что-то шелохнулось, посыпались комки снега, сверкнул похожий на крупную звездочку огонек. Андрей заметил это уголком глаза. Услышал звук выстрела. И тут же почувствовал сильный толчок в спину, словно бы кто-то сорвал у него из-за плеч винтовку. Все перекосилось. Раскинув руки, он упал лицом в снег...
      ...Конечно, Герман Петрович не хотел заведомо кольнуть,
      напоминая: "Андрей Арсентьевич, у вас больное сердце..." Гера
      просто эти слова сказал, и сказал как нечто общеизвестное. Его
      наставления совершенно не затрагивают сознания, воспринимаются как
      дождь, что стучит по туго натянутому брезенту палатки.
      Впрочем, нет, этот дождь отзывается в сердце как раз особой
      болью и тревогой. Он может смыть Дашины следы, расправить примятую
      ее ногами траву, а с наступлением рассвета повиснуть в лесу густым
      непроглядным туманом. Даша зачем-то взяла с собой котелок,
      единственную вещь, которой недосчитались на таборе после ее
      исчезновения. Хотела принести воды? Но ведь она не представляет
      себе, где здесь поблизости может сочиться ручеек. Притом воду
      обычно приносят мужчины. И в большой канистре.
      Было бы понятно, если бы ее об этом попросил Герман Петрович,
      его любая просьба для Даши - приказ. Да еще когда он скажет баском,
      туго напружинивая шею: "Дария..." Идиотски развязное, особенно при
      посторонних людях, обращение к девушке. Словно бы к жене своей.
      Даже если бы и к жене. Но нет, нет! А Гера хохочет - это образец
      его юмора. Улыбаются Зенцовы.
      Андрей ладонями стиснул виски. Тебе-то какое дело до всего
      этого? Ведь не обрывает же Германа Петровича сама Даша, только иной
      раз немо дрогнут у нее губы.
      Ты думай, где и как ее найти. Это прямая твоя обязанность.
      Перед нею. И перед самим собой, своей совестью. Ведь ты не ввязался
      бы в этот нелепый поход, бродил бы, как обычно, здесь по тайге
      один, если бы не обмолвился в присутствии Геры о "свинцовом
      человечке", а когда Гера независимо от тебя разработал маршрут, не
      вырвалось бы у Даши искреннее, светлое: "Да как же без вас, Андрей
      Арсентьевич?!" Вот это определило твое решение. Только это.
      А что двигало Германом Петровичем? Теперь, пожалуй, ясно.
      Возможность совместить приятную прогулки с мельчайшим вкладом в
      науку. И Даша. Тайга-матушка ведь все позволяет. А станет ли Даша,
      как убеждены Зенцовы, и в самом деле его женой? По служебному
      положению она, в сущности, секретарь-машинистка, хотя и числится
      младшим научным сотрудником в его лаборатории, а Герман Петрович
      был женат уже дважды. На очень молоденьких. Искал себе солидные
      связи. И находил. Иначе он вряд ли бы поднялся до заведования
      лабораторией. В этом смысле Даша не станет для него очередной
      ступенькой к возвышению. Тогда почему же?
      А что двигало Зенцовыми? Конечно, пресыщенность комфортом в
      поездках по зарубежным странам. Желание по-настоящему испытать
      экзотику таежного похода, чтобы потом и за границей было чем
      похвастаться. Все-таки личные ощущения, переживания - их никакой
      выдумкой не заменить. А годы и здоровье не только позволяют им, но
      даже требуют встряхнуться. К тому же поиски "свинцового
      человечка"... Зенцовы этими поисками просто вдохновлены. Без
      каких-либо практических выгод. Только для придания сочного колорита
      будущим описаниям своих скитаний по тайге. И внутренне довольны
      тем, что Даша потерялась - ведь это очень экзотично. Тем более что
      Гера убедил их: найдется, никуда не денется.
      И вот Герман Петрович, супруги Зенцовы спокойно спят в своей
      палатке под шум дождя. Он, Андрей Путинцев, места себе не находит,
      проклиная томительно длящуюся ночь. А Даша, в отчаянии и страхе,
      где-то ждет помощи. Она так боится в тайге темноты...
      12
      Из тылового госпиталя Андрей выписался только в конце мая.
      Волоком по снегу Андрея дотащил к своим, сам тяжело раненный, Пегов. Остальных разведчиков успел насмерть скосить финский снайпер, прежде чем его сбросила вниз с высокой сосны автоматная очередь лейтенанта.
