Тристан повернул голову к стенке.
      — Я испаскудил эту любовь, — простонал он. — Я разрушил ее. И тем самым навлек проклятие на наши головы. Из-за этого я не могу даже умереть в уверенности, что Изульт прибудет сюда по моему зову. Пусть даже поздно, но приедет.
      — Не говори так, Тристан.
      — Я должен. Все это моя вина. А может, виновата моя проклятая судьба? Может, с самого начала я был осужден на это? Я, зачатый в любви и трагедии? Знаешь ли ты, что Бланшфлер родила меня с отчаяния, схватки у нее начались, когда ей сообщили о смерти Ривалина. Родов она не пережила. Не знаю, то ли она с последним своим вздохом, то ли позднее, Фонтенант… Кто дал мне это имя, имя-проклятие, имя-погибель… имя-приговор. La tristesse. Причина и следствие. La tristesse, окружающий меня, как туман… Туман, похожий на тот, что закутал устье Лиффей, когда впервые…
      Он замолк и только бессмысленно гладил покрывавшие его шкуры.
      — Все, все, что я ни делал, поворачивалось против меня. Встань, встань на мое место, Моргольт. Представь, ты прибываешь в Байле Ата Клиат и там встречаешь девушку… С первого же взгляда, с первой же встречи глаз ты чувствуешь, что сердце хочет разбить тебе ребра, а руки дрожат. Всю ночь ты бродишь, не ложась в постель, сходишь с ума от беспокойства, трясешься и думаешь лишь об одном — чтобы на следующий день снова увидеть ее. И что? Вместо радости — la tristesse…
      Я молчал, не понимая, о чем он говорит.
      — А потом, — с трудом продолжал он, — первый разговор. Первое прикосновение рук, и это потрясает тебя, словно удар копьем на турнире. Первая улыбка, ее улыбка, которая делает так, что… Э-эх, Моргольт. Ну что бы ты сделал на моем месте.
      Я снова промолчал. Ну не знал я, что делал бы на его месте. Потому что я никогда не был на его месте. Клянусь Лугом и Лиром, мне никогда не приходилось переживать ничего подобного. Никогда.
      — Я знаю, чего бы ты не сделал, Моргольт, — сказал Тристан, прикрывая глаза. — Ты бы не подсунул ее Марку, постоянно болтая о ней в его присутствии. Ты не поплыл бы в Ирландию от чужого имени. Ты не растратил бы понапрасну любовь, которая началась тогда. Именно тогда, а не на корабле. Бранвен напрасно мучается той историей с волшебным напитком. Он тут совершенно ни при чем. Когда она только входила на корабль, то уже тогда была моей. Моргольт… Вот если бы это ты сел с ней на корабль, разве поплыл бы ты с ней к Марку? Наверняка нет. Скорее всего ты бы убежал с ней на край света, в Бретанию, Аравию, в Гиперборею, в саму Ультима Туле. Моргольт? Разве я не прав?
      Я не мог ответить на этот вопрос. А если бы и смог, то не захотел бы.
      — Ты обессилел, Тристан. Тебе надо выспаться. Отдыхай.
      — Высматривайте… корабль…
      — Хорошо, Тристан. Может быть, еще что-то? К тебе прислать… госпожу с Белыми Руками?
      Гримаса.
      — Нет.
 
      Мы стоим на стене, я и Бранвен. Моросит, как обычно в Бретании. Ветер усиливается, треплет волосы Бранвен, натягивает платье на бедрах. Порывы ветра заталкивают слова обратно в рот, выбивают слезы из глаз, глядящих на горизонт.
      Паруса не видать.
      Я гляжу на Бранвен. Боги, какая радость смотреть на нее. Я мог бы глядеть на нее бесконечно. И подумать только, когда она стояла напротив Изульт, то казалась мне некрасивой. Наверное, у меня на глазах было бельмо.
      — Бранвен?
      — Да, Моргольт?
      — Ты ждала меня на берегу. И ты знала, что…
      — Да.
      — Откуда?
      — А ты не знаешь?
      — Нет. Не знаю… Не помню… Бранвен, может, довольно загадок? Это не для моей головы. Не для моей разбитой головы.
