Уже и каша была съедена, а Полина Осиповна, выйдя теперь на ровную дорожку, все разгоняла и разгоняла начатый ею рассказ, ставя так быстро и плотно одно слово к другому, что вклиниться в этот поток было почти невозможно. Выручила соседка. Стукнув раза два, она приоткрыла дверь и предупредила:
      - Завтра с утра пораньше собирайся, Осиповна. За картошкой в Александров поедем.
      Полина Осиповна всплеснула короткими руками: вот как славно-то! И тогда успел захватить очередь Тимофей:
      - А я ведь тоже с новостью к вам зашел. Объявили нам: через три месяца кончаем курс, получаем назначения. Некоторые уже точно знают, куда поедут. Я попадаю в распоряжение штаба Особой Дальневосточной армии. Наверно, Алексей Платоныч за меня хлопочет.
      - На Дальний опять? - протянула Полина Осиповна. - Ну, это - хлопоты, как сказать...
      - Так в Москву же я только учиться приехал, - возразил Тимофей. - А Сибирь или Дальний Восток для меня, что птице небо. Если бы еще поближе к Алексею Платонычу! Да притом, может быть, даже сразу целую роту дадут.
      Полина Осиповна вдруг померкла.
      - А я так печалюсь, - проговорила она. - Очень я, Тимошка, печалюсь. Забежишь, будто с родным повидаемся.
      - Да-да, оно и мне жаль, - сказал Мешков. - Нас жизнь, гляди, все вместе сводила. Помню, как ты на шиверском вокзале к комиссару Васенину подступил: "Поймайте Куцеволова!" Сколько годов прошло, а помню. Однорядочка насквозь снегом пробита, шапка большая. А в лице злость, не приведи бог какая злость!
      - Было дело, дядя Мардарий! Попадись тогда мне Куцеволов, не просто, не зря говорю, - вот этими пальцами, одними только этими пальцами задушил бы его!
      - Оно понятно, годы и самую злую память стирают, всякое горе сглаживают, - вздохнул Мешков. - За годы мать и то забывается.
      - Нет, не забудется! - Лицо Тимофея посуровело. - Самого меня убить нужно, если я когда-нибудь тот день забуду!
      Мешков кулаком подпер щеку.
      - Ну, правильно! Одобряю. А тот варнак, выходит, так и сгинул начисто?
      - Не будем о нем, дядя Мардарий. Знаю, видел Куцеволова. Так это все равно что во сне видел. Я даже сам себе думать о нем не велю! - Тимофей ударил кулаком по столу. - Но... думаю. И буду думать!
      Мешков сдержанно засмеялся, махнул рукой.
      - И пес с ним! - поднял палец вверх. - А тебе, между прочим, согласен я, думать об этом надо. Не думать нельзя, - помолчал немного. - Сейчас давай о другом. Ты вот сказал про Дальний Восток, Полина охнула - очень уж дальний он. И впрямь, сколько мы тогда шли до Тихого океана? А пораздуматься - ширь там какая! Могутность во всем...
      - Даринька, да ты уж не туда ли ехать собрался? - изумленно закричала Полина Осиповна и заплескала ладонями весело. - Вот черт какой!
      - А и поехал бы! - не то в шутку, не то всерьез сказал Мешков. - Зря я, что ли, по ночам с тобой разговариваю.
      - Про Восток разговору у нас не было! - удивилась Полина Осиповна. Нам и здесь не пыльно, а денежно.
      - Нам с тобой, Полина, и везде не пыльно будет. А куда уж денежнее, если ты сама - чистое золото.
      - Вот черт! Вот черт полосатый!
      Она до слез покраснела от удовольствия. Вдруг вспомнила:
      - Батюшки, чайник-то, наверно, убежал!
      Кинулась на кухню и вскоре принесла кипящий чайник и связку посыпанных маком баранок.
      Опять повела свой, плотно набитый словами разговор. Теперь уже новый, о Тимофее, о том, что пора бы ему жениться, что подолгу ходить холостым вредно, избалуется на легкой любви, тогда в семейную жизнь и на вожжах не затащишь. Взялась предлагать свою помощь. В Москве невестами хоть пруд пруди, такую может она найти, что тот же Володька Сворень от зависти отбить захочет.