      Помимо опасных огнестрельных ран, оба они - и Андрей и Пегов оказались еще и сильно обмороженными. Пуля "кукушки" ударилась в ствол винтовки Андрея, и, скользнув рикошетом, расплющенная, деформированная, проползла между ребрами к самому сердцу и застряла в таком положении, при котором попытка извлечь ее грозила раненому немедленной гибелью. А тут еще началось воспаление легких, осложнения, связанные с обморожением. В историю болезни после каждого обхода врача вписывались безрадостные строчки.
      И все-таки... Настал день уже в тыловом госпитале, когда Андрей вдруг ощутил, что дышится ему легко, что боль во время перевязок вполне терпима, что за окном по голубому небу бегут пушистые облака, медицинская сестра Женечка Рыбакова очень красива и только к нему обращается с какой-то особенно ласковой улыбкой.
      С этого дня дела Андрея быстро пошли на поправку. Но пуля близ сердца оставалась. И по приговору хирургов должна была там остаться навсегда. Если не случится чего-либо из ряда вон выходящего, она постепенно окутается мягкой соединительной тканью и хотя превратится в постоянную угрозу, но значительно меньшую, чем хирургическое вмешательство.
      - Все обошлось хорошо, Путинцев. Вы просто родились счастливчиком, напутствовала врач, начальник госпиталя, вручая ему документы о выписке. Где вы собираетесь жить? Поедете домой, снова в Сибирь?.. Или... Кем намерены работать? - Своей заботливостью она напомнила Андрею мать. Да и по возрасту была ей, пожалуй, ровесницей.
      - Не знаю... - колеблясь, ответил Андрей. Хотя "литер" для проезда он попросил именно в Чаусинск, свой родной город. - Не знаю, где и поселюсь, не знаю, кем и где буду работать.
      - Да что же так?
      - Ну... Есть причины...
      - А-а! Не стану допытываться. - Она понимающе наклонила голову. - На, Андрюша, - и это прозвучало совсем по-матерински, - приедешь на место, первое время врачам показывайся почаще, их советами не пренебрегай. Избегай тяжелых физических нагрузок, нервных напряжений. Пуля-то у тебя здесь, - она приложила руку к сердцу, - что взведенный курок. Выстрел может последовать в любую минуту. Держи этот курок на предохранителе. - Помолчала и добавила ласково: - Жениться не спеши. Но - нет, нет! - не подумай, что это будет для тебя совсем невозможно.
      Щеки Андрея налились густым румянцем. Он торопливо сунул документы в нагрудный карман гимнастерки, вытянулся, чуть щелкнул каблуками, бессвязно выговорил слова благодарности, не заметил протянутой руки и выбежал из кабинета.
      Он шел по больничному коридору, в этот час - послеобеденного сна совершенно безлюдному, и злился на себя, точно бы полностью в его воле было сдержать заливший ему лицо тяжелый румянец, а он не сумел этого сделать. Но разве он мог сказать о причинах, мешающих ему твердо определить свой дальнейший жизненный путь? Эти причины можно ведь со стороны истолковать и как разлад с матерью, когда не очень-то тянет вернуться в родной дом. Но не мог же он, не мог этой доброй, а вместе с тем далекой для него женщине объяснить, что действительная причина - Ольга! Жить с нею в одном городе и неизбежно друг другу попадаться на глаза невыносимо. Город маленький, библиотека в нем одна, а есть поговорка, что мир слишком тесен, чтобы не встретиться.
      Еще труднее было Андрею думать о предстоящей жизни вообще. В армию он уходил с радостью: отслужит положенный срок, за это время чему-нибудь непременно подучится, а тогда, крепкий здоровьем, сильный, завербуется на Крайний Север, выпишет к себе мать, и там будет видно, что делать дальше. А не то и по-другому. Могли бы его ведь зачислить и в полковую школу младших командиров?
      Остаться на сверхсрочную. Потом на курсы. В военное училище. И навсегда в постоянные кадры.
      Эта мысль упрямо вновь и вновь приходила к нему с первых же месяцев армейской жизни. Нравилась четкость, порядок во всем. Рядовому бойцу служба, конечно, дается несладко. А вот командиры, сохраняя в себе ту же собранность, располагают и очень заманчивой свободой. На учебном плацу, когда вырабатывается точный шаг, взводы маршируют до седьмого пота, командиры могут на них и смотреть со стороны, и забежать вперед, и сменить ногу. На стрельбищах им не надо подолгу лежать на холодной земле, ожидая команды, - они сами ее подают, а если ноги зябнут, можно и постучать каблуком о каблук. Одежда у комсостава по мерке скроенная...
      И все это для Андрея сместилось, стало смешным и наивным с того момента, когда комдив Зыбин задал ему вопрос: "А вы знаете, Путинцев, что белофинны начали войну против Советского Союза?"