      — Легенда не может закончиться без нас, без нашего участия. Без твоего и моего. Не знаю, почему, но мы очень важны, необходимы в этой истории. Истории большой любви, которая водоворотом втягивает всех и вся. Разве ты не знаешь об этом, Моргольт из Ольстера, разве ты не понимаешь, насколько могучей силой может быть чувство? Силой, способной повернуть естественный порядок событий? Разве ты не чувствуешь этого?
      — Бранвен… Я не понимаю. Здесь, в замке Кархаинг…
      — Что-то произойдет. Нечто, зависящее только от нас. И потому мы здесь. Мы обязаны быть здесь, независимо от нашей воли. Вот почему я знала, что ты появишься на берегу. Потому-то я не могла позволить, чтобы ты погиб в дюнах…
      Не знаю, что меня подтолкнуло. Может, ее слова, может, внезапное воспоминание о глазах Златокудрой. А может, что-то такое, о чем я забыл, пока шел по длинному, бесконечному и темному коридору. Но я сделал это, совершенно не раздумывая, без всякого расчета.
      Я обнял ее.
      Она прижалась ко мне, преданно и охотно, а я подумал, что и вправду — чувство может быть могучей силой. Но равно сильным может быть и долгое, болезненное, сметающее все на своем пути бесчувствие.
      Это продолжалось лишь мгновение. Во всяком случае, так мне показалось. Бранвен медленно освободилась от моего объятия, отвернулась. Порыв ветра вновь взлохматил ее волосы.
      — Что-то от нас зависит, Моргольт. От тебя и от меня. Я боюсь.
      — Чего?
      — Моря. И корабля, у которого нет руля.
      — Я с тобою, Бранвен.
      — Будь со мной, Моргольт.
 
      А сегодня уже другой вечер. Совсем другой. Я не знаю, где Бранвен. Может, она вместе с Изульт исполняет роль сиделки у ложа Тристана, который снова без сознания мечется в горячке. И шепчет: «Изульт…». Изульт Белорукая знает, что Тристан призывает не ее, но при звуке этого имени ее охватывает дрожь. И она ломает пальцы белых рук. Если Бранвен там, с нею, то у нее в глазах влажные алмазы. Бранвен… Жалко, что… Эх, черт!
      А я… Я пью с капелланом. Даже не знаю, откуда здесь взялся этот капеллан. Может, он тут всегда был?
      Мы пьем, пьем быстро. И много. Я знаю, что это мне вредно. Вроде бы не надо, моя разбитая голова это плохо выносит. Когда напьюсь, у меня бывают галлюцинации, голова болит. Иногда я даже теряю сознание. Но к счастью, редко.
      Ладно, мы пьем. Черт… Мне надо подавить в себе беспокойство. Забыть о том, что дрожат руки. О замке Кархаинг. О глазах Бранвен, наполненных страхом перед неизвестностью. Я хочу заглушить в себе вой ветра, шум прибоя, качание палубы под ногами. Я хочу заглушить в себе то, чего не помню. И этот преследующий меня запах яблок.
      Мы пьем, капеллан и я. Нас разделяет дубовый стол, уже порядком залитый вином. Нас разделяет не только стол.
      — Пей, поп.
      — Бог с тобой, сын мой.
      — Я вовсе не твой сын.
      Как и многие другие, с битвы под Монт-Бадон я ношу на доспехах крест, но мною не овладел мистицизм, как многими другими. По отношению к религии я безразличен. Причем ко всем ее проявлениям. Куст, который якобы посадил в Гластонбери Иосиф Аримафейский, для меня ничем не отличается от других кустов — разве что более ободранный и колючий. Само аббатство, о котором некоторые из артуровых молодчиков говорят с набожным чувством, во мне каких-то особых впечатлений не пробуждает, хотя следует признать, что оно неплохо вписывается в лес, озеро, окружающие холмы. То, что там постоянно бьют в колокола, лишь облегчает поиски дороги в тумане — а туманы там всегда чертовски плотные.
      Эта римская религия, хоть и рассеяна по разным уголкам, у нас на островах особых шансов иметь не может. У нас, я имею в виду Ирландию, Корнуэлл или Уэльс, на каждом шагу встречаются вещи, существование которых монахи с упорством отрицают. Любой придурок у нас видел эльфов, паков, сильфов, корриганов, лепреконов, сидхе и даже биан сидхе. Но никто, насколько я помню, не видел ангелов. Правда, если не считать Бедивера, который вроде бы видал самого Гавриила, очень давно, то ли перед каким-то сражением, то ли во время сражения. Но Бедивер — болван и лжец, кто ему поверит?
