- Нет, Тима, шутки у тебя не получилось. Можно сколько угодно осмеивать чертей и ангелов, которых действительно на свете не существует, но изощряться в дешевом остроумии по поводу таких глубочайших понятий, как "жизнь", "вечность", "бесконечность", о которых ты просто еще мало знаешь, вряд ли это присуще подлинному мыслителю.
      - Понимаю, Алексей Платоныч...
      - И еще. Никогда не криви душой, Тима! Из кривого ствола винтовки в цель не попадешь... А когда ты станешь ученым... - Васенин хлопнул по столу ладонью и засмеялся. - Станешь, станешь! Не век ты будешь носить шинель, хотя сейчас это нужно родине. Да и для тебя полезно - дисциплинирует. Но не век будут терзать человечество жестокие войны. Верю в разум человеческий, верю в силу трудового народа на всем земном шаре, верю в коммунизм! И ты, Тима, совсем еще молодой, дождешься этого... Нет, почему - добиться надо этого! Словом, пока походишь в шинели. А потом непременно станешь и отличным ученым. Понимаю, тебе хочется побыстрее. Так ты совмещай. Поставь себе это второй целью в жизни. И станешь! Ученых, знающих все, повторяю, нет и не может быть. Но есть и будут всегда ученые, знающие очень много. К этому стремись!
      Он встал, прошелся по комнате, растирая ладонями виски. Оглядел стену, маленький холщовый коврик, увешанный оружием - личным, наградным и разными техническими диковинками, - отрицательно покачал головой. "Нет, не годится!" Потом пробежал взглядом по этажерке с книгами. Снял одну, подал Тимофею.
      - Должен я что-то при расставании подарить тебе на память. Это обычай народный. Пусть у тебя окажется еще одна книга, подаренная мной. Вот "Слово о полку Игореве", возьми! Нет, погоди, я сперва сделаю надпись. - Он набросал несколько строк и прочел вслух: - "Моему младшему брату Тимофею. На дальнюю дорогу. Алексей". Вот так! Объяснять свою надпись не буду, кажется, все понятно. О самой же книге немного скажу. Она на древнеславянском языке, перевода на современный русский язык здесь нет. Придется постигать самому. Видишь, тысячи лет еще не прошло, а объясняться со своими предками приходится уже через посредников. Вот она, как жизнь течет! Да-а... И мы с тобой кому-то ведь тоже со временем придемся далекими предками, и написанное нами сейчас через тысячи лет будет читаться, как написанное на древнерусском языке. Так надо же, чтобы наши мысли, наши слова и дела, подобно "Слову о полку Игореве", тоже помнились тысячи лет. Вот с таким значением сегодня я и дарю тебе эту книгу. Шагай, Тима! Шагай в тысячелетия! Не себе - народу своему пробивай дорогу в тысячелетия. Ну, прощай! Мне еще надо подготовиться к командирским занятиям.
      Васенин обнял Тимофея, постоял так и легонько отстранил от себя.
      - Ступай! Хочешь, на дорогу, на длинную твою дорогу, я тебе загадаю загадку? Так сказать, по сути нашего сегодняшнего разговора. Ты вот вычитал и знаешь уже, что "жизнь есть способ существования белковых тел...". Великие, бессмертные слова Фридриха Энгельса! Но белковые тела далеко не одинаковы, и способы их существования бывают разные, человек - тоже белковое тело. Итак, жизнь есть только способ... А вот тебе загадка: цель, смысл жизни? Задумайся над этим. Каков смысл жизни белковых тел? В том числе человека...
      10
      Путь на запад был совсем иной, чем путь на восток.
      Тогда Тимофей шел, на каждом шагу делая для себя удивительные открытия; теперь ему все уже представлялось знакомым, привычным. Теперь он редко спрашивал, чаще сам отвечал на вопросы других. Тогда он шел или ехал, куда двигалась вся армия, куда шел или ехал комиссар Васенин, теперь он ехал один.
