Ледяной клад

Сартаков Сергей Венедиктович
Ледяной клад

      Сергей Венедиктович Сартаков
      Ледяной клад
      Роман
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      1
      Тихо сыпался с неба куржак.
      Облаков не было. Неведомо откуда там, в выси, бралась эта мелкая ледяная пыль. И все падала, падала на черные вершины сосен, в провалы скалистых ущелий, на рыхлую дорогу, взвороченную колесами автомашин, мерцала в неверном свете луны, мохнатившейся желтым пятном над самым гребнем глухого горного перевала.
      Нерезкие тени деревьев сложными узорами переплетались на дороге, на круглой поляне перед одиноким небольшим домом, засыпанным снегом едва не до половины. Дорога, полукружием обежав поляну, круто бросалась вниз, к Ингуту, дымившему свежей наледью. Жестокий мороз перехватил речку где-то на перекате до дна, прочно и крепко, но она прососала себе полыньи, и вода, вырвавшись на поверхность бурливыми ключами, дальше ползла в виде толстого слоя ледяной кашицы, которая все время пропитывалась текучей, более теплой водой, и мороз не успевал обращать ее в камень. Глубокая наледь разрывала дорогу надвое продолжение колеи можно было увидеть только на противоположном берегу Ингута, сплошь заросшем кустами боярышника, рябины и черемухи.
      В лесу стояла та звонкая и сторожкая тишина, какая в приангарской тайге наступает лишь во время самых сильных морозов, когда кажется слышным даже полет невесомых тоненьких блесток куржака.
      Луна медленно всплывала над перевалом, вытягивая из глухого мрака нагромождения скал и словно бы поворачивая их каменной грудью к свету. Безмолвно менялись в своих очертаниях узоры теней на дороге и на круглой поляне перед домом.
      И, кроме этой безмолвной игры да клубящегося пара над Ингутом, другого движения в природе не было.
      Все сковал, остановил мороз.
      Два окна дома, изнутри густо запушенные инеем, слепо глядели на поляну, на спуск к реке и зеленоватую жижу наледи с серыми островками все же кой-где посмерзавшейся ледяной каши. И нельзя было понять, то ли это лунные блики лежат на стеклах окон, то ли в глубине дома теплится слабый свет. Судя по звездным приметам неба, ночь наступила уже очень давно.
      И вдруг где-то далеко, за перевалом, возник тонкий, вначале неясный, а потом все более отчетливый и нарастающий звук скрипящего снега: кто-то бежал по тайге на лыжах. Уверенно, безостановочно, как бегут, возвращаясь к себе домой.
      По желтым стеклам в окнах задвигалась расплывчатая тень. Туда, в избу, должно быть, тоже проник этот сверлящий морозную тишину звук, пресек чье-то томительное ожидание. Из трубы взлетел высокий столб черного, смоляного дыма - в печь подбросили сухих дров.
      И ярче обозначилась на стекле тень человека.
      А лыжник между тем все больше наддавал ходу, благо теперь ему было под гору, не столько бежал, сколько катился, скользил по сугробам, не отталкиваясь палками, а волоча их за собой и перемахивая через выбоины дороги с каким-то особенным удальством.
      Он не был еще виден за деревьями, но все это рассказывал о нем чуткий и певучий мерзлый снег.
      И он действительно влетел на поляну шумным вихрем, выдувая тугие струи белого пара, в ватной стеганке, словно проросшей инеем. Он сразу перепутал лунные блики на снегу и заставил беспокойно забегать, казалось, закоченевшие тени деревьев. За плечами у него, стволами вниз, висело ружье, а за поясом болталась огромная птица. Он пощелкал лыжами, сбрасывая их с ног, встряхнул шапку-ушанку, с которой так и посыпалась снежная пыль, и вошел в дом в седых космах морозного воздуха.
      - У-ух! - выдохнул он. - Добрался!
      К нему подскочил такой же молодой, как он сам, парень.
      - Мишка! Ну, понимаешь...
      И вытащил у охотника из-за пояса птицу.
      - Ого! Копалуха, глухариная мама!.. Где это ты в такой мороз подшиб ее? Сам как жив вернулся? Я уж думал прямо-таки...
      - Прямо-таки... Прямо-таки!.. Мишку, брат, сам черт не возьмет! А ну, Максим, расстегни мне ворот, пальцы вовсе не гнутся.
      Тот стал одной рукой помогать ему раздеваться - другая рука в кисти была забинтована. Стянул через голову двустволку, сразу побелевшую от тепла, размотал шарф, которым у Мишки была повязана шея, содрал стеганку и отшвырнул ее к чугунной печке, раскаленной до малиновых пятен.
      - Ноги как? - спросил озабоченно, долбя ногой в залубеневшие подшитые Мишкины валенки. - Мороз ведь, знаешь, сейчас, однако, уже под пятьдесят!
      - Дошел, - коротко, но емко объяснил Мишка с тем же оттенком щегольства, с каким он говорил, что его и черт не возьмет.
      Теперь, когда он сбросил с себя верхнюю одежду и стоял рядом с Максимом, зябко передергивая плечами, было видно, что оба они примерно одногодки, лет двадцати двух. Оба крепкие, мускулистые и, может быть, только этим друг на друга похожие. Во всем остальном они были, по внешности, резко различны. Михаил высокий, с худой жилистой шеей и выпирающим через ворот рубахи острым кадыком. Лицо узкое, длинное, а жесткие черные волосы, едва только сбросил он шапку, сразу упали ему на глаза. Максим ростом не дотянул, но грудь у него развернулась куда шире, чем у Михаила. Щеки бугристые, толстые. При таких щеках самой природой как-то положено и волосам быть только белыми и мягкими.
      - Изголодался? - опять спросил Максим. - Будем сейчас щипать копалуху или картошкой заправишься? С салом. Ели мы тут.
      Он понизил голос и через плечо оглянулся на дальний угол избы, в котором стояли неподалеку одна от другой две железные койки. На той, что была в самом углу, спал человек, натянув одеяло на голову, а на ногах у него поверх одеяла лежал еще и полушубок, хотя от чугунной печки сухой, каленый жар разливался по всей избе.
      - Картошка? Давай! - жадно сказал Михаил. - Я сейчас сам себя проглотил бы, до того в животе пусто. А кто это на моей койке спит? - и мельком покосился в другой угол, где в ряд стояло несколько пустых топчанов, очевидно, для случайных ночевщиков.
      - Да, понимаешь... с метеопункта, - словно бы этим все объяснялось, ответил Максим и понес со стола на чугунную печь большую сковороду с картошкой - разогревать. Медный чайник стоял там еще до прихода Мишки, бурлил и выбрасывал через носик крупные капли, которые горошком скатывались на пол с горячего чугуна. - Я, понимаешь, думал, что ты уже где-нибудь... неживой. Все нет тебя и нет.
      Михаил выгреб из-под своей койки, на которой спал посторонний, рваные полуботинки, годные только для дома, и заковылял к печке, ворча: "У-ух, вот когда заломило пальцы!" Он уселся на скамейку и начал стаскивать валенки, разматывать портянки и растирать закоченевшие ступни ног.
      - Неживой! - подмигнул он Максиму. - Была нужда! Я, брат, дорогу хотел спрямить, да забрался в такие каменья и бурелом, что лыжи чуть не поломал и вообще чуть к черту голову не свернул. Пока было светло, знал хотя куда идти, а стемнело - до луны тыкался по тайге, как с завязанными глазами. А мороз, говоришь, пятьдесят? Вот, брат, романтика! Копалуху, знаешь, как застрелил? Это еще днем. В снегу зарывшись сидела. А я с горы с разгона прямо на нее наехал. Потеха! Она крыльями шевелит, ворочается в сугробе, мне показалось - медведь! И вот в точку успели оба: она из снегу выскочить, я двустволку с плеча сорвать. Ну, а в капканы ничего не попало. Хоть бы след чей встретился! Вся тайга будто вымерла.
      Максим ножом ворошил картошку на сковороде.
      Михаил порывисто раздувал ноздри - так вкусно било в нос жареным салом.
      - Так оно и есть. При таком морозе обязательно все вымирает, - сказал Максим и переставил смачно журчащую сковородку на стол. - Я тебя предупреждал: не ходи.
      - Не ходи! А я, брат, так считаю: для человека погода значения не имеет. Что тебе когда положено, то и делай. В мороз ли, в пургу. Силу характера иначе как приобретешь? Стоило нам с тобой ехать сюда, если только возле печки отсиживаться, - он всунул босые ноги в полуботинки и перебрался вместе со скамейкой к столу.
      - Если бы, понимаешь, у меня руку не разбарабанило...
      - А это другое дело. Тут - сам дурак, - Михаил кривился: картошка обжигала ему рот. Он глотал ее с придыханием, как пьют неразведенный спирт. Глотал и постукивал себя по гулкой груди. - Дурак, говорю. Что такое грязь и микробы, тебе объяснять нечего. Побоялся маленькой боли - теперь с большой походи.
      Он говорил очень громко - бывают от природы такие горластые парни, и Максим все время оглядывался на дальний угол, куда едва достигал от стола свет семилинейной керосиновой лампы. Из-под одеяла там теперь торчал белым пятнышком кончик носа. А Михаил знай отваливал от буханки ржаного хлеба ломоть за ломтем, выскребал подчистую сковородку, с присвистом тянул из эмалированной кружки чай и не обращал на Максимовы взгляды никакого внимания.
      - До сих пор по всему телу мурашки бегают, - говорил Михаил, поглаживая плечи и грудь. - Выползают откуда-то изнутри. А знаешь, вообще-то действительно можно бы в тайге и замерзнуть. То есть полностью, до смерти. Помнишь, у Джека Лондона...
      - Ты бы малость потише, - попросил Максим.
      Михаил поутюжил ладонью свой длинный нос. Видимо, сообразил.
      - А какая неволя его к нам закинула? - все же немного снижая голос, спросил он.
      Максим пожал плечами.
      - Видал с Ингутом что делается? Буровит, наледь по колено. От метеопункта к рейду прямая тропа, да попробуй пройди сейчас через реку по ней. Там тоже такая картина.
      - Так ведь пока лед не закрепнет, дороги и здесь не будет! Не понимаю: от метеопункта человек вышел к Ингуту, видит - на тот берег ходу нет. Зачем же зря шагать сюда?
      - На лыжах.
      - Хотя бы и на лыжах! Теперь надо тащиться ему и еще дальше, на мост. А через Каменную падь, кто не знает, к мосту напрямки ни за что не пройдешь. Фью! Придется делать загогулину километров в пятнадцать. Не завидую. И чего понесло человека?
      - Она говорит... - шепотом начал Максим.
      - Она?!
      - Ну да... Едва до нас добралась. Лыжни-то нету, прямо по сугробам брела, замучилась. Щеки себе поморозила.
      - Бабы! - отвернувшись, с презрением, сказал Михаил. - Нет чтобы от Ингута сразу домой вернуться, поперлась черт-те знает куда!
      - Она говорит, ей, хоть убейся - сегодня на рейд было нужно. Понимаешь, она оттуда к родителям в гости ходила. На метеопункт.
      Михаил скривил губы, легонько свистнул.
      - К богине погоды! К мамочке! Лиленька или Светочка?
      - Назвалась Феней.
      Оба они сидели теперь лицом к печке и почему-то низко наклонясь, столкнувшись плечами, а говорили в конце концов не очень-то тихо.
      - Та-ак... Феней. Выходит, Федосьей? - насмешливо протянул Михаил. Хоть и Федосья, а на тонких ножках. До нас дошла - уже умаялась, обморозилась. А дальше что? Будет ждать оттепели? - Он распрямился, зевнул и только тут заметил валенки гостьи, которые сушились на табуретке по другую сторону печки. - Так и есть: пимишки - двадцать четвертый размер. - Махнул рукой. - Макся, ты ее на мою постель положил, я на топчане ежиться не стану - лягу на твою. А ты ступай на топчан.
      И оба враз повернулись, услыхав позади себя шорох. Девушка стояла возле койки и надевала на себя полушубок, заправляя под мышки концы большого вязаного платка.
      - Чшш! - зашипел на друга Максим. И - к девушке: - Фенечка, извиняемся. Мы, кажется, вас разбудили?
      - Да ничего, не беспокойтесь. Я проснулась давно.
      Она прошла мимо, сняла с табуретки свои валенки и не спеша, как следует обернула портянками ноги, обулась. Лицо у нее после сна или, может быть, оттого, что опалило его морозом, было малиново-красным, как пятна на чугунной печке.
      - А это вот и есть тот Мишка - товарищ мой, - как само собой разумеющееся, сказал Максим и подтолкнул друга.
      Михаил промычал что-то вроде: "Ну, да, это я самый". Но девушка никак не отозвалась на эти слова, продолжала спокойно одеваться, застегиваться, завязываться. Потом вернулась к постели, вынула из-под подушки небольшой сверток, сунула его себе за пазуху и пошла к двери, на ходу подтыкая получше платок.
      - Вы куда?!
      Открылся черный просвет двери, и в него сразу туго ударила волна белого морозного воздуха, заслонив собой Феню. Максим кинулся за ней вслед. Но Михаил перехватил его.
      - Дурак! - сказал он сострадательно. - Вы куда?.. Кто же об этом спрашивает! Может, по надобности. И он, как-то нарочито небрежно, вразвалочку и громко зевая, прошел к Максимовой койке, отогнул одеяло, сбросил полуботинки.
      Максим сделал круг по избе, по пути втолкнул в печку крупное, суковатое полено и остановился у окна, заметанного толстым слоем узорчатого инея, вслушался.
      - Нет, понимаешь... - настороженно сказал он, всей пятерней взъерошивая волосы. - Понимаешь, нет... Она ведь надела лыжи!.. Пошла!..
      И действительно: стало слышно, как защелкали и запели лыжи на скрипучем снегу, огибая поляну перед домом в направлении Ингута.
      - Это все ты! - заорал Максим. - Закупается ведь в наледи!
      Михаил потянулся, зевнул еще громче.
      - Ну и черт с ней! Если такая дура. С умом-то кто в воду полезет? А потом восемь километров до рейда в мокрых валенках переть. Да ее через пять минут морозом схватит.
      - И схватит! Конечно, схватит, - Максим в волнении кружился по избе. Понимаешь, в сердцах разве соображает человек?
      - Небось сообразит. Не сунется в воду, не думай! В обход на мост пойдет.
      Ровное поскрипывание лыж на снегу становилось все отдаленнее, глуше, но в то же время прохватывало обоих парней, как визг гвоздя, когда им царапают по стеклу. Михаил зло стиснул челюсти и сжал кулаки.
      Максим не видел этого, бодал лбом оконную раму, хотел проталить дыханием в пушистом инее хотя бы глазок.
      - Д-да, если и в обход... Что - мост? - сказал он, запинаясь. Д-далеко. Ночь. Т-такой мороз. Погибнет...
      Михаила вдруг взорвало. Он метнулся и - раз, раз! - саданул кулаком в подушку, на которой перед этим спала девушка.
      - У-ух! Ну, я ей, этой Федосье... - свирепо выкрикнул он, вталкивая без портянок ноги в валенки, натягивая как попало стеганку, шапку, рукавицы. Уши начисто оторву! Нос сворочу, чтобы...
      И выскочил в дверь, шибанув ее с размаху плечом так, что вздрогнули стены, с притолоки, сверкая, посыпался иней, а керосиновая лампа заплясала, запрыгала на столе.
      2
      Максим поправил бинт на руке. Он как бы оправдывал себя: то, что он сам не побежал вернуть мимозистую и - в общем правильно Мишка назвал! - дуру Федосью. Спору нет, обидно Михаил о ней говорил. И лежать на чужой постели, слушая такие слова хозяина этой постели, конечно, невыносимо. Но ведь можно было в ответ Михаила просто покрепче отбрить, а не бежать ошалело в ночь черт-те знает куда! Все было бы совершенно нормально.
      А теперь - притащит Мишка ее обратно, силой втолкнет - и какой тогда с ней получится разговор? Даже у него, у Максима, хотя до этого весь вечер они проболтали, как давние друзья, даром что в первый раз встретились. Э-эх! Интересный был разговор. У Фени, правда, почти никаких потрясающих событий в жизни, больших перемен в судьбе не случалось, но она умела и о пустяках рассказывать занимательно. У Максима, наоборот, ломили силой именно факты при довольно-таки путаной речи. Часа четыре пролетело совсем незаметно, и, пожалуй, можно было бы посидеть и еще, если бы Феня вдруг не клюнула носом. Клюнула и засмеялась: "Ничего, ничего, я все слышу..." Однако не стала отказываться, когда Максим предложил ей постель. Только спросила: "А можно туда, в уголок?" Сразу улеглась и закуталась в одеяло с головой. Проморозило ее здорово. Щеки оттереть, кажется, не удалось. Будут болеть. Припухнут, а после облупятся.
      Михаил пробежал под окнами, страшно бухая ногами, словно он поскакал верхом на лошади. Чего доброго, со злости ударит девушку. Теперь Максим решил уже твердо: правильно она поступила, ушла. Вдуматься только, как оскорбил ее Михаил! "Баба", "Федосья на тонких ножках", "К мамочке, к богине погоды в гости"... А хотя бы и к мамочке! А хотя бы и на тонких ножках! Какое ему дело! Да еще бухнул: "Ты ее на мою постель уложил, а я на топчане ежиться не буду". Очень правильно она поступила! Если бы только не ночь и не такой клящий мороз... Да-а, так, молчком встать и уйти - характер крепкий, сибирский характер нужно иметь. Даже как-то вроде и не сходится он с бледной ее биографией.
      Максим поглядел на стену, где были в несколько рядов пришпилены его и Михаиловы фотокарточки. Вот тут жизнь позамысловатее! Как лектор-экскурсовод где-нибудь в музее, вечером показывал он и объяснял их Фене. На всех карточках Максим и Михаил сняты вместе. Это значит - друзья навек.
      Вот, например, школьный поход в Ленинград. Они двое стоят в обнимку на перилах моста через Неву. Мост не простой, знаменитый, под ним когда-то пролетел Валерий Чкалов. Сниматься стоя на перилах, когда свистит милиционер, тоже подвиг. Было это в седьмом классе.
      В восьмом классе, уже дома, в Москве, на снимке засвидетельствовано еще одно геройство: оба они мчатся за городом по Минскому шоссе, прилепившись на бампер автобуса.
      Школьная фотолетопись отметила и другие необыкновенные их подвиги. Первый - они в Кремле, выглядывают из жерла Царь-пушки. Второй - они на стальном каркасе высотной стройки, под самыми облаками. Третий - на крыле "ПО-2", учебного самолета аэроклуба. Как это все им удалось, если не были они рабочими-верхолазами и не были парашютистами? "Кто хочет - тот добьется, кто ищет - тот всегда найдет!"
      А вот другие фотографии - уже армейские. Гимнастерки, подтянутые честь по чести, с погонами. В руках то винтовки, то пистолеты. Добрый десяток драматических захватывающих снимков. Только, по совести, все это изобретательность, хитрость и выдумка фотографа. И тайные дозоры, и схватки с врагами на границе, и мишени, где все пять пуль вбиты точно в яблочко. На самом деле их часть - обыкновенная пехотная часть! - стояла от границы за тысячу с лишком километров, шпионов никто и в глаза даже не видел, смертельно опасных подвигов не было, и стреляли Максим с Михаилом тоже так себе. Да и то сказать - попробуй попади в пограничники. Все хотят только туда!
      В самом нижнем ряду приколоты снимки послеармейские. У Михаила были тогда тонкие усики, но он сбрил их потому, что у Максима усы никак не росли. Снимки разные. Верхом на лошадях. В кузове грузовика. На подножке вагона. На палубе парохода. На трапе самолета. Это все без обмана, подлинное. Это они с военной службы, из Курска в Москву, возвращались через Махачкалу, Новороссийск, Одессу, Львов и Минск. Ехали полгода. Заработают на дорогу от одного города до другого - остановка. На фотографии здесь еще мало, - можно бы снять целый кинофильм. Но только что во всем этом особенного, выдающегося?
      Гулко лопнуло в окне стекло. Еще, что ли, сильнее мороз нажимает? Максим насторожился. Снег, далеко где-то, скрипит, а не поймешь, куда идут люди: все дальше уходят или возвращаются.
      ...В Москве Михаил сказал:
      - Довольно! Так навсегда киселем можно остаться: день да ночь - и сутки прочь! Тем более что в наше с тобой время, Макся, жизнь течет в целом спокойная и ровная. Сам Овод, Павка Корчагин или Саша Матросов подвига бы для себя не нашли. А что это за жизнь без тревоги, без опасностей, - одним словом, без всякой романтики? Доживешь до старости, и молодость вспомнить будет нечем! Зимний не штурмовали и на рейхстаге знамя Победы водрузить опоздали. Остается для нас с тобой только трудовой фронт. Давай двигать хоть здесь на передовую линию.
      Они поспорили, а где она сейчас проходит, передовая линия трудового фронта: в черной металлургии, в угольной промышленности или на строительстве гидроэлектростанций. Дома разрешить спор не удалось. У Михаила "главным родственником" была единственная сестра, старше его на два года. Но кто же из молодых парней принимает всерьез мнение сестер, даже старших! Родители Максима - оба самые рядовые министерские служащие - рассуждали так: линии трудового фронта проходят везде, а сыну, не пожелавшему скорее поступить в любой институт и честно отслужившему в армии положенный срок, совсем не грех теперь попрочнее обосноваться и на родной Зацепе.
      Друзья пошли в райком комсомола. Там сказали: "Казахстан. Алтай. Целина". Предложили комсомольские путевки. И кто его знает, может быть, они взяли бы эти путевки, но Михаил поморщился: "Вот уж больше всего на свете не люблю я голые степи!" А секретарь райкома рассмеялся: "Ну, пожалуйста, тогда на освоение восточных районов страны - в Красноярский край! В самую что ни на есть тайгу, к медведям. В лесную промышленность. Как?"
      И они оказались здесь.
      В Красноярске, в тресте, их спросили: "Куда?" - "В самую даль", ответил Максим. На Читаутском сплавном рейде спросили: "Куда?" - "В самую глушь", - сказал Михаил. "А специальность какая?" - "Нет никакой". Их поместили в этот домик на берегу Ингута, вменили им в обязанность поддерживать в проезжем состоянии новую дорогу, намного сокращающую расстояние к деляне, где заготовлялись подсобные сортаменты леса, необходимые для вязки бревен в плоты. Дорога полностью еще не была закончена, и когда вот так, как в этот раз, Ингут вздувался кипящими наледями, машины из лесной деляны к рейду шли кружным путем, через дряхленький мост, сооруженный еще в давние времена поблизости от села Покукуй, кстати единственного крупного села во всей обширной читаутской тайге.
      Ингут, правобережный приток Читаута, извилистый и озорной, не годился для сплава, даже для молевого сплава, россыпью. Он бесполезно вливал в Читаут свои бурливые воды уже намного ниже рейда, но для наших друзей он был все же очень хорошей рекой, какой им вообще рисовалась вся подлинная, глубинная Сибирь: суровой, торжественной и величавой. Впрочем, и Читаут конечно же обладал всеми этими качествами, только был он значительно шире Ингута, попрямее и словно бы распахнут, как преддверие еще более могучей Ангары, с которой он соединялся где-то в невообразимо синей и туманной дали.