      Монахи рассказывают о чудесах, которые якобы творил Христос. Но давайте честно — после того, что могла Вивьен Озерная, Морган ле Фей или Моргот, жена Лота с Оркадских островов, не говоря уже о Мерлине, Христу особо хвалиться нечем. Я вам так скажу, монахи пришли и уйдут. А вот друиды останутся. И дело не в том, что я так уж считаю, что друиды намного лучше монахов, нет. Но только друиды — наши. Они были всегда. А вот монахи
      — это приблуды. Как этот вот попик, мой сегодняшний собутыльник. Один дьявол знает, откуда его занесло сюда, в Арморик. Он пользуется странными словами и у него странный акцент, вроде бы аквитанский или гаэльский. Ну и пес с ним.
      — Пей, попик.
      Вот у нас в Ирландии, даю вам голову на отсечение, христианство будет чем-то проходным. Мы, ирландцы, не очень податливы к этому их римскому неуступчивому и упрямому фанатизму. Для этого мы слишком заядлые и простодушные. Наш Остров — это форпост Запада, это Последний Берег. За нами, уже довольно близко, лежат Старые Края — Хай Бразиль, Ие, Майнистир Лейтрег, Беаг-Арраин. Это они, как и много веков назад, правят людскими умами, а не крест, не латинская литургия. Впрочем, мы, ирландцы — люди терпимые. Пусть каждый верит во что угодно. Насколько я слыхал, кое-где различные христианские секты уже берут друг друга за грудки. А у нас это невозможно. Все могу себе представить, но чтобы, к примеру, Ольстер стал сценой столкновений на религиозной почве?
      — Пей, монах.
      Пей, ибо кто знает, не случится ли у тебя завтра очень занятый день. Может, уже завтра тебе придется отрабатывать то, что ты здесь сожрал и выхлестал. Ибо тот, кто должен уйти, обязан уйти при полном параде, с соблюдением всех ритуалов. Гораздо легче уйти, когда кто-то рядом отправляет ритуал, и все равно, бубнит ли он Requiem Aeternum, дымит кадилом, воет или молотит мечом о щит. И какая, к черту, разница, куда уходить — в рай, в ад или опять же в Тир-На-Ног. Уходишь всегда в темноту. Кое-что я об этом знаю. Уходишь в бесконечный темный коридор.
      — Твой господин умирает, поп.
      — Сэр Тристан? Я молюсь за него.
      — Ты молишься о чуде?
      — Все в руках Божиих.
      — Не все.
      — Ты святотатствуешь, сын мой.
      — Да не твой я сын. Я сын Флэнна Юарбойла, которого норманны зарубили в битве на берегу реки Шеннон. Вот это, поп, была смерть, достойная мужчины. Умирая, Флэнн не стонал: «Изульт, Изульт». Умирая, Флэнн расхохотался и обозвал ярла норманнов такими словами, что тот битых три «Патер Ностера» не мог захлопнуть свою челюсть.
      — Умирать, сын мой, следует с именем Господа на устах. Помимо того, гораздо легче умирать в битве, от меча, чем кончаться в постели, когда тебя пожирает la maladie. Сражаться с la maladie можно только в одиночку. Тяжело сражаться одному, но еще тяжелее одному умирать.
      — La maladie? Что ты плетешь, поп. Даже с такой раной он справился бы так же легко, как тогда, когда… Но тогда, в Ирландии, он был полон жизни, полон надежд, а теперь надежда вытекла у него вместе с кровью. Черт подери, если бы он мог перестать о ней думать, если бы он забыл об этой проклятой любви…
      — Любовь, сын мой, тоже от бога.
      — Как же, как же… Тут все болтают про любовь и дивятся, откуда она такая берется. Тристан и Изульт… Рассказать тебе, поп, откуда взялась из любовь, или как там это называется? Сказать, что их соединило? Это был я, Моргольт. Прежде чем Тристан раскроил мне череп, я хорошенько угостил его в бедро и уложил на пару недель в постель. А он, как только чуточку пришел в себя, затянул в эту постель Златокудрую. Любой здоровый мужик сделал бы то же самое, будь у него время и возможность. А потом менестрели пели про Моренский лес и обнаженный меч. Все это дерьмо, не верю. Так что сам видишь, поп, откуда берется любовь. Не от Бога, а от Моргольта. И вот почему она столько и стоит, эта твоя любовь. Эта твоя la maladie.