      "Война" - это слово сразу вонзилось в сознание чувством его, Путинцева, личной ответственности за ее победный исход. Да, конечно, сражаться с врагом будет он не в одиночку, но то, что в боях выпадет именно на его долю, он выполнит. Так требует Родина. Слово это тоже вдруг предстало во всем своем величии. И в твердости приказов. Именно этот приказ обязал его спокойно и убежденно ответить Зыбину позже, когда тот - в штабе - спросил, нет ли каких-нибудь просьб: "Разрешите мне поехать добровольцем на фронт".
      И после, невыносимо медленно продвигаясь к передовой, так казалось ему, Андрей терзался мыслью о том, что он не выполняет приказа Родины, словно бы прячется за спины других.
      В первую свою разведку он шел окрыленный. Задача ему была ясна и посильна. Передавая Пегову карандашные зарисовки вражеских укреплений, он знал, что сделал их с исключительной точностью, и знал, что очередное задание выполнит не хуже. Торопко скользя на лыжах по хрусткому, звонкому снегу, он в думах своих забегал далеко вперед...
      И вот теперь он, "белобилетник", тихо шагает по длинному госпитальному коридору. Впереди ничего определенного. Уже не спрашивают: нет ли у него желания приложить к какому-либо большому делу свои молодые силы? Ему сочувствуют, его жалеют и наделяют лишь рекомендациями почаще обращаться к врачам.
      Война закончена. И нет даже того решительного и единственного, без выбора, приказа Родины: к оружию! Андрей словно бы сбился с ноги, идет каким-то чужим для него, неровным шагом. Единственного, без выбора, приказа нет.
      Товарищи по госпитальной палате подсказывали многое. И интересное. Но любые подсказки с тем же неизменным оттенком: береги себя. Похоже, выйти из военного госпиталя только с тем, чтобы потом лечь на койку в гражданской больнице, из "белобилетника" превратиться в полного инвалида, а может быть, и... Нет! Что за мысли? Надо приложить все силы, чтобы не растерять бесплодно того, что еще осталось, и не сковать себя постоянными оглядками на этот малюсенький кусочек свинца!
      За год с немногим, что миновал после ухода и гибели Мирона, так необычно повернулась жизнь, и сразу исчезло совсем еще недавнее мальчишество, наступила пора серьезных размышлений. Андрею иногда казалось, что он оброс густой окладистой бородой, хотя на верхней его губе на самом деле едва-едва пробивался только светлый пушок.
      И потому его ничуть не увлекала вечерняя залихватская болтовня соседей по палате, их бесконечные анекдоты, и остроумные, и вовсе глупые, а чаще крепко подсоленные. Они, такие же молодые и перенесшие, как и Андрей, тяжелые ранения ребята, на жизнь смотрели проще. Андрей понимал их и не осуждал: у них не было "разговоров с Ольгой". А если и были, оставили совсем иной след в душе. Может быть, как раз вот эти самые соленые анекдоты.
      - Андрейчик!
      За спиной он услыхал легкий шелест.
      Андрей повернулся. Женечка! В больничных тапочках на мягкой подошве, слегка запыхавшаяся, она сияла радостью. Успела, успела все же догнать, остановить хотя бы и у самой выходной двери.
      За долгие месяцы пребывания в госпитале Андрей привык к ее улыбке, немного хрипловатому голосу, к ее очень ловким, быстрым рукам, когда она делала перевязки. И ему неприятно было слушать, когда Владимир Дубко ближайший к нему сосед по койке - развязно похвалялся своими победами над Женечкой, казалось, не очень-то и возможными в госпитальной строгой обстановке.
      "Но, - выламываясь, говорил Владимир, - для "пламенной" любви никаких препятствий быть не может". И мурлыкал песенку из фильма "Дети капитана Гранта": "Кто весел, тот смеется, кто хочет, тот добьется, кто ищет - тот всегда найдет!" - делая особое ударение на последних словах и явно относя это к Женечке.
      Ребята хохотали, расспрашивали о подробностях, и Дубко выкладывал их без стеснения, живописуя совершенно фантастическими красками. Андрей отворачивался, закутывался в одеяло, но циничные слова Владимира все равно лезли в уши. И тогда - в который раз - с брезгливостью вспоминалась Ольга.
      - Ты почему же со мной не попрощался? - спросила Женечка, ласково глядя на Андрея. Дыхание у нее все еще срывалось от быстрой ходьбы. - Никто из нашего отделения так, тайком, не уходил. А я-то думала...
      - Виноват, - сказал Андрей. - Спасибо! Большое спасибо вам за все! А что не попрощался, еще раз извините.