      За четыре месяца, проведенных на Ингуте, друзья полностью насладились желанной глушью. Они привыкли и к тайге, и к снежным вьюгам, и к палящим сибирским морозам, и даже к своим нетрудным обязанностям, которые особенно нравились тем, что позволяли им между делом ставить по берегам ключей капканы на колонков, стрелять глухарей и рябчиков. Словом, романтика была, даже экзотики хватало, но развернуться в подвиге и здесь все же не удавалось - заедала обыкновенность труда. К тому же и автомашин на рейде было немного, невелика вывозка леса и не такими уж сложными оказывались и самые заботы по поддержанию дороги в порядке.
      ...Вот теперь отчетливо слышно: Михаил с Феней возвращаются обратно. Максиму представилось, как Мишка гонит девушку, и ему стало нестерпимо стыдно за все это глупое происшествие, почему-то даже вся изба сразу показалась отвратительно грязной, запущенной, в которой и жить-то могут только такие олухи и дикари, как он с Михаилом.
      Он завертелся на месте, потом метнулся в одну сторону, в другую, убрал сковороду, смахнул крошки хлеба со стола, подбежал к постели и вытащил, поправил подушку, вбитую кулаками Михаила в щель между стеной и койкой. Вдруг он заметил на веревке, протянутой позади печки, бельишко, которое еще с утра кое-как настирал одной рукой. Выходит, все время оно красовалось на самом видном месте, растянутое так страшно, словно там, на веревке, четвертовали человека. Максим сорвал его и сунул в сундучок под кроватью. Нет, непонятно, совершенно непонятно, почему на полу так много всяческого мусора, щепок, картофельной шелухи! Задрав кверху скрюченные лапки, лежит посреди избы принесенная Михаилом копалуха. Максим поднял, бросил ее на подоконник и взялся за сосновый веник. Но тут, уже возле самой двери, защелкали лыжи, что-то коротко и властно рявкнул Михаил, а затем в избу, клубясь белым паром, вошла Феня. Вернее, не вошла, а влетела от крепкого толчка в спину, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие, устоять на ногах.
      Тут же обернулась к двери, сдернула платок, и светлые волосы тяжелой волной упали ей на лоб и щеки.
      - Это еще что? - гневно вскрикнула она, словно готовясь сама вступить в драку.
      - Макся, дай сюда веник, - спокойно сказал Михаил.
      Он стоял у порога весь в снегу. Наверное, когда бежал по сугробам, вламывался в них выше колен, а потом еще и падал врастяжку. У Фени на валенках был тоже снежок, но только на самых носочках и чуточку - на пятках. Михаил неторопливо обмел всего себя веником - девушка будто застыла все в той же вызывающей позе - и подошел к ней, хлестнул по ногам тяжелыми сосновыми ветками, сбивая с валенок комочки снега. Феня отпрыгнула так, словно она была босиком, а Михаил хлестнул ее крапивой.
      - Уйди! - сказала она угрожающе. Попятилась еще и наткнулась на угол стола, вцепилась в него руками.
      Михаил засмеялся. Снял шапку, стеганку, повесил их на гвоздь, стоя начал стаскивать с себя валенки. Из них посыпались плитки мокрого, спрессованного снега. Пошевелил красными, закоченевшими пальцами.
      - Она же еще и нос дерет! Нет чтобы сказать спасибо. Зря я уши на месте оставил ей. - Михаил перебросил веник Максиму, подсел к печке. - Займись-ка теперь ты, Макся, этой Федосьей, я свое дело сделал. Ведь на Каменную падь взяла прицел, дурища! Ночью, по скалам... Там и днем черт ногу сломит! Ну? Съесть меня, что ли, хочешь?
      Пригнув голову, Феня не спускала с Михаила ненавидящих глаз. Волосы у нее растрепались еще больше, надвинулись на глаза, и это придавало девушке особенно суровый вид. Максим не узнавал ее, совсем не такая вошла она первый раз, когда Михаила дома не было; казалось тогда, что вообще она не умеет и не может сердиться - веселая, беззаботная говорунья. А тут - гроза, туча тучей! И снова Максим запутался в мыслях: вступаться ли теперь за нее, за такую? Ведь, по правде, на Михаиловом месте каждый сейчас наговорил бы ей всяких обидных слов. Ну кому и что она доказала бы, замерзнув ночью где-нибудь в лесу?
      Однако надо понять и другое: все же девушка. Это они с Михаилом привыкли говорить друг другу напропалую любые грубости, считая их как раз главным признаком мужского достоинства. А, пожалуй, со стороны если послушать, так действительно...
      Максим тихонько опустил веник на пол, пяткой толкнул его под скамейку. Он горел от стыда и не знал, что ему делать. А делать что-то должен был, видимо, только он, потому что Михаил спокойно и независимо сидел у печки, подбрасывал в гудящую топку мелкие щепочки и разминал покрасневшие пальцы ног совсем так, словно ничего и не случилось, будто в избе у них нет вообще никого постороннего - пришел с охоты человек, прозяб и греется.
      - Да вы не сердитесь, - поеживаясь, заговорил наконец Максим. - Ну мало ли что бывает! Это же все не от зла. Ну, у нас с Мишкой просто в привычке. Подумаешь: сказал - сказал. Всегда же от чистой души. А если не так, ну простите нас, Фенечка...
      - Федосья... - угрюмо поправила девушка.
      - Между прочим, я не прошу прощенья. Это ты, Макся, отметь, - не поворачиваясь от печки, сказал Михаил. И громко зевнул. - Ух, до чего меня на сон тянет! И набегался же я сегодня. Пожалуй, и до утра уже недалеко? Удастся ли поспать?
      Максим из-за спины показал ему кулак, а сам состроил ласковую улыбку, вложил в нее, какую мог, теплоту - только бы растопить лед в глазах девушки.
      - Разрешите, я помогу вам. Дайте сюда свой полушубок, Фенечка...
      - Федосья... - еще угрюмее повторила Феня.
      Но все же расстегнула тугие крючки и распахнула полушубок. На пол вывалился небольшой сверток, тот самый, который, уходя, она сунула себе за пазуху. Чтобы поднять его, они нагнулись одновременно, чуть не стукнулись лбами, и Фенины волосы на миг окутали Максиму лицо, почему-то сразу зажгли его багрецом. Он поспешно схватил, положил сверток на стол и потащил с девушки полушубок за рукава. Помогая Максиму, Феня пошевелила плечами. Она вообще как будто немного смягчилась, отдала ему и платок. Растопыренными пальцами стала убирать со лба волосы. Максим заметил, что в мочках ушей Фени проколоты отверстия, а серьги в них не вдеты. И ему вдруг захотелось спросить, что это, очень больно - прокалывать уши? Но сейчас спросить было, конечно, еще невозможно.
      Михаил поднялся, направился к койке. Он нарочито подчеркивал свое полное пренебрежение к гостье, проходя мимо, кинул на нее взгляд, словно бы на пустое место. Остановился у стола, громко хмыкнул и на столешнице выбил пальцами беглую дробь. Потом, уже с Максимовой койки, крикнул:
      - Макся! Ты, брат, возьми с моей постели подушку. Будет все-таки и тебе поудобнее.
      Это, по всей видимости, значило, что он ложится на койку Максима, с тем чтобы на его собственную койку, но уже без подушки, снова легла Феня. А Максиму предлагался топчан. Все это правильно и справедливо. Но зачем же бесконечно задирать, подкусывать не повинного ни в чем человека?
      - Слушай, хватит, пожалуй, - с твердостью, какая редко давалась ему, сказал Максим. - Понял? Спи!
      - Сплю, - Михаил закутался в одеяло и отвернулся лицом к стене. Только, Макся, если эта Федосья опять побежит, ты меня не буди - больше я за ней гоняться не стану.
      Максим подлетел к нему с кулаками. Ткнул раз, другой, встряхнул, навалился всей грудью и притиснул к постели, боясь, что Михаил скажет еще что-нибудь оскорбительное.
      - Понимаешь, - зашептал он, захлебываясь в злой скороговорке, понимаешь, если ты ее не оставишь, я не знаю... Ну чего, чего ты к ней привязался?.. Совесть надо... Какая муха тебя... Ведь сам же ты... сам первый начал... Свинья! Подумай: зашел человек... Помочь бы ему... пожалеть...
      Слова у него срывались путано, беспорядочно и, главное, Максим это чувствовал - совсем не те, какие следовало бы сказать. Ему сейчас захотелось пронзить, прошить насквозь Михаила, заставить его вскочить с постели и закричать: "Ну, понял я, понял! Не буду! Простите!" А не так - схватиться с ним в открытой драке! Он уже не мог управлять собою: в глазах Фени он не может, никак не может остаться другом Михаила, если тот честно не попросит прощения. А Михаил, уткнувшись в подушку, журчал тихим смешком. Максим тряс его за плечи.
      - Я ведь тебе говорю! Тебе! Ты слышишь? Ты поним...
      И вдруг осекся. Быстро повернулся в постели и Михаил. Оба они услыхали, как хлопнула дверь.
      Фени в избе не было. У порога таяли дымки морозного воздуха и медленно оседала, сбитая с притолоки, серебристая пыль. А через минуту за стеной заскрипели, защелкали лыжи.
      - Добился? - глухо, с угрозой спросил Максим. - Этого, свинья, ты и хотел? Иди теперь, догоняй снова!
      - Да что ты мне спать не даешь? Что ты все крутишься возле меня? - в свою очередь спросил Михаил, но совершенно равнодушно, устало растягивая слова. - Макся! Или ты не видал никогда, как норовистых лошадей объезжают? Я же эту Федосью с первого момента, с первого дыхания понял. Уросная лошадка! Так чего бы я стал перед ней рассыпаться вроде тебя? Давай, Макся, гаси лампу и ложись на мою постель. Пусть она теперь поежится на голом топчане.
      - Да ты... ты не понял, что ли? Ведь ушла она снова! Слышишь? Лыжи надела опять и пошла...
      За окнами звонко похрустывали сугробы.
      - Почему не понял? Все понял, - зевнул Михаил. - Говорят тебе: гаси лампу. Ушла - придет. Надоела мне вся эта петрушка. Я спать хочу.
      - Так ты не пойдешь?! Ну, тогда я сам...
      Михаил неторопливо встал с постели, подошел к столу, протянул к лампе согнутую корытцем в ладони руку и сильно дунул. В избе сразу стало темно и как-то глухо. Только узкие багровые полосы пробивались сквозь отверстия в дверце печки и вздрагивали на полу.
      - Вот так, - сказал Михаил и улегся снова, уже на свою койку. - Макся, а спички ты не ищи, я спрятал их у себя.
      Натыкаясь впотьмах на дрова, на скамейки, Максим молча пробирался в угол, где висела на гвозде верхняя одежда. Нужно немедленно, сейчас же бежать за Феней, пока девушка не ушла далеко. Если она и во второй раз на это решилась, так, конечно, не с тем, чтобы самой же вернуться! Даже он-то, Максим, как теперь ее убедит? Есть ведь предел человеческому терпенью. И чего это Мишка сегодня взбесился? Такого прежде с ним никогда не бывало...
      Максим одевался, но очень мешкото, быстрее никак не выходило, ему не подчинялись пальцы, которые раздуло нарывом, взбугрившим и всю кисть руки. Он одевался, думая, как же пристегнет на морозе лыжи и как побежит, отталкиваясь только одной палкой. Одевался, вполголоса неистово ругая Михаила, притихшего на койке, и вслушиваясь, как ходко удаляется Феня.
      - Мишка! Да встань же ты, застегни хоть крючки. Ну не могу сам!
      Не дождался. Ощупывая руками стены, пошел к нему.
      - Стой! - вдруг закричал Михаил. - Ага! Я говорил...
      И действительно, далекое поскрипывание лыж на снегу вдруг оборвалось. Похоже, человек остановился и раздумывает, что ему делать: идти вперед или свернуть направо, налево... Перед Максимом будто раздвинулась стена дома и открылся залитый лунным светом окраек поляны, за которой черной стеной подымалась тайга, вся в блестках сухого куржака, беспрерывно летящего на землю с неба. По звукам, вновь возникшим после короткой заминки, он понял, зрительно представил себе, как девушка нерешительно переступает, топчется на одном месте, топчется и наконец делает разворот, идет обратно...
      - Макся, ложись, - требовательно позвал Михаил. - Ложись. Ну!
      ...Феня вошла в тихую, темную избу. Свежий, холодный воздух, ворвавшийся за нею, заставил ярче вспыхнуть догорающие в печи дрова. Осторожно ступая, она приблизилась к столу, бесшумно ощупала его весь, нагнулась и также легко стала шарить руками по полу возле стола, у печки, всюду, где она раздевалась во второй раз. Иногда ей на лицо падали красно-желтые пятна - отблески из печи, и Максим видел, в какую жесткую, резкую линию сдвинуты у нее брови. Должно быть, она что-то очень важное потеряла или забыла. Не потому ли только она и вернулась? Но девушка не окликала никого, не спрашивала, ползала по полу молча. А Максим притаился на своей койке, как был в верхней одежде, в шапке, держа на коленях меховые рукавицы, и решал: если Феня разыщет то, что она здесь забыла, и вздумает снова уйти, он ей этого сделать не даст. Ни за что не даст!
      Михаил похрапывал, прикидываясь, будто давно уже заснул.
      Девушка поднялась с полу, распрямилась, досадливо переводя дыхание, распустила застежки полушубка и долго стояла неподвижно в теплой, дурманящей тишине. Потом она подтянула конец скамейки к столу. Села, вспугнув стайку немых бледно-желтых пятен, упавших из круглых отверстий печной дверцы на ее валенки. Неслышно положила руки на стол, еще помедлила и опустила на них голову.
      3
      Куржак сеялся такой же, как ночью, и так же дымился текучей наледью Ингут. Прибрежные кусты и деревья совсем обросли длинноиглистой мохнатой кухтой. Сухие плети дикого хмеля казались гигантскими канатами, протянутыми через дорогу, тяжелыми и грозными, но когда Феня набегала на них, - они рушились с тихим шелестом и обращались в маленькие горстки невесомых ледяных блесток.
      Нет, нет, кроме как по мосту, через Ингут нигде не перебраться! И нужно выбирать только: идти ли в обход, к развилке от старой дороги на Покукуй, или махнуть напрямую через Каменную падь. Да-а, вот какая получается теперь арифметика... Всего бы ей пути до рейда чуть-чуть побольше десяти километров. Если бы она перешла Ингут у домика, где живут "эти", получилось бы около восемнадцати километров. Если она пройдет к мосту через Каменную падь, наберется уже до тридцати. А с обходом и все сорок пять. Дуга вытягивается все больше и больше! Решай, девушка!
      По дороге идти куда легче, но ведь и лишних ни много ни мало, а целых пятнадцать километров. "Этот" говорил: "Через Каменную падь, кто не знает пути, не пройдет". Кто же еще тогда знает, если не она! Правда, зимой не часто случалось здесь хаживать, а летом сто раз все кручи излазаны: все камни, все тропы знакомы. Трудные тропы. А зимой их и вовсе нет. Но чего ей бояться? "Федосье на тонких ножках"... Феня презрительно усмехнулась и повернула в глубь тайги, к Каменной пади.
      Ей было тепло, хотя мороз ни капельки не стал меньше. Она славно разогрелась на быстром ходу. А к тому же ее жгло еще и яростное возмущение кличкой, которую так свысока и небрежно дал ей Михаил. Зачем и зачем только зашла она в этот дом! Измаялась, правда, вчера она здорово, но все же куда приятнее было бы всю ночь шагать по морозной тайге одной, чем так вот переночевать в тепле с "этими". И в слова "эти", "этот" Феня вкладывала всю ненависть, на какую только была способна, - лютую ненависть к Михаилу.
      Еще с вечера, когда его не было дома и Максим болтал взахлеб всякую чепуху, показывая фотографии и расхваливая на все лады своего друга, у Фени возникла к нему какая-то неприязнь. Она уже тогда не видела двух равноправных друзей. Мишка, как с ласковым восхищением беспрестанно называл его Максим, обязательно выдвигался вперед, заносчивый, самодовольный, а Максим только пристраивался к нему там, где оставалось место. Фене случалось уже встречать таких друзей, когда один - это голос, а другой - его эхо. Терпеть не могла она парней, которые всюду водят за собой живые колокола своей славы. Ох, знала бы вчера она, что в углу стоит именно кровать Михаила! И надо же было улечься как раз на нее!
      Все человеческие имена хороши, но почему же так смертельно обидело это - "Федосья"? Да, конечно, только потому, что назвал ее так не кто-нибудь иной, а "этот". Он выговорил его как что-то грубое, бабье и нарочно прибавил "на тонких ножках", чтобы показать, что и бабы-то настоящей нет. Как он поиздевался бы еще, если бы знал, что по паспорту она пишется Афина Павловна Загорецкая! Отец с матерью зовут ее уменьшительно Фина, а люди переделали по-своему, попросту - Феня.
      "Этот" и о матери как отозвался: "богиня погоды"! Ну зачем? Не знает он разве, что на метеопунктах только ведут наблюдения, а погоду не предсказывают! И служит метеорологом вовсе не мать, а отец. Этому делу отец отдал всю свою жизнь, с тех пор как за участие в студенческих сходках царем он был выслан в Сибирь, на поселение. А есть еще у кого-нибудь, кроме отца, такой богатый гербарий флоры Красноярского края? И кто помог ему собрать гербарий, как не мать? "Богиня"! Вот так же, как и теперь сама Феня, работала она илимщицей, пока замуж не вышла. Только тогда не катера илимки таскали, а люди, по-бурлацки, на лямках, если нужно было подниматься против течения.
      Феня прилежнее заработала палками. Она и сама не могла понять, что так подгоняло ее: тянуло скорее добраться до рейда, где все свои, или подальше убежать от "этого" дома. Иногда она, не желая отклоняться от прямого пути в поисках более удобного хода, забиралась в чащу, запутывалась в цепких ветвях сосенок, словно смерзшихся между собой, и тогда сухая льдистая пыль осыпала ее с головы до ног. Она давно уже стала похожа на снегурку, только одетую по-сибирски - в валенки и ватные штаны. Но ей было жарко. И если холод временами давал себя знать, так только на правой щеке, которую совсем глупо она вчера обморозила - не растерла шерстяной рукавичкой сразу, когда кольнуло скулу, будто иголкой. А вот поесть было бы очень нужно. Да нет ничего. Ломоть хлеба, что стащила она с полки у "этих", съеден уже. Феня пошарила все же за пазухой: случайно не найдется ли там еще хотя бы кусочек? Нет, лежит только сверток - общая тетрадь с наброском контрольной работы по античной литературе и с профсоюзными марками.
      Как хорошо, что вчера она ничего не сказала Максиму об этом! Ни того, что учится заочно на первом курсе педагогического института и бегала домой главным образом, чтобы с отцом по первой своей контрольной работе посоветоваться. Ни того, что она, недавно избранный казначей месткома, профсоюзные марки сунула в тетрадь к Эсхилу и Софоклу нечаянно, а сегодня вечером на рейде общее собрание и люди придут заодно уплатить и членские взносы. Расскажи она Максиму, тот, конечно, сказал бы "этому", а "этот"...
      Она чуть не сломала палку, со злостью и силой воткнув ее глубоко в сугроб.
      "Этот" вчера припрятал пакет, сообразил, что без пакета она не уйдет, а уйдет - вернется, оттого и подкалывал так нахально и грубо. Фене припомнилось, как ползала она вчера впотьмах по полу, искала сверток. А чего было искать на полу, когда Максим его поднял, положил на стол? Ой, как противно! Она ползала на коленях, а "этот" лежал на кровати и улыбался, конечно, - сломил, мол, упрямую Федосью на тонких ножках!
      Ну ничего. Зато утром она поулыбалась. Проснулась, и вот пожалуйста: Максим тоже, вроде нее, заснул сидя, в шапке и в стеганке, притиснул к носу кулаком рукавицы. "Этот" спал, как лягушка распластавшись на животе, а правую руку запустил под матрац. Ну не дурак ли? Сам показал, куда припрятал сверток! Хотелось оставить ему ядовитую и злую записку, да отдумала. Какие слова ни напиши - все тогда обернется шуткой: кто кого лучше сумел перехитрить и переехидничать. А шутки быть не могло. На оскорбления шутками не отвечают! Какая беда ни закинь теперь сюда снова, в этот дом она и ногой не ступит.
      Гляди, уже Каменная падь!
      Дошла, не заметила.
      Ого! До чего же круто здесь склон падает вниз! А летом он вроде был поотложе. Но это еще туда-сюда. А вот как, спустившись вниз, потом выбраться наверх? Морозный туман мешал Фене. Она не могла разглядеть, что там, на той стороне, среди черных вздыбленных скал? Есть ли сейчас хоть что-нибудь похожее на тропинку?
      Щеки у Фени горели, ресницы, выбившаяся прядь волос, платок у подбородка - все сплошь покрылось тонким игольчатым инеем. Недурно бы присесть и отдохнуть. Но - только там, когда все трудное уже останется позади. Это было ее правилом: вкусное оставлять "на заедку". Теплые пшеничные шаньги Феня всегда начинала есть с мякиша, выщипывая его изнутри, потом наступала очередь нижней корки, а верхнюю - хрустящую, золотистую, в розовых пятнышках запекшейся сметаны - она съедала только в самом-самом конце. Даже кедровые орехи Феня щелкала так: выбирала из горсти сперва какие помельче, а крупные брала напоследок.
      Падь, глубиной в шесть или семь высокоствольных сосен, по косогору проросла кустарником: ольхой, бояркой, шиповником и рододендроном. Серый морозный чад закрывал дали, круглил падь, делал ее похожей на чашу. Поглядишь вниз, на донышко, - голова кружится. Сосны по откосу стоят прямо одна на плечах у другой. Но можно спровориться, не расшибиться с размаху о дерево. Опасность - не эта. Вот внизу, где летом позванивает среди камней веселый ручей, а теперь, обозначая изгибы его русла, торчат только макушки елок, метров на десять, на пятнадцать от корня засыпанных снегом, вот там...
      Ну да ладно! Взять, пожалуй, только малость левее, где кустарник пореже, не так на спуске по глазам будет хлестать.
      Короткими толчками подвигая лыжи, Феня приблизилась к самой круче. И вдруг ее словно кто потянул за собой, скользко потек снег, а дыхание сразу стало тугое, как через вату. Феня низко пригнулась, почти села на лыжи и раскинула палки, тормозя.
      В лицо ей ударило жестоким холодом, сосны, лепившиеся по косогору, ринулись все вместе навстречу, но как-то ловко и вовремя отбегая в стороны, а кусты шиповника и боярки, наоборот, накинулись злыми собаками и стали хватать, рвать за рукава. Феня чувствовала, что за спиной у нее катится обрушенная ею лавина, большая и тяжелая, катится, разбиваясь о стволы деревьев на комья и сыпучие струи, но знала - тоже чутьем, а не опытом, никакой лавине лыжника не догнать. И приподняла палки, теперь сама убыстряя бег, прикидывая на глаз, как далеко к ручью выбросит ее с разгона. Внезапно впереди возникли поперечной грядой мелкие холмики. Но ведь это же проступают из-под снега сучья поваленной ураганом сосны! Корни рогатились немного правее. Феня перенесла тяжесть тела на левую ногу, пытаясь в крутом вираже обойти препятствие, и не успела. Ее тут же словно кто схватил, дернул за ногу, а другой в этот миг толкнул в спину и выбил палки из рук. Лопнули или расстегнулись крепления на лыжах. Феня покатилась под гору, кувыркаясь через голову и задыхаясь в снежной пыли.