      Мешков лукаво подмигивал, а сам озабоченно говорил, что если Полина подберет Тимофею невесту на свое подобие, то не Свореня надо будет бояться, а хромого Кузьму, дворника, который только он, Мешков, из дому - так сейчас же в дом.
      И опять Полина Осиповна рдела от удовольствия. Кокетливо отбивалась:
      - Ну и что? Мне, никак, идет сорок седьмой. А не за всякой бабой в сорок семь чужие мужики ударяются! - и теребила за рукав Тимофея. - А ты, черт, таймень холодный, почему молчишь? Говори: искать тебе невесту?
      Она обстоятельно доказывала, что те парни, которые об этом заранее не думают, обязательно на самых никудышних жен нарываются. Потому что не сами тогда они женятся, а девки ловкие или бабы женят их на себе.
      Тимофей смущенно улыбался.
      За чаем и за разговорами они просидели до сумерек, до поры, когда Тимофею нужно было уже возвращаться в казармы.
      Мешков пошел проводить его до трамвайной остановки. Моросил мелкий, как пыль, холодный дождик. Булыжная мостовая блестела. Мардарий Сидорович повертывал руки ладонями вверх.
      - А капелек вроде бы совсем и нет. По весне такой туман лежит на Тихом океане. Помнишь?
      Было видно, что мысли о Дальнем Востоке не дают Мешкову покоя. Зазвенела в душе у него какая-то тревожная струнка.
      - Вот получу назначение, снова увижу океан, Золотой рог, каменистые сопки. Граница недалеко. Тяжелая граница. На КВЖД обстановка все хуже. Не зря командующим нашей Особой товарища Блюхера назначили. Там все сильнее пахнет порохом. Работа для нас будет, - сказал Тимофей. И, как бы отвечая на тайные мысли Мешкова, прибавил: - Да и для тебя тоже, дядя Мардарий. Едем? А?
      - А знаешь, сказать тебе, на этой мысли как раз наша беседа с тобой и оборвалась, - с готовностью отозвался Мешков. - Такое решение и зреет у меня. Ну, Полина, конечно, за мной тоже хоть в огонь, хоть в воду, хоть на светлые небеса. И словам ее насчет не пыльной, а денежной работы значения ты не придавай - это так, для веселого разговора. Человек она не жадный. Хотя, конечно, уезжать с насиженного места бабе трудно. Но ты слушай, ты пойми меня, Тимофей. Уехать я должен! И туда, где всего труднее. Совесть меня беспокоит, не длинные рубли. В рабочем моем звании, понимаешь, стыдно мне собственную выгоду искать. В гражданскую, когда к Тихому океану пробивались, о своей выгоде ведь тоже не думали. И сердце было какое, горячее, полное!
      - Понимаю тебя, дядя Мардарий.
      - Вот теперь выбрали меня в профсоюзный комитет, дали наказы... Все правильно, хорошо. Принимаю. Но это не на полную мою рабочую, сказать тебе, классовую ответственность. Перед классом совесть меня обязывает другой пример товарищам своим подать. На новые стройки поехать. В те самые палатки, куда едут другие, и даже с детишками. Есть в руках моих сила. И сердце стучит. А что на Востоке порохом пахнет - так и я ведь старый солдат.
      28
      Стекла в окнах вагона слезились. Тимофей протирал их рукавом шинели. Москва бежала навстречу трамваю, вся в вечерних огнях, удивительно блестящая и бескрайная. Тимофей задумался.
      Начал он жизнь свою на Кирее, в тайге - четыре двора. Весь мир для него был тогда, в любую сторону, день пути. А сколько с тех пор отмерял он километров по русской земле! И вот Москва, сердце родины - лучший город на всем белом свете. "Рыба ищет, где глубже, человек - где лучше", такая пословица. Почему же тогда Мешков и он, Тимофей Бурмакин, душой готовы уехать отсюда на трудный, даже опасный Дальний Восток?
      Правильно сказал Мардарий Сидорович о совести, о том, как перед ней надо оправдывать свое рабочее звание. И человеческое звание - тоже! У кого совесть не спит, тот всегда будет там, где труднее. Нет, нет, не пустословил Мардарий Сидорович, когда говорил, что не "длинные рубли" тянут его на Дальний Восток.
