- Есть, сэр, - сказал майор. - Будет исполнено завтра же с утра в первую очередь.
      - К черту завтра с утра в первую очередь! - сказал полковник. - Сейчас! Немедленно!
      Полковник повернулся ко мне.
      - Где живут родители рядового Кука? - спросил он.
      Ну, я-то знал, что Гарри жил в западном районе Сан-Франциско недалеко от того места, где жили и мы с отцом. Но мне не хотелось создавать осложнения, а на Сан-Франциско каждый вечер уходили три или четыре поезда. Если я скажу полковнику, где дом Гарри, майор отправит его с первым поездом и очень скоро обнаружится, что мать Гарри и не думала болеть. Тут-то мы с Гарри и попадем в переделку. Поэтому я решил сказать, что дом Гарри очень далеко, так далеко, что полковник откажется от мысли отправить Гарри домой с первым поездом и просто предоставит ему без помех предаваться своему горю.
      - Они живут на Аляске, сэр, - сказал я.
      Я это сказал потому, что, когда я увидел, что надвигается беда, мне очень захотелось стать кем-нибудь другим, а не тем, кто я есть на самом деле, - и это мне напомнило об эскимосах, а эскимосы живут на Аляске.
      - На Аляске? - переспросил полковник.
      - Так точно, сэр, - сказал я. - Он с Аляски.
      Полковник явно был озадачен, и я подумал было, что он бросит это дело, поставит на нем крест. Теперь, если бы только лейтенант явился с двумя выбранными им людьми для беседы с журналистом, все сошло бы отлично и я бы побежал искать Гарри. Полковник поглядел на журналиста, но тот сделал такое лицо, что просто трудно себе представить. Ну прямо- таки самое настоящее каменное лицо. Полковник ему улыбнулся, но у того на лице ни один мускул не дрогнул, и полковнику стало ясно, что так легко ему не отделаться.
      - В каком городе Аляски? - спросил он.
      - В Фербенксе.
      - Майор Голдринг, - сказал полковник, - узнайте расписание самолетов на Фербенкс и отправьте рядового Кука с первым самолетом, вне всякой очереди. Если ему понадобятся деньги, доложите мне лично.
      - Есть, сэр, - сказал майор и ушел.
      - Молодой человек, - сказал мне полковник, - подите отыщите своего друга. Он едет домой.
      - Есть, сэр, - сказал я и повернулся, чтобы идти, но журналист меня остановил.
      - Простите, - сказал он, - что это у вас за книга?
      - "Искусство войны", - отвечал я. - Клаузевиц.
      - Позвольте спросить, - продолжал журналист, - как вам попала в руки эта книга?
      - Средний уровень развития солдат нашей армии... - начал было полковник, но журналист его прервал.
      - Шерман говорил, война - это ад, - сказал он. - Клаузевиц говорит это искусство. А по-вашему, что такое война?
      - Я не очень-то много знаю о войне, - отвечал я.
      - А как вы находите Клаузевица?
      - Читается легко.
      - Что вы думаете об его идеях?
      - По-моему, они омерзительны.
      - Как вас зовут?
      - Весли Джексон.
      Журналист записал мое имя в блокнот, который достал из кармана пиджака. Полковник сначала был мною доволен, но когда я заговорил более свободно без всякой, впрочем, задней мысли, - я увидел, что это ему не нравится. Он, видно, решил, что глупый журналистишка собирается написать очерк о рядовом, а не о нем, полковнике.
      - Вы из каких мест? - спросил меня журналист.
      - Из Сан-Франциско.
      - Чем вы занимались до призыва в армию?
      - Ничем.
      - Ничем?
      - Ну, искал одно время работу, иногда и работал, но больше слонялся без дела. Мой отец участвовал в прошлой войне. Ему дали пенсию по ранению, так что мы кое-как перебивались.
      - А чем занимается ваш отец?
      - Да ничем.
      - Какая же у него специальность?
      - Никакой. Он был студентом, когда его мобилизовали, а когда вернулся с войны, не захотел больше учиться.
      - Откуда вы всё это знаете?