      Она вскочила сразу же, как только почувствовала, что может одолеть ту страшную силу, которая неумолимо тащит ее вниз. Вскочила - и повалилась на бок. Без лыж ноги бесполезно месили глубокий снег, не находя твердой опоры.
      Так, полулежа, Феня огляделась. Стояла морозная тишина, точно перед этим ничто ее и не нарушало.
      Мерцая, сыпался с неба куржак, и высоко-высоко, даже выше самых высоких сосен, стоящих на самом верху пади, откуда Феня начала свой спуск, туманным пятном сквозь льдистую метелицу просвечивало солнце.
      "Ничего, пропахала я здорово. Будто трактор проехал", - подумала Феня, прослеживая глазами по всему откосу широкую канаву в снегу, а в конце ее перемолотый и рассыпавшийся оползень.
      Феня посмотрела в другую сторону. На скалах, как шляпки грибов, с наплывами, лежали толстые сугробы, все щели между камнями были забиты, завеяны снегом. Попробуй найди там летнюю тропинку! А угадаешь даже, где она, попробуй подымись наверх! Федосья на тонких ножках...
      - Найду и подымусь! - упрямо, будто споря с "этим", и почему-то вслух сказала Феня. - Только где же лыжи?
      Ей припомнилось, как что-то вроде бы хрустнуло или лопнуло в тот миг, когда она покатилась. Похоже - гнилой сук. Но стало немного и страшновато: а вдруг это переломилась лыжа? Скорее туда! Феня побрела, а вернее - "поплыла" по сыпучим сугробам, огребаясь руками и переваливаясь с боку на бок.
      Добралась до оползня. Ага! Тут одна лыжа! Только что это? Оторвалась на креплении пряжка... Пустяки! В кармане штанов есть кусок провода. Прикрутить как-нибудь можно.
      А где же вторая? Феня теперь "доплыла" до самой валежины, так подло поймавшей ее своими сучьями, подобрала обе палки, но второй лыжи и здесь не было. Выходит, ее завалило оползнем? Вот ведь беда-то! Прикидывая, в каком именно месте это могло случиться, Феня принялась тыкать палкой, прощупывать снег. Здесь нет... А здесь?.. А здесь?..
      От усталости у нее заломило руку в плече, ознобом стянуло спину, все чаще приходилось растирать шерстяной варежкой щеки, а лыжа никак не находилась. Потом постепенно стали стынуть и ноги, как ни старалась Феня их разминать. Ватные штаны были натуго втиснуты в валенки, но ледяные крупки все же каким-то образом проскальзывали и туда. Феня отбросила палку, взяла лыжу и, как ножом, стала в разных направлениях прорезать оползень. Это было много тяжелее, но зато и теплее, сразу согрелась спина... А вот... Ну конечно, стукнуло дерево! Феня поспешно разгребла снег... и вытащила гнилой сук.
      Она едва не заплакала, принимаясь снова за поиски. А тут еще прямо тошнило от голода. Ну и дура же, дура какая: чего она не стащила у "этих" хлеба побольше! Голод и усталость Фене подсказывали: "Посиди, отдохни", но мороз подгонял: "Работай, работай, двигай руками".
      Пропадала всякая охота искать. Ну где и как еще можно искать? Это же не иголка! Роясь в сугробах и перекапывая снег, Феня нашла даже оторвавшуюся пряжку, а лыжи, целой лыжи, по-прежнему не могла нащупать. Ведь, наверно, часа полтора уже она копается! За это время можно было бы взобраться наверх, дойти, пожалуй, до моста, а там, может быть, - вдруг удача такая! - и сесть на попутную машину.
      День ей теперь запишут в прогул, так и так - объясняйся! - но Баженова просила приготовить до собрания, пораньше, список задолжавших по взносам. Феня могла это сделать еще в субботу утром. Не сделала: успеется. И вот пожалуйста, - товарищ казначей месткома...
      - Скажи на милость! Да вон же она!
      Феня так и всплеснула руками. Лыжа, на ребрышке, лежала далеко в стороне, затаившись в сухих колючках боярышника. Подумать - куда закатилась! И как это было сразу внимательнее не поглядеть кругом?
      Немало пришлось снова побарахтаться Фене в сугробах, но лыжа оказалась у нее в руках. Слава богу, на этой и пряжка даже уцелела, просто каким-то образом ремни соскочили с ноги. Феня толкнула лыжу под гору и сама съехала вслед за нею. Наконец-то все собрано. Осталось наладить крепления.
      А руки совсем закоченели. Она долго постукивала кулаками друг о друга, разминала пальцы, пока им не стало больно и жарко. Тогда Феня быстренько выхватила из кармана колечко провода и - раз, раз! - стянула мерзлые ремни у правой лыжи. Перевела дух и встала на нее всей тяжестью, радостно ощущая твердую опору после так надоевшего ей плывучего снега. Потом она переступила на левую лыжу, хотела наклониться, чтобы тоже поправить крепление, и неожиданно головой сунулась в снег. Лыжа переломилась пополам.
      Боже мой! Значит, беда действительно случилась еще тогда, когда Феня только покатилась с горы! Надо же было еще два часа зябнуть и копаться в сугробах, чтобы так вот, в самый последний момент понять: попусту, зря! И нужно теперь "плыть" через всю Каменную падь, а потом еще километра четыре брести по тайге до моста, купаясь в снегу! Вот так выгадала она, выбрав себе короткий путь!
      Все вокруг сразу представилось Фене по-особенному мрачным и грозным. И скалы, по которым ей нужно взбираться наверх. И макушки черных елей, показывающих извилистый путь ручья к кипящему непроходимой наледью Ингуту. И сосны, запорошенные блестками куржака и до того промерзшие, что кажутся каменными. И уныло-белая долина, выходы из которой затянуты плотным чадом, похожим на дым лесного пожара. И тусклое пятнышко солнца, почему-то невообразимо быстро перекатившееся на другую сторону пади. И мертвая, торжественная тишина, среди которой только она, Феня, одна и живая, и дорога ей только вперед, на скалы, потому что обратно, даже если бы захотеть, вернуться уже невозможно.
      Горечь и обида на нелепый случай теперь сменились новой волной злобы на "этого". Он, только он был во всем виноват! Из-за него не пошла Феня в обход, а выбрала прямой путь через Каменную падь. Из-за него она сломала лыжу. Из-за него ей ужасно хочется есть, тогда как в доме "этих" на полке осталась почти целая буханка хлеба, а на подоконнике - неощипанная копалуха. Из-за него она, Феня, Афина Павловна, теперь закоченеет, не выберется из проклятой мышеловки...
      - Ну да! Как раз! - подавляя в себе чувство тревоги, громко сказала Феня.
      Это было похоже на разговор с кем-то, а вдвоем всегда веселее. Да и вообще-то ведь все ясно и просто: надо только идти, идти вперед, идти быстрее, чтобы засветло выйти хоть к мосту, быстрее идти еще и потому, чтобы не замерзнуть.
      Феня выбрала попрямее направление к той скале, от которой поднималась в гору летняя тропинка, и побрела, грудью разваливая снег, скользкий как просо, почти ложась, когда ее начинало засасывать в глубину.
      Она очень устала, казалось, до предела своих сил. Никогда не думала, что без лыж будет так тяжело. И жалела теперь, что не взяла палки - годились бы, где оттолкнуться, где опереться или сбить с камня снег.
      Солнце спустилось уже к самым кронам деревьев. Они отбрасывали очень слабые, размытые тени. Феня подивилась: ночью от луны тени были куда ярче! Наверно, сейчас гуще стала в небе морозная мгла. Стало быть, и вечер наступит раньше.
      От скал веяло еще большим холодом, чем в долине. Феня боялась дышать открытым ртом, а дышать через нос почему-то не хватало воздуха. Варежки покрылись тонкими ледяными чешуйками. Когда мороз прищипывал лицо, очень трудно становилось его оттирать. И без конца, без отдыха нужно было тискать, разминать пальцы, тузить себя коченеющими кулаками.
      Феня хорошо помнила удобные уступы на тропинке, но это сейчас не имело никакого значения, все слилось, смерзлось в глубокие, ломкие сугробы, и где летом можно было идти прямо, легко перепрыгивая с камня на камень, теперь приходилось карабкаться на четвереньках, то и дело съезжать обратно и начинать подъем снова. Колючий снег тогда остервенело обрушивался навстречу и больно стегал в лицо.
      Один раз она неосторожно ухватилась за молодую сосенку, но сосенка хрупнула, как стеклянная, Феня потеряла равновесие и покатилась, едва не свалившись в глубокую расселину между скал. Она не испугалась, полежала немного, равнодушно поглядывая в черный провал, и снова поползла вверх. Хотелось спать.
      Хуже всего было то, что теперь у нее очень сильно начали зябнуть ноги. А встать во весь рост и попрыгать, нагнать горячего тока крови в самые кончики пальцев было негде. Все время приходилось следить: как бы не свалиться куда-нибудь в яму.
      И в памяти вдруг возникали далекие картины...
      ...Вот здесь по осени бывает очень много малины. В жаркий день важно гудят шмели. По валежинам носятся, набив щеки диким горошком, полосатые бурундуки. Дятлы тяжелыми носами из гнилушек выколачивают себе жуков. Если нет ветра - стеклянный перезвон ручья снизу долетает и сюда, но в густой зелени сам ручей не виден. Сейчас, кроме мороза и голода, нет ничего. Все серое. Даже солнце серое. На месте малинника, над сугробами, сухие метелки кипрея.
      ...Отец сейчас, наверно, объясняет матери, кто такой был Софокл, и хвалится: "А ты знаешь, Синочка, у нашей Афины определенно есть что-то такое... тяготение к музам. Она в общем..." Мать радуется: вот какая у них способная дочь! Сама она любит читать только "истинную правду", Горького например. Про Софокла она тоже будет слушать, но с тихой улыбкой, дескать, что же, из песни слова не выкинешь. Она всегда тихо и застенчиво улыбается, когда слушает о чем-либо ей малопонятном или ненужном. Улыбается из уважения к тому, кто говорит. Они, наверно, сейчас обедают и думают, что Феня еще вчера пришла на рейд, тоже обедает или переписывает контрольную работу о древних греках.
      ..."Эти", конечно, проснулись давно, острят и издеваются всячески над ночной гостьей, дурой девкой, и жрут похлебку из копалухи. С хлебом! Топится чугунная печь. Топится печь...
      ...А варежки совершенно не греют! Куда бы, куда в тепло спрятать руки? Осталось ли где тепло на всем белом свете?
      Перед Феней вздыбился гранитный утес. Ох, наконец-то! Последний. В нем трещина, как раз такая, чтобы только втиснуться человеку. По ней летом поднимаются "врасклинку", упираются в одну стенку руками и ногами, в другую - спиной. Так и всползают наверх. А наверху... Чуть-чуть подняться еще по откосу до перевала, и потом - до самого моста по лесу все вниз и вниз, не круто, идти легко, ноги сами бегут! Ей сразу стало веселее.
      Тут можно и поразмяться, поплясать, есть крохотный "пятачок". Но только что же это такое - тайгу совсем затягивает серый туман, уже вовсе неразличимы деревья на противоположном склоне Каменной пади, и даже елочки у ручья скорее можно только угадать, чем увидеть. Скорее, скорее! Феня попрыгала немного, помолотила кулаками камень утеса, тепла не почувствовала, а только боль - и втиснулась в щель.
      Летом она здесь взбиралась в четырнадцать коротких шажков. Но теперь ее движения связывал полушубок, а залубеневшие валенки соскальзывали с камня. Чтобы потуже "расклиниться" в щели, нужно было сильнее упираться руками, но от этого сразу леденели пальцы. Феня пугалась, что их осушит и насквозь прохватит мороз, тогда уже не ототрешь, чуточку ослабляла нажим и срывалась вниз, падала на мягкую подстилку из снега. Обойти бы этот утес? Можно. Но для этого надо спуститься почти до половины горы и потом пробиваться по другому распадку сквозь злую чащу из боярышника, которая сплелась там, как колючая проволока.
      Нет, нет, только тут! Каких-то четырнадцать мелких шажков по отвесной стенке - и не подняться?! А ну-ка... А ну еще... И еще... Еще раз... Шесть, семь, восемь... Свалилась опять!.. Ничего... Семь, восемь, девять... Снова сорвались валенки... Фу ты, как сердце колотится! Пальцы, не пальцы, а грабли... Эх, были бы теплые руки!..
      После того как Феня свалилась в десятый или двенадцатый раз, ее внезапно бросило в жар, но не в такой, каким пышет человек от избытка сил и энергии, а в тот жар, когда его охватывает смертельная усталость. Все равно как огарок свечи - прежде чем погаснуть совсем, он дает последнюю вспышку самого высокого яркого пламени. Феня это не сознавала, ей просто стало тепло, согрелись наконец даже самые кончики пальцев, а на шее под платком она ощутила испарину. И хотя почему-то сильно задрожали колени, а губы горько обметало летучей сухостью, этой вспышки тепла, этого взметнувшегося огонька бодрости ей хватило как раз, чтобы выбраться наверх и, не останавливаясь ни на минуту, выбрести на самый гребень перевала.
      А тут ноги вдруг отнялись, подкосились, и Феня почувствовала, что она против воли садится в снег, что ей даже хочется лечь и закрыть глаза, хотя бы на самую-самую малость...
      "Федосья на тонких ножках", - вяло подумала она, подчиняясь неодолимому искушению. - Опаздываю на собрание... Баженова будет сердиться... А "эти" жрут похлебку из копалухи... Папа, почему у греков Софокл..."
      Она приткнулась к тонкой березке, и жесткие, крепкие комья снега посыпались ей на плечи вместе с промороженными хрупкими сучочками.
      Фене показалось, что это хлынул крупный ливень.
      Так вот отчего стало тепло! Надвинулся циклон... грозовая туча...
      Смотри-ка, сразу по-летнему зашумела листва на березках... Ох! Как больно ужалила в щеку оса!..
      Но куда бы укрыться ей от дождя? Ведь так все равно не уснешь, промочит насквозь. А у нее - тетрадь!..
      Тетрадь... Софокл... Профсоюзные марки... Нужно бы встать, перейти, где погуще деревья...
      Вон тоже кто-то ходит, ищет кого-то, кричит под горой: "Федосья!"
      А ведь Федосья - это она?..
      4
      Скучно и однообразно верещали полозья саней.
      Обочь дороги, узкой, в один след, похожей на глубокую канаву, прокопанную среди сугробов снега, стояли раскидистые вековые сосны. Их вершины вплотную смыкались над дорогой. Деревья расступались только изредка и тогда в просветах, далекие и холодные, видны были частые зимние звезды.
      В одном месте небо словно чуть-чуть желтилось - это готовилась подняться луна.
      Дорога становилась все хуже и хуже. Усталая, густо заиндевевшая лошадь оступалась, проваливаясь в скользкий, сыпучий снег. Павлик, кучер, мальчишка лет пятнадцати, в огромной шарообразной шапке, сшитой из неведомо какого меха, озорно покрикивал на лошадь, стегал ее хворостиной, дергал за вожжи, но без пользы: иначе, как шагом, здесь ехать все равно было нельзя.
      А мороз крепчал, набирал лютую силу. Колючий, сухой, он перехватывал дыхание, склеивал ресницы, заставлял прятать лицо. Плохо спасала даже новая собачья доха. Зарывшись, насколько было можно, в солому, набросанную на дно просторной кошевы, Цагеридзе пытался задремать. Он потерял счет времени. Казалось, что этому темному лесу, забитому сугробами сыпучего снега, никогда не будет конца, хотя Цагеридзе и знал, что от посадочной площадки для самолета у села Покукуя весь путь до Читаутского рейда имеет мереных только лишь двадцать три километра.
      Цагеридзе с завистью наблюдал, как Павлик, озябнув, выскакивал из кошевы и, припрыгивая и притопывая, шел следом. Согревшись, Павлик падал на солому, охал, ухал, заливисто свистел. А Цагеридзе пробежаться, как это делал Павлик, не мог. Вместо левой ноги от колена у него был протез, новый, непривычный, и ковылять на костылях по рыхлому снегу Цагеридзе не решался.
      Так они ехали еще очень долго, и мороз становился все злее и злее, лес - гуще, а сугробы снега - выше.
      Но вот дорога повернула круто вправо и пошла под уклон. Потянуло особенно острым холодом. Еще немного - и впереди забелела широкая открытая полоса.
      - Читаут! - выкрикнул Павлик. Он бросил вожжи, захлопал, застучал отвердевшими на морозе кожаными рукавицами и засвистел особенно озорно и весело.
      - Сколько осталось? - вяло спросил Цагеридзе, и оттого, что он заговорил, сразу колючая дрожь проползла у него по спине. Ах, как хорошо бы теперь выпить стакан горячего чая! А еще лучше - виноградного вина. Такого, какое умеют делать, наверно, только в Сачхере.
      - До рейда сколько? - отозвался Павлик. - От устья Ингута пятнадцать километров считают. Ну, отсюда километров девять, однако, не больше. - И добавил: - Ежели по воде, летом. А сейчас, по торосам крутиться, всех двенадцать выйдет. Эвон чего нынче нагородило!
      Над рекой стлался густой серый туман. Вдоль берега топились ключевые наледи. Конь захрапел, когда под копытами у него захлюпала вода. Приседая на задние ноги, он трусливо перемахнул через дымящийся разлив наледи. Дорога теперь вилась между торосами, хотя и завеянными снегом, но все же дико острыми и угловатыми. Местами льдины сдвигались сплошным высоким валом. Тогда дорога вздыбливалась, всползала прямо и круто на гребень вала и так же круто падала вниз в глубокий ледяной желоб. Кошеву все время швыряло с боку на бок. Чтобы не выпасть, Цагеридзе глубже зарылся в солому, привалился плотнее к оплетенному бечевой задку.
      Под полозьями заливисто журчал снег, звенели разбитые подковами коня мелкие льдинки, возле щеки шелестела душистая ржаная солома. И Цагеридзе бросило в сторожкую дрему.
      Павлик завел песню, сложенную, должно быть, кем-то из местных жителей:
      Стучат топоры, пилы поют,
      В глубоком распадке бежит Читаут,
      Падают сосны, вершины шумят.
      - Эх, хорошо! - лесорубы говорят.
      Жгутся морозы, вьется пурга.
      Разве напугают лесорубов снега?..
      Цагеридзе хотел сказать Павлику, что песня ему нравится, только вот неладно - "жгутся морозы", да с размером стихотворным что-то не в порядке. Но чтобы Павлик услышал, нужно было откинуть воротник дохи и выставить лицо на мороз. Сделать это у Цагеридзе не хватило решимости, он подумал: скажу потом. И стал подыскивать, подбирать взамен более удачную строчку. Напрашивались все какие-то длинные, многосложные слова и ломали размер. Цагеридзе стало смешно: не так-то просто, оказывается, сочинять стихи. Заметить изъян в чужих - легче. Ну, да не может быть, чтобы не нашлось точное и по смыслу и по размеру слово! Найдется. Обязательно найдется. Только поискать хорошенько. "Жгутся морозы... жгутся морозы..." Может быть, так: "Жгут лицо морозы"?.. Нет, опять лишний слог...
      А Павлик поет и поет. Вообще держит себя чересчур независимо, даже чуточку дерзко. Ни о чем не расспрашивает, от разговора уклоняется, будто везет в кошеве не начальство, а куль с овсом.
      Вот, кажется, и еще проскочило какое-то неправильное слово у него в песне. Не сразу только сообразишь, в чем именно неправильность. А есть она. Но в чем же, в чем? Непонятно. И вообще не разберешься: катятся сейчас сани вперед или назад? И что это шебаршит: снег под полозьями или ветер начинается?
      Жгутся морозы, вьется пурга...
      Удивительный день сегодня - резких контрастов и превращений. Утром Цагеридзе нежился в мягкой, теплой постели, теперь корчится от лютого холода в соломе на дне кошевы. Начал он день обычной, неторопливой прогулкой по светлым городским улицам к двухэтажному зданию треста, кончает - в тайге, среди торосов, дымящихся наледей под темной стеной леса, чуть озаренного восходящей луной.
      Без пяти одиннадцать утра в тресте он был рядовым сотрудником отдела сплава, инженером, которому Читаутский рейд представлялся лишь высокой колонкой цифр в общей сводной ведомости. Ровно в одиннадцать Цагеридзе стал начальником этого рейда. А сейчас уже исполняет свои прямые обязанности, как начальник, едет на лошади, принадлежащей Читаутскому рейду, и Павлик первый, встретивший его подчиненный. На маленьком таратористом патрульном самолете лесной авиации двести восемьдесят километров по прямой от Красноярска до Покукуя Цагеридзе пролетел за три часа, три часа просидел в Покукуе, ожидая подводу, и теперь едет тоже, наверно, три часа, а впереди еще целых двенадцать километров!
      А в общем, все это увлекательно и весело. Если бы только вот так, зверски, не прожигал мороз. В Красноярске он не был так заметен. Пилот, когда приземлились они в Покукуе, сказал: "Черт, ну не думал я, что так быстро опустится этакий холодище - не полетел бы сегодня. Хотя тут, на Читауте, это часто случается: с утра благодать, каких-нибудь тридцать градусов, а к вечеру уже все пятьдесят". Благодать - тридцать градусов... Бр-ррр! Неужели сейчас только всего лишь пятьдесят, а не больше? Как это у Павлика не смерзаются губы?
      Жгутся морозы, вьется пурга...
      Цагеридзе переборол оцепенение.
      - Павлик, это ты сам сочинил?
      - Не!..
      - А кто же?
      - Да... Ребезова с Фенькой. Их не разделить.
      - Кто это: Ребезова?
      - Рабочая просто.
      - А Фенька кто такая?
      - Так... Илимщица одна. У нее отец тоже чудак.
      - Почему "тоже"? И почему чудак?
      - Ну, дык! Звали его в Покукуй, начальником почты. Не пошел. Сидит один в тайге, на метеопункте погоду записывает.
      - Это тоже необходимо.
      - Дык в Покукуе-то все-таки люди! Много людей. Село - не тайга. И должность начальника почты. Зарплата больше. А он свое: "Нет, я жизнь посвятил одному..."
      - Понятно. Ну, а Фенька чем же чудачка?
      - Чем? Да я бы на ее месте...
      Павлик спрыгнул в снег и побежал, припрыгивая и размашисто хлопая себя по бедрам кожаными залубеневшими рукавицами. Все это вместе взятое, по-видимому, означало, что его взгляды на жизнь в корне расходятся с Фенькиными, а доказывать несостоятельность Фенькиных взглядов - просто ниже его достоинства. Даже слов не стоит тратить на это. Тем более тоже для какого-то чудака: на костылях едет в тайгу работать! Да здесь ноги-то больше, чем голова, нужны. Вот и лежит все время в соломе, как куль с овсом...