      Ну-ка, посчитай эшелоны, которые увозят каждый день добровольцев на самые далекие и самые тяжелые стройки! Расчет, выгода, что ли, гонит туда всех этих людей? Человек живет не одним днем, а заботой о будущем, заботой о людях, которым жить на земле после него. Не все равно, какая память останется по тебе и по времени, в котором ты жил: ведь за время ты тоже ответчик. И если станут потом твое время чернить...
      За спиной у Тимофея переговаривались двое, пропитыми, скрипучими голосами ругали Советскую власть: "Сколькой год, а народ при ней все голыми пузами светит. Опять же, если пожрать, ну что в ней, этой самой госторговле? Пай в кооперацию платим, а что в кооперации? Селедка ржавая и квас сухой! Нэпу дали малость вздохнуть, да тут же и опять придушили. Бо-оятся! Поймет народ вкус и потребует: давайте-ка, товарищи комиссары, беритесь за свое родное - подметать мостовые, а нам оставьте нэп и всех буржуев. С ними-то легче. И свободнее и сытней жилось. Газетками нас угощают! Их бы самих, комиссаров этих, одними газетками покормить..."
      Тимофей круто повернулся. В гневе заметил только две припухшие рожи, ощутил густое дыхание винного перегара. Глухо сказал, наклонясь:
      - А ну - сейчас же вон из трамвая! Или сведу в гепеу!
      Одна рожа тотчас придвинулась к самому его лицу, свистя щербатой пастью, брызнула в глаза слюной.
      - Т-ты! Щенок! Шинельку чистенькую натянул, подлиза... Вот м-мы в шинелях ходили в гр-рязных, в окопах гнили четыре года... А т-ты? Сопля, ты знаешь, почем фунт лиха? Т-ты знаешь, что такое ж-жизнь? М-мы сами тебя в гепеу...
      Рядом с первой возникла вторая рожа, перекошенная в испуге.
      - Иван, приехали! Наша остановка...
      - Иди ты!.. Нам еще не скоро... А этого комис-сарчика...
      Черт, воротники или бороды - все равно! - затрещали под пальцами Тимофея. Он дал коленом под зад одному, другому. И услышал, как сразу сочувственно загудел весь вагон: "Так их и надо!" Вывалился вместе с ними на мостовую и своей широкой, тяжелой ладонью стал наотмашь хлестать по мокрым рожам остервенело, пока не подбежал милиционер.
      - Эй, что такое? Кого бьют?
      Тимофей поправил пряжку ремня, отер со лба испарину. Большого скандала теперь не миновать. Но он не мог иначе. Никак не мог. И вдруг только тут понял: трамвай еще стоит, а его плотной подковкой загородили от милиционера те люди, какие были с ним вместе в вагоне.
      - Да все нормально, товарищ постовой! А это, что по мордам, так по их личной просьбе, - за Тимофея весело ответил кто-то. - Кондуктор, отправляй вагон!
      Взволнованный, Тимофей ехал, уже потеряв прежний ход мыслей. Эти спекулянты, перепойные рожи, "гнили в окопах". Жаль, что не сгнили совсем! На какие деньги пьянствуют, где и как они их достали. Честным путем, ясно, не заработали. Они тоскуют о старом времени, глумятся: "Ты знаешь, почем фунт лиха?" Знаю! "Ты знаешь, что такое жизнь?" Вопрос не новый. Во всяком случае, как вы живете - не жизнь!..
      Дневальным в проходной стоял Никифор Гуськов. При виде Тимофея он так и ахнул.
      - Скажи, пожалуйста, ну не мог ты хоть малость пораньше вернуться!
      - Да я и так куда раньше времени, - сказал Тимофей. - Погляди на часы.
      - А черта в них, в часах! Ты вот это читай. - Гуськов протянул ему листок бумаги. - Ну всего каких-нибудь двадцать минут тому назад оставили.
