Тропу стало оттягивать все больше влево, начали меж сосен попадаться елки, хилые, кривые березки. Тимофей, привычный к лесным приметам, сообразил: вскоре откроется ручей или болото. А разве станут жаться бандиты к болоту? Другое дело, по ложному следу выманить на него тех, кто им опасен. Но он снова промолчал. Зачем учить комиссара! А сам все поворачивал голову вправо, вправо, где за косогором давно уже скрылась из виду вторая тропа. Там громоздились засыпанные снегом скалы, клиньями лежали между ними узкие распадки.
      Тропа, по которой двигался отряд, как бы воткнулась в сплошной ельник, по опушке обметанный сухим высоким гогоном, воткнулась и сразу рассыпалась, раздробилась на десятки мелких тропочек, секущих одна другую. Куда, по какой из них ехать? А что по ту сторону ельника?
      - Болото там, комиссар, - опять сказал кто-то из местных.
      Другой прибавил:
      - Хотя оно теперь, понятно, и мерзлое, а все болото. Кочкарник густой, шаткий. Лошадям поломать ноги недолго. А вообще за болотом каменная гряда, потом сухой, светлый бор. Самое житье для банды.
      Тимофей даже не вслушивался, что говорят. Он кружился на своем коне, стараясь, как приказано, держаться поблизости от Васенина, а сам невольно забирал все выше на косогор. Хотелось, чтобы приоткрылся вид на далекую седловинку между двух острых скал, куда, казалось ему, должна была подняться тропа, что вела направо. Он сильно толкнул коня пятками под бока, и тот в три прыжка вынес его на маленький холмик.
      - Тима, назад! - негромко приказал Васенин.
      И в тот же миг Тимофей вскрикнул ответно:
      - Человек!
      С холма он увидел, как через седловинку быстро перемахнул верховой.
      Дозорный из банды?
      - В погоню! - скомандовал Васенин. - Эх, успеть бы догнать, пока тревогу не поднял!
      Но дорогу в горы преграждали обрывы и скалы. Пришлось возвращаться почти к самой развилке.
      - Скорей! Скорей!
      Они потеряли час целый, пока взобрались на седловину, близ которой Тимофей увидел верхового. След показывал, что всадник скакал крупной рысью, не щадя коня. Нет, не догнать...
      Тимофей приподнимался в седле, нервничая, дергал поводья. Свободной рукой он ощупывал винтовку. Наконец-то, наконец в бой!
      Переменно военное счастье! Не ошибись Васенин и направь свой отряд по верной тропе, напоролись бы они на врага лицом к лицу. И, уж конечно, в открытой схватке им пришлось бы туговато. Но случилось иначе: бандиты, поднятые дозорным по тревоге, устремились наперехват к болоту, рассчитывая, что именно туда выйдет отряд Васенина. А он вдруг оказался у них в тылу.
      На становище дымились костры. В котлах булькало варево. Распяленная на крепкой березовой рогулине, багровела недоосвежеванная баранья туша. Бандиты были так уверены в своих расчетах, что не оставили в лагере ни единого человека.
      Сразу же от становища начиналась головоломная крутизна, снег был изрезан, вспорот ногами плохо подкованных коней, местами чуть не на брюхе сползавших в расселины между скалами. И это теперь тоже помогало отряду Васенина: было отчетливо видно, где на спусках их подстерегала опасность. Тимофея била мелкая дрожь. Страшно подумать, что было бы с ними, если бы отряд по-прежнему все еще продвигался к болоту!..
      Васенин без слов поднял руку: остановиться!
      Вдалеке, спешившись, плотной цепочкой тянулись бандиты. Они выходили к лесной опушке, перед которой лежало открытое болото, все мелко всхолмленное кочкарником, густо проросшим осокой. Там у них были, по-видимому, заранее подготовлены засеки. Шли торопливо - человек двадцать, - назад не оглядывались.
      Васенин опять сделал знак: тоже всем спешиться, рассыпаться пошире. И, перебегая от дерева к дереву, они успели выполнить свой маневр прежде, чем бандиты добрели до заготовленных засек.