      Кошева по-прежнему ныряла в ухабах среди торосов, итак же скучно верещал под полозьями снег. Цагеридзе вовсе сжался в комок, ему казалось, что живого во всем его теле уже ничего не осталось. Разве, может быть, только сердце и самую чуточку - мозг. Он попробовал заставить себя сосчитать до десяти тысяч - по его соображениям этого как раз хватило бы до самого рейда, - но на четвертой тысяче сбился и стал шепотком повторять: "Жгутся морозы, вьется пурга..." Для этого не требовалось никакого усилия мысли.
      Наконец дорога пошла глаже, вероятно, выбралась с реки снова в бор и соединилась теперь с накатанной, лесовозной - Цагеридзе понял это по изменившемуся шороху полозьев. Лошадь, кажется, за все время впервые затрусила какой-то дергающейся рысцой. Потом опять побрела вялым шагом. И опять побежала, звучно пощелкивая подковами. А Павлик заухал, засвистел. Приедут ли они когда-нибудь на этот самый рейд!
      И вдруг, но еще не вскоре, неумолчное верещанье полозьев, ставшее таким привычным для слуха, оборвалось. Неужели доехали? Цагеридзе приподнялся. Куда девалась серая морозная муть? Над лесом круглилась желтая луна, чеканя повсюду резкие угловатые тени. Вправо и влево тянулась улица с домами, поставленными вдоль нее как попало. Лошадь, совершенно белая от инея, приткнувшись мордой к невысокой штакетной ограде, тихо переступала задними ногами. В глубине двора виднелось большое, новое строение. С крыши кривыми языками свисали тяжелые снежные сугробы. Сквозь льдистые наплывы матово светились окна. В других домах поселка было глухо и темно. Где-то далеко стучал движок. Подвывая, залаяла собака. Брехнула несколько раз и замолчала.
      - Это что? - спросил Цагеридзе, с трудом шевеля губами.
      - Как что? Рейд! Контора. И красный уголок тут же, - с оттенком нарочитой небрежности ответил Павлик. - А чего - в другое место вас везти, что ли? Бухгалтер Василий Петрович не сказал мне, куда. Говорите тогда отвезу.
      - Нет, хватит с меня и этого, - сказал Цагеридзе и дрожащими от озноба руками стал выдергивать из кошевы костыли. - Все! Конец. А ты езжай себе, куда надо. Только чемодан помоги занести.
      Он проковылял по узкой хрустящей тропинке к конторе, путаясь в длинной дохе, взобрался на крыльцо и долго шарил в темных сенях по стене, отыскивая вход. Кто-то, услышав шорох, толкнул ему навстречу дверь. Цагеридзе вошел в блаженное, пахнущее кисловатым табачным дымом тепло. Глаголем загнувшийся коридор привел его к большой комнате.
      Это был, по-видимому, красный уголок, в котором шло общее собрание. Народу - битком, все скамейки заняты. Даже вдоль стен из грубо обтесанных бревен стояли люди. Похоже, собрание уже кончалось. За столом президиума молодая черноволосая женщина со спущенным на плечи вязаным платком зачитывала проект резолюции. Никто не обратил на Цагеридзе внимания. Женщина опустила листок бумаги на стол, слегка прихлопнула его ладонью, спросила: "Кто - за?" Дружно взметнулись руки. "Против?" Нет никого. Женщина улыбнулась: "Принято единогласно". Цагеридзе заметил, что у нее редкие, но очень красивые зубы, с каким-то влажным блеском, и улыбка гаснет очень медленно.
      Он прислонил костыли к стене и, как был в дохе, слегка пошатываясь на непривычном протезе, протискался к столу. Все головы повернулись к нему.
      - Извиняюсь, - сказал он, - кажется, я вам помешал. Но я - новый начальник рейда. Меня зовут Цагеридзе. Николай Цагеридзе.
      - Ах, вот как! - ответила женщина, и ласковым, влажным блеском теперь наполнились ее глаза. - А я Баженова, Мария. Председатель месткома. Очень хорошо, что вы наконец приехали. А мы тут сегодня профсоюзные дела решали. Насчет дисциплины и прочего.
      - Но почему же так поздно? - спросил Цагеридзе. - Наверно, вот-вот наступит утро.
      Все дружно расхохотались. Баженова, тоже смеясь и словно бы насильно заставляя Цагеридзе обратить внимание на ее красивые зубы, заглянула ему прямо в лицо.
      - Утро? - она простодушно потеребила меховой рукав дохи Цагеридзе, потом коротким движением оттолкнулась. - Да что вы! Двенадцати еще нет. Это вам так в дороге показалось. Но по домам, конечно, и нам пора. Ужасно собрание затянулось. А люди за день-то вроде вас намерзлись, намаялись. Вы что-нибудь скажете?
      Цагеридзе обвел глазами зал. Две электрические лампочки, и те над столом президиума, давали мало света, горели слабым красноватым накалом. Дальние углы зала терялись в полутьме. Но и при таком освещении Цагеридзе разобрал, что большинство присутствующих - молодежь, а в задних рядах сидят главным образом женщины. И еще он понял: люди сидят сейчас и разгадывают загадку - интересно, что за новый начальник?
      Цагеридзе повел плечами, закинул руки назад, и доха свалилась на пол, к ногам.
      - Что мне сказать? Что тут скажешь? Я замерз, - негромко начал он. - Я грузин, и хотя как будто бы уже привык к сибирским морозам, но все равно я очень замерз. Одна нога у меня настоящая, другая - деревянная, но которая именно из них сейчас деревянная и которая живая, я никак не могу понять. Баженова говорит: "Хорошо, что вы приехали". Конечно, это очень хорошо. Для моего здоровья, во всяком случае. Что было бы со мной, если бы я все еще ехал по этому страшному морозу? (В дальнем углу зала зажурчал приглушенный девичий смешок.) - Какой я окажусь начальник, я не знаю. Дело в том, что сейчас мне двадцать девять лет, а когда было семнадцать, я добровольцем ушел на фронт. И не закончил десятилетнюю школу. Но войну я тоже не закончил под самым Берлином вражеский танк расплющил мне ногу. Ее четыре раза отрезали по кусочку все выше, и я боялся, что так постепенно дойдут до самой шеи. Из-за этой ноги на правах инвалида я пролежал в госпитале семь с половиной лет, и на меня израсходовали два ведра пенициллина. Но зато я закончил десятилетку и даже лесотехнический институт. Заочником, конечно. Почему именно лесотехнический? Без ноги? Ну, не могу же я вам все сразу рассказывать!
      Опять прожурчал тихий смешок. Цагеридзе переждал, пока он затихнет.
      - Скажу только: лечился я в Красноярске. Как видите: вылечился. И я полюбил Сибирь. Хорошие люди сибиряки. Хорошие друзья. Я мог бы теперь вернуться на родину, поехать в Сачхере, в Грузию, кушать виноград. Но я подумал; надо быть не где южнее, а где нужнее. Особенно человеку, который окончил сибирский лесотехнический институт. Обязан дипломом инженера только Сибири. А потом, если хотите, по-откровенному, Николай Цагеридзе был в своей округе лучший бегун. Хромому не очень приятно снова там показываться, где тебя видели ловким, быстрым. Пережить надо. Привыкнуть постепенно. Я не поехал в Грузию, я прилетел в Покукуй, и совершенно усталая лошадка привезла меня на Читаутский рейд. Здесь тоже кому-то нужно работать. И здесь работать труднее, чем в солнечной Грузии. Мне будет очень трудно работать: я инженер молодой, без всякого опыта; и я очень горячий, а потому очень боюсь мороза. На войне я научился довольно прилично разрушать немецкие укрепления, взрывать мосты, портить врагу дороги отступления, бегства, а вот как теперь нам спасти свой лес, свое народное богатство, я еще и сам не знаю. Я прошу вас мне помогать советами. - Он остановился, поглядывая в дальний угол. Но там царила тишина. И Цагеридзе заговорил снова: - По отчетам, здесь, в запани, осталось зимовать двадцать восемь тысяч кубометров прекрасного леса. К этому прибавьте еще наплавные сооружения. Словом, во льду оказался целый миллион. И даже больше. Моя бабушка всю жизнь искала клад, копала лопатой землю под старыми стенами. Ей очень хотелось иметь миллион. Бабушка в земле клад не нашла, она не знала, что клады встречаются и во льду. Такой ледяной клад достался ее внуку, Николаю Цагеридзе. Мне очень хочется получить этот замерзший миллион. И я думаю, вместе с вами мы его получим. Вот что я хотел сказать. Больше я говорить не хочу. Хочу работать. И еще я хочу стакан водки и теплую постель. Мне надо наконец согреться. Все. Вопросы будут?
      В дальнем углу женщины теперь снова шептались, сдержанно пересмеивались. Мужчины впереди сидели чинно и одобрительно поглядывали на Цагеридзе.
      Наконец там, в дальнем углу, кто-то не выдержал:
      - Водки нет: Лопатин, старый начальник, всю выпил. Надо было с собой бочонок привезти.
      - Жениться скоро будете?
      Баженова сердито стукнула косточками согнутых пальцев по столу, повертела головой.
      - Ой, Ребезова, ну и язык у тебя! - Наклонилась к Цагеридзе: - Вы не сердитесь.
      - Ничего, я отвечу, - спокойно сказал Цагеридзе, - я мужчина: не это слыхал и сам говорил, бывало. Конечно, очень жаль, что прежний начальник всю водку выпил, мне ведь нужно совсем немного, только отогреться - один стакан. Зачем же везти целый бочонок? Я ведь не собираюсь каждый день промерзать до такой степени. И еще. Хорошо ли так говорить теперь о Лопатине? Насчет женитьбы. На Ребезовой жениться не буду. А вообще женюсь обязательно...
      Ему не дали закончить, парни и мужики повскакивали с мест, захлопали в ладоши:
      - Правильно!..
      - Вот это дает жизни!..
      Ребезова из угла закричала:
      - А я бы и сама не пошла!..
      - Тогда мне вовсе бояться нечего, - поставил точку Цагеридзе.
      Грянул общий смех. Одобрительно переговариваясь между собой, люди начали расходиться. Девчата шли и все оглядывались, прыскали себе в кулаки.
      Баженова, собирая свои бумаги, задержалась. У нее в глазах тоже прыгали влажные огоньки. Цагеридзе поднял с пола доху, бросил на спинку стула, сам уселся на другой, пустой, стул.
      - Вы уже устроились с жильем, товарищ Цагеридзе? - спросила Баженова, ловкими движениями пальцев завязывая на папке тесемки двойным бантиком.
      - Устроился? - повторил Цагеридзе. - Да. Кажется, я пока устроился. Вот здесь. По теории, в поселке должен быть комендант. По той же теории, он отводит вновь приехавшим людям жилье. Мне никто ничего не отвел. Значит, или нет коменданта, или нет жилья. Неважно. Утром я разберусь.
      - Да, тут у нас действительно было пока междуцарствие, - виновато сказала Баженова. - Получается, что вас даже, как начальника, и не встретили. Ну, лошадь за вами послали, потому что автомашины в Покукуй по снегу никак не проходят. А вот почему на собрание не пришел ни комендант, ни Василий Петрович... Все-таки это время он у нас был вроде за старшего, - и вдруг оживилась. - А может, он думает, что вы заедете прямо к нему на квартиру? Там и ждет. С комендантом.
      - А-а! Другое дело. И, как говорится, прямо с ключами от моей квартиры?
      - Ну, что вы! Где же... хотя... не знаю... Нет! Разве только успели кого-нибудь из семейных переселить, - она все время как-то колебалась. Переселить... Так все равно вроде бы совершенно некуда, с жильем-то у нас пока шибко тесно. Поселок, по плану, еще не отстроился. Ну, да вы, понятно, себе найдете. Лопатин, прежний-то наш начальник, своей квартиры совсем не имел, не стремился иметь, жил у одиноких женщин. В разных местах жил. Вот и ходят про него такие разговоры. Были, понятно, и факты. Поэтому и Женька Ребезова сказала... - Баженова наконец собрала все со стола, надвинула платок на голову, зажала его концы подбородком и стала натягивать на плечи стеганое пальто. - Если бы не это, я вас хоть к себе пока пригласила бы, что ли. Ночь же. А идти ко мне ближе, чем к Василию Петровичу. Тот в самом дальнем конце поселка живет. Как же вы на костылях? Но, как хотите, я могу вас отвести и туда.
      Цагеридзе пожал плечами:
      - Не понимаю: к себе вы приглашаете или не приглашаете?
      - Почему же? Пригласила бы...
      - Ага! Сообразил. Боитесь, про вас тоже пойдут разговоры.
      - Ну, мне-то что! - с какой-то отчаянностью усмехнулась Баженова, и на этот раз Цагеридзе особенно близко увидел ее редкие, очень красивые зубы. Мне это не страшно. Я ведь не одинокая. Не только одну ночь, хоть и больше живите. Про вас говорить станут.
      - А почему про меня?
      - Да так... Знаете ведь...
      - Тогда пойдемте к вам. Люблю, когда про меня говорят!
      5
      Домик Баженовой оказался тоже не очень-то близко от конторы. Во всяком случае, Цагеридзе так показалось. Они долго брели по звонкой, прикатанной дороге вдоль кривой улицы, потом свернули в какой-то закоулок, на узенькую, рыхлую тропинку, шириной всего в один след, и Цагеридзе никак не мог к ней приспособиться на своих костылях - все время оступался, кряхтел от боли, когда особенно неловко подкашивался протез. Баженова шла впереди, не останавливаясь и не оглядываясь на Цагеридзе, но хорошо применяясь к его шагу, должно быть, по слуху.
      - Осторожнее, здесь под снегом пеньки, - иногда через плечо бросала она.
      А больше молчала. И Цагеридзе был этому рад. Не до разговоров. Скорее бы в тепло, выпить стакан горячего чая - водки, конечно, нет у Баженовой - и уснуть. Порой Цагеридзе казалось, что он спит уже на ходу.
      Он как-то не приметил и не запомнил, каким образом рыхлая тропинка привела во двор, как выглядел снаружи домик Баженовой, было ли у него крыльцо и сени. Идти, ковылять на костылях больше не нужно - это счастливое ощущение явилось вдруг, когда Цагеридзе привалился спиной к стене в сладкой и томящей темноте жарко натопленного жилья. Пахло полынью и пихтой. Очень громко стучали ходики, повешенные, должно быть, на тонкой дощатой переборке. Где-то слева, вверху, как бы под самым потолком, прерывисто, с придыханием и пришептыванием посапывал человек.
      Баженова попросила Цагеридзе:
      - Дайте спички.
      - Не курю.
      - Электричество горит только до одиннадцати...
      Она отошла от него. Упало, загремело что-то железное: противень или самоварная труба. Под потолком испуганно бормотнул слабый старушечий голос: "Ахти, господи, господи!" И чуточку погодя более твердо:
      - Кто там? Вы, что ли, Марья Сергеевна?
      - Я, мама. Где спички - не знаешь?
      Небольшое молчание. Потом опять: "Господи, господи", - уже с оттенком настоявшейся досады.
      - И вечно вы так: "где, где?". Нет, не приметила я, куда вы их сунули.
      - Мама, а ты без меня разве лампу не зажигала?
      - Вру? Нужно мне было! Бродите по всей ночи...
      Баженова на это не отозвалась.
      В темноте скрипнули шарниры, похоже, что открыла она сундучок и стала в нем рыться. А Цагеридзе стоял у порога и думал, как это странно, что мать называет дочь на "вы" и по имени-отчеству, а та говорит ей "ты" и при этом даже грубо. Бывает, на "вы" обращаются дети к родителям. Но как это можно наоборот? И почему? Родители непременно должны держать верх над детьми. Почему эта старушка так себя подчинила, в сердце все же, по-видимому, тая глухую обиду на дочь. Выходит, Баженова - человек деспотичный. Не такой с первого взгляда представилась она Цагеридзе.
      Блеснула зажженная спичка. Держа ее над головой, Баженова прошла к столу, повозилась с лампой, еще несколько раз чиркнув спичками, и комната озарилась тусклым светом.
      - Проходите, - пригласила Баженова и опять, как в конторе, когда она объясняла, что на рейде очень трудно с жильем, прибавила виноватым голосом: - С собранием прямо замоталась я сегодня, еще и помощница моя Фенечка меня подвела, загостилась у родителей. Вот и в доме у нас вовсе не прибрано. Даже, стыд какой, стекло у лампы не помыто... Дайте сюда вашу одежку!
      Она помогла ему снять пальто, повесила на гвоздь под пеструю ситцевую занавеску, повернулась - хотела взять с лавки у печи самовар, но Цагеридзе ее остановил.
      - Прошу прощенья, но я сразу хочу объяснить. Мне это очень не нравится: когда дочь так разговаривает со своей матерью, - сказал он негромко, чтобы не услыхала старушка.
      Баженова застыла с расставленными руками. Цагеридзе не видел ее лица, но даже в коротком, гордо-заносчивом и резком движении головы он прочел сердитый ответ: "А вам какое до этого дело?" Однако услышал он другие слова:
      - А мне это, думаете, нравится?
      И сказаны были они с горечью и тоской, так, словно бы вскользь, торопливо, но со сквозящим желанием не открыть лишнего, что было бы верхом грубости продолжить этот разговор. Цагеридзе молча пожал плечами, сел на табуретку, поближе к печке, и, пока Баженова хлопотала с самоваром, стал оглядывать свое случайное жилище.
      Собственно говоря, это была всего лишь одна комната, но печь в ней добротная русская печь - близ стены стояла так, что в одном закоулке располагалось все кухонное хозяйство, а в другом, позади печи, получалась как бы спаленка. Цагеридзе видны были спинки близко поставленных одна к другой двух железных коек с натянутыми на них белыми чехлами. Ему подумалось: не нашлось ведь такого же уголка и для старухи матери. Той место только на печи, на какой-нибудь ветхой дерюжке. А тут покой молодых. Вон как пышно наряжены постели! Интересно, каков он сам, этот второй обладатель мягкой постели? Цагеридзе уже заранее почувствовал к нему неприязнь. Не в нем ли причина разлада матери с дочерью?
      Он окинул взглядом комнату: не подскажут ли о характере хозяина чего-нибудь другие предметы? Но странно, ничего мужского Цагеридзе не обнаружил. Тогда особенно внимательно он поискал глазами над тумбочкой, втиснутой в простенок. Вот тут, по правилам, уж обязательно должен бы висеть "его" портрет или хотя бы маленькая фотокарточка. Однако на тумбочке стояли, как обычно у женщин, флакончики, коробочки, гипсовые фигурки, а к стене над тумбочкой были приколоты только цветные открытки, кружевные звездочки и вышитая красным по черному суконная игольница. Цагеридзе припомнилось, как приглашала его Баженова, с какими колебаниями, хотя и пыталась это скрыть. Понятно: она все же побаивалась, не стали бы действительно про нее говорить. А чего бы замужней бояться? Значит, ее слова "я ведь не одинокая" относились вовсе не к мужу, а к матери. Стало быть, и вторая кровать принадлежит все же старушке, которая влезла на печь, только чтобы погреться.
      От этой мысли стало немного свободнее на душе, смягчилось неприязненное чувство к Баженовой, возникшее было у Цагеридзе, когда он стал нечаянным свидетелем ее странного разговора с матерью.
      Он сам не знал, почему это так: там еще, в конторе, когда он едва переступил через порог, дымясь серым морозным чадом и думая только, как бы поскорее согреться, первое, что впечаталось ему в зрительную память, была улыбка Баженовой. Совсем мимолетная, она, однако, заслонила собой все остальное, как заслоняет взблеск ночной зарницы, казалось бы, даже и то, что она сама осветила. Это длится всего лишь мгновенье, но долго еще потом перед глазами плывет светлое пятно.
      И когда позже Цагеридзе стоял за столом президиума, вглядывался в полутемный зал и перебрасывался колючими словечками с Женькой Ребезовой, он неотступно и сосредоточенно думал: "Очень красивые зубы у этой женщины". Цагеридзе не замышлял ничего дурного, но именно, может быть, потому, что его так сразу и безотчетно подчинила себе улыбка Баженовой, он согласился пойти к ней и на квартиру, чтобы увидеть там близко еще и еще ее дразняще-белые зубы. А дома у Баженовой, конечно, больше будет поводов улыбаться. Дом всегда есть дом, светлые радости которого ни с чем не сравнимы.
      И вот все эти ожидания как-то враз и жестоко опрокинулись. Цагеридзе понял, внутренним чутьем угадал, что свободно и задушевно здесь смеются не часто, что между матерью и дочерью лежит какая-то тяжесть взаимного непонимания и, может быть, даже глухой вражды, и если в доме нет постоянно третьего, а его, по-видимому, и нет, то вряд ли ему, Цагеридзе, захочется пробыть на квартире Баженовой больше одной ночи. Пусть эта молодая женщина не тревожится, что люди будут о ком-то говорить: о нем ли, о ней ли. И вообще-то сейчас все это не главное, скорее бы вскипел самовар, напиться горячего чая и лечь спать - вот что существеннее всего. Да если бы еще с печи на свою кровать сползла старушка - занять ее место. Иначе, вероятно, придется спать на полу.
      Самовар вскипел удивительно быстро. К этому времени Баженова успела слазать в подполье, сходить в сени и расставить на кухонном столе закуску: миску с творогом, другую миску с квашеной капустой, третью - с солеными груздями. Наконец, принесла с мороза большую окостеневшую рыбину - Цагеридзе уже разбирался в сибирской рыбе: это таймень - и быстрыми, короткими движениями острым охотничьим ножом настрогала из нее ворох стружек, совершенно похожих на древесные. Все это Баженова проделала молча, даже ни разу не взглянув на Цагеридзе. И трудно было понять: рассердилась она на него за непрошенное вмешательство или ей просто недосуг говорить, тем более что и сам Цагеридзе не порывался это делать. Он сидел усталый, ему хотелось спать.
      - Я собрала на этом столе потому, что здесь теплее. Подсаживайтесь, товарищ Цагеридзе, - позвала Баженова, и голос у нее был тот же, что и в конторе, мягкий, доброжелательный и словно бы чуточку виноватый.
      Она стояла у бурлящего самовара, разливала в стаканы чай.
      Цагеридзе поднялся, насильно стряхнул одолевавшую его дремоту.
      - Очень хорошо, что вы сделали так, - сказал он, - это мне напоминает о доме. Моя бабушка тоже всегда кормила меня у кухонного очага. Но моя бабушка не называла меня товарищ Цагеридзе.
      Баженова улыбнулась.
      - У вашей бабушки для вас было много разных имен, а я знаю только одно - Николай. Этого для меня мало.
      - Грузины не называют друг друга по отчеству, но вы пока еще не грузинка, - он сделал шутливый нажим на слове "пока", - и поэтому, если хотите, пусть Цагеридзе будет для вас Николаем Григорьевичем.
      - А по документам?
      - И по документам. У моего отца имя было Григол. Но вас по отчеству я все равно называть не стану. Позволите? Я буду говорить так, как говорят у нас. Просто: Мария. Зачем к этому что-нибудь еще прибавлять? - Цагеридзе принял от Баженовой стакан чаю, отхлебнул и счастливо зажмурился. - Ах, хорошо! Только лишь ради этого и то стоило ехать сюда. Если же прибавить к этому горячему чаю еще тот миллион, который здесь заморожен, ледяной клад, который мы с вами обязательно должны вытащить своими руками, - нет, Николаю Цагеридзе удивительно везет в жизни. Ага! Мне нравится, что и вы улыбнулись, Мария.