      Они стояли в проходной только вдвоем, связной куда-то отлучился. На листке бумаги было написано: "Здравствуйте, Тимофей! Это пишет Людмила Рещикова. Вот я и приехала. А когда мы увидимся? К вам не пустили, нельзя. Живу я пока у товарища Епифанцева, по Северной дороге от Москвы пятая остановка, направо от станции через лес, домов немного, там все знают товарища Епифанцева. Приедете вы или не приедете? Буду ждать. Людмила".
      Пока Тимофей читал, Гуськов рассказывал:
      - Приходили вдвоем. Людмила и с ней этот самый Епифанцев, он из железнодорожной охраны. Остановиться в Москве Людмиле негде, Епифанцев пока взял к себе. Прямо убило ее, когда я сказал, что ты как раз в отпуску и неизвестно, скоро ли вернешься. А Епифанцев этот очень куда-то торопился, не хотел подождать. Вообще, знаешь, она - красивенькая. Записку прямо здесь написала. Сегодня тебе везет. На тумбочке в казарме тебе еще почта, открытка от комиссара Васенина. Какой-то старичок, кочегар, в Иркутске умер...
      Тимофей не слушал его, потрясенно смотрел на листок бумаги. Приехала, нашла... А он не мог вернуться на полчаса раньше! И было что-то очень радостное и светлое в этом сером листочке бумаги с торопливо написанными строками. И тут же сквозило тревожное: а как быть теперь? И ей. И ему.
      Встала в памяти та, давняя, ночь на росном лугу и первые письма, когда он, Тимофей, настойчиво предлагал свою помощь, поддержку, а Людмила с такой же настойчивостью отказывалась. И вот приехала. Значит, стало вовсе невмоготу.
      - Ну, что, Бурмакин?
      Над плечом у него холодный голос Анталова. И записка Людмилы уже в руках у начальника школы. Вошел он со двора, не замеченный дневальным. Гуськов срывающимся голосом просил прощения. Тимофей тоже вытянулся.
      Анталов читал записку медленно, хмуро шевелил бровями, словно бы припоминая что-то далекое.
      - Товарищ начальник школы, разрешите объяснить.
      - Да нет, чего же тут объяснять, курсант Бурмакин? - с прежней строгостью сказал Анталов. - В записке все ясно изложено: приехала, ждет и адрес указан. Остальное решает мужчина. Достойным образом, разумеется.
      Тимофей все еще не понимал. Сбивал с толку холодок в голосе Анталова.
      - Эта девушка из Сибири, товарищ начальник школы.
      - Догадываюсь. А точнее?
      - Из деревни, товарищ начальник школы, из села Худоеланского. Ей там очень трудно живется. Надо помочь.
      Анталов посмотрел на стенные часы, повешенные над входом, перевел взгляд на Тимофея, взволнованного и огорченного.
      - Помочь? Только все дело в этом, Бурмакин?
      Взял со стола брошенную было увольнительную, еще не наколотую Гуськовым на штык.
      - Сколько тебе нужно времени?
      Не дожидаясь ответа, наискосок написал: "Продлена до 24.00". Подписался.
      - Держи! На случай - остановит комендантский патруль.
      Тимофей радостно козырнул: "Спасибо, товарищ начальник школы!" И бросился к выходной двери.
      Анталов вытащил из кармана кожаные перчатки, постоял, шевеля бровями, потом стал натягивать перчатки медленно, на каждый палец в отдельности.
      Девушка из Сибири... Пишет о себе: Людмила Рещикова. Да, это, конечно, та самая Рещикова, дочь белогвардейского офицера, о которой в свое время подавал рапорт курсант Сворень, та самая Рещикова, о которой хлопотал перед худоеланскими комсомольцами курсант Бурмакин, а комсомольцы так сурово осудили его поступок... Сколько сейчас в сейфе лежит документов, связанных с именем Рещиковой! Ничто не мешало курсанту Бурмакину на требование начальника школы - "а точнее?" - действительно ответить точнее, подробнее. Впрочем, время для этого еще будет, а сейчас Бурмакин был очень взволнован. Можно его понять по-человечески.
      Анталов устало козырнул Гуськову и вышел на улицу, чуть тепля губы в улыбке.