      - Огонь!
      Бандиты мгновенно зарылись в снег. И обе стороны на время притихли, оценивая обстановку.
      Тимофей опустился в снежный сугроб, неподалеку от Мешкова. Их разделяла лишь суковатая ель, лохматой вершиной упавшая в сторону противника. Мешков встревоженно окликал Тимофея, вполголоса давал ему советы тоже поглубже зарыться в снег, не приподнимать голову над валежиной, а лучше скорее отползти поближе к нему.
      Но Тимофей осторожно двинулся вперед. Глубокий снег и валежина скрывали его от Мешкова.
      Начался бой. Тимофей слышал, как позади, раскалывая воздух, звонко щелкают выстрелы Мешкова, как с быстрым посвистом проносятся над головой пули врага. А все-таки полз и полз вперед - лохматые сучья, облепленные космами моха, мешали видеть врагов, - полз, одержимый единственной мыслью подобраться к бандитам поближе, чтобы бить наверняка. Смутным видением отзывались в памяти рассказы матери о его отце Павле Бурмакине, прославленном герое русско-японской войны, который всегда шел только впереди.
      Так, извиваясь среди невысоких пеньков и болотных кочек, он продвинулся далеко. А когда наконец Мешков заметил это и крикнул в полный голос: "Куда ты, остановись!" - бандиты опустили за Тимофеем огневую завесу, отсекая свинцовым ливнем двинувшегося ему на выручку Мешкова.
      Тимофей прижимался к земле, разваливая телом снег, отталкивался ногами от хилых торфяных кочек и полз, полз вперед. Там, еще издали, он присмотрел удобный холмик с обгорелым выворотнем, таращившимся к небу узловатыми корнями. Вот оттуда он откроет огонь! Ему было страшно; нервная дрожь, будто от холода, вдруг передергивала его тело, но ненависть к врагу побеждала все. Остановиться или отступить он уже не мог.
      А пули нащупывали, искали его в промерзшем болоте, среди кочкарника тут и там, осатанело взвизгивали иногда близ самого уха, осыпая мелким мусором плечи, голову, рубили совсем рядом сухие метелки гогона.
      Но вот и облюбованный холмик с выворотнем. Под корнями - так бывает всегда - глубокая чаша. Тимофей свалился в нее, перевел дыхание.
      Отсюда, с возвышения, хорошо были видны свои, лежащие за пнями и кочками, в изломанном, широко разбросанном ряду. Стучали частые выстрелы, мигали острые огоньки.
      По его следу торопливо, но с осторожностью продвигался Мешков.
      Тимофей хватил губами мягкий, прохладный снежок один раз, другой и положил ствол винтовки на корень выворотня. Приподнялся. И замер в растерянности. Бандиты были совсем недалеко от него. Он искал глазами главного. Ему хотелось непременно главного. Который из них? Но видел он только торчащие из снежных сугробов черные стволы карабинов, горбатые плечи да острые макушки башлыков. В кого же из них в первого?
      Зубы постукивали. Тимофей знал: нажмет сейчас спусковой крючок винтовки и, значит, кого-то непременно убьет. Ведь он не промахнется, не может промахнуться...
      Которого? Забывшись, он приподнялся еще выше, чтобы получше разглядеть цель.
      И выстрелил.
      Но в ту же секунду какая-то неведомая сила его самого так резко толкнула в грудь, что он не устоял на ногах, повалился навзничь. По всему телу разлилась быстрая боль, горячая и давящая. Небо заполыхало багровым пламенем.
      "Убили... - с обидой подумал Тимофей, подчиняясь холодной темноте, сменившей вдруг палящее пламя. - Убили меня... А я... успел ли?.."
      8
      Его не убили. А о том, что сам он все же успел сразить врага, Тимофей узнал лишь много дней спустя, очнувшись на госпитальной койке в Верхнеудинске, когда схлынул темнящий сознание жар, свет перестал резать глаза, а в ушах прекратился настойчивый, неумолчный звон.