      - Вы все говорите "ледяной клад". А ледяной - по точному смыслу - изо льда... Такой клад брать в руки рискованно: от тепла он сразу растает и меж пальцами текучей водой просочится. Только вы его и видели! Ледяной - это не клад.
      - Это клад, и в руках я его удержу, - упрямо сказал Цагеридзе. - Не придирайтесь к моей неправильной речи. Я с удовольствием согласен брать у вас уроки русского языка.
      Старуха на печи завозилась, вздохнула глубоко, без слов, но с явной досадой и осуждением. Цагеридзе что-то вдруг подтолкнуло, захотелось понять наконец, проверить Баженову.
      - Мне хочется, Мария, чтобы вы познакомили меня со своей матерью. И потом, очень нехорошо, когда при старшем в доме, без его приглашения и вообще без него самого, младшие одни садятся за стол.
      У Баженовой слегка дрогнули веки.
      - Мама, иди с нами ужинать, - громко, но очень ровно и ласково позвала она.
      С печи - сухой кашель, невнятное бормотанье. Потом наполненное глухой обидой:
      - Ничего. Ешьте сами, Марья Сергеевна. Я и так полежу.
      - А! Ну, лежи! - с неожиданной и долго копившейся злобой вырвалось у Баженовой.
      Цагеридзе опустил руку с вилкой, которую он было занес, чтобы подцепить квашеной капусты. Баженова глядела куда-то вбок. Грудь ее ходила ходуном.
      - Ого! В таком случае я все-таки хочу, чтобы вы это мне объяснили, наклонясь, сказал Цагеридзе.
      Баженова нахмурилась, толкнула по столу к нему тарелку со строганиной.
      - Кушайте, - резко проговорила она. - Когда станет теплой - невкусно.
      - Зачем уходить...
      - Кушайте!
      Цагеридзе стал есть строганину. Об этом любимом блюде сибиряков он слышал не раз, но пробовал его впервые. Не определишь сразу: вкусно это или невкусно. Приятно ломается на зубах, холодит язык, но что там ни говори все же сырая рыба. Если бы этого же тайменя да изжарить, было бы, конечно, вкуснее. Он отстранил тарелку со строганиной и принялся за соленые грузди.
      - Хорошему начальнику полагается все знать о своих подчиненных, а я хочу быть хорошим начальником, - проговорил он мимоходом, так что на эти слова можно было бы и не отзываться. - Очень вкусные грузди. Просто замечательные грузди. Их, конечно, и собирала и солила сама хозяйка?
      Он умышленно сделал сильное ударение на последней фразе. Но Баженова не воспользовалась этим.
      - Когда я поступала сюда на работу, я заполняла личный листок, тщательно подбирая каждое слово, ответила она, - в этом листке обо мне написано все. Слышите, Николай Григорьевич? Все! И я не знаю, лучше ли становятся начальники, если они хотят знать о своих подчиненных больше, чем это положено по работе. А грузди действительно собирала я. Но солила их мама.
      Они встретились взглядами, и Цагеридзе уловил тот же оттенок тоски в глазах Баженовой, что почудился ему уже давно во всем ее поведении дома. Да, определенно: в конторе она была совсем иная.
      - Главный врач нашего госпиталя всегда напоминал нам, что кушать следует молча. Это способствует хорошему пищеварению. Полезен смех за столом. Смеха у нас, по-видимому, не получится. Давайте тогда будем кушать молча, Мария.
      Баженова повела плечами и усмехнулась, - на этот раз не разжимая губ, и светлые, ласковые огоньки снова запрыгали у нее в глазах. Закончили ужин они действительно молча. Так же не произнеся ни слова, Баженова встала из-за стола, ушла за печь, где стояли кровати, и взялась передвигать, выталкивать одну из них. Цагеридзе быстро поднялся.
      - Ну нет, Мария, милая, с этим я не могу согласиться, - заговорил он, подходя и мешая Баженовой вытащить и развернуть кровать так, чтобы она оказалась вдалеке от первой. - Из-за меня в вашем доме ничего не должно быть нарушено. Я лягу спать на полу, вот тут, возле печки. Мне будет тепло. Не смотрите так страшно: на полу мне в жизни приходилось спать не меньше, чем на кровати.
      - Николай Григорьевич! Но сегодня эта кровать так и будет стоять пустая. Кроме вас, сегодня спать на ней...
      Цагеридзе ее оборвал с неожиданной, пожалуй, даже и для него самого грубостью:
      - Ладно! Хорошо, я лягу здесь, лягу там - в любом месте, где вы покажете. Мне надоело сегодня весь вечер спорить с вами. Делайте, как знаете. В этом доме вы - железная хозяйка. А я дико устал, и если мы будем еще торговаться, я усну, стоя на ногах.
      Баженова продолжала молча делать свое дело. Упрямо поставила там, где ей хотелось, кровать, сняла с подушек обвязанные кружевами накидки, отвернула стеганое одеяло, стала менять простыни. Цагеридзе смягчился.
      - Я плохо знаю, какие начальники бывают хорошими. И уж вовсе не знаю, какой начальник получится из меня. Может быть, и совсем не получится. Моя бабушка всегда мне говорила: "Нико, будь прежде всего хорошим человеком". Она много рассказывала мне, что это значит. Но я все равно тоже не знаю, как стать хорошим человеком. Когда только чуть скажешь об этом, тебе всякий сразу заметит: "Хороший человек не станет хвалиться, что он хочет быть хорошим. Он будет стремиться к этому, но будет скромно об этом молчать". Мария! Вот мы оба долго молчали. Вероятно, это было очень правильно и очень хорошо. Но что я должен делать с собой, если мне во всем нравится откровенность, ясность и простота? Если я не умею, совсем не могу жить с глухой, закрытой душой?
      Он все это говорил спокойно, неторопливо, стремясь еще и мягкостью голоса сгладить нечаянно и неоправданно сорвавшуюся грубость. Он уже не искал у Баженовой ответного чувства взаимного доверия, он хотел только объяснить, что не дешевое любопытство толкало его задавать неприятные для нее вопросы, что просто он надеялся на искреннее и по-дружески открытое начало их знакомства. Ее дело, Баженова может остаться глухо замкнутой, какой-то двойной, разной, но он, Цагеридзе, хочет, чтобы его понимали только одним, неизменным, таким, какой он есть. Он должен сказать это именно сейчас потому, что с завтрашнего дня по отношению к Баженовой он действительно станет начальником и неизвестно, где и когда они будут встречаться и разговаривать - в этой квартире, бесспорно, больше одной ночи Цагеридзе никак не останется. Так нужно, прежде чем заснуть, разъяснить все дочиста.
      - Мне хотелось бы еще, Мария, чтобы вы это поняли как мои извинения перед вами. У вас сегодня была бы хорошая ночь, а я испортил ее...
      Баженова уже успела сменить простыни, наволочку. Держа подушку в руках, она круто обернулась, подавляя готовую бурно прорваться речь, скорее коротким вздохом, чем словом, выговорила только: "Эх!", наотмашь, куда попало, швырнула на кровать подушку, а сама пошла за печь, в кухонный закоулок.
      - Ложитесь! - требовательно сказала она уже оттуда. - Я вам мешать не стану. Спокойной ночи.
      Цагеридзе разделся, отстегнул протез и лег в прохладную, пахнущую свежим бельем постель с неладным чувством: из-за него или сама Баженова, или ее мать, несчастная старуха, проведут ночь без привычного удобства. Сильно поднывала застуженная в дороге и намятая трудной ходьбой культя. И все же какое это блаженство - вот так вытянуться вольготно на мягкой постели!
      А на дворе мороз палит, должно быть, еще суровее, все время трещат в окнах стекла. Пусть! У Цагеридзе сладко закружилась голова, он словно опять закачался в кошеве на ухабах. Мимо прошла Баженова, почему-то двуликая. Одно лицо с ослепляюще красивой улыбкой и в то же время с оттенком тоски в глазах, а другое лицо - искривленное злобой: "Ну и лежи!" Возник рядом с ней Павлик. Гонит и гонит совершенно уставшую лошаденку. Свистит, ухает, орет во все горло: "Жгутся морозы, вьется пурга..." Ну да, конечно, "разве напугают лесорубов снега"?
      Боже, а какие все-таки здесь высоченные сосны! Стволы прямые, без сучьев, и только у самых макушек - пышные кроны, все в блестках льдистого снега. Метель из огней! Сколько этих танцующих в воздухе льдинок насыпалось повсюду! Грудью пробивает себе дорогу в снегу измученная лошадка. Остановись она - и сразу, наверное, засыплет совсем и кошеву, и Павлика, и даже эти высоченные сосны. А где-то в этой сверкающей хороводной метели - миллион, тот самый миллион из замороженных во льду бревен, ради которого и едет он, свернувшийся в клубочек на дне кошевы человек...
      Цагеридзе тяжело повернулся в постели. Нестерпимо ноет культя. Не слишком ли сильно застудил он ее? Опять начнется гнойное воспаление. Тогда что же - ехать обратно? В Красноярск, в госпиталь. Хирурги снова начнут резать, чистить, скоблить... А льдистая метель кружит и кружит голову. И Павлик ухает, свистит, поет: "Жгутся морозы, вьется пурга..." Стоп! Толчок... На кого-то наехали, что ли? Почему поднялась такая суматоха? Кричат: "Фенечка!", "Феня!" Откуда, какая Феня?
      И вовсе внятное ударило прямо в уши:
      - Федосья...
      Цагеридзе рванулся и открыл глаза.
      Оглушенный первым, крепким сном, он сначала никак не мог понять, осознать, что происходит. У двери мельтешат, толкутся двое, ползет текучими струйками серый морозный пар. Кто-то третий лежит на полу. С него снимают одежду... Зачем? Почему?.. Слезла с печи, заковыляла туда и старуха, тоже кричит: "Фенечка..." Какая Фенечка?..
      Цагеридзе приподнялся на локте. Что они там делают? Почему на холоде, у самого порога? И двери распахнуты настежь. В сенях высится горка сыпучего, сухого снега. Зачем его насыпали? А-а!.. Сознание у Цагеридзе стало проясняться. Замерз человек, его оттирают снегом. Такое случалось не раз видеть на фронте. Он, даже не пристегнув протеза, вскочил с постели и, припрыгивая на одной ноге, бросился на помощь: когда оттирают замерзшего, все нужно делать стремительно быстро: согреет сухим комнатным теплом промерзшие ткани тела прежде, чем в них возобновится ток крови, и возможна гангрена.
      - Мария! - закричал он. - Да стащите же скорее с нее валенки! Растирайте ей ноги! Кто-нибудь: вина, водки, спирту! Горячего крепкого чая! Гусиный жир есть?..
      6
      Когда Михаил добрался до Фени, устало прикорнувшей у дерева, ему показалось, что она закоченела совсем, насмерть. Сам он, идя по ее следу, бежал сюда на лыжах быстро, торопко, потом карабкался по тем же скалам, что и девушка; только пыша молодой мужской силой, разогрелся так, словно и не было никакого мороза, и теперь, увидя у комля березки неподвижную девушку, испугался, страшно испугался. Трудно вязалось в уме, что он, Михаил, стоит здесь, готовый даже сорвать с себя от избытка тепла полушубок, а кто-то другой, эта вот маленькая, обратилась в ледышку, вся словно бы проросла инеем. Но он видел на осыпи Каменной пади сломанные лыжи, измятый, изброженный вокруг них текучий снег, глубокую канаву, которую оставила позади себя девушка, пробиваясь без лыж к скалам, и обильно осыпанную пылью и сухими лишайниками площадку перед щелью в утесах, где Феня карабкалась вверх и срывалась, карабкалась и срывалась, и он понял, что такое и очень сильному мужчине дешево не далось бы. Почуяв тревожное, он еще там, внизу, под скалой, начал кричать, звать девушку. Никто ему не откликнулся. И вот...
      - Федосья! - заорал Михаил, хватая ее за плечи и чувствуя, что это все же еще живое человеческое тело. Приподнял, встряхнул. - Федосья, ты слышишь?
      Феня выскользнула у него из рук и вновь опустилась на снег.
      - Уйди, - вяло сказала она, - уйди. Я устала.
      Ух! Тяжелая гора свалилась с плеч Михаила. Живая! Разговаривает. Ну и ладно. За глупый побег и вообще за все ее фокусы он этой девчонке потом задаст перцу, теперь же надо ее каким хочешь способом, но все-таки выводить из лесу. А до Читаутского рейда - ого! - путь отсюда очень и очень неблизкий, снег выше колен, на двоих только одни лыжи, и, главное, сил у Федосьи на тонких ножках, должно быть, уже вовсе нет никаких.
      Михаил снова поднял ее за плечи, подтянул к себе и тут, в последнем, сумеречном свете вечера, увидел на обеих щеках девушки большие белые пятна. Смутная догадка мелькнула у него: не потому ли она так и устала, что замерзает, действительно замерзает насмерть? Михаил схватил девушку за кисти рук. Тоже какие-то безвольные, безразличные...
      - Да ты понимаешь, Федосья, - закричал он ей прямо в лицо, сам холодея от страха, - ты понимаешь, что можешь замерзнуть?! Совсем!
      Он тряс ее за плечи, не давая сползать на снег, бил кулаками в спину, в бока, помня, что так мальчишки зимой согревают друг друга. Он мял, тискал, бросал ее как попало наземь или отшвыривал на зыбкие стволы березок, которые, пружиня, возвращали Феню обратно. Бросал ее мертво молчащую, бросал и кричал:
      - Да ты грейся! Грейся!
      Бросал до тех пор, пока Феня, защищаясь, не подняла руку и не выговорила что-то невнятное. Тогда Михаил посадил ее к сосне и принялся оттирать щеки, сквозь заколяневшие варежки разминать ей руки.
      С этого началась у них общая борьба с морозом. Феня и сама стремилась размяться, согреться, но больно было шевелить кистями рук, переступать ногами, странно непослушными и отяжелевшими. Холод колючими мурашками ползал по спине, часто и остро стучало сердце, не хватало дыхания.
      - Чем зря топтаться на месте, давай лучше пойдем вперед, - сказал Михаил.
      И они пошли.
      Михаил пробовал по-разному. Ставил Феню на лыжи и сам брел по глубокому снегу рядом с ней. Получалось плохо. У Фени то и дело вываливались палки из рук, или она сама теряла равновесие и падала, как новичок, впервые ставший на лыжи. Сказывалась безмерная усталость от долгой борьбы с морозом, и то, что Феня плохо выспалась, и то, что за целые сутки она не съела ничего, кроме ломтя хлеба, взятого ею в зимовье у Ингута. Михаил закидывал лыжи себе на плечо, и они оба шли рядом, но это было почти все равно, что топтаться на месте: Феня останавливалась через каждые пять-шесть шагов, снег был очень глубок, мешал частый валежник, и Михаил с тревогой отмечал про себя, что у Федосьи не только тонкие, но и короткие ноги. Тогда он укладывал Феню на лыжи, как на салазки, и волок за собой. Но долго оставлять неподвижной девушку тоже было нельзя - мороз тотчас же принимался за свою жестокую работу, и Феня тихо стонала: "Ой, пальцы, пальцы..." Повторялось все в прежней последовательности: сперва они затевали возню, чтобы размяться, согреться, потом Феня какое-то время шла на лыжах, потом они рядом брели без лыж, потом Михаил приказывал ей ложиться на лыжи и тянул их за собой. И так без конца. Только сил у каждого час от часу оставалось все меньше и меньше.
      Над землей повисла черная непроглядная ночь. Они шли. Потом одна сторона неба чуть ожелтилась и стал виден по-прежнему густо сеющийся сверху куржак. Они все шли. Потом всплыла над лесом полная, круглая луна, бросая от деревьев на землю нерезкие тени. Они еще брели, разваливая сухо шумящий снег.
      Где же, где же конец этому завороженному лесу? Где дорога, ведущая к мосту? Михаилу уже стало казаться, что они сбились с верного направления и ушли худа-то совсем-совсем в сторону. Он спрашивал Феню. Та молча и медленно обводила вялым взглядом тайгу и отрицательно качала головой, что означало: нет, они не сбились с пути.
      - Да ты хорошо ли знаешь эти места? - почти с угрозой кричал Михаил.
      - Знаю, - трудно выговаривала Феня.
      - Скоро мы выйдем на дорогу?
      - Не знаю.
      Да и кто бы действительно мог это знать?
      Они вышли к дороге, когда Михаил совсем уже был готов изменить направление, свернуть круто влево. Но в это время прямо впереди них послышался далекий шум автомашины, тяжело урчащей на выбоинах. Феня грузно висела у Михаила на руке. Тут она вдруг встрепенулась, пошла быстрее, зашептала: "Скорее, скорее!.." Но они не успели. Они только увидели маленький красный глазок фонаря.
      Но все же, наконец, под ногами у них была твердая, накатанная дорога, наклонно уходившая вниз, и не более как в пяти сотнях шагов - мост через Ингут. Это можно было понять по серой полосе влажного чада, повисшего над лесом там, внизу, куда круто падала дорога.
      Двигаться теперь стало легче. Но зато на открытом пространстве стал еще суше и злее мороз и чаще приходилось останавливаться, чтобы хоть немного размять, согреть руки у Фени.
      В каком-нибудь километре от Читаутского рейда силы оставили Феню совсем, она проговорила только: "Все! Не могу..." - и мешком повалилась на дорогу. Михаил молча взвалил ее себе на плечи и пошел, почти побежал к поселку. Он думал только: не окостенели бы совсем у нее руки и ноги за эти пятнадцать - двадцать минут, а у него сил - тоже последних! - как-нибудь хватит.
      Он не вошел, а прямо вломился в темные сени, кстати почему-то и не запертые изнутри, нащупал ручку двери, ведущей в дом, и сильно рванул ее. Эта дверь оказалась на крючке. Михаил застучал кулаком:
      - Эй! Откройте! Человек замерзает...
      Кто-то испуганно сквозь дверь спросил:
      - Что такое? Где? Какой человек?
      - Федосья...
      И дверь тотчас же открылась.
      Михаил опустил Феню на пол, у порога. Баженова потерянно вскрикнула: "Фенечка!" - но тут же выскочила во двор и через минуту вернулась в сени с ведром снега.
      - Да что же ты стоишь? Помогай мне! Надо раздеть ее. Афина! Фенечка, ты живая?
      Михаил, измученный, иззябший, двигался, как машина, не сознавая, что он делает, и стараясь только по возможности точно и быстро выполнять приказания, которые вдруг вместо Баженовой стал отдавать Цагеридзе. С печи сползла старуха. Все четверо у распахнутой настежь двери они растирали Феню снегом. Цагеридзе кричал: "Крепкого чаю! Водки!" И насильно поили девушку каким-то зеленым настоем травы, остро пахнущим водкой, потом горячим чаем, потом обильно смазывали гусиным жиром, потом закутывали в одеяло и укладывали в постель. А Феня, придя в себя, все время отстраняла их и повторяла:
      - Уйдите... Не надо... Я сама... Я сама...
      Но едва ее уложили в постель - мертво заснула.
      Только тогда Баженова спросила Михаила:
      - А ты сам-то не ознобился?
      Он небрежно махнул рукой:
      - Ну, я-то! Мишку, брат, и сам черт не возьмет.
      Щеки и уши у него болели сильно. Федосью оттирал, а себя не оттер. Суть не в этом.
      - С ней-то ничего не случится?
      Михаил спросил в пустоту, сам не зная, к кому именно обращается. Любой пусть ответит.
      Ответил Цагеридзе:
      - Хватит того, что случилось. Ну, поболеет. А хирурга, думаю, приглашать не придется. Хирургов к себе, как магнит, притягиваю только я.
      И тогда Михаил захохотал. Спроси - он и сам не смог бы объяснить, почему вдруг вырвался у него этот ненужный и нелепый хохот. Было так: будто в груди лежал какой-то тяжкий, колющий комок, а теперь он взорвался и расходится легкими светлыми лучами. И все, что он испытал вместе с Феней за стенами этого дома в черной морозной ночи, обжигающей своим едким чадом, ему представилось уже веселым, смешным, а не страшным.
      - Ух, и потеха была! - сказал он, переводя дыхание и опять нет-нет да и взрываясь коротким хохотом. - Х-ха, ха-ха! Ух, и потеха была, когда мы двое по тайге - х-ха-ха-ха! - на одних лыжах... Пойдет-пойдет Федосья - и хлоп на бок или носом вперед... Х-ха-ха-ха, как куклу, потом на лыжах волоку ее за собой...
      Его стали расспрашивать, как все это случилось, какая беда свела их вместе ночью в тайге и в такой мороз. Баженова тем временем выставляла на стол остатки ужина. Михаил жадно хватал все подряд, глотал, почти не прожевывая, и крупный его кадык, казалось, был готов прорвать тесный ворот рубашки. Отвечал на вопросы он отрывисто и с явным пренебрежением ко всей этой истории, но отвечал честно, говорил обо всем так, как было. Только трижды повторенный Феней уход из их дома он изобразил как простой каприз девушки, как никому не понятную глупую выходку. И здесь Михаил не кривил душой, в этом он сам был твердо уверен, он прикидывал все на свой аршин и знал, что он бы так, как Феня, уж конечно, никогда бы не сделал.
      Баженова слушала недоверчиво. Цагеридзе морщился.
      - Да я понимаю, девушки на такие штуки способны. Могут. - И вдруг спросил Михаила в упор: - А скажи: чем ты эту обидел? Прямо скажи, без вывертов.
      Михаил на миг словно окаменел. Потом гордо поднялся из-за стола.
      - Ага! Я обидел? Так на это я и вовсе отвечать вам не стану. Некогда мне, домой пора. Отоспится она - с ней поговорите.
      Он взял со скамейки свой полушубок и стал одеваться. Баженова подбежала к нему.
      - Уходишь?! Да ты в уме! После такого... И снова в ночь...
      Цагеридзе пристукнул кулаком по столу, крикнул тоном приказа:
      - Назад! А ну, сейчас же снять полушубок! Ге-рой!
      Михаил посмотрел на него через плечо, свистнул:
      - Фью! Направо марш! Смирно-о! Не выйдет. Отслужил я действительную. И мягко рукой отстранил Баженову. - Что, замерзну, думаешь? Не бойся! С Федосьей не замерз, а одного Мишку и вовсе сам черт не возьмет.
      Он с нарочитой развязностью широко распахнул дверь и громко захлопнул ее за собой.
      7
      Утро наступило еще более морозное, чем прошедшая ночь. Не обогрело и к полудню. По-прежнему сеялись сверху мелкие льдистые блестки куржака, мерцали радужными огоньками. Как догорающие факелы, тускло светились в небе сразу три солнца - два ложных и одно настоящее. Таежные дали терялись в серой мгле. Ингутский перевал едва обозначался нерезкой, волнистой линией.
      Зябко кутаясь в доху, Цагеридзе стоял на высоком крутом берегу Читаута. Река в изломанных пирамидах торосов, узкий длинный остров посреди нее в заросли густых тальников, мохнатых от инея, - все было завеяно, засыпано плотными сугробами снега.
      Откосы берега, хотя и очень крутые, казались все же удобными для того, чтобы спуститься напрямую, без дороги, к реке. Цагеридзе потыкал палкой в хрусткую корочку снега, спросил стоящих рядом с ним Баженову и бухгалтера Василия Петровича.
      - Можно туда? К миллиону.
      Баженова сдернула рукавичку, подула в кулак.