      И хотя Володя Сворень занозисто командует вблизи больших станций: "Тимка, сбегай за кипятком! Пора нам чайку попить", - это не значит, что Тимофей подчинен ему. Нет, теперь Тимофей сам себе хозяин. На стоянках он может сколько угодно расхаживать вдоль состава, а когда поезд тронется и начнет набирать скорость, может вскочить в самый последний вагон и ехать в нем до следующей остановки, не опасаясь выговора. И эта свобода совсем не похожа на ту, с какой он, тоже самостоятельно, когда-то ехал из госпиталя искать свой полк. Эта свобода похожа на ту, что была раньше в тайге, на охоте. Сейчас он может, если ему захотелось бы, даже вообще сойти с поезда на любой станции и задержаться там на целую неделю, в пределах срока действия "литера". Он может все!
      Единственное, что он обязан сделать, - это прибыть в Москву, явиться в Политуправление по адресу, обозначенному Васениным на конверте, и сдать запечатанный пакет. Второй пакет вручить Анталову.
      Поезд шел удивительно быстро. Тимофей подсчитывал: каждые сутки - почти шестьсот верст. Не успеешь и оглянуться - приедешь на место. Попасть поскорее в Москву очень хочется. Но еще больше хочется вот так ехать и ехать без конца, стоять в тамбуре, до пояса высунувшись из окна, стоять пропыленному, исхлестанному тугим встречным ветром, исколотому угольной гарью паровоза, орущего крепким раскатистым басом на крутых закруглениях пути.
      И можно было кричать, и можно было петь, смеяться, не привлекая к себе внимания. И можно было просто молчать и думать, уносясь мыслью в прошедшее или будущее. Можно было, нацелясь взглядом в чуть появившуюся вдалеке "казенного" желтого цвета будку путевого обходчика, словно бы тянуть и тянуть ее на себя, любуясь, как она вырастает в размерах, а когда твой вагон поравняется с нею, выкрикнуть что-нибудь веселое, озорное. Бородатый, темный лицом обходчик, распустив зеленый флажок, не дрогнет, не поведет даже бровью, но откуда-нибудь с порога будки, или из окошка, или от колодца нежданно всплеснется белая девичья рука и долго, долго будет потом провожать убегающий поезд. Хорошо в большой дороге!..
      Тимофей поворачивал голову, смотрел на восток. Там оставалось все, что уже было прожито. Там оставался загадочный в своей безграничности великий голубой океан, так и непонятый Тимофеем, привыкшим к зеленому океану тайги. Там оставались почти семь лет мальчишества и юности, своих, но все-таки очень мало принадлежавших ему самому. Там оставались всякие дни, но больше суровые, с походами и боями и с постоянным ожиданием еще новых боев. Там оставался седеющий комиссар Васенин, который назвался ему старшим братом, который одел его вот в эту красноармейскую гимнастерку, многому научил и послал снова учиться. Там оставались смерть матери и многих, многих людей, такая смерть, которая приказывает ему всю свою жизнь помнить об этом и помнить еще, что не пойман и не наказан поручик Куцеволов. Восток был весь в темных, клубящихся облаках, в серой завесе из пыли, стелющейся за поездом, и в то же время восток был светел каким-то внутренним сиянием.
      На запад, вперед, смотреть было труднее, слеза от бьющего в лицо резкого ветра быстро застилала зрение. Впереди все было незнакомо, и отчетливо виделось лишь одно - Москва. Все остальное словно бы дрожало в легком тумане, в мареве, последовательно отступающем перед бегущим вдаль составом. Взгляд на запад заставлял Тимофея подтягиваться, собираться, незаметно для самого себя пробовать силу своих мускулов. И внутренне решать, твердо решать: что бы в жизни ни случилось, держать голову прямо. Так, как держит ее всегда старший брат Алексей. "Пошел - иди, пока не дойдешь!" Горизонт на западе в отличие от востока был чист, небо лучилось голубизной, но с земли то и дело взлетала колючая пыль и перехватывала дыхание.
      Володя Сворень по-иному распоряжался наступившей для него свободой действий. Прежде всего он стремился как следует отоспаться. Полка ему досталась самая верхняя, багажная, ничто не мешало, даже дневной свет из окна, и только голод способен был разбудить его.