      — Ты святотатствуешь. Ты говоришь о вещах, в которых ничего не понимаешь. Посему было бы лучше, если бы ты перестал о них говорить.
      Я не трахнул ему между глаз оловянным кубком, который пытался смять в руке. Вы спросите, почему? Я вам отвечу. Потому что он был прав. Я не понимал.
      А как я мог понять? Я не был зачат в несчастье и рожден в горе. Флэнн и моя мать зачали меня на сене, и наверное, имели от этого зачатия немало простой и здоровой радости. Дав мне имя, они не вкладывали в него какой-то скрытый смысл. Они назвали меня так, чтобы было легко звать: «Моргольт, ужинать! Моргольт, ах ты сучье вымя! Принеси воды, Моргольт!» La tristesse? Дерьмо, а не la tristesse.
      Разве можно мечтать, имея такое имя? Играть на арфе? Посвящать любимой все мысли, все дневные занятия, а ночью бродить по комнате, потому что не можешь заснуть? Черта с два. Имея такое имя, можно хлестать вино и пиво, а потом блевать под стол. Разбивать нос кулаком. Раскраивать головы мечом или топором, а то и самому получать по морде. Любовь? Некто по имени Моргольт лезет под юбку, а потом валит наземь. А потом засыпает. А если в душе что-то заиграло, то говорит: «Да, деваха ты славная, Меир О'Коннел, всю бы тебя с охотой слопал, а особенно твои сиськи». Ищите хоть три дня и три ночи, не найдете здесь и следа la tristesse. И следа. И что с того, что я люблю глядеть на Бранвен? Я на многих люблю глядеть.
      — Пей, поп. И наливай, не трать время. Что ты там бормочешь?
      — Все в руках Божиих, sicut in coelo et in terris, amen.
      — Может, in coelo все, но уж наверняка не все in terris.
      — Ты богохульствуешь, сын мой. Cave!
      — Ну чем ты меня хочешь напугать? Громом с ясного неба?
      — Я не пугаю тебя, я только боюсь за тебя. Отталкивая Бога, ты отталкиваешь надежду. Надежду на то, что если придется совершить выбор, ты совершишь его верно и примешь верное решение. И что ты не будешь беззащитен.
      — Видишь ли, поп, жизнь — с Богом или без него, с надеждой или без нее — это дорога без конца и без начала, дорога, что ведет нас по скользкому краю гигантской жестяной воронки. Большинство людей даже не замечает, что все время ходят по кругу, бесчисленное множество раз проходя мимо одной и той же точки на скользком узком кольце. Но есть такие, которым случается соскользнуть. Упасть. И тогда им конец, никогда уже не вернутся они на краешек, никогда уже не пойдут они по кругу. Они катятся вниз, до того мгновения, когда все встретятся у выхода воронки, в самом узком месте. Они встретятся, но лишь на мгновение, потому что дальше, под воронкой, их ждет бездна. И вот этот замок на скале, в которую бьются волны, как раз и есть это место. Горлышко воронки. Ты понимаешь это, поп?
      — Нет. Но мне все же кажется, что и ты, в свою очередь, не понимаешь причину, по которой я это не понимаю.
      — А-а-а, ну его к черту и с причинами и со следствиями, sicut in coelo et in terris. Пей, монах.
      Мы пили до поздней ночи. Капеллан перенес это на удивление хорошо. Со мной было хуже. Я страшно напился, честное слово. Но я заглушил в себе… все.
      Во всяком случае так мне казалось.
 
      Сегодня у моря свинцовый цвет. Сегодня море сердится. Я чувствую его гнев и отношусь к нему с уважением. Мне понятна Бранвен, понятен ее страх. Мне непонятна только его причина. И ее слова.
      Сегодня замок стоит пустой и пугающе тихий. Тристана сжигает горячка. Изульт и Бранвен ухаживают за ним. А я, Моргольт из Ольстера, стою на стене и гляжу в море.
      Ни следа паруса.