      - Что вы! Здесь? Никак нельзя.
      Василий Петрович пнул ногой короткий обрубок бревна. Он, кувыркаясь, покатился вниз.
      - Ежели этак вот, почему же нельзя? Ступай себе. Только зачем?
      - Посмотреть, - сказал Цагеридзе.
      - Посмотреть!.. Хрен один. Видимость одинакая. Что отсюдова, что и тама.
      Голос у него был жесткий, резкий, говорил он отрывисто, коротко, словно диктовал распоряжение машинистке. Баженова поспешила смягчить слова бухгалтера. Объяснила:
      - Крутизна. Осыпи сильные. Под снегом гальку не видно, а чуть ступи все поползет. Ну и там-то, внизу, действительно тоже ничего не поймете, все бревна с головой в лед вморожены, а поверху, сами глядите, вон какие сугробы наметаны.
      - Да, но как же, не разобравшись заранее, где и что, мы станем спасать этот лес? - возразил Цагеридзе.
      Василий Петрович передернул плечами, и неподвязанные наушники большой, собачьего меха шапки зашевелились, как крылья у птицы, готовящейся взлететь. Крупные обветренные губы дернулись в презрительной усмешке.
      - Не спасать, а списать, - продиктовал он. И вдруг фыркнул, давясь коротким смехом: - Разница - буквочка! Одна только. Стоимость буквочки "и" мильён, буквочки "а" - два мильёна. Потому как в спасение надо вложить еще мильён. А все получится холера одна - весной унесет в море. Ну-тка! Еще глядеть будете? У меня крестец простуженный, мороз - стоять здесь не могу более.
      Он повернулся и пошел к поселку, шмыгая большими подшитыми валенками, горбя спину, туго обтянутую ватной стеганкой. Вокруг шеи у него хомутом круглился толстенный, домашней вязки шерстяной шарф, весь, как и стеганка, в белых льдистых иголочках.
      - Как все это нужно понимать, Мария? - спросил Цагеридзе, глядя вслед Василию Петровичу. Тот шел, прибавляя шагу, размахивая длинными руками в шубных рукавицах. - Вы можете мне объяснить?
      - Вы все время спрашиваете! - Баженова дунула, и белое облачко пара повисло в воздухе.
      - Когда человек чего-то не понимает, но очень хочет понять, он непременно спрашивает.
      - Но почему вы спрашиваете меня?
      - Я спрашиваю знающих. Если бы я сам все знал и понимал, я бы не спрашивал. Зачем знающему человеку спрашивать других? Вы мне вопросов не задаете, значит, вы все знаете. Вот я и прошу вас ответить.
      - Николай Григорьевич, но вы... удивительный человек. Если вы будете так держаться со всеми, вас будут считать, ну... просто...
      - Дураком?
      - Ну... н-нет... Но каким-то... странным.
      - Странным? Этого я не боюсь. Дураком - было бы хуже. Скажите, а чего мне стесняться своего незнания? Почему мне не спрашивать других? Разве лучше разыгрывать из себя мудреца, но делать глупости? Или зачем все время в разговоре уходить в сторону, как это делаете вы?
      - Но я просто не знаю, что вам сказать!
      - Не говорите только, что сейчас сильный мороз, - это уже сказал Василий Петрович. И потом, я сам вижу, как вы дрожите. Идемте в тепло. Ломать свои ноги, пусть даже одну деревянную, я не хочу и спускаться к реке не стану. Поверю бухгалтеру на слово, что буквочка "а" стоит вдвое дороже буквочки "и".
      Он посторонился. Баженова пошла по следу, промятому в снежных сугробах Василием Петровичем. Оглянулась на ковыляющего за ней Цагеридзе. Он костыли свои оставил дома, ступал, опираясь только на толстую, с резиновым наконечником палку.
      - Василий Петрович очень честный человек, - сказала Баженова через плечо. - А вы, наверно, от меня добивались о нем другого отзыва.
      Цагеридзе с трудом поспевал за Баженовой. Переговариваться, спорить на ходу ему было трудно. Да, впрочем, пожалуй, и действительно так: Василий Петрович не понравился Цагеридзе с первого взгляда. Что скрывать? Настойчиво же спрашивая Баженову, он только хотел прочнее закрепить сложившуюся уверенность в том, что бухгалтер, по-видимому, одного поля ягода с прежним начальником. Рыхлое красное лицо, припухшие, отечные веки и нижняя губа, все время отвисающая и словно бы стремящаяся вывернуться наизнанку, разве это не признаки горького пьяницы?
      Еще утром, когда Василий Петрович явился на квартиру к Баженовой и, назвав себя, попрекнул Цагеридзе - почему он не заехал прямо к нему, ждали ведь, - Цагеридзе подумал: да, кажется, ждали, и с бутылкой. Он спросил: "А почему вы меня ждали? Лучше было просто сказать Павлику, где приготовлена для меня квартира". Василий Петрович ответил: "Квартиры еще нет. Готовят. А ждал - как главное лицо. Это вы и я - оба". Вообще последнее было, конечно, верно, однако слушать это было неприятно. И в приложении к себе и к бухгалтеру. Главные лица! Цагеридзе не сдержался: "Вы - главное лицо! А в том, что лес заморожен, тоже главное?" Василий Петрович сказал равнодушно: "Нет. Стихийное бедствие. Форс-мажор. А финансы у меня всегда в порядке". Цагеридзе усомнился, как могут быть в порядке финансы, если во льду заморожено леса больше чем на миллион рублей. Василий Петрович снисходительно разъяснил, что надо уметь. Он не прибавил, что именно надо уметь. А Цагеридзе брезгливо подумал: "Жульничать, что ли?"
      Так, отчужденные, взаимно не проникшись симпатией, они пошли и к реке. Впрочем, Василий Петрович сразу объявил, что это зряшное и чепуховое дело, но слишком упорствовать не стал. Цагеридзе не мог себе представить, как можно приступить к обязанностям начальника рейда не с самого главного. Ведь не бумажки же начать перелистывать в конторе! Баженова с ними пошла без приглашения, просто оделась и пошла. И это Цагеридзе понравилось. Понравилось ему и то, что ночью Баженова заботливо ухаживала за Феней, которая, сперва заснув ровно и глубоко, потом все время металась в постели, стонала и плакала. И хотя еще по-прежнему раздражало либо искусственно-ласковое, либо сдержанно-злое обращение Баженовой с матерью, в общем к этой не очень понятной женщине Цагеридзе все же чувствовал душевное расположение. С ней он мог бы говорить обо всем запросто, доверительно. К бухгалтеру же душа не лежала никак.
      В контору вошли порознь. Цагеридзе - последним, значительно отстав от своих спутников. Он простучал заколеневшими на морозе валенками по некрашеному полу темного коридора, по сторонам которого виднелись картонные таблички "Расч. часть", "Произв. отдел", "Красн. уголок" ("Ага, вот тут я и был вчера!"), миновал полукруглое окошко с дугообразной надписью над ним "Касса" и уперся в единственную покрашенную охрой дверь - "Нач. рейда", за которой железно пощелкивала пишущая машинка.
      "Вот тут, должно быть, я, - подумал Цагеридзе, берясь за ручку двери. И, выходит, у меня даже есть секретарша, умеющая печатать на машинке".
      Секретарша оказалась худенькой черноволосой девушкой с непомерно большими, как у цыганки, серьгами в ушах. Она била в клавиши редко, сильно, как-то очень высоко ставя плечи, и серьги болтались и постукивали ее по щекам. Цагеридзе готов был спросить: "Клавиши у машинки очень горячие?" Но это только мелькнула озорная мысль, а вслух он сказал:
      - Здравствуйте! Я новый начальник. Николай Цагеридзе. Если я правильно понимаю, это мой кабинет?
      Девушка не успела ответить, только вскинула удивленные, слегка раскосые глаза с длинными ресницами - неплотно прикрытая дверь кабинета распахнулась шире, показалась голова, закутанная, заверченная в шерстяной платок, а из глубины комнаты простуженный женский голос нетерпеливо спросил:
      - Пришел?
      И Цагеридзе сам не заметил, как оказался в кабинете, окруженный четырьмя женщинами, наперебой выкрикивающими язвительно и грубо:
      - А мы не уйдем!
      - Герасимов правильно сделал. Иди, иди туда, сам ломай дверь и выкидывай ребятишек!
      - Не с этого начинаешь, начальник!
      Цагеридзе пытался спросить, узнать, что случилось, почему он "не с того начинает", но без пользы: женщины слушать его не хотели; прежде чем стать способными слушать, они должны были вылить, до конца выплеснуть переполнявшую их горечь и злость. И когда Цагеридзе это понял, он спокойно отошел к печке, сбросил на пол доху, истекающую морозным дымком, и, прижавшись спиной к горячим кирпичам, блаженно ощущая, как сразу расслабли мускулы и легче стало дышать, приготовился слушать сам, внимательно и терпеливо.
      Больше всех горячилась и выискивала самые колючие слова молодая высокая девушка, в которой больше по голосу, чем в лицо, Цагеридзе вдруг опознал вчерашнюю Женьку Ребезову. Так... Он теперь нарочито не сводил с нее глаз, сочувственно кивал ей головой и улыбался, пока не добился своего: девушка смешалась, сбавила голос, как-то беспорядочно передернула плечами и напоследок в полном отчаянии выкрикнула:
      - Да разве он чего понимает!
      Но Цагеридзе все понял. Речь шла о том, что кто-то (а по-видимому, он сам, Цагеридзе) в это утро отдал распоряжение коменданту освободить под квартиру начальника особнячок ("котежок", как называла его Женька) из двух комнат с кухней. В одной комнате "котежа" жил с семьей из шести человек лоцман Герасимов, в другой, как в общежитии, помещались семь одиноких женщин и незамужних девушек, а на кухне - продавщица из орсовского ларька с подростком-сыном, тем самым Павликом, который ночью привез Цагеридзе. Пятнадцать человек должны были освободить особняк для одного, и не позднее, как к вечеру, а сами переселиться в другие и без того переполненные "котежи" и бараки. Труднее всего приходилось многосемейному Герасимову, никто не соглашался принять к себе в дом сразу шесть человек, и он поступил просто: оставил ребят в квартире, дверь снаружи замкнул большим висячим замком, а сам пошел на работу. "Кланяться, просить за себя я не стану, - хмуро сказал он, - как хочет "новый", пусть так и делает. Посмотрим - как". Семеро женщин и девушек из второй комнаты могли бы, конечно, без особых сложностей, поодиночке расселиться в других общежитиях, но им не хотелось расставаться друг с другом - раз, а два - возмущало, что новый начальник решил прежде всяких других дел "оттяпать" себе целый домик, пусть даже когда-то, по генеральному плану, и построенный именно для этой цели. "Лопатин и тот соображал, что народу живется очень тесно!" Женька Ребезова взяла себе в подмогу еще трех женщин, поречистее, и ринулась в бой: "Разорвись он напополам, а в дом наш мы его не пустим..."
      Теперь Женька Ребезова стояла растерянная. Все слова, все ее доводы и вся ярость иссякли, а Цагеридзе еще ничего не сказал, не ответил, стоял улыбаясь, и было непонятно, согласен он с ней или нет. Словно бы час целый сплеча рубила она топором дерево, а остановилась, глянула - на дереве даже никакой отметинки нет.
      - Ну? - уже через силу, но по-прежнему угрожающе спросила она.
      Цагеридзе скользнул взглядом по нештукатуренным, бревенчатым стенам кабинета, густо залепленным диаграммами, графиками и пожелтевшими от времени плакатами, призывающими соблюдать правила техники безопасности на сплаве, беречь лес от пожара и разводить кроликов. На подоконнике, как раз позади лопатинского кресла, сделанного грубо, по-плотницки, стоял коробчатый, из стекла, световой транспарант "Берегись автомобиля". Стол был завален бумагами, книгами, обрывками тросов, цепей, так что едва оставалось свободное место, чтобы поставить локти.
      "Не отсюда ли, не с этого ли стола и начал замерзать во льду миллион?" - подумал Цагеридзе. Это его сейчас занимало больше всего. Но женщины нетерпеливо ждали ответа, и вслух он спросил:
      - У девушки Жени сегодня выходной?
      Женщины дружно, все враз, выкрикнули:
      - Хоть не издевайся!
      Цагеридзе слегка наклонил голову.
      - Вы полагаете, делать это - только привилегия женщин? Я люблю, когда женщины поют песни, когда говорят слова красивые, как они сами, но мои уши вовсе не мусорные корзины. Я не знаю, кто и как их теперь вычистит. И не знаю, почему вам понравились именно мои уши. Сегодня среда, рабочий день. Надо работать.
      Его перебили:
      - Работать!.. Лов-ко!.. А жить где мы должны?
      - Там, где живете. Если, конечно, вам нравится.
      - Так, - вырвалось у Женьки.
      - Так, - в тон ей сказал Цагеридзе. - Именно, на старом месте. Лучшего пока предложить не могу. А я узнаю у коменданта, когда и почему я распорядился выселить рабочих и занять для себя этот самый ваш "котежок".
      Он выпроводил из кабинета сразу повеселевших и ласково-притихших женщин, позвал секретаршу.
      - Простите, я не успел спросить, как вас зовут...
      - Лидой, - торопливо сказала она. Ей, по-видимому, представилось, что новый начальник станет сейчас ее распекать за то, что она впустила женщин в его кабинет.
      Но Цагеридзе обрадованно закричал:
      - Чудесно! Лидочка... Точно так звали у нас в госпитале самую любимую сестру. Она умела делать уколы совершенно безболезненно. А головные боли лечила так: приложит тебе к горячему лбу свою прохладную руку, дунет в глаза, засмеется - и боли как не бывало. Лидочка... Ах, как мы все любили ее! Может быть, всеобщая любовь всегда сопутствует вашему имени?
      Лида стеснительно заулыбалась, покраснела, глянула на свои пальцы, запачканные чернилами, как у первоклассницы, и завела руки за спину.
      - Ну... я не знаю... - И повернула голову вбок. - Лопатин очень меня не любил.
      - Да что вы! Почему?
      Девушка покраснела еще сильнее, губы у нее дрогнули.
      - Были... причины... К вам как, с докладом или без доклада люди будут входить?
      Цагеридзе снял с подоконника транспарант "Берегись автомобиля", повертел его в руках.
      - Предупреждение грозное... А как входили к Лопатину?
      - Как попало.
      Цагеридзе протянул транспарант Лиде.
      - Сдайте, пожалуйста, на склад эту штуку. На автомобилях не позволяйте въезжать в кабинет. А пешеходы пусть входят сюда... не как попало, а свободно.
      Лида приняла транспарант с таким видом, будто Цагеридзе сам въехал сейчас в свой кабинет на автомобиле.
      - Но ведь это же стояло на окне просто так! - сказала она.
      - О! Вы, я вижу, не любите шуток, - отозвался Цагеридзе. - Ничего не поделаешь, придется вам, Лидочка, привыкать к моим странностям. Я не могу жить скучно. Тогда очень болит моя деревянная нога. А сейчас у меня к вам еще две просьбы. Первая: не знаете ли вы, где мой чемодан? Я понимаю, такой вопрос не в мою пользу. Но... Мне кажется, вчера Павлик его куда-то занес, а куда - я не знаю.
      - Вон стоит за диваном. Это я поставила. Павлик бросил его в коридоре.
      - А-а! Спасибо за большую заботу. Вторая просьба: позовите Василия Петровича и, если можно, найдите, пожалуйста, коменданта.
      Оставшись один, Цагеридзе стащил со стола обрывки цепей и тросов, бросил их в угол за шкаф и стал просматривать книги, бумаги. Они лежали тяжелыми, беспорядочными грудами. Нормативные справочники, расчетные таблицы по такелажу, уголовный кодекс, "Всадник без головы" Майн Рида, "Спутники" Веры Пановой, учебник гинекологии... Бумаги - наряды, квитанции, табеля, письма из треста, заявления рабочих - тоже смешались, помеченные текущим, прошлым и даже позапрошлым годами. Среди бумаг попадались измятые рецепты, конфетные бумажки и любительские фотокарточки, главным образом женские. Мелькнул листок из ученической тетрадки, на котором рукой первоклассника написанные выделялись слова обращения: "Дорогой папа!" Дальше читать Цагеридзе не стал.
      "Говорили, что у Лопатина не было постоянной квартиры, - подумал он. Вот этот стол заменял ему, постоянную квартиру. Нехорошо вторгаться в тайны человека которого уже нет на свете. Но как, не вчитываясь и не вглядываясь, отделить здесь служебное, деловое от того, что принадлежало только ему, Лопатину?"
      Тяжело ступая в своих подшитых валенках, вошел Василий Петрович. Шапки и стеганки на нем уже не было, а толстый шерстяной шарф по-прежнему висел хомутом вокруг шеи. В руке у него дымилась папироса.
      - Вступаете? - спросил Василий Петрович, садясь на диван и движением головы показывая на груды бумаг.
      - Нет, я вступил еще вчера, - сказал Цагеридзе. - И мы вместе с вами только что вернулись с берега реки, Василий Петрович, где, по-моему, уже работали.
      - Работали, - согласился Василий Петрович, стряхивая пепел с папиросы прямо на пол. - Солдат спит, а служба идет. Докладываю. Согласно постановлению при вступлении полагается составлять акт приема-сдачи. Готовлю. Закон: все одно придется подписывать вам о приеме, хотя сдавать дела, известно, некому. Лопатин - словчил мужик.
      Цагеридзе нахмурился.
      - Мне не нравится, Василий Петрович, когда о мертвых говорят плохое. Тем более, когда говорят его близкие, если не товарищи, то сослуживцы.
      - Вона куда, - развел руками Василий Петрович. - А я плохого про Лопатина, по нутру его, никогда и не скажу. Не имею. Шуток не понимаете?
      - Н-да... Интересно, - сказал Цагеридзе. - Как раз почти такой вопрос я только что задавал Лидочке. Думаю, не стоит нам с вами глубже разбираться, что такое шутка. Давайте попробуем разобраться в другом.
      И он стал рассказывать о своем недавнем разговоре с женщинами, которых выселяют из "котежа".
      - Понимаете, они заявили, что сделать это коменданту приказал я. Но я никому ничего не приказывал, - закончил свой рассказ Цагеридзе, - я даже вообще не видел еще коменданта. Вы не поможете мне понять в этом деле что-нибудь? Как главному лицу. Я подумал, что это сделали вы. Тоже как главное лицо. Так или не так?
      - И тянуть кота за хвост было нечего, - раздавливая докуренную папиросу о подошву валенка, ответил Василий Петрович. - Мой приказ. А бабы эти, черт-те что, всегда напутают. Суть не в них. Квартира тебе не нужна, что ли? Как Лопатину? Дело хозяйское. Но квартира, котеж начальника, имей, законная - по генплану. Баб слушать нечего. Лопатин не пользовался по своим причинам. А это вошло в умы. Конечно, выезжать из котежа теперь кому охота! Всюду тесно. А кто виноват? Финансы на жилстроительство нам были полностью спущены. Лимиты. Моя работа. Добился я. Остатки закрыты ввиду неиспользования. Остатки большие. Не развернули фронт работы. Как шло, так и брело. Упор на сплав, правильно - основное производство. Только ни тута ни тама не вышло. А Лопатин - несчастный. Раньше вверху не поняли, в человека не заглянули, а у него давно в сердце - живая рана. Тут еще мороз. Лез к чертям, под лед. Воспаление легких. Вот и сгорел. Парторг наш тоже с инфарктом - в больницу. Спрашиваю: будем далее хозяйство продолжать по-лопатински? Как бог даст?
      Цагеридзе слушал бухгалтера молча. Он не понравился ему во время первой, утренней встречи. Еще больше не нравился он теперь, своими циничными и бахвальными рассуждениями, своим резким, жестким голосом и даже своим рыхлым красным лицом с крупной, тяжело отвисающей нижней губой. Хотелось в упор сказать ему: "Да что вы все по сторонам кружите? Вы главное лицо, бухгалтер! За все, что на рейде есть плохого, отвечаете и вы. Даже больше, чем Лопатин, который, по-видимому, в денежных делах не понимал ничего. И не готовьте себе мягкой подстилки - все равно я выдерну ее из-под вас". Но вспоминались укоризненно сказанные Баженовой слова: "Василий Петрович очень честный человек", и Цагеридзе старательно сдерживался.
      А Василий Петрович между тем с прежней категоричностью в голосе разъяснил, что решение Цагеридзе отказаться от положенной ему квартиры - и глупое, и смешное, и вредное. Тогда так и пойдет дальше. Надо будет отказаться и от премиальных, и от разъездной лошади, а потом, чего доброго, и от зарплаты. При этом Василий Петрович выразительно посмотрел на левую ногу Цагеридзе.
      - Да на кой хрен это все я тебе говорю! - вдруг оборвал он себя. - У меня своя работа. Баланс. За начальника мне теперь ворочать мозгами не надо. Вопросов ко мне более нет никаких?
      Было видно, что новый начальник ему тоже не понравился. Цагеридзе это понял и в душе даже обрадовался - это давало свободу, так сказать, к взаимности. Но он спокойно поднялся, приблизился к бухгалтеру и доверительно тронул его за рукав.
      - Есть вопрос. Вы тут положение с жильем знаете лучше меня. Если совсем в расчет не брать этот "котеж", где я могу поселиться?
      Толстая нижняя губа у Василия Петровича весело приподнялась и вновь упала.
      - Кросворт? - спросил он. - Отгадать, которым словом "котеж" заменить можно? Пять буквочек, на "к" начинается... Хитер, начальник! Люблю кросворты. Только нету такого слова. На пять буквочек. Есть короче. И с другой буквочки. Слева направо, справа налево читается одинаково.
      - Я вас спрашиваю совершенно серьезно, - сказал Цагеридзе.
      - А серьезно - как Лопатин. По тем же адресам. Примут. Не то - пробуй с Баженовой. Лопатин до нее не дошел. Хорошо! Собственный дом, просторно, старуха блины печет. Чем не теща? Либо в барак поселяйся, к парням в общежитие - седьмым на койку. Без скрыпу никакого другого жилья не взять. Нету.
      - Понятно. Большое спасибо.
      - Могу взять и я. К себе. Пойдут разговоры...
      - Спасибо.
      - Сообрази. Узел, связь: начальник - бухгалтер.
      - Понимаю.
      - В том и дело. Но ежели хочешь - могу. А лучше пробуй с Баженовой. Он удалился.
      Цагеридзе несколько минут помедлил в раздумье и вышел в приемную. Лида по-прежнему сидела за машинкой, так же старательно выискивала нужные клавиши и ударяла в них отрывисто, коротко, словно боясь обжечь пальцы.
      - Лидочка, вот что: вызывать коменданта не нужно. Все прекрасно решилось и без него. Увидите коменданта - передайте: с квартирой Цагеридзе уже устроился. Я буду жить пока здесь, у себя в кабинете. Спать на диване. Доха у меня превосходная. Притом хозяйка дома строгая, шуток не любит, не позволит проспать.
      Девушка испуганно подняла голову. Рука у нее упала куда-то совсем не на клавиши, и каретка у машинки свободно и быстро покатилась влево. Тоненько ударил сигнальный звонок.
      - Жить здесь? - волнуясь, переспросила она. - Здесь?.. Нет... Тогда... нет, тогда я никак не согласная... Тогда переведите меня на какую хотите работу... Или совсем увольте меня...