      - А он мне рассказывал. Мы с ним были добрыми друзьями, пока не началась война.
      - А потом что случилось?
      - Ну, видите ли, отец всегда любил выпить, а когда опять стали забирать всех подряд, он и совсем запил. Даже есть ничего не ел.
      - А какое у него было ранение?
      - Газ, шрапнель, шок. Кусок свинца угодил ему в темя, шрапнель едва не сняла с него скальп.
      - А вы отца любите?
      - Конечно.
      - Отчего же вы поссорились?
      - А мы не ссорились. Я все уговаривал его бросить пить, а он не мог. Хотел, да не мог. Напьется и пропадает по нескольку дней, а когда я спрошу, где он был, даже не помнит.
      - А если не ссорились, почему перестали дружить?
      - Да он ушел из дому и не вернулся.
      - На какие же средства вы без него жили?
      - Нашел себе субботнюю работу за три доллара. На них и жил.
      - Где же сейчас ваш отец?
      - Не знаю.
      - А у вас есть кто-нибудь еще из родных?
      - Мать и брат.
      - Где они?
      - В Эль-Пасо. У маминого брата Нила, моего дяди, там, в Эль-Пасо, магазин сельскохозяйственного оборудования. Мать и брат живут у него уже, наверно, лет десять.
      - А вы все время оставались с отцом?
      - Да. С девяти лет.
      Ну, журналист все задавал да задавал вопросы, а я на них все отвечал, и каждый раз всю правду, и все глупее да глупее себя чувствовал и только ждал, когда наконец явится лейтенант со своими двумя людьми, которые создадут гарнизону хорошую репутацию вместо той дурной, что создали мы с Гарри. Но лейтенант не показывался, и руки у меня потели от волнения, и мне страшно хотелось стать эскимосом, а в ушах у меня все гремела "Валенсия", потому что это была та песня, которую распевал отец, когда мама уехала в Эль-Пасо с моим братом Вирджилом и мы с папкой помирали с тоски. Потом мы привыкли жить без них, отец перестал петь "Валенсию", и я совсем было ее позабыл, но потом опять вспомнил, когда он ушел из дому и больше не вернулся, а с тех пор, как я попал в армию, эта песня слышалась мне непрестанно.
      Журналист мне сперва не понравился, но когда мы с ним разговорились, я увидел, что он парень прямой, и моей неприязни как не бывало. Почему- то полковник и другие офицеры дали нам наговориться вволю, - черт его знает почему. Может быть, им самим было интересно послушать.
      - Еще один вопрос, - сказал журналист. Он глянул уголком глаза на полковника и спросил: - Как вам нравится в армии?
      Черт возьми, этого только недоставало! Ведь Гарри Кук уже ему говорил, теперь ему нужно, чтоб и я сказал то же самое. Но ведь если я скажу ему правду, полковник совсем огорчится, а если не скажу, буду трусом. Не знаю, почему мне не хотелось огорчать полковника, ведь я любил его ничуть не больше, чем любил его Гарри, и все-таки не хотелось. Просто мне казалось неправильным его огорчать. Не знаю, чем это объяснить, но мне казалось, что огорчить полковника - это еще хуже, чем оказаться трусом. Поэтому я стал думать о тех вещах, которые мне нравились, но их было так мало, что из-за них, по правде говоря, не стоило любить армию, и чем больше я об этом думал, тем в большее приходил замешательство. Мне даже стало совсем не по себе, но нужно было поскорее прийти к какому-нибудь решению, поэтому я постарался принять жизнерадостный и искренний вид и сказал:
      - Ужасно нравится.
      Тут как раз подоспел лейтенант со своими двумя людьми, и я хотел было уйти, но журналист придержал меня за руку. Лейтенант представил своих избранников: пара ребят, которые были на постоянной службе в нашем лагере. Они работали в канцелярии. Я часто их видел, но не был с ними знаком. Журналист спросил каждого, сколько ему лет, откуда он родом и где работает его отец, но ничего на этот раз не записывал. Атмосфера постепенно разряжалась, и полковник опять повеселел. Тут подошел майор и сказал:
      - В три часа отправляется самолет со станцией назначения приблизительно в сотне миль от Фербенкса, сэр. Отпускное свидетельство для рядового Кука, проездные документы и деньги - в этом конверте, сэр.
      Вероятно, я побледнел, когда это услышал, и журналист, видно, сразу заметил, что мне не по себе, потому что он обратился к полковнику и сказал:
      - Так далеко в самолете один...
      Он повернулся ко мне:
      - Вам бы нужно отправиться вместе с товарищем, раз у него мать так больна и он так расстроен, - а, как вы думаете?
      - Точно так, - сказал я. - С удовольствием слетаю на Аляску.
      Тут оба парня из канцелярии тоже оживились, и один из них спросил:
      - На Аляску? Кто это собрался на Аляску?
      - Рядовой Кук, - ответил майор. - Мы его отправляем домой. У него мать тяжело заболела.
      Черт побери, на этот раз я, кажется, влип.
      - Рядовой Кук? - повторил парень из канцелярии. - Какой это Кук?
      - Рядовой Гарри Кук, - сказал майор.
      Но журналист и тут оказался на высоте.
      - Полковник, - сказал он, - можно вас на два слова? Никуда не уходите. - бросил он мне.
      - К вашим услугам, - ответил полковник.
      Они отошли вдвоем за бревна, а мы, все остальные, продолжали стоять на месте и всё только поглядывали друг на друга. Ребята из канцелярии поняли, что тут не все ладно, и решили не соваться со своими замечаниями. Армия вообще учит людей не соваться вперед со своей осведомленностью, чтобы, не дай бог, не причинить беспокойства кому-нибудь из начальства, ибо вас могут поблагодарить за информацию, а через неделю-другую вы вдруг очутитесь в каком-нибудь богом забытом уголке страны, куда по своей воле вы бы и носу не показали. Поэтому парни из канцелярии ни словом не обмолвились о том, из каких мест был Гарри Кук, хотя прекрасно знали, что уж никак не с Аляски.
      Майор - тот тоже понял, что тут происходит, и украдкой лукаво на меня поглядывал. Я пытался улыбнуться ему в ответ, но он живо отворачивался, будто хотел сказать: "Держись теперь, не сдавайся, молчок! Полковник здесь командует парадом. Это его бенефис. Гляди не испорть ему музыки. Сейчас он там беседует с журналистом. Он примет решение и отдаст нам приказ. И мы его выполним".
      Оба капитана и лейтенант тоже все поняли, поэтому нам ничего не оставалось, как стоять на месте и ждать. Разговаривать было нельзя, чтобы нечаянно не причинить неприятностей полковнику. Вообще-то я был не прочь слетать на Аляску, но насчет Гарри Кука я не был уверен. Я бы полетел хоть куда, лишь бы на время избавиться от армии. Я был сыт по горло армией, а если бы нас с Гарри отправили на Аляску, это получилось бы здорово еще и потому, что, не говоря о развлечении, я мог бы наконец увидеть какого-нибудь эскимоса.
      Скоро журналист и полковник вернулись. Было видно, что они отлично поняли друг друга - наверно, журналист обещал полковнику написать о нем блестящую статью и помочь ему продвинуться в бригадные генералы. Хотя они и не сияли улыбками, но я понял что все в порядке - независимо от того, где живет Гарри Кук и кому это известно.
      Полковник оглядел своих подчиненных, и все они почувствовали в нем начальника. Полковник сказал:
      - Майор Голдринг, нужно отправить с рядовым Куком в Фербенкс рядового Джексона. Благоволите оформить, как полагается. Рядовой Джексон командируется в качестве курьера. - Полковник повернулся ко мне и сказал: Ступайте разыщите своего друга и сообщите ему приятные новости. Затем, я думаю, вам лучше поторопиться и уложить свои вещи. Лейтенант Коберн, обеспечьте доставку на аэродром.
      Все стали навытяжку и отдали честь полковнику. Полковник откозырял в ответ, и группа рассыпалась. Я побежал прямо в казарму посмотреть, не валяется ли Гарри на своей койке, и, конечно, он был там. Он спал. Я его растолкал и говорю:
      - Вставай, нас посылают на Аляску, самолет отправляется в три часа.
      На это Гарри ответил, что мы можем послать их и подальше. Он повернулся на другой бок и хотел опять уснуть. Я стал его убеждать, что говорю серьезно, и в это время в казарму вошел журналист.
      По счастью, кроме нас с Гарри, в казарме был только Виктор Тоска, да и тот крепко спал на своей койке в противоположном углу помещения. Журналист поглядел на Гарри и сказал:
      - Извините, что я назвал вас Маком. Я не хотел вас обидеть. Пожмем друг другу руки, ладно?
      - Давайте, - сказал Гарри.
      - Вы где живете? - спросил журналист, но меня это ничуть не встревожило.
      - В Сан-Франциско, - ответил Гарри. - В Западном районе, под самой горой Ред-рок-хил.
      - Родители как, здоровы?
      - В полном порядке.
      - Письма от них давно были?
      - Да только сегодня, от матери. Испекла мне пирог, хочет прислать.
      - Вы любите пироги?
      - Еще бы, черт возьми, А этот пирог особенный, - сказал Гарри. Финики, изюм, грецкие орехи, ром - чего там только не напихано. А вы пироги любите?
      - Люблю, - сказал журналист. Он поглядел на нас обоих.
      - Я знаю, как вас зовут, а вы меня еще нет. Джим Кэрби. Пишу для U.P.
      - "Юнион пасифик"? - спросил Гарри.
      - Юнайтед Пресс, - сказал Джим.
      - А что вы пишете?
      - Шеф требует, чтобы я писал о солдатах. О вашем брате рядовом. Не о крупных шишках, а о мелких, так сказать. Думаю начать с очерков армейской жизни здесь, на родине, а потом двину за океан вместе со всеми. Гарри взглянул на меня и сказал:
      - Джексон утверждает, что мы летим на Аляску в три часа.
      - Совершенно верно, - подтвердил Джим. - Как вам нравится эта идея?
      - Замечательно, - сказал Гарри. - Давно мечтаю побывать на Клондайке. Но как же это вышло?
      - Да видите ли, - сказал Джим, - мы с вашим другом Весли сообща взялись за полковника и полюбовно уладили дело.
      - Кроме шуток? - сказал Гарри.
      - Кроме шуток. Да вы не волнуйтесь, все в полном порядке. Ну, вам пора укладываться, так что пока! Надеюсь, еще увидимся.
      Мы простились с Джимом Кэрби, и он ушел из казармы. Потом мы принялись укладывать вещи, и Гарри все приставал ко мне:
      - Господи боже, чего вы такого наговорили полковнику?
      Путешествие сошло отлично в оба конца, побывать для разнообразия на Аляске было очень приятно, но единственный эскимос, которого я видел, работал в Фербенксе в пивнушке. Звали его Дэн Коллинз, был он христианин и больше походил на американца, чем на эскимоса. Не думаю, чтобы наша поездка была пустой тратой времени и государственных денег, так как полковник поручил мне доставить какие-то пакеты и сделать для него кое-что там, на месте. Я объехал несколько гарнизонов с пакетами от полковника и получил взамен другие пакеты отовсюду, где побывал.
      Когда Гарри узнал, как и почему нас отправили на Аляску, он воскликнул:
      - Ну что ты скажешь! Поистине без обмана не проживешь, правда, Джексон?
      Мы проездили в общей сложности пять дней, а когда вернулись, все пошло по-прежнему: спозаранку начиналась муштра, и каждый вечер Доминик Тоска и Лу Марриаччи подшучивали над молоденьким братишкой Доминика.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Виктор Тоска отпускает остроту, а сержант Какалокович произносит блестящую речь
      Виктор Тоска был самый красивый парень в нашей роте. Брат его Доминик был сущий хулиган, а вот у Виктора были прекрасные манеры. Доминик и его друг Лу Марриаччи изо всех сил старались подшутить над Виктором, а он только добродушно отмахивался: "Ладно, перестаньте, ребята".
      Доминику было за тридцать, а Лу Марриаччи - около сорока. До призыва в армию они работали вместе в Сан-Франциско. Им обоим пришлось побывать под судом, оба отбыли краткосрочное заключение, но в серьезную переделку ни разу не попадали.
      Виктор был одних лет со мной. По сравнению со своим братом Домиником это был сущий младенец.
      Каждую свободную минуту Виктор спешил к своей койке, растягивался на ней и засыпал. Норовил он вздремнуть и во время просмотра учебных фильмов: о том, как нужно отдавать честь; как уберечься от заразы, если вы имели дело с уличной женщиной; как привести в чувство контуженого или утопленника; как найти укрытие или убежище; как обезоружить и убить человека - и обо всем остальном, чему мы должны были выучиться. Ничему из того, что от нас требовали, мы учиться не хотели, но нас все равно заставляли смотреть эти фильмы.
      Как только погасят свет в зале, голова Виктора падала на грудь, и он засыпал. Придем ли мы на лекцию, он заснет и тут. Торчим ли мы субботним утром в казарме, готовые к осмотру, Виктор засыпает на ногах. Говорят, самый лучший солдат - это тот, который умеет ждать, так вот, у Виктора был настоящий талант к ожиданию. Спать он мог везде и всегда.
      Брат его Доминик говорил: "Он ужасно запуган, мой бедный братишка, прямо до смерти. Поэтому он все время и спит".
      А Виктор возражал: "Ладно, Дом, перестань. Кто умеет спать, а кто нет. Я вот умею. Ничем я не запуган. Просто мне неинтересно".
      У Виктора, как и у всякого, была своя любимая песня, и если уж ему приходилось бодрствовать - на марше, на часах или в каком-нибудь наряде, он всегда распевал:
      Все зовут меня "красавчик",
      Отчего - не знаю я.
      Оттого что, верно, мама
      Так зовет меня.
      Время от времени для нас устраивали какой-нибудь вечер, и ротный командир говорил нам перед отбоем:
      - Я не приказываю вам присутствовать на сегодняшнем вечере, но было бы неплохо, если бы каждый солдат нашей роты там побывал. Переклички не будет, но если кто-нибудь из вас не придет, это может случайно дойти до меня, и я буду огорчен - вы понимаете, что я хочу сказать. Разумеется, это не приказ. Можете пойти, можете воздержаться, как вам угодно. Но я надеюсь, что каждый из вас воспользуется возможностью получить развлечение. Разойдись!
      Первое время кое-кто из ребят пренебрегал этой возможностью и воздерживался от явки, но вскоре они обнаружили, что это не совсем хорошо, так как за неявкой следовал наряд вне очереди. Поэтому очень скоро все стали посещать любое развлечение, которое нам устраивали. И вот однажды вечером к нам приехала женщина, считавшаяся знаменитой, хотя никто из нас никогда о ней не слыхал. Не проговорила она и двух минут, как мы поняли, что нам предстоит тощища смертная. Случилось так, что я сидел рядом с Виктором Тоска, а за ним сидели Доминик и Лу Марриаччи.
      Так вот, не успела эта женщина произнести и десяти слов, как Виктор уже заснул. Я заметил, что Доминик обернулся и посмотрел на брата. Такого выражения лица я у него еще не видал. Доминик Тоска любил Виктора так, как только брат может любить брата, - вот что я прочел у него на лице. Когда кто-нибудь пристально смотрит на спящего, всегда можно понять, как он к нему относится, и вот, когда я увидел, как Доминик смотрит на брата, я понял, почему он всегда над ним подшучивает. Я понял, что он это делает не для того, чтобы позабавить себя или Лу Марриаччи.
      Женщина-оратор, по-видимому, ставила своей задачей вселить в нас бодрость, поднять наш ослабевший дух.
      Мы вошли в зал, хмурясь. Сели по местам нахмуренные. А когда она заговорила, нахмурились еще больше. Вряд ли кто-нибудь слушал, что она там говорит. Женщина довольно прытко подвигалась вперед и вдруг неожиданно заявила:
      - Наука говорит: когда мы улыбаемся, расходуется энергия двадцати семи мускулов лица, а когда хмуримся - почти вдвое больше: пятидесяти одного мускула. - Она сделала паузу: - Так зачем же нам хмуриться?
      В этот момент Виктор Тоска открыл глаза и громко сказал:
      - Чтобы делать побольше физических упражнений.
      Раздался общий хохот, крики "браво!", аплодисменты, и кто-то добавил:
      - Правильно! Надо как можно больше упражняться.
      Ротный командир поднялся с места и заорал:
      - Отставить!
      И сразу все стихло.
      - Кто это сострил? - спросил ротный.
      Виктор Тоска хотел встать, но Доминик схватил его за плечи и толкнул обратно на стул.
      Потом Доминик встал сам.
      - Явитесь ко мне в канцелярию, - сказал ему ротный, и Домипик вышел из зала.
      Он был оставлен на неделю без увольнения плюс наряды вне очереди каждые сутки.
      - Братишка-то мой, а? - говорил он. - Самый воспитанный мальчик на свете, - на него хоть с ножом, он все равно будет вежлив. И вот на тебе: засыпает на этой паршивой лекции, просыпается как раз вовремя, чтобы сочинить ядовитую шуточку, - ну и держал бы ее при себе, как это делаем мы, горлодеры, так нет же, тут ее и выпаливает!
      Как-то раз вечером наш тогдашний сержант, по фамилии Какалокович, добрых полчаса распекал нас в строю. Потом он выпятил нижнюю губу, как делал всякий раз, когда старался выбирать слова, и сказал:
      - Ротный командир поручил мне коснуться, значит, одного негласного вопроса. То есть это неофициально, между нами. В армии нет места ночным феям - значит, ребята, который из вас эта самая... фея, давай пусть явится ко мне после поверки, потому что ротный командир говорит, это вина не ваша. В армии ночных фей не полагается - и все тут. Понятно?
      Все поняли, но промолчали, и сержант скомандовал:
      - Разойдись!
      У нас было в обычае собираться вокруг Какалоковича после вечерних занятий, чтобы узнать гарнизонные сплетни и посмеяться над сержантом, и, разумеется, на этот раз вокруг него собрались решительно все. Мы смеялись над тем, как удачно он подбирал выражения в своей последней речи, и тут сержант вдруг спросил:
      - Где рядовой Виктор Тоска?
      А Виктор прохаживался по ротной линейке с Ником Калли, и все ему стали кричать:
      - Эй, Виктор! Сержанту нужно с тобой поговорить.
      Виктор подошел. Сержант и тут не сразу мог справиться со своим языком, но все-таки он спросил:
      - Ты где был вчера вечером?
      - Когда?
      - Часов в десять, что ли, говорят.
      - А кто говорит?
      - Ладно, где ты был?
      - Сидел на скамейке возле кино и слушал музыку, потому что картину видел раньше. А что?
      - Кто был с тобой.
      - Никого.
      - Значит, ничего не случилось?
      - Что вы хотите этим сказать?
      - Разве никто к тебе не подходил и не подсаживался рядом, хотя там уйма скамеек, на сто ярдов по обе стороны дорожки в кино?
      - Ах, да, - сказал Виктор. - Я и забыл. Какой-то капитан подошел и сел рядом.
      - А ты и забыл?
      - Ну да. А что?
      - Слыхал последнее, что я говорил перед строем, а?
      - Ну, конечно. Так что из того?
      - А что тебе капитан говорил?
      - Не помню. Я встал, чтобы отдать ему честь, а он говорит: "Не трудитесь", так что я не стал козырять. Имею полное право не козырять офицеру, раз он говорит, что не надо. В чем дело?
      - А как ты думаешь, что теперь сделают с этим твоим капитаном?
      - Что с ним сделают?
      - Вышибут вон из армии.
      - Почему?
      - А ты и не знаешь?
      - Откуда ж мне знать?
      - Ты там был, нет? Ты да он... Что, не так?
      - Не понимаю, что вы хотите сказать.
      Виктор с недоумением на всех оглянулся, и все стали строить ему умильные рожи, так что он наконец-то понял, что Какалокович силился ему втолковать.
      - Не говорите глупостей, - сказал Виктор.
      Он повернулся и ушел, а ребята стали просить:
      - Ну, сержант, что случилось? Расскажите нам, ладно?
      - Я там не был, - сказал сержант, - но говорят, у капитана с Виктором завелся флирт. Во всяком случае, капитан с ним заигрывал. А Виктор, пожалуй, даже и не понял, что ему нужно. Он, конечно, тупица изрядная.
      - Кто-нибудь, возможно, наклепал на капитана, - сказал Вернон Хигби.
      - Ну да-а! - протянул сержант. - Это такой фрукт. Его выследили. А с вами, ребята, никто тут не флиртовал последнее время? Армия таких не потерпит.
      Все расхохотались, а Джо Фоксхол сказал:
      - Вы тут единственный, кто с нами флиртует, сержант. Да вы не только флиртуете, вы каждый день... нас с утра до вечера.
      - Что верно, то верно, - согласился Какалокович. - А если кому из вас, ребята, это не нравится, можете... себя сами. Ну а с тобой никто не флиртовал?
      - С кем это? - спросил я.
      - С тобой, - сказал Какалокович, и тут я понял, что он обращается ко мне, и очень испугался: ведь теперь ребята меня засмеют.
      - С ним? - удивился Джо Фоксхол. - Вы имеете в виду Весли Джексона? Да какой дурак станет флиртовать с этакой образиной?
      - Да, никак, вы, ребята, воображаете, будто вы красивее его, вступился Гарри Кук. - Вы небось думаете, что вы неотразимы как для мужчин, так и для женщин. А вы бы хорошенько поглядели на себя в зеркало, когда бреетесь. Тоже ведь не ахти какой товар, знаете ли. Да не все красивые женщины дуры, и у такого парня, как Весли, куда больше шансов заполучить хорошую жену, чем у вас, меднолобых: у него кое-что найдется и кроме наружности.
      - А наружность у него разве плохая? - сказал Джо Фоксхол. - Ну-ка, Весли, что ты скажешь про своего дружка, который защищает тебя таким странным образом? Оскорбительно, верно? Ну что ж, а вот самому некрасивому парню в Бейкерсфилде всегда достаются самые красивые девчонки, кто ж этого не знает!
      - Ну ладно, ребята, - примирительно сказал Какалокович. - Помните, вся эта неофициальная штуковина должна остаться между нами. Не годится, если скандал обнаружится.
      - Какой скандал? - спросил Джо.
      - А не все ли равно какой, - отвечал Какалокович. - Мое дело было объявить, как мне поручил ротный.
      - И вы сделали это самым изящным образом, - сказал Джо фоксхол. - Вы настоящий европеец, сержант.
      - Что значит европеец? - спросил Какалокович.
      - Уж не хотите ли вы сказать, что не знаете, что такое европеец? А, сержант?
      - Я поляк, - сказал Какалокович.
      - Вы человек светский, - пояснил Джо Фоксхол, - вот что вы такое, сержант.
      - Ладно, - сказал Какалокович. - Вы, большие умники из университетов и прочих подобных мест, можете смеяться над тем, как я говорю, да не забывайте, что я тот самый парень, что сидит в канцелярии и решает, кому погрязней назначить работу, а ваша фамилия мне знакома, рядовой Фоксхол.
      - Не может быть, чтобы вы сыграли такую грязную шутку, сержант! воскликнул Джо Фоксхол. - И это с человеком, окончившим бейкерсфилдскую среднюю школу!
      - Не морочьте мне голову бейкерсфилдской школой, - сказал сержант. - Я просматривал все учетные карточки в нашем подразделении и хорошо знаю: вы окончили Калифорнийский университет. Пусть я буду необразованный, ладно, но не забывайте тоже, что я ваш сержант.
      - Ладно, сержант, не забуду, - сказал Джо. - Но вы не находите, что нам нужно показать учебный фильм в двух частях о том, как расправляться с гомосексуальными капитанами? Виктор Тоска не знал вчера, как быть. Он думал, им надо честь отдавать.
      - Ничего, - сказал Какалокович, - обойдется и так. Вы только, ребята, помалкивайте да намотайте себе на ус, что я вам говорил.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Джо Фоксхол объясняет Весли, что такое жизнь
      На следующий вечер мы с Джо Фоксхолом были вместе в караульном наряде, и он заговорил о нашей жизни в армии.
      - Когда ты оправишься от первого потрясения из-за того, что тебя превратили в барана, и к тебе возвращается мало-помалу твое собственное милое "я", необходимое и обязательное для каждого смертного, худшей вещью во всем этом деле, по-моему, становится ожидание. Малое ожидание и большое. Ждешь еды, ждешь прививки, ждешь осмотра, ждешь увольнительной. Затем большое ожидание: ждешь писем, ждешь, куда тебя отправят дальше, ждешь, чтобы война скорей кончилась, и, конечно, больше всего хочешь знать, убьют тебя или ты жив останешься. Ты, верно, помнишь этих ребят в джипе, что в темноте скатились с обрыва, ну, так они были за тысячи миль от войны, но тоже гадали, останутся они в живых или нет, - и вот, не остались.
      Мы сидели на наших койках в караульном помещении. Это не тюрьма, как думают многие, а просто комната или здание, где ребята из караула ожидают очереди заступить на пост и где они сидят или спят четыре часа после двух часов пребывания на посту. Мы с Джо Фоксхолом ждали грузовика, который должен был прийти через десять минут и отвезти нас на посты.
      - Вся наша жизнь, - говорил Джо, - одно сплошное ожидание. Всякий человек, облеченный в бренную земную оболочку, ждет, конечно бессознательно, пока эта оболочка износится и в прах обратится. Словом, ждет смерти. Но так как он знает, что ему положено распоряжаться своим телом еще тридцать или сорок лет, он принимается ждать чего-нибудь другого. Юношей он ждет, когда станет мужчиной. Потом ждет жены. Потом - сына. Потом ждет, когда сможет с ним разговаривать. Или, если он не захочет с самого начала ждать жену, он ждет девушку, которая повлияет на все его существо, заставит его почувствовать, что он нечто большее, чем продукт смешения нескольких жидкостей, переливающихся в его теле, нечто большее, чем глупое, слабое, смешное животное в пиджаке и брюках; заставит его почувствовать себя бессмертным. Иными словами, он ждет переживаний, ждет влюбленности, ждет мудрости, которая, как он думает, приходит с любовью. Или, если он не хочет ждать ни жены, ни любовной мудрости, может быть, он ждет, что сделает нечто значительное, выйдет в люди, как говорится; создаст себе известность в обществе, в народе, а не только в своей семье или в тесном кругу друзей и, по сути дела, прославится перед богом: напишет песню, совершит откровение в науке или поэзии, раскроет истину и снищет благословение божие. Но все сводится всегда к одному: он хочет жить. Он хочет выиграть ставку. Он знает, что рано или поздно умрет, но хочет преодолеть самое смерть, если сможет. Все, чего мы достигли на этом свете, возникло из борьбы человека со смертью: наши песни, наша поэзия, наша наука, все наши истины, наша религия, наши танцы, наша правительственная система - все, все на свете; торговля, изобретения, машины, пароходы, поезда, самолеты, оружие, комнаты, окна, двери, дверные ручки, одежда, кухня, вентиляторы, холодильники, башмаки... Ты следишь за моей мыслью?
      - Разумеется, слежу, - сказал я. - Но как тебе удалось постичь всю эту премудрость?
      - Как? Я же тебе объясняю. Я хочу, чтобы бог мне улыбался. Хочу быть красивым. Хочу, чтобы при взгляде на меня у детей сияли глаза. Хочу, чтобы меня любили прекрасные женщины. Хочу жить так славно и благородно, как это только возможно при моей шкуре, напиханной всяким паршивым хламом.
      - Ты что, изучал философию в Калифорнийском университете?
      - Философию? - сказал Джо с презрением. - Самого себя - вот что я изучал в университете. Но и до сих пор еще не очень-то много знаю и каждый день узнаю что-нибудь новое. Но чем больше узнаю самого себя, тем больше и тебя тоже.