 
      Когда она вошла, я не спал. Я даже не удивился. Все шло, словно я ожидал этого: странная встреча на берегу, скачка по дюнам и засоленным лугам, дурацкая стычка с Беком Де Корбином и его дружками, вечер при свечах, тепло ее тела, когда я обнял ее на стене, а над всем этим — аура любви и смерти, наполняющая Кархаинг — все это только приблизило нас друг к другу, связало. Я уже стал ловить себя на том, что мне будет трудно расстаться…
      С Бранвен.
      Она не сказала ни слова, лишь расстегнула брошь, скреплявшую плащ на плече и опустила на пол тяжелую ткань. Потом она быстро сняла рубаху, простую, чуть ли не домотканую, какие обычно носят ирландские девушки. Она повернулась боком, обагренная огнем, ползущим по поленьям камина, который следил за ней алыми зрачками углей.
      Я, тоже не говоря ни слова, подвинулся, дав ей место рядом с собой. Она легла, очень медленно, отворачивая лицо. Я накрыл ее шкурами. Мы продолжали молчать, лежали неподвижно, глядя на тени, пляшущие на потолке.
      — Я не могла заснуть, — сказала она. — Море…
      — Понимаю. Я тоже его слышу.
      — Я боюсь, Моргольт.
      — Но я же вместе с тобой.
      — Будь со мной.
      Я обнял ее, как можно ласковей, как можно осторожней. Она обхватила мою шею своими руками, прижалась лицом к моей щеке, пугая своим лихорадочным дыханием. Я осторожно касался ее, скрывая радостное желание сжать ее покрепче, сильно и жадно гладить ее, мне будто приходилось гладить перья сокола, ноздри пугливого коня. Я касался ее волос, шеи, рук, ее полных, удивительной формы грудей с маленькими сосками. Я поглаживал ее бедра, которые совсем недавно, подумать только, казались мне излишне тяжелыми, а оказались восхитительно округлыми. Я касался ее гладких ног, касался ее женского естества, места неназванного, ибо даже в мыслях не осмелился назвать его так, как привык это делать, никаким из ирландских, уэльских или саксонских слов. Ибо это было бы так, как Стоунхендж назвать кучей камней. Как если бы Гластонбери Тор назвать холмом.
      Она дрожала, подаваясь навстречу моим ладоням, направляя их движениями своего тела. Она настаивала, требовала немым стоном, резким, отрывистым дыханием. Она просила минутной податливостью, мягкая и теплая, чтобы через миг напрячься и застыть трепещущим бриллиантом.
      — Люби меня, Моргольт, — шепнула она. — Люби меня.
      Она была смелая, нетерпеливая и жадная. Но беззащитная и бессильная в моих руках, она была вынуждена поддаться моей спокойной, осторожной, неторопливой любви. Именно такой, как хотелось мне. Такой, какой бы я хотел для нее. В той, что она пыталась мне навязать, я чувствовал страх, жертвенность и отступление, а мне не хотелось, чтобы она боялась, чтобы чем-то жертвовала ради меня, чтобы отступалась от чего-либо.
      Во всяком случае, так мне казалось.
      Я чувствовал, как замок дрожит в медленном ритме бьющих о скалы волн.
      — Бранвен.
      Она, вся раскаленная, прижалась ко мне. Ее пот пах мокрыми перьями.
      — Моргольт… Как хорошо…
      — Что, Бранвен?
      — Как хорошо жить.
      Мы долго молчали. А потом я задал ей вопрос. Тот, которого не должен был задавать.
      — Бранвен… А она… Изульт приплывет сюда из Тинтагеля?
      — Не знаю.
      — Не знаешь? Ты? Ее доверенное лицо? Ты, которая…
      Я замолчал. «Господи, какой же я кретин, — подумал я. — Какой надутый болван».
      — Не мучайся, Моргольт, — сказала она. — Спроси у меня про это.
      — Про что?
      — Про первую брачную ночь Изульт и короля Марка.
      — А, про это? Представь себе, Бранвен, это меня не интересует.
      — А мне кажется, что ты лжешь.
      Я не возражал. Она была права.