      И она словно окаменела, тоскливым взглядом уставилась в оплывшее ледяными натеками окно.
      8
      Максим, наверно, в сотый раз осторожно разматывал повязку на больной руке, легонько к ней прикладывался щекой и с особым оттенком какого-то внутреннего удовлетворения бормотал:
      - Вот, понимаешь...
      Михаил сидел за столом и набивал патроны. Приставив указательный палец к носу, он соображал, сколько из них зарядить дробью на белку или рябчика, сколько картечью на крупную птицу, а может быть, и на косулю, и сколько жаканами, черт его знает на кого. Хотя и зима, но тайга все-таки, а на ловца и зверь бежит.
      Михаилу спалось и виделось найти медвежью берлогу, да как-нибудь так, чтобы тут же поднять зверя одному и завалить его, ни с кем не деля охотничьей славы. Бывает же, по рассказам, сплошь и рядом такое: встреча с медведем один на один. Михаил ни капельки не сомневался, что при любых обстоятельствах и медведя он срежет первым же выстрелом.
      Служа в армии, Михаил стрелял неважно. Здесь, на Ингуте, он словно преобразился - на тридцать шагов стал без промаха попадать жаканом в консервную банку. И объяснял: "Это, Макся, закон природы. Не помню точно, Ньютон, кажется, тоже в школе учился на двойки, а потом всемирное тяготение открыл. Жизнь, она, брат, каждому образования добавляет".
      - Вот, понимаешь... - Максим в сотый раз любовался своей заживающей рукой со следами двух хирургических разрезов и в сотый же раз повторял, что дело могло бы запахнуть кислым, если бы он не сходил в медицинский пункт Читаутского рейда. - Ведь не простой нарыв оказался. Абс-цесс. Понимаешь?
      Михаил пожимал плечами.
      - Правильно. А я тебе, дураку, разве еще сразу не говорил - с микробами не шути?
      Максим эти слова Михаила пропускал мимо ушей.
      - Могла бы, понимаешь, получиться флегмона...
      - И гангрена.
      - ...и гангрена. Так и она мне сказала.
      - Может, еще и полное заражение крови. Как это - сепсис?
      - Может, и сепсис. А когда, понимаешь, резать она замахнулась, ножичек у нее...
      - Ланцет.
      - ...ланцет у нее вот такой, блестит да еще прямо из кипятка вынутый, горячущий. Спрашивает: "Хотите, укол вам сделаю? Заморожу". Понимаешь, чтобы без боли. А я говорю: "Спасибо, не надо, я и так никогда никакой боли не чувствую". Ну ведь стыдно же было просить: уколите. А кы-ак полоснула она этим самым раскаленным ланцетом по руке, да второй раз, на глубину до самого сердца - кровища, дрянь всякая брызнула... Ну, понимаешь, я и... промок...
      Михаил хохотал, громко, раскатисто.
      - Ой, Макся, позор какой!
      - А она не заметила, говорит: "Ничего, ничего, вы еще как мужчина держитесь. Другие так, случается, в обморок падают". Зато сейчас, гляди, какая рука! Эх, все-таки здорово наша медицина работает!
      Мороз в эти дни сдал, окна оттаяли, только по самому низу лоснились толстые ледяные наплывы. Сквозь осветлевшие стекла теперь было видно, как бродят по тайге высокие белые тени - дул несильный, порывистый ветер, встряхивал вершины деревьев, и снежная крупа косо летела на землю. Наледь на Ингуте застыла, закрепла, машины к Читаутскому рейду пошли напрямую. Михаилу, одному, работы на дороге хватало по горло. Работал он вообще всегда с охотой. Но теперь возвращался домой какой-то раздраженный, ворчливый. А когда Максим, измученный нестерпимой болью в руке, выждав начало оттепели, отправился в медпункт Читаутского рейда и оттуда вернулся радужно повеселевшим, к Михаилу стало и вовсе не подступиться. Он все время старался так или иначе поддеть Максима, выставить его в смешном виде, чтобы самому же потом вволю и похохотать над ним. Максим, приспосабливаясь к новому повороту в поведении Михаила, охотно балаганил и клепал на себя, только бы поднять настроение друга. Но делал все это вслепую, жертвенно, не догадываясь о причине резкой перемены к нему Михаила. А догадаться бы можно. Максим побывал на рейде, и Михаила сверлило желание узнать, что там с Федосьей. Но прямо спросить он никак не мог, язык почему-то не поворачивался. А Максим, конечно, знал. Но не рассказывал.
      С той ночи, когда Михаил, дотащив до места закоченевшую Феню, вернулся обратно в свой домик, перебредя дымящийся наледью Ингут, пришел на негнущихся, как ледяные столбы, ногах и с обмороженными щеками, он не хотел даже и заводить разговор с Максимом об их негаданной гостье.
      - Иди к черту со своей Федосьей! - заорал он на Максима, когда тот попытался расспросить, где и как нашел ее в лесу Михаил и почему вернулся только под самое утро и весь во льду. - Дура она сто раз! Идиотка! Черта ей лысого сделается! Дрыхнет сейчас на теплой перине, а я вот... - Он стоял у докрасна раскалившейся печки и поленом разбивал на штанах ледяной панцирь. В общем, Макся, пойдет если когда-нибудь еще здесь эта Федосья, таким вот поленом ноги ей переломаю, а тебя - пустишь ее снова ночевать - вытащу, голой мякотью в Ингут посажу и буду держать, пока в наледь не вмерзнешь.
      - Да ты хоть объяс...
      - Конец!
      - Ты скажи только...
      - Поленом по башке захотел?!
      Максим плюнул и пошел спать.
      Теперь Михаил бесился, сам изнемогая от желания что-нибудь узнать о Фене - Федосье. Но в открытую спрашивать Максима не хотел и не мог. Максим же, помня грозный приказ Михаила, помалкивал.
      А рассказать бы он мог многое.
      Он побывал на квартире у самой Фени и довольно долго разговаривал. Феня лежала, вся огороженная подушками. Щеки, багровые, распухшие, делали странно широким и плоским ее лицо, блестевшее от аптечных мазей, сменивших теперь гусиный жир. Девушку лихорадило, она то и дело подтягивала к подбородку ватное одеяло, перехватывая его забинтованными руками. Максима она сразу узнала и очень ему обрадовалась. Максим поздоровался, спросил, как она себя чувствует, и предупредил: если ей больно или запрещено разговаривать, пусть молчит, он скажет ей то, что ему необходимо, и уйдет. Феня запротестовала: мало ли что больно! Больно, конечно, но говорить она может и хочет. Сказала, что чувствует себя лучше и что ей стыдно теперь, как по-глупому все тогда получилось. Максим великодушно взял всю вину на себя, доказал, что вполне мог бы вовремя остановить Михаила, но вот как-то так... А в общем, Феня поступила очень правильно, и он сам бы... Только нельзя же было в такой мороз... Феня спросила: "Мне следовало подождать оттепели?.." Нет, не оттепели, а... Словом, если она хочет, Максим притащит Мишку сюда и заставит его просить прощенья. Но сначала пусть она скажет, что хотя на него, на Максима, действительно нет у нее нисколько обиды...
      Феня больше не перебивала, лежала тихо, слушала молча, и Максим, поощренный этим, как-то незаметно для себя и, во всяком случае, осознанно не желая за счет Михаила выставлять напоказ свои достоинства, стал открывать Фене одну за другой дурные черты в характере Михаила, такие черты, которых у него самого, у Максима, не было. И тогда Феня вдруг подняла руку.
      - Зачем вы так на него? - спросила. - Он хороший.
      У Максима загорелись уши. Что же это выходит: он продает своего друга?
      - Да-а, Мишка очень хороший! - мужественно сказал он. - Вы меня, Фенечка, просто неправильно поняли.
      Мог бы обо всем этом по-дружески рассказать Максим Михаилу? Мог бы. Но как рассказывать, если Михаила это совсем не интересует, больше того - злит, а Максиму больно отдавать Фенино имя для грубой издевки! К этому даже и дружба уже не обязывает.
      И Максим держал себя так, словно вовсе и не заходил проведать Феню.
      И это было, пожалуй, первое в его жизни, что он утаил от Михаила.
      Зато с подробностями, каких, может быть, в действительности и не было, разрисовал, как познакомился с новым начальником рейда. Впрочем, тоже умолчав об одной лишь подробности: с Цагеридзе он встретился на квартире Баженовой. Тот вошел, когда Максим уже прощался с Феней.
      - Понимаешь, - так изобразил Максим эту свою встречу, - уже совсем собираюсь я уходить из... этого... ну, медпункта. Вдруг появляется высокий, черный и малость прихрамывает. Грузин. "Здравствуйте!" "Здравствуйте!" Понимаешь: новый начальник, вместо Лопатина. Дальше такой разговор: кто я, откуда? Ну, я ему - всю нашу полную биографию. Удивляется. "А вот именно, - говорю я, - добровольно поехали в самую глушь". Он головой качает, говорит: "Здесь, насколько я географию знаю, вовсе не самая глушь. В Сибири бывают места куда глуше - пятьсот километров пройдешь, рассказывают, и человека не встретишь. Только во имя чего вам бы даже и в такие места было ехать? Со страхом бороться? Вот, дескать, вокруг тайга дикая, звери всякие, пурга, мороз, а мы - герои, живем вдвоем и ничего не боимся? Одного, говорит, - такого героя как раз недавно я видел - даже сам черт его не берет". Я ему говорю: правильно рассуждаете, точно так и мы с Мишкой решали. Он говорит: "А меня бабушка бороться со страхом заставляла иначе. Посадит, замкнет одного в темной комнате, ночью, и велит на ощупь искать чертей, за хвост их ловить. Результат одинаковый. Но для государства таким способом трусишек от страха лечить дешевле, выгоднее, чем по комсомольским путевкам в тайгу везти". Ну, я тут было поднялся. Говорю: "Это оскорбительно. Насчет страха - шуточки. Мы поехали, чтобы Сибирь осваивать, поехали на передовую линию, где труднее". А он: "Передовая линия не всегда там, где глуше, и труднее тоже не обязательно там, где глуше. Во всяком случае, на нашем рейде, раз вы сюда приехали, передовая вовсе не на Ингуте, а скорее тут, где заморожен во льду миллион. Этот миллион обязательно вытащить нужно, и это похитрее, чем подстрелить рябчика". Я ему говорю: "Вообще верно. Но как понимать: это намек, чтобы мы с Ингута сюда переехали?" Он говорит: "Начальники не намекают, а приказывают. Я приказывать не хочу". Говорю: "Так ни я, ни Мишка - оба мы никакой специальности не имеем". Он: "Я, между прочим, тоже ничего не умею, а вот начальником даже назначили". Смеется. Зубы у него белые-белые. Говорит: "Не приказ, а совет - подумайте". Я говорю: "Ладно, подумаем, сразу сказать ничего не могу, нас ведь двое, а голова у двоих одна..."
      - Стоп! - заорал Михаил. - Вот не знал я. Выходит, ты без головы, Макся?
      - Ну... я же в переносном смысле... я имел в виду - общая... Понимаешь, мысль общая, единая. Как, будем думать?
      - Думать, Макся, всегда нужно. Полезно.
      И теперь, в сотый раз любуясь багровой, с синеватым отливом, блестящей кожей на больной руке, Максим тоже, наверно, в сотый раз, завел свой разговор:
      - Давай все-таки думать, Мишка. А?
      Михаил, как солдатиков, расставил патроны. Сперва в одну шеренгу, потом перестроил, так сказать, повзводно: мелкую дробь, крупную дробь, картечь, жаканы.
      Он не спешил отвечать, но по лицу его было видно, что разговор этот вообще ему нравится и только, может быть, жаль - не сам Михаил его начинает.
      - Думать... Не думать, Макся, а все заново взвешивать, - наконец медленно проговорил он и втолкнул последний жакан в последний патрон. Думано было, брат, еще когда мы с тобой комсомольские путевки получали. Не такая разве и тогда уже была у нас с тобой "общая мысль" - работать там, где интересней и где труднее?
      - Раньше всего, где нужнее, - добавил Максим.
      - Надо слушать. С этого я и начал - где нужнее. Стало быть, все уже было думано? Было! А взвешивать, согласен, давай. На весах у нас Ингут и сам рейд Читаутский. Начинаем. Первое: где интересней?
      - Для меня - на рейде, - без колебаний сказал Максим.
      Михаил поутюжил пальцами свой длинный нос, подергал его за кончик, словно проверяя - нельзя ли вытянуть еще немного.
      - Ну-у... Это, брат, называется чистой эмпирикой. Я - за движения души, но все-таки чтобы и не против логики. Поэтому выкладывай доказательства. Чем интересней?
      Если бы такой вопрос Максиму задал гипнотизер, погрузив предварительно в сон и совершенно выключив его волю, Максим, вероятно, ответил бы: "На рейде - Феня. Этим и интересней". Михаилу он так ответить не мог. И не потому, что хотел бы скрыть от него это в действительности больше всего манящее обстоятельство. Просто он сам не считал его главным, во всяком случае - главным, подлежащим, по требованию Михаила, логическому обоснованию. И начал загибать пальцы на здоровой руке.
      - Народу там больше. Будут друзья. Общение, разговоры.
      - Раз, - сказал Михаил. - Малоубедительно. Здесь мы тоже не робинзоны... Людей видим. Говорить не разучимся. Зато на Ингуте мы среди первозданной природы. А на Читауте все уже вытоптано. Дальше?
      - На рейд из Покукуя каждую неделю привозят кинокартины, а радиоприемники имеются почти в каждом доме.
      - Два, - сказал Михаил. - Не годится. Быть среди живой природы лучше, чем видеть ее на экране, плоскую и серую. Попереживать над судьбой человеческой? Пожалуйста, бери на рейде в библиотеке книги, приноси сюда, читай и переживай. В кино, раз в неделю, и отсюда на рейд сбегать можно. А радио - ну, давай купим! Деньги же есть. Дальше?
      - Там чему-нибудь нас выучат, а здесь - чему? Так и Цагеридзе сказал. А я бы, например, с удовольствием - мотористом на катер. Здесь, как ни считай, мы с тобой чернорабочие.
      - Разнорабочие. - поправил Михаил, - черной работы не существует и белой тоже. Любая работа - труд. А работа, которая никаких знаний не требует, та - "разная". Но мотористом на катер, прямо сказать, и я бы не прочь. Может, тебе лучше бы в рулевые?
      - Ну, там разберемся, - миролюбиво проговорил Максим. - А на катере, понимаешь, плоты отводить, буксировать илимки с грузом... Главное производство! Река. Тайга. Воздух. Солнце. И, понимаешь, настоящая рабочая специальность.
      - Ладно, я в рулевые пойду, - сказал Михаил, словно для этого не хватало только его согласия. - Рулевой на катере, иными словами, - капитан корабля. - И спохватился: - Давай еще доказательства.
      - Все. Больше нет. Подсчитываем очки. Из трех предложенных доказательств я принял три, ты - одно. Не приняли: я нуль, ты - два. Складываем все это вместе, в одну душу. Получается, плюсов четыре, минусов два. Так?
      - Математика, конечно, тут не годится, но, скажем, так, - не очень охотно, а все же подтвердил Михаил. - Пошли дальше. Доказывай теперь, где труднее.
      И Максим опять обосновал три своих доказательства и снова набрал четыре плюса и два минуса. Плюсов могло бы оказаться и больше, если бы Максим сумел убедить Михаила в том, что работа моториста в общем труднее, чем работа "смотрителей дорог". Михаил упрямо повторял, что Максим путает два понятия трудность и интересность и что работа моториста попросту интереснее, а не труднее. Он щупал свои бицепсы и кричал: "Кому больше они нужны - рабочему на дорогах или мотористу?" Максим протестовал: "Не меряй трудности только на силу рук. Голова! Голове где труднее?" И Михаил резал его под самый корень: "Голове труднее всего спорить с тобой, Макся".
      Вопрос "где нужнее" рассмотрен был почти при полном обоюдном согласии. Только одно очко было засчитано "против". Если перебираться на рейд с прицелом работать на катере, так не нужнее ли они пока здесь, при дороге? До лета еще далеко, а возят лес каждый день. Максим, ссылаясь на Цагеридзе, правда, пытался доказывать, что вырубить и вытащить изо льда замороженных бревен на миллион рублей - дело никак не менее нужное, чем вывозка к реке леса, подсобного для сплавных нужд, но Михаил и тут его смял: "Разве может государство рассчитывать на то, что уже, считай, пропало, и на второе место ставить нормальный план сплава! Надо, Макся, мыслить, а не просто красивые слова говорить".
      Они еще поспорили по пустякам, но в главном договорились: конечно, если все брать относительно, так передовая линия трудового фронта проходит все же намного ближе к самому Читаутскому рейду, чем к лесовозной дороге через Ингут. Стало быть, и можно и должно переехать на рейд.
      - Помнишь, Макся, у Николая Островского: "...жизнь человеку дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы..." Может, Макся, мы с тобой ошиблись с самого начала - не поехали на целину, или на Братскую ГЭС, или куда-нибудь на еще большую стройку. Может, там и вернее сошлись бы все наши три "где" - где труднее, где нужнее и где интереснее. Но порхать, как мотыльки, от одного огонька к другому мы не должны. Приехали сюда - точка! Надо сперва здесь по-настоящему проверить все свои три "где", а там уже решать - по нашим ли, Макся, с тобой умишкам и всему прочему ехать еще куда-то. Оно ведь и на Братской ГЭС можно так, как мы сейчас, дороги только чистить. Первый класс рабочей жизни мы с тобой, давай считать, закончили, подаем заявления во второй класс - на специальности рулевых, мотористов. - Михаил костяшками пальцев постучал по столу, сгреб, свалил в одну кучу все расставленные было, как солдатики, патроны, сдвинул туда же банки с порохом, с дробью, выбежал на середину избы, крутанулся на одной ноге. - Э-эх, черт! - и давай пинать, гонять по полу валенки, сброшенные Максимом возле печки. - Макся, а ведь жаль будет все-таки уходить отсюда! Хорошо здесь жилось! Там на рейде, к примеру, так же не поохотишься. И вообще там - полтайги только. Если не четверть.
      - До Ингута от рейда по прямой десять километров всего, - заметил Максим. - Два часа легкого ходу.
      - И дисциплина там, что ли, такая будет, как здесь?
      Максим что-то хотел сказать, возразить, - Михаил заорал на него:
      - Молчи! Сам я всего не понимаю, что ли? Ты резиновый. Тебя надави, отпусти, и ты опять как был. А я стекло. Лишнего нажми - сломаюсь, черкани алмазом - навсегда царапина останется.
      - А ты знаешь, - вдруг обозлясь, закричал и Максим, - а ты знаешь, что ты после той ночи, как у нас ночевала... ты стал не стекло, а пустая железная бочка! Из-под бензину. Чуть дотронься - и загремит! А зажги спичку около - разорвется, как мина. И еще ты стал...
      Михаил ухватил его одной рукой за пояс, другой - под коленки, подержал на весу и легко кинул на кровать. Сам навалился грудью на грудь, зажал круглые Максимовы щеки между своими жесткими ладонями.
      - Макся, гляди мне в глаза. Я все понимаю. Ежели в нашу с тобой мужскую дружбу какая-нибудь там Федосья войдет и расколет нас, разделит - ударь меня в лицо. И больше после этого мы друг друга не знаем. Понял? Можешь сейчас ты меня ударить? Ну! Бей! - и сразу отвалился от Максима, посадил его на кровать. - Бей, говорю! Можешь?
      - Н-нет... Уйди ты... Не могу... Ну тебя, - промычал Максим. Он совершенно обалдел от встряски.
      - Не можешь? То-то же! - Михаил грубовато засмеялся. - Макся, а ведь ничего на свете нет лучше дружбы. Ну, давай, черт, свою руку! А Федосьи всякие - да гори они синим огнем!
      9
      Цагеридзе стоял у окна. Глядел, как бродят по тайге косматые снежные тени, то широко заслоняя собой даже самые ближние к конторе деревья, то, словно бы скрутившись в толстые тугие жгуты, уходят куда-то вглубь, в лесную чащобу, а вслед за ними устало волочатся понизу метельные хвосты поземки.
      Четвертый день с тех пор, как ослабли морозы, дует и дует ветер, гонит и гонит над лесом седые грузные тучи, все окрест засыпает снежной крупой, а на затишных опушках, у заборов, в стороне от него Полюс магнитный; еще подальше, в сторону Боже, боже, сколько снегу повсюду! А сколько его выпадет еще до весны?
      Красноярск - город метельный и снежный. Но что красноярские снега и метели в сравнении с этим? На Севере, где в узел сходятся меридианы, есть Полюс географический; чуть в стороне от него Полюс магнитный; еще подальше, в сторону ледяного моря Бофора, Полюс недоступности; среди Яно-Оймяконских нагорий, в долине Индигирки, Полюс холода; а здесь вот, в читаутской тайге, наверно, Полюс снега. Да-а... А под невообразимыми толщами снега, где-то во льду заморожен народный миллион, спасти который дело чести и совести его, Цагеридзе. И он смотрел и думал: зима уже на самом перевале, дни текут и текут, а что им предпринято для спасения леса? Реального пока ничего ровным счетом. Как подступиться к ледяному кладу?
      Он восстановил в памяти разговоры в тресте при его назначении сюда. В целом они сводились к тому, что сплав по сибирским рекам, увы, дело, во многом зависящее от стихии. Ну, что действительно прикажете делать, если в верхних малых притоках Читаута с весны не оказалось в достатке воды? Если с грехом пополам и ценой огромных и честных усилий весь лес из этих притоков выгнали только во второй половине лета. А тут пошло: то бешеный подъем воды в самом Читауте, то резкий спад, при котором плывущие по реке бревна затягивает в мелкие глухие протоки, осаживает на отмелях и приверхах островов, бесконечной лентой выстилает в прибрежных кустарниках.
      До поздней осени, до самой крайней возможности шли люди с зачисткой "хвостов", вытаскивали, выводили замытые илом бревна из мелких проток, рубили кусты и высвобождали завязший в них отменный длинномерный лес, катили его по песчаным отмелям вручную, стяжками - иначе как? - иногда добрых три сотни метров до глубокой воды, и тут вдруг ударил мороз, начались сразу снежные вьюги, по реке поползла густая зеленая шуга. И все вместе - бревна и жесткая ледяная каша - загромоздили собою не снятую запань, забили протоку до самого дна. Еще день-другой, и все спаялось, окостенело, превратилось в сплошной панцирь. Новым снегопадом засыпало, заровняло все шероховатости в запани, хоть на тройках катайся, скачи по ней. Сколько оказалось в ледяном плену бревен? Кто знает! Сплавная арифметика всегда очень проста. Известно точное количество леса, сброшенного с берегов в реку, известно, сколько его связано в запани в плоты, известно, что на отмелях, в кустах и мелких протоках "хвостов" как будто не оказалось, стало быть, вся разница - либо "утоп", либо аварийный вынос из запани, либо, наконец, остаток леса в самой запани. Считали, считали, прибрасывали разные потери по самым высшим нормам и определили: на рейде во льду заморожено примерно двадцать восемь тысяч кубометров.