      Ел Володя всегда со смаком, плавясь в довольной улыбке. Чай любил пить очень горячим, так, чтобы тянуть обжигающую струю из железной кружки с осторожностью сложенными в дудочку губами. Все остальное время, свободное от еды и сна, либо резался с соседями в карты, в "очко", не по-крупному, не для выигрыша, только для удовольствия, либо балагурил, пел песни с соседками. Тоже только для удовольствия.
      У окна он стоять не любил, пенял Тимофею: "Ну чего прилепился? Березок, сосенок этих, что ли, не видывал! Это от нас никуда и никогда не уйдет. А повеселиться так, без всякой заботы, где и когда еще удастся? На это только дорога одна и отпущена. Погляди, в вагоне девчонки-то какие!"
      Слова Свореня обжигали Тимофея, вгоняли в краску, но не могли заставить оторваться от окна. У Свореня еще и во Владивостоке были какие-то приключения с девушками. Тимофей не искал таких встреч. В памяти хранились давние рассказы матери о том, как прожил всю жизнь его отец. "Тима, гляжу на твое лицо - таким и его вижу. Все, все, как ни есть, Пашино. Даже свет в глазах тот же, ничем не помутненный, - говорила мать. - Сбереги в себе этот свет отцовский!" А в приглашениях Свореня подсесть к девчонкам всегда было что-то такое... стыдное.
      Не раз в мыслях своих Тимофей возвращался к напутственной "загадке" Васенина о цели и смысле жизни. Однажды спросил Свореня: "Ты как понимаешь это?" Сворень ни минуты не задержался с ответом: "А чего, все ясно: построить на земле коммунизм. Вот вся и цель". Тимофей немало прочитал политической литературы, прослушал докладов, но все же не представлял себе отчетливо, что же такое коммунизм в самой обыкновенной жизни. Слова оставались словами. Но Сворень снова ответил совершенно спокойно, уверенно: "Ты же не был в Москве и не видишь отсюда, какая она, Москва. А мы едем туда - и приедем. Так и к коммунизму идет человечество - и придет". Тимофей заспорил было, сказал, что Москва-то давным-давно построена, и в Москву, думай, не думай об этом, а поезд все равно привезет. Коммунизм же еще надо строить, и потому надо точно знать... Сворень его перебил: "Ну, знаешь, в этом деле нам с тобой все равно достанется только глину месить. А делать из нее кирпичи, обжигать их и тем более в стены укладывать станут люди, которые нас повыше и потолковее. И которые, между прочим, хорошо видят все, чего ты не видишь". Тимофей с обидой спросил: он-то, Володя, видит ли? И Сворень подтвердил без запинки: "Сколько мне надо видеть - вижу".
      А поезд шел и шел. Тонкие ручейки рельсов казались совсем иными, чем в те, почему-то чаще всего вьюжные или слякотные дни, когда Тимофей, мальчишка среди бородатых солдат, трясся в щелястых, дымных теплушках, пробиваясь к востоку. В те дни рельсы не были похожи на светлые, играющие ручейки, они тогда лежали неподвижными тяжелыми брусьями, сталью, из которой были сделаны и штыки. Тимофей размышлял: "Вот как одно и то же становится разным лишь потому, что, сам человек переменился, глядит на все другими глазами. Всегда новыми, всякий день и даже всякий час. Повториться ничто на свете не может. Все, что ты сделаешь сейчас, это сразу же уйдет "туда", назад. А для кого-то другого, кто пройдет после тебя, хоть на шаг один дальше, то, что оставил ты, будет новым. Подумай, что ты оставишь тому, кто сейчас идет вслед за тобой..."
      Ему это нравилось: стоять у окна, думать, глядя вперед, навстречу далям, быстро бегущим под колеса вагонов.
      Так - день за днем. И вот наконец поезд уже миновал те места, где когда-то чуть в стороне стоял полк Анталова и где Тимофей ходил в свой первый бой; потом состав пробежал и вокруг искрящегося солнечными бликами голубого Байкала, словно нанизав себе на спину десятки темных, гулких туннелей, немного еще - прошел и через Иркутск, тоже такой памятный, и теперь приближался к станции Худоеланской.
      Станция эта была особенной. Сюда, именно к ней, шесть с половиной лет назад Тимофей вывел отряд капитана Рещикова...