      Невольно было приставил ногу, запнулся, вспомнив, что в сейфе у него лежит и еще документ, связанный с фамилией Рещиковых, сообщение с Дальнего Востока - слабый след поисков Куцеволова органами государственной безопасности. "Нет никаких данных, - говорилось в документе, - что поручик Куцеволов и капитан Рещиков - в подразделение которого, по-видимому, входил карательный отряд Куцеволова - затем находились в составе белых войск, располагавшихся в Приморье. Однако есть косвенные сведения, что через Владивостокский порт вместе с эвакуируемыми на родину чехословацкими войсками, под покровительством одного из офицеров - Йозефа Сташека, возможно, выехал несовершеннолетний Виктор Андреевич Рещиков, предположительно сын капитана Рещикова".
      Приставив ногу, Анталов секунду поколебался: может быть, об этом все же следовало сейчас сказать Бурмакину? И ровным шагом пошел дальше. Времени для этого тоже хватит. Не для того существуют несгораемые сейфы, чтобы поспешно разглашать содержание секретных документов, заключенных туда под двойные замки и сургучные печати.
      Легкая улыбка все еще не покидала устало сложенных губ Анталова. Именно с этого вечера в том же стальном сейфе будет храниться и еще одна секретная бумага - хотя и без грифа "секретно". Она только что получена. И приколота к рапорту курсанта Гуськова просто так, для памяти, в знак того, что вопрос исчерпан. Бумага эта - результат разговора с народным комиссаром по военным и морским делам, членом Политбюро. Разговора, которого не просто было добиться и который начинался на той опасной грани, когда казалось, вот-вот прозвучит несущий далекие последствия вопрос: "Так. Ну, а вы, начальник военной школы, с какой стати занимаетесь этим? Вы что - не знаете своих обязанностей?" Теперь в бумаге сообщалось, что расследованием, проведенным на месте по указанию ЦК партии, все факты подтвердились. Лица, виновные в искажении политики партии, строго наказаны. Незаконно обложенные твердыми заданиями крестьяне, в том числе и Антон Гуськов, от этих заданий освобождены. Антон Гуськов подал заявление о вступлении в сельскохозяйственную артель и принят общим собранием единогласно.
      Бумага несекретная, но курсант Гуськов о ней ничего не должен знать. Достаточно того, что он узнает теперь от самого дяди Антона: во всяком большом и трудном деле всегда возможны серьезные промахи и ошибки, но Советская власть умеет эти промахи и ошибки исправлять.
      Курсант Гуськов должен верить в силу и справедливость Советской власти вообще, а не в силу заступничества отдельных личностей.
      29
      Дождь моросил все такой же, как и днем, почти невидимый и невесомый, но шинель у Тимофея постепенно все же намокла, и полы ее при ходьбе тяжело путались между ногами. Глинистая дорожка была скользкая, точно намазанная маслом. Едва Тимофей вступил в лес, его сразу охватила глубокая темнота. Электрические фонари над остановочной железнодорожной платформой, если оглянуться через плечо, казались мохнатыми желтыми шарами, повисшими прямо в воздухе высоко над землей. Они совсем не светили. Дорогу Тимофей находил наугад, прислушиваясь к тому, как жадно чавкает раскисшая глина под сапогами.
      Так брел он минут пятнадцать, оступаясь и размахивая руками, все время в настороженном ожидании - вдруг бухнешься с размаху в глубокую канаву. Потом тьма стала чуточку реже. Тимофей понял, что лес окончился, а впереди затеплились маленькие и редкие огоньки, низко, на уровне плеча человеческого. Значит, те самые домики, о которых говорилось в записке Людмилы.
      Навстречу Тимофею шел кто-то, грузно бил каблуками в землю. Тимофей дождался, когда силуэт человеческий вынырнет из тумана. Спросил, не знает ли он, где живет Епифанцев, и силуэт крепким баском ответил, что домик Епифанцева налево, четвертый от края.
      Узкая штакетная калитка не была заперта. Тимофей пересек небольшой дворик, усыпанный приятно похрустывающим шлаком, увидел крылечко на тонких столбиках, повитое уже засохшим хмелем, рядом с крыльцом окно и в окне, за занавеской, ярко горящую электрическую лампочку.