      Особо тогда поговорили в тресте: кто виновен? Лопатин? Нет, со всей решительностью этого нельзя сказать. Выпивал он изрядно, это верно. Но кто из сплавщиков не пьет? Начальником рейда Лопатин работал восемь лет, и результаты по осени даже в еще более трудные годы всегда были хорошими. Такая страшная беда оказалась для него и первой и последней в жизни. Не надо все валить на мертвого, хотят иногда кой-кто это и любит делать. Виновна природа. В отчетах по сплаву есть специальная графа: "потери от стихийных бедствий". Если выручить замороженный в запани лес не удастся весной, после ледохода придется списать его по этой графе. Напутствуя Цагеридзе, так и сказали: "Принимайте дела и посмотрите на месте, можно ли что-нибудь сделать. Вы молодой специалист, а молодость щедра на выдумки. Представьте свои соображения, расчеты. Будем решать. Но вообще-то, что с возу упало, то пропало. А вы главным образом думайте о будущем новом сплаве, не подкачайте с подготовительными работами. Это будет большой сплав, лесу нынче в верховьях Читаута готовится много. Имейте еще в виду, что пока вам придется работать без главного инженера, одному за двоих. Нету. Пока подбросить вам некого. Разве что летом, тоже кого-нибудь из молодежи, из нового выпуска".
      И вот сегодня с утра целый день он здесь, на рейде, разговаривал с людьми. Можно было бы это назвать производственным совещанием. Баженова, как плановик и как председатель месткома, настаивала так и записать в протокол, Цагеридзе сказал: "Не надо никак называть этот первый наш разговор. И пусть он будет без протокола. Пусть всякий говорит, что хочет и о чем хочет".
      Народу набилось битком, красный уголок полнешенек. Говорили о разном: о нехватке жилья, о том, что в поселке безобразно обстоит дело с электрическим освещением, о столовой, где холодно и грязно... Важный и нужный разговор. А больше всего - правильно! - говорили о главном, о замороженном лесе. Поговорить об этом, наверно, хотелось всем до единого, но Женька Ребезова подняла крик: "Довольно! Все ясно!" Пожалуй, она была права. Самое существенное было сказано твердо: спасти лес можно. Вопрос - какой ценой?
      Василий Петрович опять издевательски повторял о "мильёне", который обойдется государству в два "мильёна". Говорил, что даже на войне никогда не пожертвуют полком, чтобы спасти одну роту, хотя там идет речь о живых душах, а здесь всего лишь о бревнах, о лесе, которого в Сибири пожарами уничтожается в тыщу раз больше, чем люди заготавливают в дело. "Ежели мы лес этот выручим, а затратим на него вдвое более, чем сам он стоит, - закончил он свою речь, - я по обязанности весь матерьял передам прокурору".
      Высокий, сухощавый, со старчески западающими глазами, лоцман Герасимов задиристо ему возразил: "Прокурор, он гоже не черт, это чертом нас раньше пугали. На сплаве без риску нельзя, на сплаве риск кругом. Поплывешь - вдруг на мель плот посадишь. Или в порогах его разобьет. Валяй тогда за всякий раз тащи Кузьму Герасимова к прокурору, тащи за то, что он, дурак седой, не рассчитал внезапного ветра, не разглядел за пять километров ходовую струю, не убил моториста на катере за то, что он вовремя головку у плота не сумел "отработать". По видимости, Кузьме Герасимову с юношества надо было в контору идти, прибыля подсчитывать, а начальникам рейдов - велеть заготовленный лес вовсе в реку не скатывать, чтобы с ним, сволочным, в пути на воде грех какой не случился. А насчет того примера, что в Сибири на корню зазря много лесу горит, - нам подсовывать это нечего. Добрый хозяин по расточителю никогда не равняется, и ежели к сотням тысяч кубов леса, погоревшего на корню, мы прибавим еще свои двадцать восемь тысяч кубов, обработанные руками человеческими, - нам это будет только в позор. Лес надо выручать, и никаких гвоздей. А прибыля станем после подсчитывать. Не спасем лес - стало быть, просто у государства в хозяйстве, в работе его окажется меньше, где-то какой-то план от этого тоже не выполнится".
      Вот все время вокруг этих двух тяжелых глыбистых мнений, собственно, и бурлил весь горячий сегодняшний разговор. И все казалось в нем стоящим и справедливым, доводы и той и другой стороны. Одного лишь начисто не принимала душа Цагеридзе - это отказа от попытки спасти замороженный лес. В его сознании этот лес неотступно рисовался то фантастическим железнодорожным составом в пятьсот - шестьсот груженых платформ, то целыми улицами новеньких домов в рабочем поселке, то миллионами экземпляров книг, то кипами нежного, переливчатого, вискозного шелка. Двадцать восемь тысяч кубометров!.. Если бревна положить впритык одно вслед за другим, получится "ожерелье" длиной примерно в триста километров. Если эти бревна распилить на доски...
      Он слушал, что говорили рабочие, а сам на листе бумаги рисовал замысловатые геометрические фигуры и между этим занятием считал, считал, карандашом прибрасывал на разные лады, что можно сделать еще из двадцати восьми тысяч кубометров отличного сибирского леса. Он стал просто одержим этой мыслью. И раньше еще, чем Женька выкрикнула: "Довольно! Все ясно!" ему самому уже хотелось подняться и сказать: "Не надо больше спорить. Давайте будем работать. Беда лишь, я не знаю главного - каким способом должны мы спасать лес". Но тут, после Женькиного выкрика, как-то сразу все смешалось и перепуталось, люди повставали со своих мест, зашумели совсем уж в полные голоса, и самому Цагеридзе так и не удалось ничего сказать. Обижаться было нельзя: сам заявил, что это не производственное совещание и решений никаких приниматься не будет. А поговорить - поговорили. Теперь, начальник, думай.
      И вот Цагеридзе стоял у окна и думал. Решений могут быть десятки, а правильных из них два или три, и лишь одно - самое лучшее. Какое именно? Сегодняшний большой разговор был очень полезен. Но отвечать за все придется только ему одному. И подписывать приказ всего двумя словами: Николай Цагеридзе...
      А все-таки хотя немного и смешно, а как хорошо жилось в детстве, когда можно было попросить совета у бабушки! Есть всегда что-то особенное в совете очень дорогого тебе человека. Пусть он не знает дела, зато он знает тебя, он знает, как снять с твоей души сомнения, укрепить веру в успех. А разве это мало, разве это меньше, чем совет знающего дело, но не знающего тебя человека? С кем здесь посоветоваться так, как со своей бабушкой?
      Вошла Лида, кутаясь в серый вязаный платок. Поглядывая немного исподлобья на Цагеридзе, спросила:
      - Мне можно отлучиться по личному делу, Николай Григорьевич?
      Занятый своими мыслями, он почти механически проговорил:
      - А куда?
      Лида наклонила голову к плечу, закачались ее большие круглые серьги.
      - Да так... Совсем по личному делу... - уклончиво сказала она. И вдруг, в порыве откровенности, добавила: - В магазин. Из Покукуя, с базы привезли туфли. Та-кие туфли!.. Восемь пар всего. Расхватают сразу. Знаете, красный шеврет, спереди вроде решеточкой и золотая пряжка сбоку. Каблучок не шибко высокий, но все же узенький. Вам нравятся такие?
      У каждого своя забота: у Цагеридзе замороженный во льду миллион, у Лидочки - красные с золотой пряжкой туфли. Лес из запани может унести весенним ледоходом, туфли, если прозевать, могут расхватать другие. Все нужно делать вовремя. Нравятся ли ему красные туфли с решеточкой и золотой пряжкой, да еще на узеньком каблучке? Ни разу в жизни не задавал он себе подобного вопроса! Но девушке нужен совет, одобрение принятого ею решения.
      - Мне больше всего на свете нравятся такие туфли, - сказал он. - Не упустите случая, Лидочка. Бегите скорее. Деньги у вас есть? Хотите, я пойду вместе с вами и помогу вам выбрать самые лучшие?
      Он это сказал и тут же понял, что, как и в первый день своего появления здесь, он снова нанес нечаянную обиду девушке, заставил ее вспыхнуть гневным румянцем. Цагеридзе вдруг вспомнилось, что, разбирая залежи бумаг и всякого хлама в тумбах письменного стола Лопатина, он наткнулся на измятую, словно бы в злости скрученную, пустую коробочку из-под модельной дамской обуви. Не Лидочке ли предназначался этот подарок, а потом, получив отповедь, Лопатин отдал его какой-то другой женщине? О Лопатине Лида всегда отзывается сдержанно, со скрытой глухой неприязнью. Не повторяет ли невольно сейчас Цагеридзе, хотя и совсем с другими намерениями, все то, что до него этой девушке говорил и Лопатин? Что будет думать она о мужчинах? И о начальниках, которым "все можно"?
      - Я должен у вас попросить прощения, Лидочка, - сказал Цагеридзе. - Но когда очень нуждаешься в добром совете, как-то нечаянно и сам начинаешь советовать другим. Моя постоянная беда в том, что я совершенно не умею разговаривать с девушками. Или я обижаю их, или они обижают меня. Поэтому я беру свои слова назад, все, кроме разрешения немедленно пойти в магазин и купить туфли с золотыми пряжками.
      Этот короткий и очень земной разговор с Лидой вывел Цагеридзе из сложных раздумий. Он уселся за стол, начал просматривать свои утренние записи и постепенно с головой углубился в расчеты.
      Самым желанным, конечно, было отстоять замороженный лес прямо в запани, не выкалывая его изо льда и не выкатывая на берег. Это значило, что нужно пропустить весь весенний ледоход только по главному руслу Читаута, не позволяя ледяным полям ворваться в протоку, где установлена запань. Прекрасно! Превосходно! Но как это сделать? Станешь весь конец зимы готовить, рубить длинные косые майны - проруби - у начала протоки, а весной дробить взрывчаткой лед в главном русле ниже острова, чтобы ослабить давление ледяных полей на запань в момент первой подвижки, и все это может оказаться совсем ни к чему, если Читаут тронется на высоком урезе воды. Ведь лед, что в главном русле, что в протоке, будет уже одинаково по-весеннему дряблым, майны быстро сожмутся, и тогда... Утром в голос об этом говорили рабочие.
      А если выкалывать лес? Потом вывозить на берег. Но куда? На остров ближе и легче, но там все равно его может срезать и унести ледоходом. Сюда, к поселку, - здесь берег неимоверно крут и осыпается, надо строить "взвоз", дорогу. И главное - нет механизмов, нет техники ни для выколки и выкатки бревен, ни для их вывозки. И не только нет техники, но и людей. Для обычного круга работы кому бы нужно было все это? "На то и форс-мажор", - как говорит Василий Петрович. Здесь, под рукой, нет никаких резервов, кроме взрывчатки и тросов. Лебедки, тракторы, автомашины доставить сюда зимой невозможно. То есть теоретически возможно все, но в какую копеечку это влетит? По этим вот сугробам, по зимним проселочным дорогам и вовсе без дорог, за многие сотни километров гнать сюда технику своим ходом из Красноярска... Нет, этого никто не позволит! Снять автомашины с заготовительного участка, который за Ингутом? Получится Тришкин кафтан. Может быть, и удастся с помощью этих несчастных нескольких машин вывезти на безопасное место какую-то долю замороженных бревен, но наверняка не удастся тогда выполнить программу по вывозке подсобных для сплава сортиментов леса, программу, которая из-за морозов и снегопадов и так находится под угрозой. Нет, взять оттуда машины тоже никто не позволит...
      Форс-мажор... Выходит, прав Василий Петрович? И ему, Цагеридзе, нужно посылать в трест докладную записку, прося разрешения списать миллион?
      Ну, нет... Рано!
      Он принялся за новые подсчеты, решив для сопоставления сделать по крайней мере пять-шесть различных вариантов. Приготовил нормативные справочники, положил рядом с ними логарифмическую линейку, наточил карандаши и откинулся на спинку стула.
      - Слушай, Нико, - сказал он сам себе, зажмуривая глаза, - считай честно, но подсчитай так, чтобы лес был все-таки спасен, миллион - хотя бы ценой полмиллиона. Припомни историю постройки Петербурга. На площади остался лежать огромный камень. Чтобы увезти его, нужно было тоже затратить очень много денег. И много образованных строителей думало, как это сделать. Предлагались хитрейшие приспособления. А пришел простой мужик, сказал: "Я сделаю быстро и дешево". И сделал. Выкопал яму, свалил в нее камень, а землю вывез на обыкновенной телеге. Если ты, Николай Цагеридзе, инженер - найди инженерное решение, если ты еще, как был, простой мужик - выкопай яму, в которую на время ледохода можно было бы спрятать двадцать восемь тысяч кубометров леса. Иначе тебе придется отрезать и вторую ногу. И единственную голову, вместо которой тебе тогда сделают тоже хороший деревянный протез.
      Все это он проговорил вслух, медленно, негромко, так, словно бы задушевно беседовал с каким-то посторонним и в то же время очень близким для него, другим Николаем. И когда сказал о протезе, заменяющем голову, ему вдруг стало смешно. Не потому, что было это остроумно, - он просто представил себя с карикатурной деревянной головой. И засмеялся. Радостно, хорошо засмеялся. К нему пришла уверенность, что правильное решение он теперь непременно найдет.
      Он засмеялся.
      И вместе с ним в комнате засмеялся еще кто-то.
      Цагеридзе испуганно открыл глаза: вот так попался!..
      Перед ним стояла Баженова. Силилась и не могла скрыть своей солнечно-светлой улыбки. И видно было, что смеется она тоже не потому, что есть какая-то малость забавного в самих словах Цагеридзе, - смеется она ответно той радости, которая вдруг осветила его лицо.
      - С собой, Николай Григорьевич, вы, оказывается, разговариваете ласковее, чем с другими.
      Он в замешательстве стал перекладывать справочники с места на место.
      - Вы так считаете, Мария? Хорошо, я тогда могу проделать и с вашей головой то же самое, что пообещал себе. Или и это будет недостаточно ласково?
      Баженова развела руками.
      - Пожалуйста! Только мне-то за что?
      - За то, что вы запланировали раннюю зиму и заморозили лес.
      - Ну, если это сделала я - рубите скорее, - она с шутливой покорностью наклонила голову. Синеватым отливом блеснули ее черные, в тугой узел на затылке собранные волосы. Открылась белая, в меру полная шея, и Цагеридзе увидел над ключицей глубокий шрам, словно от разреза ножом.
      - О-о!.. Да вам, Мария, как будто кто-то уже пробовал рубить голову! нечаянно вырвалось у Цагеридзе. Он поспешил извиниться: - Простите, пожалуйста.
      Но Баженова уже стояла перед ним прямая, гордая. И хотя улыбка еще не совсем сбежала у нее с лица, влажно поблескивали редкие красивые зубы, глаза глядели холодно, отчужденно и с тем оттенком боли и тоски, который уже был знаком Цагеридзе по первой встрече с Баженовой.
      - Да. Пробовали, - с каким-то вызовом сказала она.
      - Кто? - опять против воли спросил Цагеридзе, по-прежнему не думая о том, что нельзя - грубо, бестактно расспрашивать молодую женщину.
      - Кто? - переспросила Баженова. - Я сама. - Помолчала, глядя в сторону, словно бы в едва различимую даль, и чуть слышно добавила: - Любовь...
      И на этом слове сразу оборвался их разговор.
      Баженова постояла немного, все так же глядя в сторону, и вышла.
      10
      Цагеридзе в этот день задержался в конторе до глубокой ночи. Домой, точнее - на ночлег к Баженовой, ему идти не хотелось. Он не любил неясностей, недомолвок, а Мария и все, что ее окружало, за исключением Фени, все было сплошь неясным и в недомолвках. Домой... От "котежа", предложенного Василием Петровичем, он отказался. Лида смертельно боится, что он станет ночевать у себя в кабинете. Баженова радушно сказала: "Да, пожалуйста, живите пока у меня". Иного выхода не было. И он согласился, хотя в доме Баженовой оказался словно бы пассажиром поезда дальнего следования и поместился в купе, в котором едут женщины, - укладываясь спать, неловко при них раздеваться.
      У Баженовой с матерью были какие-то свои разговоры, понятные только им двоим. Их никогда не начинала Мария, она вздрагивала всякий раз, когда старуха скрипучим, ворчливым голосом окликала ее: "Марья Сергеевна..." Мария не начинала эти разговоры. Но заканчивала их обычно только она и заканчивала чаще всего жестко, сухо.
      Цагеридзе чувствовал, как больно и тяжело Баженовой разговаривать с матерью при нем. Видимо, ей хотелось оставаться всегда спокойной, ровной и ласковой, как это было вне дома, но беспощадная воля старухи словно вытягивала из нее напоказ постороннему всю глухо скрытую злобность, которую по отношению к матери Цагеридзе уж никак не мог оправдать.
      А тут еще эта нечаянная откровенность. "Любовь", - вырвалось у нее, когда он поинтересовался происхождением шрама на ее шее.
      Нет, нет, не надо ничего знать больше! "В личном листке обо мне написано все..." - в первый же вечер отрезала Баженова. И прекрасно. Он, Цагеридзе, любит открытую, светлую, а не вынужденную откровенность.
      Вот Феня - совсем другое дело. Она вся на виду. Конечно, ей и лет поменьше, чем Баженовой, жизнь ничем не успела ее обидеть, но, кажется, случись с нею любая беда - Феня пойдет к людям, а не замкнется, как Мария. Обморозилась она сильно. Виной этому собственная гордость, а еще больше чудаковатые парни с Ингута. Озлобиться бы на этих молодцов! А Феня уже совсем по-дружески разговаривала с одним из них и сегодня с интересом справлялась: правда ли, что они собираются переезжать на Читаутский рейд? Другая бы нарисовала всяких ужасов, как геройски она глухой морозной ночью одна брела по тайге. А Феня теперь рассказывает обо всем с теплым юморком, словно вовсе и не опухли у нее руки и ноги и жесткими коростами не стягивается кожа на щеках. Совсем для нее слова поэта: "А что пройдет, то будет мило!" Хорошая, славная девушка. Такая жизнь проживет, словно песню споет. От нее и в доме Баженовой как-то светлее. Только из-за нее и стоит, пожалуй, замкнуть ящик стола в конторе, подняться и пойти.
      Цагеридзе засунул в картонную папку все свои черновые расчеты, пока еще пробные, без главной мысли, аккуратной стопочкой сложил справочники и выключил свет. Враз наступившая темнота словно бы сдавила кабинет, сделала его узким, тесным, но зато глубоко и мягко выделила все, что находилось за окном.
      Только теперь Цагеридзе почувствовал, что в кабинете стало очень жарко. Тоненько журча, сбегала с подоконника на пол струйка воды. Уже не жесткая, а ласковая рука метели гладила снаружи оконные стекла. Снежная крупа превратилась в легко порхающих бабочек. Было видно, как они стремятся прицепиться, прильнуть к темному стеклу и все соскальзывают и соскальзывают, обрываются, падают вниз. Ах, как здорово сторожиха натопила печь! Ей помогла, конечно, еще и начавшаяся оттепель.
      Одуряющая угарная истома охватила Цагеридзе. Он припал лицом к влажному, прохладному стеклу. Снежная мгла медленно двигалась за окном, чередуясь то светлыми, то темными полосами, уходящими в какие-то невообразимо далекие и глубокие провалы, из которых неясными силуэтами вдруг возникали немо покачивающиеся ветви деревьев.
      Цагеридзе долго-долго вглядывался туда, в эти темные, таежные бездны, пока ему не примерещилась танцующая в снежной метели девичья фигурка. Она все время кружилась в глубине леса, старательно прячась за стволами сосен и лиственниц, но иногда неожиданно подбегала к самому дому и, улыбчивая, проносилась, постукивая в стекло тонкими легкими пальцами так, что Цагеридзе невольно отшатывался: казалось, там, за окном, действительно озорует какая-то девушка.
      Ему вспомнилось... Он был тогда еще Нико, джигит, тоненький юноша...
      Такая же темная ночь, только апрельская. И прохлада, разлитая над оцепеневшей в любовном томлении землей, когда кажется, слышно, как движутся вешние соки, распирая набухшие бутоны цветов. Он возвращался из соседнего селения домой. Там собрались, как и он, семнадцатилетние, подавшие заявления о вступлении добровольцами в армию. Сердца их горели жаждой борьбы, отмщенья, победы. Не было и тени страха, сомнений. Получив согласие военкома, не говорили больше о войне. Бурлило молодое веселье, словно на празднике свадьбы. Нико шел, а в ушах звенели отголоски песен, бубнов и зурн, хотелось еще и еще пройтись в бурном и напряженном танце, ощутить легкость, упругость своего тела, силу молодости.
      Каменистая тропинка круто спускалась в долину. Слева, совсем близко, шумела Квирила. Набежал теплый ветерок, шевельнул непокрытые волосы.
      Нико остановился, жадно глотая кружащий голову аромат земли. Горло сжималось, глаза застилало горячей пеленой.
      И в этот миг ему почудился протяжный вздох.
      Он прислушался. Вздох повторился. Долетели невнятно сказанные слова. Может быть, там влюбленные? Нико нечаянно задел ногой камень, тот, подпрыгивая и шурша в кустах, покатился в Квирилу. Оттуда, снизу, из темноты донесся испуганный девичий голос:
      - Кто это?
      Нико ответил:
      - Я, - не зная, как отозваться иначе.
      Девичий голос, дрожа и обрываясь, взмолился:
      - Ой! Я одна... Боюсь... Проводи меня.
      Нико в недоумении повел плечами: кто бы это? Зачем девушка, если боится, забрела ночью и одна так далеко?
      Он стал спускаться вниз по стремительной крутизне. Камни осыпались под ногами. Нико впотьмах хватался за колючие кусты и больно ранил себе руки.
      Наконец он очутился на берегу Квирилы. Пушистые комья пены колыхались в мелких заливчиках, над водой чернели высокие гранитные глыбы, где-то в лужице трепыхалась заблудившаяся рыбешка.
      - Эге-ге-ге!
      Молчание. Нигде никого. Нико пригнулся. Нет, сквозь мрак ночи ничего не видно. И - ни единого звука. Только журчит и плещется Квирила. И тонкими молоточками стучит кровь в висках.
      - Эге-ге-ге! Где ты?
      Тишина. Нико сделал вдоль берега несколько шагов. Остановился, задыхаясь от непонятного волнения. И тут, где-то за спиной у себя, услышал приглушенный, дразнящий смех. Он быстро повернулся. Как привидение, скользнула в отдалении легкая белая фигурка. Нико пошел к ней. Он шел, спотыкаясь о камни, а расстояние не сокращалось, девушка будто плыла по воздуху. Нико окликнул ее уже сердито:
      - Слушай. Остановись!
      Девушка с готовностью отозвалась:
      - Я жду. Иди!
      Он пошел, и девушка вновь впереди него поплыла по воздуху.
      - Стой!
      - Стою, - и сдержанный, обжигающий смех.
      Он понял, что выглядит глупо, что он не должен больше окликать девушку, он должен настигнуть ее. Недаром он лучший бегун во всей округе! А кто еще может прыгать так ловко, как он? Нико побежал, и девушка побежала, скользя легкой тенью вдоль реки.
      Камни стали попадаться все крупнее, приходилось и прыгать, и помогая руками, карабкаться через них. Несколько раз Нико падал, добавляя к царапинам на теле еще и синяки, и каждый раз, поднимаясь, он впереди слышал тихий девичий смех.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.