      Да-а, если бы тогда Рещиков не сбился с дороги, не занесло бы его и Куцеволова к ним на Кирей, ехал бы теперь Тимофей в этом вот поезде, одетый в военную форму?
      Нет и нет! Скорее всего он сейчас покачивался бы где-нибудь в лодке, спускаясь через бурливые шиверы, и вез домой свою рыбацкую добычу. А мать, поджидая его, стояла бы на берегу Уды и делала вид, будто полощет белье. Она всегда его ожидала и всегда делала вид, словно и не думает о нем вовсе...
      - Слушай, Володя, давай остановимся в Худоеланской, - сказал Тимофей. Он эту остановку задумал уже давно. - Чего нам торопиться? У нас же в запасе целая неделя!
      Сворень славно выспался после обеда, только что вымылся, побрился, сидел свеженький, румяный, поглядывая на девчат, заполнивших соседнее купе. Он рассчитывал в Худоеланской запастись кипятком, попить чайку, а потом всю ночь резаться с девчатами в карты, в "подкидного дурака". Ночью девчата как-то приманчивее и на слова с дерзинкой отзывчивее. А среди них была одна москвичка, Надя, уж очень смешливая, бойкая на язычок. Приятно с такой закрепить дорожное знакомство, потом и в столице проводить с ней свободное время. Это же не пустяк!
      - А чего мы там забыли, в Худоеланской? - спросил Сворень с неудовольствием. - Лучше нам эту неделю по Москве пошататься. С толком!
      - Да как же... Слушай, Володя... Мои же это места! Через тайгу, как раз отсюда, - тропа на Кирей... И помнишь, приезжали сюда мы с комиссаром...
      - У-у! - протянул Сворень. - Помню, конечно. Искать книги алхимика твоего. А нашли только его девчонку, им же подстреленную. Помню.
      - Мне надо сходить домой, на Кирей, у могилы матери постоять. Я не могу проехать мимо!
      Сворень задумался, почесал в затылке, с легкой досадой прищелкнул пальцами.
      - Н-да, это действительно дело такое - память матери... Надо... Тут уж никак...
      И стал собираться, заглядывая с сожалением в соседнее купе. Прощаясь с ним, Надя назвала в Москве только улицу, на которой она жила. "Захотите так найдете меня и по такому адресу", - слегка кокетничая, сказала она.
      Уже совсем вечерело, когда поезд прибыл в Худоеланскую. По деревянной платформе целыми табунами ходили торговки, предлагая варево, жарево и облитые сметаной, а потом запеченные, тугие, пышные шаньги. Особенно бросались в глаза большие корзины с крупной, на подбор, голубицей в сизом, словно бы росном, налете.
      Тимофей счастливо улыбался. Все здесь - дальние перевалы Саян, окрест лежащая тайга, сибирский говорок - было свое, родное.
      Ему вдруг представилась та зима, когда они - Васенин, Мешков, Сворень и Тимофей - сидели здесь, ежась от холода, в прокуренном, нетопленном помещении, а с улицы то и дело входили веселые железнодорожники, постукивали залубеневшими валенками и переговаривались между собой: "Наша взяла!" Он уже тогда понимал, что это значит: "Наша взяла", - хотя в то время не сделал еще ничего, чтобы иметь основание причислить себя к этому сильному емкому слову "наша". Не знал тогда Тимофей, сколько еще надо будет пройти ему до Тихого океана, потому что только там "наша взяла" приобретала свой окончательный смысл!
      И вот он теперь возвращается от берегов этого самого океана, возвращается победителем, знающим, что такое добиться победы. А теткам этим, с шаньгами и с голубицей, все равно, победа там или не победа, будет или не будет на земле коммунизм. Им бы продать шаньги свои подороже да купить на вырученные деньги для детишек что-нибудь из обуви, одежонки. Вот о чем сейчас их заботы. Вот о чем думают эти тетки. И за это их нельзя осудить. Они просто хотят хорошей жизни для себя и своих детей. А коммунизм для них пока еще только слово, не доказанное делами и даже как следует не объясненное.