      — Все было так, как об этом и рассказывают, — тихо начала она. — Мы хитроумно поменялись с Изульт в ложе Марка, только погасли свечи. Не знаю, не думаю, что это было необходимо. Марк был настолько очарован Златокудрой, что без всяких упреков принял бы то, что она не девственница. Такие мелочи его не интересовали. Но произошло то, что произошло. Главным были мои угрызения совести за то, что произошло на корабле. Мне казалось, что это я во всем виновата, я и тот напиток, который я им подала. Я сама вбила это себе в голову и теперь хотела выплатить этот долг. Только потом стало известно, что Изульт и Тристан спали друг с другом еще в Байле Ата Клиат. Что я была ни в чем не виновата.
      — Ладно, ладно, Бранвен. Не надо подробностей. Успокойся.
      — Нет, выслушай до конца. Выслушай то, о чем молчат баллады. Изульт приказала мне, только я дам доказательство девственности, немедленно убираться с королевского ложа и снова поменяться с ней местами. Может, она боялась, что обман раскроется, а может, просто хотела, чтобы я не слишком привыкла к королю… Кто знает? Они были с Тристаном в соседней комнате, весьма занятые друг другом. Но освободившись от его объятий, она, голая, даже не поправив растрепанных волос, пошла к Корнуэлльцу. А я — тоже голая
      — осталась с Тристаном. До самого утра, сама не зная, как и для чего.
      Я молчал.
      — Но и это еще не все, — продолжила Бранвен, повернув голову к камину. — Потом еще был медовый месяц, когда Корнуэлл ни на шаг не отходил от Изульт. Ясно, Тристан не мог быть близок с ней. Но мог со мной. Не буду вдаваться в подробности — через месяц я уже любила его. Больше жизни. Я знаю, что ты удивлен. Да, правда, нас объединяла только ложь, Тристан — это было понятно мне даже тогда — пытался заглушить в себе любовь к Изульт, ревность к Марку, чувство вины. Я для него была всего лишь заменой. И то, что я знала об этом, мне совершенно не помогло.
      — Бранвен…
      — Потерпи, Моргольт. Это еще не конец. Медовый месяц прошел, Марк вновь вернулся к обычным королевским делам, так что у Изульт появилось множество возможностей для встреч с Тристаном. А Тристан… Тристан вообще перестал меня замечать. Мало того, он стал меня избегать. А я от любви к нему сходила с ума.
      Она замолчала, нашла среди шкур мою руку и стиснула ее пальцами.
      — Несколько раз я пробовала забыть о нем, — сказала она, глядя в потолок неподвижными глазами. — В Тинтагель было множество молодых, не очень переборчивых рыцарей. Из этого ничего не вышло. И однажды утром я выплыла на лодке в море. А когда оказалась достаточно далеко от берега, то бросилась за борт.
      — Бранвен, — сказал я, обняв ее крепко-крепко, чтобы хоть так успокоить сотрясавшую ее дрожь. — Это все в прошлом. Забудь о нем. Как и многих других, тебя затянуло в водоворот их любви. Любви, которая сделала их несчастными, а для других вообще оказалась смертельной. Ведь и я… Я получил по голове, хотя только слегка коснулся их любви, сам того не ведая. В Дунн Логхайр Тристан победил меня, хотя я был и сильней, и опытней. Потому что тогда он сражался за Изульт, за свою любовь. Я не знал об этом и получил свое, но все равно — как и ты — должен благодарить тех, кто был рядом и счел нужным прийти на помощь. Спасти нас. Вытащить из бездны. И нас спасли, и тебя, и меня. Мы живы, а все остальное пусть катится к черту.
      Она положила свою руку мне под голову, провела пальцами по волосам, коснулась шрама, идущего от темечка до уха. Я поморщился. Волосы на шраме у меня растут во все сторону, и потому простое прикосновение вызывает иногда невыносимую боль.
      — Водоворот их любви, — прошептала она. — Нас засосал водоворот их любви. Тебя и меня. Но вот спасли ли нас на самом деле? А вдруг мы вместе с ними погружаемся в бездну? Что нас ожидает, Моргольт? Море? Ладья без руля?
      — Бранвен…
      — Люби меня, Моргольт.
      Я пробовал быть нежным. Я старался быть деликатным. Я пытался быть одновременно Тристаном, королем Марком и сразу всеми не очень переборчивыми рыцарями из Тинтагеля. Из целого клубка желаний во мне я оставил лишь одно — мне хотелось, чтобы она забыла. Забыла обо всем. Я хотел, чтобы в моих объятиях она думала только обо мне. Я старался. Хотите верьте, хотите нет.