      Он искренне признавал свою вину. Ему вдруг отчетливо представилось, что Женечка всегда его выделяла в своих заботах. И только он сам упрямо не хотел этого замечать.
      Но для чего же теперь об этом Женя напомнила? Хотя тут же и осеклась, не договорила. Похвальных слов захотелось послушать? Он не умеет их произносить. Подарка ожидала? Было бы справедливо. Но подарить ей нечего. Простое дружеское рукопожатие при расставании? Вот это верно. Прощаясь со всеми, он подумал и о ней, но Женю с утра никто не видел. Сказали: кажется, у нее отгульный день за внеочередное дежурство.
      - А почему ты говоришь мне "вы"? Даже теперь, когда совсем уходишь? спросила Женечка. И в голосе у нее прозвучала печальная нотка.
      Андрей пожал плечами. Он всегда называл всех медсестер и санитарок на "вы", и его коробило, когда кто-либо кричал: "Эй, сестра, дай мне таблетку, башка болит!" И Женечка, в свою очередь, никому не говорила "ты", разве уж так, иногда, во время перевязки, шутки ради сорвется: "Сиди, сиди, моя куколка, не дергайся!"
      - Ты, значит, ничего не понял?
      И снова Андрей только пожал плечами. Какой-то странный разговор. Чего в его ответах добивается Женя? Ведь он ни разу с ней не уединялся в темных углах, как это часто делал Дубко, пусть только по его же собственным словам. Возникло неприятное предчувствие: вдруг эта красивая сестричка сейчас кинется ему на шею и поцелует, как целовала когда-то Ольга? Коридор пуст, в палатах тихий час. Никто их здесь не видит. Можно обниматься и целоваться. Напоследок все можно. Он ведь уходит из госпиталя насовсем.
      - Андрейчик, ты мне и не напишешь? - Глуховатая нотка в голосе Жени стала еще печальнее.
      - Нет... А зачем? Наверное, нет... Не напишу, - сказал Андрей. Ему хотелось быстрее закончить этот трудный разговор. Закончить, пока не произошло то, чего он так боялся. - О чем бы я стал вам писать?
      - Если тебе станет трудно... - Женя теперь смотрела куда-то в сторону и говорила совсем тихо, словно бы сама с собой. - Я ведь о ранении твоем и о сердце твоем больше тебя знаю... Ну, не напишешь даже, значит... Ладно. Тогда прощай, счастливой тебе жизни! Успела я все-таки...
      Она выхватила из кармана халата твердый пакет, перевязанный белой тесьмой, сунула ему в руку и обхватила Андрея за шею, прижалась щекой к его щеке. Он не успел сбросить со своих плеч ее руки, Женя отшатнулась сама и побежала по коридору, иногда припадая на левую ногу. Мешала бежать просторная тапочка.
      Губы Андрея горели. И он не знал отчего. Туго скользнула по ним Женечка мокрой от слез щекой или поцеловала неуловимо быстро. А может быть, ему просто почудилось все это.
      Только в вагоне, когда поезд уже стал набирать скорость, Андрей вспомнил о подарке Жени, развязал тесемку и развернул лист плотной бумаги. В ней была упакована очень красивая, в мягком кожаном переплете, с серебряной инкрустацией ручной работы карманная записная книжка. Таких Андрей в жизни еще не видывал. Конечно, выполнена инкрустация по специальному заказу. В ней повторяются неброско элементы его, Андрея Путинцева, инициалов. Ювелирная работа. Как могла Женя решиться на такой дорогой подарок? Что это значит? К чему столь щедрый дар?
      Нехорошо он поступил. Очень нехорошо. Но что он должен был сделать?
      Андрей раскрыл книжку на букве Ж - чистый листок. Потом на букве Р Рыбакова - тоже чистый. Он просмотрел ее всю. И к нему, Андрею Путинцеву, тоже нигде нет обращения.
      Не так, наверно, виделось Жене расставание с ним. А почему он ответил ей вежливой грубостью?
      Вдруг жестко, требовательно в мыслях спросил Владимира Дубко: "Ты правду нам рассказывал?" И не услышал - внутренне - никакого ответа.
      Так что же это было? Видение истинной любви? Явившейся, когда уже распахивалась последняя госпитальная дверь. Это и есть любовь? Нет, нет. А губы и сейчас еще горят. Но губы у него горели и тогда, когда его поцеловала Ольга.
      Он вышел в тамбур. В открытое окно врывалась упругая струя прохладного воздуха. Андрей повертел подарок. Тянуло вышвырнуть его прочь. Иначе книжка все время будет напоминать, как Женечка потерянно бежала по коридору, припадая на левую ногу, и будут звучать ее слова: "Счастливой тебе жизни!"