      Сворень именно здесь, в Худоеланской, прошлый раз спросил комиссара, в чем заключается полная суть коммунизма. И Васенин тогда ответил: дескать, поговорим у Тихого океана. Но у Тихого океана назначил другие сроки. И Сворень рассмеялся, пожал плечами: э-эх, мол, не знает комиссар, что сказать.
      Нет, Васенин все знает очень хорошо. Вот смысл его ответа: дойди сперва с боями до Тихого океана, а потом окончи военную школу, а потом... а потом... Так от одной цели к другой и иди, вперед и вперед. Да не на ходулях шагай. Но Володя Сворень уже сейчас о коммунизме рассказывает так свободно и легко, точно в коммунизме сам лично побывал, все до тонкости там узнал и теперь удивляется: как это, к примеру, в деревнях крестьяне еще делят землю между собой, а какие-то тетки на станции торгуют пирогами и ягодами.
      Сворень толкал Тимофея в бок.
      - Чего задумался? Ну? Куда мы теперь?
      Они посовещались. Пойти прямо в тайгу и там у костра переспать? Или остановиться на ночевку в селе?
      Тимофей вдруг заволновался.
      - Слушай, давай в селе остановимся. Узнаем, поправилась или нет Людмила? Интересно же! Может, и сам капитан Рещиков какую-нибудь весть о себе подал! Может, Виктор нашелся...
      Сворень пожал плечами:
      - А на что тебе они? На что, скажи мне, пожалуйста?
      - Ну, я не знаю... Совесть не позволяет пройти мимо и даже не спросить.
      - Совесть! Совесть! Перед кем из них ты совестью своей обязан?
      - Перед собой...
      - А! - Сворень пренебрежительно махнул рукой. - Ладно! Пошли в село. Не ради совести твоей, а ради того, что без нужды на сырой земле у костра валяться не хочется.
      В Худоеланской и раньше Тимофей бывал не часто. А теперь прошло столько лет! Ни людей, ни дворов не узнать.
      Тимофей припоминал, как тогда они шли по длинной улице из дома в дом. Начали с въезда от тайги - тут живут точно Флегонтовские, тетка Настасья с двумя дочерьми и дед седой, - потом ходили долго, пересекли не то овражек, не то застывшую речку...
      А сейчас идут, идут, но речки никакой нету. Избы, дворы непохожие. Уже чуть не все село прошли... Может быть, этот дом? Так ворота новые...
      Свореню надоело:
      - Давай спросим!
      Улица в этом краю села была пустынной, словно выметенной ветром. Только кое-где бродили телята, копались в навозе куры и, влажно похрюкивая в подворотнях, ворочались залепленные грязью свиньи.
      - По-моему, все-таки этот вот дом... - показал Тимофей.
      И тут же возле изгороди появилась вскудлаченная девчонка. Угрюмо потянула полотнища тесовых ворот на себя, глянула и остановилась.
      - Эй, девушка! - окликнул ее Сворень, слегка покачиваясь на каблуках и красуясь своим орденом и блестящими ремнями.
      - Послушай, не здесь ли живут Голощековы? - прибавил Тимофей.
      - З-здесь, - запнувшись, ответила девчонка.
      Отмахнула прядь темных волос, открыв прямой, высокий лоб, сразу от этого словно бы повзрослев. Боком, боком пошла, потом почти побежала по улице. Тимофей успел разглядеть, что глаза у нее угольно-черные и наполнены не то страхом, не то болью и глубокой тоской.
      Уж не Людмила ли это? Ну конечно, Людмила!
      Он вздумал окликнуть ее, остановить, но девушка была уже далеко.
      11
      В избе их встретили тоже со страхом: уж очень нежданны-негаданны оказались гости. С чего военным, в блестящих ремнях, без сельского начальства в крестьянский дом заходить? На милицию не похожи. Может, это как раз и есть чека, про которую всяко рассказывают?
      Молодые Голощековы разом поднялись из-за стола, Трифон с Еленой толкнулись в углы. Только старики - дед Евдоким и бабушка Неонила - остались сидеть на своих местах.
      Поздоровались, как полагается той и другой стороне. Сворень сразу приступил к делу.
      - Вот что, хозяева дорогие! Девочка раненая у вас оставалась. Жива она?
      Камень с плеч! Все свободно задвигались. Дед Евдоким просветленно всплеснул руками.
      - Ну, робята, и напужали вы нас! Теперь опознал я тебя, малый, как есть опознал! Вот время-то как шастает! Сколько годов минуло? А девчонка выходилась, как же, выходилась, девицей стала. Невестой. Живая, здоровая. Да ты что же, Варвара, сади гостей за стол, потчуй!
      И Варвара засуетилась, загремела посудой.
      - Сюда вот, сюда пожалуйте, - показывала она. - Вы, стало быть, за ней? Вот слава те господи! В саму пору. Берите, берите с плеч наших заботу. Выходили вам, сберегли. Да пейте, пейте чай, покушайте калачи, ватрушки, пожалуйста!
      Она подсовывала Тимофею и Свореню лучшее, что стояло на столе. Мигом спустилась в погреб и принесла оттуда еще сметану, творог, крупную голубицу, ягоду к ягоде. Заволновались и старики: вот ведь как - забирают "белячку". Привыкли к ней все-таки...
      Тимофей встревоженно взглянул на Свореня. Но Свореня не так-то легко было смутить.
      - Нет, дорогие хозяева, вы что-то поднапутали, - сказал он, вставая из-за стола и одергивая гимнастерку. - Мы зашли только узнать: жива ли, здорова.
      - Так вы чего же это? Шутки над нами шутить? - Лицо у Варвары враз потемнело, а шея покрылась красными пятнами. Она подергала воротник кофты, задохнулась в свистящем вскрике: - Шу-утки!
      Тотчас вступился и Семен, зарокотал глухим баском:
      - То ись как? Тут и я тогда рядом был. Слышал весь ваш уговор, точный. А как? Како получается ваше слово? Дал - держи.
      - Не понимаю... - начал Сворень.
      Все смотрели на него. Он старший. И годами. И знак наградной у него на груди.
      - Чего не понимать-то, - заторопилась Варвара. - Забирайте, по слову своему, да и вся недолга. Соберем ей в дорогу что полагается.
      - В тот раз раненая она была - дело другое. Не щенок все же, отлежаться надобно. Отлежалась, выходилась, в самостоятельность вступила, как же полных шешнадцать лет, - проговорил дед Евдоким, поглаживая бороду и метнув строгий взгляд в сторону Варвары. - Мы это все как есть понимаем. А теперь сдаем девицу по всей чести, по уговору.
      - Так мы же, деда, едем сейчас в Москву, по государственному делу! сказал Сворень, вдруг припомнивший во всех подробностях, как они сговаривались с дедом Евдокимом, били друг друга по рукам. - Куда сейчас она с нами?
      Ему хотелось весь разговор обратить в шутку.
      - Стало быть, вам - куды? А нам? Зачем нам "белячку-то" дольше держать? - опять закричала Варвара.
      - Ну, а если бы мы сейчас не зашли с Тимофеем, просто мимо проехали бы, тогда как? - уже сердясь, спросил Сворень.
      Вот накатилась негаданная беда, в самом деле!
      - У всякого своя совесть, - степенно разъяснил дед Евдоким. - А уговор честный был. Словами своими зачем же зря кидаться? Варвара чисту правду говорит: девица девицей, а "белячка" вовсе нам ни к чему. В кулаки ишшо нас из-за нее произведут... Дело ваше, хозяйское. А по совести, так увозите.
      Тимофея тоже стал одолевать гнев. Как безжалостно эти люди говорят о Людмиле! С какой злостью, даже ненавистью. Недаром она при встрече у ворот показалась ему испуганной, загнанной. Черная тоска стояла у нее в глазах. Он поднялся, отодвинув недопитую чашку молока. Сказал осуждающе, резко:
      - Эх, вы! О человеке ведь - и так говорите!
      Но Варваре слова Тимофея - точно в стену горсть гороха.
      - Как человека ее при своей семье и держали! - запальчиво выкрикнула она. - Была бы не человеком, овцой на передержке, не взял хозяин в срок давно бы зарезали!
      И грязно выругалась.
      - О господи, Варвара, чо это ты? - вздохнула бабушка Неонила. - Каки берутся слова у тебя: уши вянут!
      Сразу всем стало неловко, разговор угас. Стыдливо переглянулись все время молчавшие в этом споре Трифон с Еленой. Тихонько потянулись к выходу.
      Дед Евдоким, взглядом уставившись в пол, утюжил длинную седую бороду.
      - В обшшем, хомут нам на шею накинутый крепко, - сказал он вполголоса после долгого молчания, словно итог подвел. И повернулся к Свореню. - Вот ты говоришь, что время не поспело, а может, ежели не сейчас, в пути, говоришь, вы по государственному делу, так после - на обратной дороге - заберете девицу? Когда? Власть же вы! Нам-то на что она? Варвара чисту правду сказала - словами только погаными.
      - Из-за нее мы теперь исплататорами выходим, - мрачно добавил Семен. Как раз об этом до приходу вашего на все лады судили-рядили. Куда ни кинь все клин! Семье крестьянской, середняцкой, трудовой за офицерску дочь с какой же стати в исплататоры?
      Тимофея все еще пробирала дрожь: так оскорбить человека! Он приготовился ответить резко и зло, но Сворень остановил его, отвел рукой: "Не мешай, я сам!"
      Свореню очень понравилось, что дед Евдоким обратился к нему уважительно, как к старшему, и все остальные тоже видели в нем старшего.
      - Так, хорошо, значит, - забрать? - начал он медленно, щурясь в самодовольной усмешке и явно готовя какой-то замысловатый ход. - Завернуть в одеяльце...
      - А чего? Таку-то, как есть, самый раз увезти - не пеленочна!
      Варвара все еще кипела досадой. Но дед Евдоким предупреждающе, грозно закашлялся. И разговор по второму кругу начался чуть поспокойнее. Бабушка Неонила затеплила светильничек - керосиновую лампу без стекла.
      Тимофей вышел во двор, оставив Свореня одного продолжать тягостный спор. Володе, видно, это нравилось. И пусть. Он лучше сумеет договориться. Тимофей чувствовал, что сам-то он хладнокровно не смог бы вести беседу с Голощековыми. О человеке отзываться так: "хомут на шее", "овца на передержке" и самые, самые грязные слова! В чем провинилась перед ними Людмила? За что к ней такое гадливое презрение? Сверх того, что она офицерская дочь, другой вины за ней нет. А разве в этом она виновата?
      Было сумеречно, улица на выезде из села лежала пустынная и тихая. Тимофей огляделся. Двор добротный, из толстого заплотника. Слышно было, как в нем сыто похрапывали кони. Рядом белел заново перекрытый широкий навес, натуго забитый разной хозяйственной утварью. Ничего, подходяще живут люди. Не то что они с матерью на Кирее. И все равно двери их дома были открыты для каждого. Мать никогда не жаловалась на горькую судьбу, на трудности. Ее томила другая тоска: забыть не могла счастливых дней молодости с Павлом, отцом Тимофея. Как не забыть, наверно, никогда и Тимофею дней своего детства, проведенных вместе с матерью. Да и кто их может забыть, свои самые светлые дни?
      Низко в небе, как раз над выездом из села, грузно круглилась желтая восходящая луна. И земля там, словно бы от ее тяжести, прогнулась узким, длинным ложком, по которому, будь это снежной зимой, можно бы легко покатиться на лыжах в самые дальние дали.
      Тимофей не заметил, как, не сводя взгляда с луны, он побрел сперва вдоль улицы, потом, за поскотиной, по дороге, потом оказался уже и на открытом, росном лугу, в конце которого, под той же грузной луной, чернели невысокие тальники и тихо позванивала речка Одарга.
      Задумавшись, он не сразу даже сообразил, что вышел на берег реки. Тут повсюду между кустами ивняка и черемухи были пробиты узкие тропы, по ним на водопой пастухи пригоняли скот.
      Слегка поскрипывали хромовые сапоги, подарок Васенина. Тимофей ступал осторожно, боясь напороться голенищами на острый сучок.
      Во Владивостоке и окрест него жесткий, сыпучий щебень. Оголенные сопки летом пышут тягостным зноем. Низенький дубнячок и орешник почти совсем не дает тени, земля там не пахнет так пьяно и нежно. А на Кирее было и еще лучше, чем здесь. Там все было свежее, непритоптаннее.
      И Уда во сто раз светлее Одарги. Она не перекатывается лениво через камни, как эта, она пробивается через них - упрямо, сильно и весело! Эх! Был бы, как прежде, родной дом у него на Кирее! Конец, не поехал бы дальше, в Москву! Вот так, потихоньку, побрел бы и побрел этими ночными, влажными тропами туда, к себе, насовсем...
      Вдруг ему показалось среди удивительной тишины: кто-то плачет. Тимофей остановился, прислушался. Плачет. Сдержанно, редко и трудно, как, бывало, плакала мать в годовщину смерти отца, уткнувшись лицом в подушку. Тимофей знал: в эти часы к ней лучше не подходить.
      И ему представилась кудлатая девчонка с угольно-черными, тоскливыми глазами. Она тогда от двора Голощековых побежала как раз в эту сторону.
      Тимофей торопливо нырнул под один, другой куст черемухи, пряно пахнущей горечью.
      - Люда!.. - позвал вполголоса. - Люда! Ты слышишь?
      Она лежала ничком на крохотной полянке, концом одним примыкавшей к обрывистому берегу Одарги. Неясный свет луны едва проникал сквозь плотные заросли, решетчатые тени падали на плечи Людмилы.
      Занятая своими горькими мыслями, девушка не сразу отозвалась на голос Тимофея. А когда поняла наконец, что зовут ее, стремительно вскочила, отпрянула в кусты.
      - Кто? Кто? - спросила испуганно.
      - Да ты не бойся! Это я - Тимофей.
      Людмила молчала, отступая все дальше, в глубь куста. Тонкие сучочки похрустывали у нее под ногами.
      Никакого Тимофея она не знала, не помнила. Но видела сейчас при луне это один из тех двух военных, которые вошли в дом Голощековых. Зачем он пришел сюда, вслед за нею? Как разыскал ночью, в стороне от дороги? Зубы у нее постукивали от страха и пережитого волнения.
      - Люда!.. Погоди, ты... Да погоди, не бойся, говорю... Бурмакин я Тимофей... Провожал вас через тайгу. Тогда, зимой...
      - Чего тебе надо? - через силу выговорила Людмила.
      О какой зиме говорит он? И кого это "вас", куда провожал?
      - В войну... Ты больная тогда была. А я провел ваш отряд через тайгу. Сюда, к Худоеланской, до Миронова зимовья. У тебя отец - капитан Рещиков. И мать была, брат Виктор... А тебя потом ранили... Ну помнишь? Помнишь?
      А-а!.. Да, да, конечно, вот это все очень хорошо помнит и знает она... Хотя словно сквозь бред или сон, а помнит, как ехали куда-то в санях, зарываясь в глубокие сугробы; как остановились в холодной и дымной избе на ночевку; как тошнило ее и стены качались перед глазами; как отчаянным, страшным голосом вдруг вскрикнула мать, Людмила потянулась на голос, и тут короткий огонек плеснул ей в глаза. А после уже ничего не было... Вот это все она помнила. А Тимофея? Нет. Тимофея она не знала.
      - Да ты не дрожи, ты сядь, я тебе все расскажу, - убеждал Тимофей. - А хочешь - пойдем домой. Ну чего ты лезешь в черемуху? Я же тебя, не трону!
      Она не хотела идти домой, она сейчас ничего не хотела, но слова Тимофея о Викторе, о родителях, об отряде белых, который провел через тайгу этот парень, заставили ее все же вымолвить:
      - Чего ты расскажешь мне? Ну чего? Говори!..
      И Тимофей стал по порядку ей рассказывать все.
      А Людмила, босая, с перепутанными, падающими на глаза волосами, стояла и угрюмо слушала, что говорит Тимофей.
      Сначала ей все представлялось какой-то неправдой, лишь ловкой выдумкой этого незнакомого парня. Потом она внутренне стала с ним уже соглашаться: да, так, наверно, тогда и было! Потом и вовсе поверила в каждое его слово, в каждую подробность, рассказанную им. А ведь этого ничего не знали Голощековы. И во всей деревне этого никто не знал. Толковали все совсем по-другому...