      Он легонько стукнул в переплет рамы. И сейчас же брякнул крючок, дверь приоткрылась, и девичий голос тонко и убежденно спросил темноту:
      - Это вы, Герасим Петрович?
      - Люда! - Тимофей сразу узнал ее голос.
      - Тима! Ой!
      И резкий сноп огня ударил ему в глаза, ослепил, а мокрую шею обвили теплые, мягкие руки. Обвили и тут же упали. Людмила отпрянула назад, испугавшись своего нечаянного порыва.
      Потом она показывала Тимофею, куда ступить, где вытереть ноги, помогала ему стащить заколеневшую на холоде шинель. И все повторяла счастливо: "Тима, ой, Тима!"
      Через кухню, аккуратно оклеенную светлыми обоями, провела в горницу, усадила к столу и сама села напротив, уронив смеющееся лицо на расставленные ладони и упираясь локотками в край стола.
      - Да как же это? - говорила она. - Я ведь только совсем, совсем недавно от казармы вашей вернулась. Герасим Петрович отдал мне ключ и сказал, что должен зайти к товарищу Петунину. Неизвестно, сколько там задержится. А жена Герасима Петровича сегодня на ночном дежурстве. Ой, Тима, какие здесь, в Москве, все люди хорошие! Особенно товарищ Петунин. Это он мне помог во всем. Тима, да как же ты сразу меня нашел? Вот спасибо, спасибо тебе!
      - Записку передали, глазам своим не поверил, - заражаясь счастьем Людмилы, ответил Тимофей. - До двенадцати ночи меня отпустили. Час целый сегодня с тобой проведу. Ну, рассказывай же, рассказывай...
      А Людмила и не знала, что ей рассказывать. То, что было в Худоеланской, все там и осталось. Зачем об этом вспоминать? И как рассказывать? Да на это не только часа - дня целого не хватит. Пусть лучше Тимофей говорит.
      Но у Тимофея в жизни здешней и совсем ничего интересного не было. Он служит и служит, а вот она - как доехала? Почему редко писала? Почему, почему...
      Они то перебивали друг друга вопросами, то оба враз останавливались и хохотали. Хохотали именно оттого, что не могли вести спокойного, размеренного разговора. И еще оттого, что в такой суматошности было что-то удивительно простое, свое. Они говорили и безотрывно глядели друг другу в глаза, дочитывая то, что не вмещалось в слова. И опять для каждого из них было удивительно, как свободно и доверчиво они могут смотреть друг другу в глаза. И как трудно становится, когда кто-либо из них ненадолго повернет голову в сторону.
      Неясное чувство гордости переполняло Людмилу. Вот какой, оказывается, у нее верный друг! Человек, который когда-то очень давно сказал ей свое твердое слово и теперь это слово держит. А ведь боялась все же в душе, немного боялась, что вдруг снова они встретятся, но весь разговор будет только: "Здравствуйте! - Здравствуйте!"
      С таким другом ничего не страшно на свете. За таким человеком, куда он скажет, туда и можно пойти. Хоть на край земли. Может, зря она так тяжело страдала после жестоких слов Свореня, может, и в самом деле Тимофей такой сильный, что повернет ее судьбу как захочет.
      И Тимофей тоже полнился гордостью, ощущением своей силы. Начальник школы отпустил его до полуночи, и эти часы теперь - его собственные. Он пришел сюда потому, что давно дал свое честное слово этой девушке.
      А Людмила стала очень красивая, куда красивее, чем была тогда, на берегу Одарги и на лугу среди росного серебра. Если жить ей негде в Москве, он сговорится с Мешковыми, Полина Осиповна возьмет на время к себе - дадут уголок человеку. Если надо найти ей работу, Мешков тоже поможет.
      Хорошо, когда ты сильный, когда слова твои - не на ветер!
      Они сидели и говорили, говорили. И Тимофей не из рассказа Людмилы, а все-таки понял, что у нее ничего нет, даже платье, в котором сейчас она одета, принадлежит не ей, а хозяйке дома. Словно бы так, между прочим, Тимофей вытащил из кармана блокнот, написал записку Полине Осиповне, прося позаботиться о Людмиле Рещиковой, принять, как приняла бы его самого. Подтолкнул по столу записку, сказал:
      - Потом прочитаешь, там адрес записан. На всякий случай. - И весело стал упрекать девушку, что в письмах своих она его почему-то всегда величала торжественно - "вы". Может, стоит им и сейчас так разговаривать? А Людмила улыбалась смущенно, оправдывалась:
      - Ну, это же в письмах!