      Но все напрасно.
      Так мне, по крайней мере, казалось.
 
      Ни следа корабля. Море…
      Море цвета глаз Бранвен.
      Я мечусь по комнате, как волк в клетке. Сердце бьется так, словно хочет сломать мне ребра. Что-то сжимает мне горло, что-то удивительное, сидящее во мне. Я в одежде бросаюсь на кровать. К черту! Я закрываю глаза и вижу золотистые искры. Я чувствую запах яблок. Бранвен. Запах перьев сокола, что сидит на моей перчатке, когда я возвращаюсь с охоты. Золотые искры. Я вижу ее лицо. Вижу изгиб щеки, маленький, слегка курносый нос. Округлость плеча. Я вижу ее… Ношу ее…
      Я ношу ее на внутренней стороне век.
 
      — Моргольт?
      — Ты не спишь?
      — Нет. Не могу… Море не дает мне заснуть.
      — Я с тобою, Бранвен.
      — Как долго? Ты знаешь, сколько времени нам осталось?
      — Бранвен?
      — Завтра… Завтра прибудет корабль из Тинтагель.
      — Откуда ты знаешь?
      — Знаю.
      Молчание.
      — Моргольт?
      — Да, Бранвен.
      — Мы связаны, вплетены в этот мучительный круг, прикованы цепью, затянуты в водоворот. Завтра, здесь, в Кархаинге, цепь лопнет. Об этом я знала, когда встретила тебя. Когда выяснилось, что ты жив. Когда выяснилось, что и я живу. Только мы живем уже не ради себя, уже нет, мы всего лишь малая частица судеб Тристана из Лайонесс и Златокудрой Изульт с Зеленого Острова. А здесь, в замке Кархаинг, мы нашли друг друга лишь затем, чтобы сразу утратить. Единственное, что нас объединяет — это легенда о любви. Только это совсем не наша легенда. Легенда, в которой мы играем непонятные для нас двоих роли. Легенда, в которой эти роли и не вспомнят, а может быть, раздуют и исказят, вложат нам в уста несказанные нами слова, припишут нам поступки, которых мы не совершали. Нас нет, Моргольт. Есть легенда, которая подходит к концу.
      — Нет, Бранвен, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал твердо и уверенно. — Не надо тебе так говорить. Это лишь печаль подсказывает тебе твои слова. Вся правда в том, что Тристан из Лайонесс умирает, и даже если Златокудрая спешит сюда на корабле, плывущем из Тинтагель, боюсь, что прибудет она слишком поздно. И хотя эта мысль заставляет меня грустить, я никогда не соглашусь с тем, что его легенда — единственное, что нас объединяет. Никогда я не соглашусь с этим, Бранвен. Пока я лежу с тобою рядом, пока обнимаю тебя — в этот миг для меня нет Тристана, нет легенды, нет замка Кархаинг. А существуем только мы.
      — И я обнимаю тебя, Моргольт. Во всяком случае, так мне кажется. Но я знаю, что нас нет. Есть только легенда. Что с нами произойдет? Что случится завтра? Какое решение нам придется принять? Что будет с нами?
      — Будет так, как захочет судьба. Случай. Вся эта легенда, о которой мы так упрямо говорим, стала делом случая. Многих случаев. Если бы не слепой случай, легенды могло бы и не быть. Тогда, в Дунн Логхайр, подумай только, Бранвен, если бы не слепая судьба… Ведь тогда бы он, а не я…
      Я прервал свою речь, напуганный внезапной мыслью. Напуганный словом, просившимся на уста.
      — Моргольт, — прошептала Бранвен. — Судьба уже сделала с нами то, что можно было сделать. А остальное не может быть делом случая. Мы уже не подчиняемся случаю. То, что кончится, кончится и для нас. Ибо возможно…
      — Что, Бранвен?
      — Возможно, тогда, в Дунн Логхайр…
      — Бранвен!
      — Твоя рана была смертельной? И может, я… утонула в заливе?
      — Бранвен! Но ведь мы же живем.
      — А ты уверен? Откуда на берегу одновременно очутились ты и я? Ты помнишь? Не кажется ли тебе возможным, что нас сюда привез корабль без руля? Тот же самый, что когда-то доставил Тристана в устье реки Лиффей? Появляющийся из тумана корабль из Авалона, корабль, пахнущий яблоками? Корабль, на борт которого нам приказано взойти, ибо легенда не может быть окончена без нас, без нашего участия? Потому что именно мы, а не кто-то другой, должны завершить эту легенду? А когда завершим, вернемся обратно на берег, и там нас будет ждать корабль без руля, и нам придется взойти на борт и уплыть, растопиться в тумане? Моргольт?
      — Мы живем, Бранвен.
      — Ты уверен?
      — Я касаюсь тебя. Ты тут, ты лежишь в моих объятиях. Ты красивая, теплая, у тебя гладкая кожа. Ты пахнешь, как сокол, сидящий на моей перчатке, когда я возвращаюсь с охоты, а дождь шуршит на листьях берез. Ты есть, Бранвен.
      — А я касаюсь тебя, Моргольт. Ты есть. Ты теплый и у тебя так сильно бьется сердце. Ты пахнешь солью. Ты есть.
      — Так что мы… живы, Бранвен.
      Она улыбнулась. Я не видел этого, лишь почувствовал по движению губ, прижавшихся к моему плечу.
 
      Потом, поздней ночью, лежа неподвижно не желая потревожить ее пугливый сон, с рукой, затекшей от веса ее головы, я вслушивался в шум моря. Впервые в жизни этот шум, будто ноющий зуб, беспокоил меня, мешал, не давал заснуть. Я боялся. Боялся моря. Я, ирландец, выросший на побережье, с колыбели привыкший к шуму прибоя. А позже, во сне, я видел подгоняемый волнами корабль без руля, корабль с высоко задранным носом, с мачтой украшенной гирляндами цветов.
      Я чувствовал запах яблок.
 
      — Добрая Бранвен… — запыхавшийся слуга с трудом переводил дыхание.
      — Госпожа Изульт зовет тебя в комнату сэра Тристана. Тебя и сэра Моргольта из Ольстера. Поспешите, госпожа.
      — Что случилось? Неужели Тристан…
      — Нет. Это не то. Но…
      — Говори, парень.
      — Корабль из Тинтагель… Возвращается сэр Кахердин. С мыса прибыл гонец. Корабль уже виден…
      — А какого цвета парус?
      — Неизвестно. Корабль слишком далеко. Он еще за мысом.
      Взошло солнце.
 
      Когда мы вошли, Изульт Белорукая стояла спиной к окну, полуоткрытому, освещенному лучами, играющими в стеклышках, заключенных в свинцовой решетке. Она вся светилась неестественным, туманным, отраженным светом. Тристан, с блестящим от пота лицом, дышал тяжело, неритмично и прерывисто. Глаза его были закрыты.
      Изульт посмотрела на нас. Ее лицо было искажено, обезображено двумя глубокими морщинами, которые выражение боли прочертило по обеим сторонам рта.
      — Он на грани смерти, — сказала она. — И бредит…
      Бранвен указала на окно.
      — Корабль…
      — Слишком далеко, Бранвен. Он только-только обогнул мыс. Слишком далеко…
      Бранвен поглядела на Тристана и вздохнула. Я знал, о чем она подумала.
      Впрочем, нет, не знал.
      Я слышал.
      Хотите верьте, хотите нет, но я слышал их мысли. Мысли Бранвен, беспокойные и переполненные страхом, вспененные, будто волна среди прибрежных скал. Мысли Изульт, мягкие, трепещущие и дикие, как птица, которую держишь в руке. Мысли Тристана, несвязные, рваные, как клочья тумана.
      «Все, — думала Изульт, — мы все рядом с тобой, Тристан… Бранвен из Корнуэлла, Повелительница Водорослей. Моргольт из Ольстера, Решение. И я, что люблю тебя, Тристан, люблю тебя с каждой минутой все сильнее, с каждым мгновением, что уходит и забирает тебя от меня. Забирает, не обращая внимания на цвет парусов корабля, плывущего к берегам Бретании».
      «Изульт, — думал Тристан. — Изульт. Почему они не глядят в окно? Почему они глядят на меня? Почему мне никто не скажет, какого цвета парус? Ведь я должен знать это, должен и немедленно, иначе…