      Тимофей силился припомнить, проследить в памяти, как все это произошло. Да, он тогда видел, отчетливо видел короткий огонек, всплеснувшийся над сугробом, он даже заметил, что огонек этот двухцветный - желтый с красным, что он острый и тонкий и направлен прямо в него. А пуля толкнула так сильно, словно ударило в грудь широким торцом тяжелое лиственничное бревно. Он лежал и вместо заснеженной белой земли видел почему-то пылающее красное небо. Потом небо качнулось, погасло, будто жгучая боль черным пологом торопливо задернула его. И тогда не стало уже ничего.
      Да, совсем ничего!
      До тех самых пор, пока не явилась какая-то новая боль, острее крутого кипятка, от которой, сколько ни мечись на постели, даже на минуту спрятать себя невозможно. И Тимофей с той поры снова стал жить.
      Если бы его убили, он бы не чувствовал боли, смерть могла бы прийти раньше, чем боль. Может, лучше было бы умереть, чем так мучиться? Да, но теперь, когда умрешь, ты уже не будешь знать, что освободился от боли. Ты даже и не поймешь, хуже это или лучше - стать мертвым, потому что боль будет с тобой до самого последнего вздоха. А когда перестанешь дышать, боль исчезнет, но не будет уже и самого тебя.
      "Знаешь ли ты, что такое жизнь? И смерть? Знаешь ли ты, что такое "ничто"?" - перед глазами бежали строчки из тетради капитана Рещикова. И Тимофею хотелось крикнуть зло, вызывающе: "Ну и узнаю! Теперь я все узнаю..."
      Стучались в памяти и другие слова, сказанные Васениным еще в Иркутске: - "Жизнь - это очень просто: покамест человека ноги носят - вот это и есть его жизнь". Тимофей перекатывал на подушке потяжелевшую голову, облизывал сохнущие губы, спорил: "Ну нет, товарищ комиссар, это тоже не совсем так..."
      Часто ему в бреду, в душных, перепутанных снах почему-то виделась Людмила Рещикова. Вот так же, как сам Тимофей, мечущаяся в постели, немо, с горьким укором глядящая на него отуманенными болью глазами. И Тимофей перед нею оправдывался. Будто в том, что девочке так тяжело, именно он, и только он один виноват...
      Потом, когда закончилась полоса горячих бессонных ночей, перевязки не стали причинять страданий и можно было подолгу лежать спокойно и тихо, Тимофей припоминал все это уже как прочитанную им интересную книгу, над которой, чтобы хорошенько в ней разобраться, сто раз надо подумать.
      Дни тянулись медленно.
      Он спрашивал врачей, санитаров: "А где сейчас комиссар Васенин? Где наш полк?"
      Ему отвечали: "Взяли Читу! Двигают дальше..."
      Вон как! "Взяли Читу... Двигают дальше..." Это значило - к заветному Тихому океану. А Тихий океан, даже если шагать к нему по карте циркулем, был еще так далек от Читы, что Тимофею делалось лихо и руки сами тянулись сорвать бинты.
      Он понимал, что выручить его из госпиталя и снова взять в полк может только Васенин. Но как он это сделает, находясь в походе? А санитары уже сострадательно намекают: "Тебя, парень, когда на выписку, так, пожалуй, вчистую. Доктор тебя шибко жалеет. Свое ты отвоевал". И Тимофей решал твердо: доктор может его "жалеть", и выписать его могут "вчистую", но свое он еще не отвоевал. В полк он все равно вернется, какие бы ему ни выдали документы!
      Иногда от Васенина приходили короткие письма. Шли очень подолгу. Из них можно было понять, что комиссару и даже командиру полка Анталову крепко попало за тот неладный бой в тайге. Банду хотя и ликвидировали, но могли ведь и сами там сложить свои головы. И еще понятно было из писем, что потом, после Читы, удачно погонялся комиссар за самим бароном Унгерном. В общем, дела идут. Передавались приветы от Володи Свореня, от Мешкова, тоже в том бою раненного. А Тимофею давался наказ: встанет на ноги - не покидать Верхнеудинска.
      Тимофей не послушался. После долгих споров с хирургом, выписавшись из госпиталя - стояла уже глубокая осень - и получив бумажку, что к несению строевой службы красноармеец Тимофей Бурмакин временно не пригоден, он тут же бросился, как задумал, на розыск своего полка.
      Он нашел его за Хабаровском, в буранный день, когда полк отбивал встречное наступление бело-повстанческой армии, сколоченной японцами из хорошо отдохнувших в Приморье семеновцев и каппелевцев.
      Васенин обрадовался появлению Тимофея. А удивился не особенно: "Нарушил мой приказ! Так сказать, прибыл... Но вообще-то, конечно, сделал ты правильно. Если определил себе цель, к ней надо идти. Упрямо идти, пока не дойдешь". Долго вертел в руках бумажку из госпиталя и наконец без слов вернул ее Тимофею. Больше никто у него документов не спрашивал.
      А через три месяца, под Волочаевкой, в самом конце долгого, жестокого боя, Тимофей снова был ранен. На этот раз не так тяжело, в ногу. Но поваляться на госпитальной койке ему все же пришлось. Второе возвращение в полк было принято уже как само собой разумеющееся, тем более что новая бумажка из госпиталя свидетельствовала лишь о легком ранении. Васенин поощрительно хлопнул его по плечу. Мешков обнял и расцеловал.
      Володи Свореня при комиссаре уже не было: он учился в дивизионной школе младших командиров.
      Линия фронта теперь проходила близ станции Иман. Поглядеть на географическую карту России - кусок земли, остающейся в руках белогвардейщины, был всего с ноготок. Большой палец Васенина легко накрывал его полностью. И взять бы, как следует давануть в последний раз...
      Но снова поперек пути становилась японская армия. А в открытую войну с Японией по-прежнему ввязываться было нельзя.
      "Когда же наконец они с нашей земли уберутся ко всем чертям?" - с негодованием спрашивали бойцы.
      Все знали, что переговоры на Дайренской конференции японцами сорваны. Нагло, бесстыдно, с явной целью оттянуть время, чтобы измором заставить правительство Дальневосточной республики согласиться на их условия.
      "А условия, братцы, такие: поделить с ними мешок золота пополам, объяснял Васенин. - Нам пустой мешок, а им золото".
      "Такахаси! Мацудайра! Тачибана! - фамилиями японских генералов ругался Мешков. - На-кося, выкуси!"
      И показывал тугую фигу.
      А из Владивостока между тем приходили вести: в стане белых грызня. Одно временное правительство сменяется другим. Братья Меркуловы, Дитерихс, Народное собрание, Земский собор... Призыв за океан, к развенчанной императрице Марии Федоровне: "Соблаговолите возглавить Приамурский край..."
      Генерал Дитерихс сучил кулаками: "Лягу костьми на поле брани, но не отступлю перед красными!" Представители Японии подогревали бравого генерала. В мутной воде рыбка удилась лучше.
      Так прошла пора весеннего цветения. Затем отшумели и летние грозы. В лесу уже поспевали ягоды. И назревала решительная схватка с врагом.
      Она началась очередной провокацией японцев, сорвавших и новые переговоры - теперь в Чань-чуне.
      Тотчас с готовностью зашевелились штыки "земской рати" генерала Дитерихса, двинулись к северу в наступление, опираясь на мощные твердыни Спасска - своего ближнего тыла. Им казалось...
      Неизвестно, что им казалось. Всему миру уже было ясно в те дни: песенка белых на Дальнем Востоке спета. Это поняли наконец и японцы. Толкнув Дитерихса в бессмысленные бои, сами они тут же стали отходить к Владивостоку, грузиться на корабли. Интервенция отсчитывала свои последние часы.
      А "земскую рать" Дитерихса, гоня вспять, к югу, между тем перемалывали партизаны и части народно-революционной армии. Неприступные редуты Спасска, густо опутанные колючей проволокой, скоро превратились в затянутое пороховым дымом поле. Штурм Спасска продолжался только двое суток. Но эти дни были днями великого мужества.
      Тимофею, уже привыкшему к многим тяжелым сражениям, казалось, что именно этому бою не будет конца: так труден был каждый шаг вперед, так страшен был свинцовый ливень врага.
      Потом, когда отгремели последние выстрелы и все затихло, Тимофей оглядывал опустевшие, изрытые снарядами укрепления противника, брошенное, втоптанное в грязь оружие и с удивлением думал: "Как я дошел сюда? Почему на этот раз ни одна пуля в меня не попала?"
      Он припоминал тот давний, свой первый бой. Страх, колючей льдинкой тогда подползавший к горлу. Безнадежность, с какой он готов был, опрокинувшись навзничь в сугроб, отдаться смерти.
      Припоминал второе ранение, когда уже и мысли не было о том, что он умрет. Только досада, что вот опять его подкосила пуля.
      А в этом бою, самом грозном из всех, он и совсем не испытывал страха или близости смерти. Лишь ожесточение, когда, казалось, даже сердце каменело. И забывалось, дышишь ты или нет.
      Тимофей кривил губы в усмешке: "Человека только один раз можно убить. Один раз меня убивали. Чего мне теперь бояться?" Мать рассказывала: отец его тоже ничего не боялся. Он не может не походить на отца!
      Битва за Спасск была еще не самой последней. Откатившись на юг, "земская рать" попробовала зацепиться за Монастырище, ударить оттуда в тыл красным войскам. И наткнулась на дивизионную школу, всей силой "рати" своей - десять против одного. Но выстояли все же курсанты, хотя из двухсот сорока в живых остались только шестьдесят семь человек. Тимофей томился в тревоге за судьбу Володи Свореня, пока их полк пробивался к курсантам на выручку.
      Сворень уцелел. Залепленный грязью, окровавленный, он тихо и радостно повторял, когда встретились: "Тимка! Ты? Тимка!" И отрицательно покачивал головой: "Нет, не раны, это просто царапины".
      Потом и еще были короткие схватки на марше. И снова японцы пытались предъявлять ультиматумы, грозили остаться во Владивостоке. Но это была уже агония.
      Во Владивосток народно-революционная армия вступала солнечным днем. Золотая дорожка играла на светлой глади залива. Усталости как не бывало. Тимофей каблуками рубил щебнистую землю, жадно глотал влажный воздух.
      "Вот он, Тихий океан! Вот где конец войне!"
      Мешков шел рядом, свободной рукой потирал давно не бритую бороду, толкал Тимофея локтем. "Эх, попариться бы в баньке скорее! Да скинуть винтовку с плеч!"
      А Тимофей и сам не знал тогда, чего себе пожелать.
      Главное, дошли до Тихого океана, до Владивостока. И нет больше на русской земле японцев. И нет беляков. Свобода! И, значит, винтовку теперь действительно, как хочется Мешкову, с плеч долой!
      Так иногда говорил и комиссар. Говорил, что, когда армия дойдет до Тихого океана, он, Васенин, пожалуй, тоже снимет шинель и вернется к гражданским наукам. Не потому, что не любит военную службу, а потому, что хочет быть всегда в схватке, боец же мирного времени - все-таки лишь часовой.
      "Открытие сделать бы! Огромное! На пользу всему народу, человечеству. Впрочем, мне теперь это вряд ли удастся, знаний у меня маловато, старею, а самые крупные победы в науке чаще всего принадлежат молодым. Вот тебе, Тима..."
      Он весело смеялся. А Тимофей думал: "Чтобы лишь сравняться в знаниях с комиссаром, и то - сколько же надо мне учиться!"
      Приходил на память капитан Рещиков. Если верить Виктору, он почти открыл уже, каким образом свинец можно превращать в золото. В тетрадке в свою последнюю ночь при свете сального светильничка дрожащей рукой капитан записал: "Возможно, золото - это снова тот же свинец, и снова как бы живой, только "там", в ином мире, после своей, свинцовой смерти..."
      Вот, наверно, какую жизнь и смерть силился разгадать капитан Рещиков! Но так и не разгадал.
      - Нет, по-серьезному, товарищ комиссар! - спрашивал Тимофей Васенина, когда складывался у них такой разговор.
      Комиссар шутливо отмахивался.
      - Потом, потом, сейчас не время для глупостей! Воевать нужно, Тима. И не время из свинца золото делать. Из свинца сейчас пули лить нужно. Вот это вполне серьезно.
      Он обещал заняться записями капитана Рещикова как-нибудь потом, после войны.
      И вот война кончилась.
      9
      А серьезный разговор, тот, на который так набивался Тимофей, состоялся у них все же не скоро.
      Уже Васенин спорол нашивки с рукавов, а в малиново-красных петлицах у него заблестели новые знаки различия - остренькие эмалевые ромбики, по одному с каждой стороны. Давно уже, хотя и не в одно и то же время, окончили дивизионную школу младших командиров Володя Сворень и сам Тимофей. В петлицах у них тоже появились знаки различия - по четыре "осколочка", треугольника. А Сворень, кроме того, горделиво носил еще и привинченный к гимнастерке орден Красного Знамени. Все курсанты, выдержавшие бой под Монастырищем, были награждены орденами. Демобилизовался и уехал домой в Москву Мардарий Сидорович Мешков. На Владивостокском вокзале он долго обнимал Тимофея, трепал его по плечу. "Приезжай! С Полиной Осиповной примем тебя, как родного". Перевели в Москву и командира полка Анталова, назначили начальником военной школы. Тимофей справил свой двадцатый день рождения. В личном деле значилась теперь очень дорогая для него пометка о сдаче экстерном экзаменов за школу второй ступени. Правда, слова "экстерном" там не было, это слово пустил в ход Васенин, подняв из запасов минувших времен, но Тимофею оно почему-то особенно пришлось по сердцу: оно звучало красиво и, кроме того, подтверждало, что знания свои красноармеец Бурмакин приобрел не за партой. Самый же драгоценный документ он носил всегда при себе партийный билет.
      Он вступил в партию, когда вся страна скорбно переживала тяжелую утрату самого дорогого человека на земле - Владимира Ильича Ленина. В партийной ячейке полка заявление Тимофея обсуждалось недолго. Не споря, все согласились, что сын героя, погибшего за дело революции на царской каторге, потерявший мать от подлых рук белогвардейских палачей и сам прошедший честно и храбро с боями, с кровью трудный путь от Байкала до Тихого океана, достоин называться большевиком.
      В тот день, когда Тимофей получил партийный билет, Васенин подарил ему книгу Фридриха Энгельса "Диалектика природы".
      - Люблю дарить хорошие умные книги. И дарить их со значением, - сказал он. - А значение на этот раз таково: лишить тебя спокойствия! Именно в столь знаменательный день для тебя. Чтобы запомнился день этот и этот подарок. Думаю, без волнения ты не начнешь читать эту книгу. Больше о книге я пока ничего не скажу, кроме того, что это первое издание на русском языке. Будем говорить о ней, когда тебе самому понадобится.
      Тимофей пришел с книгой Энгельса к Васенину, уже собираясь в большую дорогу. Положил на стол, развернул посредине - запестрели на полях частые карандашные пометки - и сказал:
      - Понимаете, товарищ комиссар, стал готовиться, складывать свои вещи и вспомнил ваши слова: "Приди, когда наступит пора". Ну, я понимаю, почему тогда вы эти слова сказали. А я после того чуть не каждый день к вам приходил, и мы разговаривали, обо всем разговаривали, но сказать вам так, прямо: "Хочу о книге этой поговорить, потому что я не все в ней понял", - не мог. Язык не поворачивался, самого себя было стыдно. Не расспрашивать же вас! Поговорить так уж поговорить. Когда оба точно знают предмет разговора. Вот мне как хотелось! А не доспел. С тем и уезжаю, товарищ комиссар. Но забыть я ничего не забыл. И книгу принес показать: все же будете видеть, что не лежала она просто так, в тумбочке у меня.
      Васенин слегка прищурился, тонкие лучики морщин собрались в уголках глаз.
      - Мужской разговор, Тима! Только зачем тебе нужно все это словно бы документами доказывать? Вижу пометки на книге, вижу: работал. Понимаю и то, что ты называешь стыдом своим, - не доработал. И не мог доработать! Времени было мало. И образования мало. Так разве всего этого я не знаю? Чего тебе со мной-то в кошки-мышки играть? Куда же тогда я гожусь? И ты куда годишься?
      - К слову пришлось, товарищ комиссар. И притом хотелось еще начистоту сказать вам... Охота мне, как бывало в детстве, все понять, во всем разобраться, а доверчивости той уже нет, к каждому слову в книге - сто "почему". Одно мне неясно, другое неясно... Товарищ комиссар, а есть на свете такой человек, которому до конца все ясно? Вообще может он быть, такой человек?
      - Ну, это, брат, не очень-то новые слова. Каждый великий философ, мудрец прежде всего об этом заявляет. До конца все ясно только дуракам.
      - Мы с Володей недавно поспорили. Он говорит: ему все ясно.
      - Ага! Вот видишь, значит, есть такой человек. Что же ты меня спрашиваешь?
      - Товарищ комиссар!..
      - Слушай, Тима, а не пора ли тебе называть меня как-нибудь иначе, не товарищем комиссаром? Хотя бы у меня в доме. Неужели оттуда, издалека, ты и свое первое письмо начнешь: "Товарищ комиссар!"?
      - Не буду... Спасибо, Алексей Платоныч!
      Тимофей готовился к отъезду в Москву. Надолго, а может, навсегда, расставался с Васениным.
      Мечта комиссара полка завершить поход на Тихом океане, а затем снять шинель и заняться гражданскими науками не сбылась. Его вызвали в Реввоенсовет республики, сказали: "Да, конечно, желание ваше можно понять. Но вы уже столько лет служите в войсках! У вас накопился огромный опыт политработника. Зачем вам менять профессию? Не такая сейчас пора. Необходимо, чтобы вы остались в армии".
      Утром он прочел приказ, подписанный начальником Политуправления РККА о переаттестации и о назначении А.П.Васенина комиссаром Тихоокеанской дивизии. Посидел, зажав ладонями голову. "Встать, комиссар! - негромко сказал он себе. - Повторить приказание!"
      И вот настал день, когда Тимофей и Сворень уезжали от своего комиссара. Собственно, это было его рук дело. Васенин подумал: ребята окончили дивизионную школу, нужно дать им хорошую путевку в жизнь, помочь поступить не в краткосрочную, а в нормальную, с полным курсом обучения военную школу. А там пусть действуют самостоятельно. В конце концов шинель совсем неплохая одежда. В Реввоенсовете республики правы: армию укреплять нужно, такая сейчас пора. Полагается направлять в военные школы в своих же военных округах. Но, черт возьми, такой ли уж большой грех, если друзья из Политуправления, да и Анталов, поспособствуют Дальнему Востоку получить два места в Московском военном округе для красноармейцев, один из которых был дважды ранен, другой награжден орденом Красного Знамени. Пусть ребята посмотрят столицу!
      И вот Тимофей расставался с Васениным.
      Теперь, сидя за чайным столом, они больше молчали. Васенин, взглянув в окно, спросил:
      - Зайдет ли Володя Сворень?
      Тимофей промолчал. Он боялся выдать себя, свою тоску, свою любовь к комиссару. Ему было жаль уезжать, оставлять одиноким близкого человека. Конечно, вокруг Васенина, как всегда, будут тысячи людей, но дома-то он все-таки одинок. Войдя в эту комнату, подолгу будет стоять у порога, не сразу снимет фуражку, не сразу распахнет створки окна. Очень трудно будет и ему, Тимофею. Кто знает, как она сложится, новая жизнь? А к кому вот так доверительно придешь, с кем так запросто посоветуешься?
      - Наверно, не заглянет больше Володя, - сказал Васенин, и в голосе комиссара Тимофею почудились обида и горечь. - Ну, да, впрочем, мы с ним уже распрощались. Кстати, он тоже решил мою память проверить. Спросил, помню ли я давний разговор на станции Худоеланской. Дескать, обещался я тогда у Тихого океана про "полную суть коммунизма" ему рассказать. И не рассказал, дескать. Понимаешь, Тима, не запомнился мне тот разговор. Но я ответил ему: "Вот закончишь военную школу, тогда поговорим, тогда ты и сам мне расскажешь". А он засмеялся - и, знаешь, как-то... неладно засмеялся.
      Васенин помолчал, побарабанил пальцами по столу.
      - Провожать вас на вокзал я не приду, завтра у меня командирские занятия.
      Тимофей знал, что командирские занятия начинаются в девять, на два часа позже отправления поезда, и угадывал, почему не хочет прийти на вокзал Васенин.
      И снова они замолчали.
      - Слушай, Тима, а у тебя ведь усы начинают расти! Еще вчера их и не было.
      - Ну какие это усы, товарищ комиссар? - Тимофей потрогал верхнюю губу. - И сейчас ничего нет.
      - Растут, растут, - сказал Васенин торопливо. - Да-а... Жизнь себе идет полным ходом. - Он взял книгу, которую принес Тимофей, подержал, как бы взвешивая, в руке. - Жизнь идет... Так сказать, диалектика природы в действии.
      - А что такое жизнь? - с ударением спросил Тимофей. - Помните, обещали: потом, потом...
      - Ну? Опять проверка моей памяти?
      - Вы ведь так ни разу серьезно мне и не ответили. Только всегда обещали: потом, потом...
      - А-а! Что ж, могу. Теперь я даже обязан ответить совершенно серьезно. Когда еще снова задашь ты мне этот свой надоедный вопрос? Жизнь - это неразгаданное чудо природы, пользоваться которым выпало счастье и человеку, - сказал Васенин, глядя в сторону, в окно, за которым шатались на ветру тонкие макушки молодых тополей.
      - У Энгельса написано: "Жизнь есть способ существования белковых тел..."
      Васенин быстро повернулся к Тимофею, бросил книгу на стол.
      - Тима, не хотелось бы мне, чтобы ты читал Энгельса или, к примеру, Маркса, Ленина так, как прочитал сейчас.
      - Да нет, Алексей Платоныч, совершенно точно. - Тимофей даже слегка растерялся. - Хотите, я сейчас вам это место найду.
      - Не надо, Тима, не надо. Жизнь действительно есть способ существования белковых тел. И точнее определить невозможно. Но разве одна эта формула исчерпает всю глубину и многообразие жизни? Я боюсь формул, когда ими начинают разговаривать очень молодые люди. Ты знаешь химическую формулу воды?
      - Знаю: аш два о.
      - И это все, что можно сказать о воде? Часто ли, думая о воде, ты мысленно произносишь эту формулу?
      - Да я же, Алексей Платоныч...
      - Понимаю, понимаю. И все-таки, Тима... Не сделай сердце свое только органом кровообращения. Знаешь, меня что-то кольнуло в самой твоей интонации. Торжествующей, победительной. Будто тебе и на самом деле вдруг стало известно, что же такое жизнь. Бойся в суждениях своих торопливости! Он откинулся на спинку стула, полуприкрыл глаза, и Тимофей отметил про себя, что у Васенина лицо теперь все изрезано морщинками, словно бы окутано тоненькой сеткой, а этого совсем недавно еще не было. - Ты понимаешь, не знаю даже, что для уяснения истины опаснее: промедлить или поспешить. Промедлишь - придешь к истине позже, потеряешь драгоценное время; поспешишь - может случиться, и вовсе на галопе проскочишь мимо, уйдешь от истины в сторону. Вот я тебе даю разные наставления. А какое у меня на это право? Словно бы я сам ни в чем и не ошибался и всегда приходил к истине точно вовремя. Конечно, нет, но ведь кто-то должен наставлять идущее вслед поколение! Как будет недостойно старших, если их сыновьям придется заново открывать Америку, выдумывать колесо и ломать голову над квадратурой круга. Не говорю уже о поисках вечного двигателя. Или философского камня - предмета многих забот и душевных страданий трагического капитана Рещикова.
      - А я ведь как раз о нем и вспомнил, товарищ комиссар, когда вам ради шутки задал свой вопрос, - сказал Тимофей. - Только поэтому и спросил.