      После рассказывала, как она ехала на тормозной площадке, как, наверно, двадцать кондукторов, а то и больше сменилось на пути, но никто не согнал ее с поезда. Ее передавали вместе с вагоном от одного кондуктора к другому, из тулупа в тулуп. Но перед самой Москвой на последнем перегоне нашелся все же "сухарь" - отказал. И тогда она сбила пломбу на другом вагоне и влезла на мешки с шерстью...
      Тимофей думал, как же ей было трудно ехать, но видел на губах Людмилы блуждающую смешинку и радовался: "Не поддалась, не оробела. Молодец!"
      А время шло. И нужно было уже покидать этот дом. Когда и где они теперь снова увидятся? Тимофей перешел на другую сторону стола, принялся пальцем вычерчивать на скатерти план, как отыскать вход в квартиру Мешковых, когда Людмила сойдет с трамвая.
      - Запомнила? - спрашивал он ее. - Запомнила?
      Людмила согласно кивала головой и повторяла за ним:
      - От остановки пройти шагов двести вперед, потом повернуть направо, там будут под сводом ворота...
      И руки их нечаянно, как тогда, у Одарги, встретились. Людмила тихонько отвела свою, замолчала, сбилась на полуслове. Тимофей смотрел на вздрагивающие пальцы Людмилы, крепкие, сильные пальцы, чисто вымытые, но с обломанными ногтями, такими, как всегда бывали раньше в тайге у него самого. И на руках матери тоже.
      - Люда, - тихо сказал Тимофей, - прости меня.
      Она ниже к столу опустила голову, а пальцы вздрогнули сильнее. Ему сразу представилось: Людмила подумала, что он, Тимофей, понял ее неправильно, что вовсе не оскорбилась она, верит ему, и тогда зачем же просить прощения?
      - И за это тоже прости, - сказал он. И решительно, твердо, всей ладонью, положил свою руку на ее руки.
      Так они оба замерли, и было это как первый поцелуй.
      В кухонное окно постучали. Людмила встрепенулась, поднялась, сказала:
      - Ой! Это, наверно, Герасим Петрович, - и побежала к двери, пряча лицо, залитое горячим румянцем.
      Тимофей остался в горнице. Знакомиться с хозяином дома следует все же не у порога.
      Брякнул крючок, скрипнула дверь, и чей-то, словно бы уже когда-то слышанный, голос спросил:
      - Разве нет Епифанцева? - Потом, с оттенком недовольства: - Я его ждал, ждал у себя.
      А Людмила ответила испуганно и виновато:
      - Нет, он как раз к вам и поехал, товарищ Петунин. А мне дал ключ от дому.
      - Вот же дьявольщина! Значит, где-то на дороге разминулись. И в такую погоду, черт! Хорошо, я его здесь подожду.
      Было слышно, как он шмыгает подошвами по тряпице, брошенной на пол у порога, как цепляет на вешалку свою фуражку.
      Тимофей припоминал: фамилия Петунин ему тоже знакома, когда-то и где-то он ее слышал. Не в Сибири ли...
      - А это Тимофей Бурмакин, - с радостным удовольствием сказала Людмила.
      И на пороге появился...
      "Куцеволов!" - чуть не вскрикнул Тимофей.
      Он был совершенно ошеломлен. Так ведь это же тот, именно тот самый человек, который с подножки трамвая приветственно взмахнул курсантам рукой! Сейчас у него отпущена борода... Но это он, все равно он! Тимофей непроизвольно погладил рукой свой подбородок, словно бы намекая входящему: об этом я знаю.
      Глаза их на мгновение встретились. И Тимофей прочитал у Куцеволова: "Да, я тот самый, кого ты ищешь". А Куцеволов прочитал у Тимофея: "Ну вот я и нашел тебя!"
      Но прежде, чем эти слова смогли бы вырваться вслух у Тимофея, Куцеволов успел сделать несколько чеканных шагов и подать ему руку.
      - Старший следователь транспортной прокуратуры Петунин Григорий Васильевич. - Тряс и пожимал Тимофею руку, словно бы испытывая, насколько крепка она. - Слышал о вас. Рад с вами лично познакомиться. И еще больше рад, что сумел избавить вашу девушку от крупных неприятностей.
      Тимофей молчал. Он не знал, что должен говорить, что должен делать.
      Этот человек называет себя Петуниным, а весь его облик говорит, и его же собственные глаза подтверждают: "Я - Куцеволов". Он трясет, пожимает руку ему, Тимофею, той самой рукой, на которой кровь матери...
      Схватить, скрутить его, но это бесспорно - старший следователь прокуратуры, у него, конечно же, есть документы. Чем он, Тимофей, докажет, что схватил, скрутил врага? За оскорбление следователя сразу отчислят из школы...
      Куцеволов?..
      А Людмила почему не опознала его? Она тогда, пусть девчонкой еще, но проехала вместе с ним довольно долгий путь. Почему она его не узнала!
      Чует или не чует сам Куцеволов, если это Куцеволов, нависшую над ним угрозу?
      С тех пор как с трамвайной подножки поприветствовал курсантов, идущих в строю, он отрастил бороду - стало быть, чует. Но мокрая кожаная тужурка у него топорщится на правом бедре, там пистолет, а Куцеволов не расстегивает тужурку, не тянется к пистолету - это как понять? Не чует он, что ли? А теперь ведь и его чужая фамилия, и где работает он - все враз для Тимофея стало известным. Если это действительно Куцеволов, а не трус, он должен немедленно вступить в борьбу, ни с чем не считаясь, - убрать своего противника. Или - бежать, если трус. Что же он сделает, как поступит?
      Все это промелькнуло в сознании Тимофея за какую-то долю минуты.
      - Пойду я, Люда. Боюсь, опоздаю, - сказал он Людмиле, так и не произнеся ни единого звука в ответ Куцеволову. - Теперь снова встретимся уже там, где я тебе показывал.
      Он не назвал фамилии умышленно, из осторожности, на всякий случай. Сделал несколько медленных шагов к двери, рассчитывая, что Людмила вслед за ним тоже выйдет, его проводить, и тогда он успеет шепнуть ей несколько важных слов. Странно очень, но Куцеволов, кажется, совсем не встревожен этой их встречей. И хочет здесь спокойно остаться. Почему?
      Не сделал бы он чего плохого Людмиле? Да нет, не может быть! Ведь скоро вернется хозяин дома... А все же...
      - Люда, ты меня проводи немного, - попросил Тимофей, видя, что девушка не трогается с места.
      - Знаете, а я, пожалуй, тоже с вами пойду, - небрежно сказал Куцеволов. - Видимо, Епифанцева что-то надолго задержало.
      И плечом к плечу с Тимофеем выдавился сквозь узкую дверь на кухню.
      Людмила шла следом за ними.
      30
      Тимофей медленно натягивал отволглую, тугую шинель, подпоясывался. Так, так... Вот теперь все правильно, понятно, почему с ним хочет пойти Куцеволов. Но как, какими словами об этом сказать Людмиле?
      Сердце у Тимофея глухо постукивало, горячая волна подступала к горлу и делалось сухо во рту. Куцеволов уже надел кожаную свою фуражку и стоял между ним и Людмилой, холодно и безразлично глядя в угол комнаты. Но Тимофей заметил, что нижняя пуговица на тужурке у него сейчас была расстегнута.
      - Люда, если в следующее воскресенье я к тебе не приду, - с расстановкой сказал он, глядя ей прямо в глаза и в то же время боковым зрением не выпуская из виду своего спутника, - если не приду, ты не жди, значит, я ушел с Куцеволовым? Уговорились?
      Нужно, чтобы, на всякий случай, врезалась в память эта сейчас ей не очень понятная фраза. И быстро повернулся.
      Ну? Отзовись же! Куцеволов ты или Петунин?
      - Идемте!
      Куцеволов только лениво качнул головой. Сказал укоризненно: