ПРОЛОГ

Утром она проснулась с головной болью и неприятным предчувствием, словно сегодня с ней должно произойти что-то дурное. Потом головная боль немного утихла, но странное предчувствие осталось до конца дня. Думала, наступит вечер и все пройдет окончательно.

Она ошибалась.

— Не выпить ли нам чего-нибудь? — произносит он улыбаясь. — Например, кофе.

— Мне пора домой.

Он смотрит на часы.

— Да что вы! Сейчас только половина двенадцатого. Пойдемте, я угощу вас лучшим капуччино в городе.

Она соглашается, наверное, потому, что наконец-то прошла головная боль. А возможно, день оказался намного лучше, чем ожидалось, и ей не хотелось оставаться одной. По крайней мере сейчас.

— Давайте пройдемся.

Вечерний воздух заметно посвежел. В тонкой хлопчатобумажной курточке ей прохладно.

— Замерзли? — Он обнимает ее за плечи.

Ей не то чтобы неприятно — просто неловко. После непродолжительного анализа своих ощущений она громко вздыхает.

— Что?

Она слабо улыбается.

— Так, ничего.

Ответ его раздражает. Как это так — ничего? Он убирает руку с ее плеча, и они продолжают идти молча примерно с квартал. Рестораны, небольшие особняки. Она удивляется реакции своего спутника. Наконец не выдерживает и произносит:

— Я, пожалуй, поймаю такси и поеду домой.

Он мягко останавливает ее, взяв за руку.

— А как же кофе?

— Мне пора.

— Ну что ж, пора так пора. Но я вас провожу. Мне хочется увидеть, где вы живете.

— Зачем? Я могу добраться домой сама.

— Нет. Я настаиваю. Сейчас мы возьмем такси, а капуччино, наверное, найдется и в вашем районе. Как вам мое предложение?

Она вздыхает. Спорить почему-то нет сил.

В такси они молчат. Он смотрит в окно, она разглядывает свои руки.

Кафе на углу, неподалеку от ее дома, закрыто. Несколько секунд они наблюдают через стекло за мальчиком внутри, который заканчивает уборку. Он оборачивается и машет им, мол, ничего не поделаешь.

— Вот незадача. А мне, как назло, еще сильнее захотелось кофе. — Он смотрит на нее, грустно улыбаясь, неожиданно став похожим на обиженного ребенка.

— Ладно, пойдемте. — Она тоже улыбается. — Я сварю вам кофе.

У входа в подъезд она возится с ключами, наконец находит нужный, сует в замок, но повернуть не успевает. Дверь открывается раньше.

— Они затеяли ремонт, поэтому ничего не работает. Я жаловалась управляющему, но все без толку.

На втором этаже прямо посередине площадки навалены стройматериалы и какое-то электрооборудование. Приходится обходить.

— Кажется, здесь переделывают две квартиры в одну. Очевидно, надеются содрать большую квартплату, не иначе. И длится это несколько недель. С ума можно сойти от шума.

На третьем этаже она отпирает дверь квартиры, затем отключает сигнализацию. Он проходит мимо нее вперед, быстро снимает плащ и бросает на стул.

Уж слишком по-свойски, — думает она.

А он направляется к дивану, усаживается. Диван обычный — спинка и сиденье пенопластовые, обшитые набивным ситцем с веселеньким рисунком, плюс две подушечки, которые она купила в магазине на Четырнадцатой улице, одна с трафаретным портретом Элвиса, другая — Мэрилин.

Он начинает задумчиво водить пальцами по ослепительно-красным губам Мэрилин. Туда-сюда, туда-сюда. Она спохватывается, что все еще стоит в куртке, снимает ее, вешает на крючок, прикрепленный к входной двери, запирает дверь, затем снова включает сигнализацию.

— Понимаете, привычка. С этим я чувствую себя спокойнее.

Нервно улыбнувшись, она разворачивается в сторону крохотной кухни. Собственно, это прямоугольный альков в гостиной, чуть глубже стенного шкафа. Она дергает цепочку. Загорается лампочка, которая освещает небольшой холодильник, плиту с двумя конфорками, небольшую раковину и полку с тостером и кофеваркой. Она снимает кофеварку, вынимает влажный коричневый фильтр и швыряет в небольшую пластмассовую урну.

— Помочь? — спрашивает он.

— Я справлюсь. К тому же для двоих здесь тесновато.

Она загружает кофеварку, чувствуя на себе его пристальный взгляд. Встряхивает волосами, стараясь двигаться увереннее.

Наверное, зря я привела его сюда.

Наконец она садится у стола с компьютером на стул с твердой спинкой, повернув его к дивану.

— Через минуту кофе будет готов.

Он молчит, лишь смотрит на нее и улыбается. Она играет с ниткой на манжете блузки, пытаясь придумать, чем заполнить тишину.

— Может быть, включить музыку? — Она встает, делает несколько шагов к небольшому музыкальному центру в углу на полу. — Это у меня единственный предмет роскоши.

Он подходит и опускается на колени рядом с ней. Пару секунд рассматривает аккуратную стопку компактдисков, затем вытаскивает один.

— Поставьте это.

— Билли Холидей[1]? — произносит она, беря у него диск. — Потрясающая певица. Ее грусть меня просто убивает.

В его ушах долго звучат эти два слова.

Меня убивает… меня убивает… меня убивает… меня убивает… меня убивает… меня убивает…

Из маленьких колонок начинает струиться музыка. Тему ведет кларнет, а вскоре к нему присоединяется неподражаемый голос Билли, чуть с хрипотцой, немного похожий на стон. И верно — первая же песня, «Господь, благослови дитя», оказывается наполненной невыразимой печалью.

Она стоит рядом с ним на коленях, тихо подпевая, слегка покачивая головой, волосы упали налицо. Он молча наблюдает за ней, как наблюдал весь вечер, не переставая думать об этом, прикидывая то так, то эдак. И теперь еще оставались кое-какие сомнения. Неужели пора начать все снова? Ведь прошло столько времени. И все эти годы он вел себя как паинька. Но, протянув руку и коснувшись ее волос, он уже знал, что сомневаться поздно. Она вздрагивает и быстро встает.

— Я вас испугал? Извините, — произносит он, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

А сам смотрит, наслаждаясь ее пружинящей походкой, мягкими кошачьими движениями, но затем ловит ее взгляд. Она стоит над ним и смотрит сверху вниз как на какую-то жалкую тварь. Его настроение круто меняется, по телу прокатывается острая злоба, и он чувствует, что готов.

— Я налью кофе.

Она поворачивается, но он хватает ее за руку.

— В чем дело? — резко спрашивает она. — Прекратите.

Он отпускает, затем поднимает руки вверх, показывая, что сдается, и пытается снова улыбнуться.

Она твердо заявляет:

— Я думаю, вам лучше уйти.

Но он опять усаживается на диван, забрасывает руки за голову и усмехается:

— Давай не будем поднимать из-за этого шум. Хорошо? — Он неожиданно переходит на ты.

— Есть вещи, из-за которых шум поднимать как раз стоит. Впрочем, у меня нет желания обсуждать с вами это сейчас. К тому же… я сомневаюсь, что вы поймете.

— Неужели? Почему? А-а-а… сейчас-сейчас… мне кажется, я начинаю врубаться.

— Просто уходите, и все! — Она продолжает стоять, не меняя позы.

— Понял, понял, — говорит он. — Я плохой, тут уж ничего не поделаешь. Верно? А ты невинная затюканная девушка. Конечно, ведь ты воплощенная невинность. — Он поднимается. — Так вот, позволь мне сказать тебе кое-что…

— Успокойтесь, — произносит она примирительным тоном. — Давайте разойдемся мирно.

— Разойдемся мирно? — повторяет он, словно не понимая.

Давай же! — понукает внутренний голос.

— Да погоди ты! — вскрикивает он.

— Что? — спрашивает она и видит, что он обращается вовсе не к ней, веки у него подрагивают, и весь он как будто вошел в транс.

Он сжимает кулаки и делает шаг вперед. Она бросается к двери, пытается нащупать кнопку сигнализации, но он ее настигает. Она пытается кричать, но он крепко зажимает ей рот ладонью.

И вот она уже у него в руках. Он что-то хрипло кричит, потом неразборчиво бормочет. Оказывается, он очень сильный. Это ее удивляет. Но она все же ухитряется высвободить одну руку и бьет его по лицу. По губе стекает тонкая струйка крови, он этого не замечает. Валит ее на пол, прижимает руки коленями, перенеся на них весь вес своего тела. Теперь у него руки свободны. Он разрывает ее блузку, чтобы добраться до груди. Она пытается ударить ногой, но промахивается.

Затем он хватает ее за подбородок, наклоняется и прижимается губами к ее губам. Она чувствует вкус его крови, дергает головой, плюет ему в лицо и неистово кричит:

— Сволочь!

Он сильно бьет ее по лицу, затем отпускает и встает рядом с диваном, глядя вниз.

— Как мы будем этим заниматься? По-хорошему… или не очень?

У нее двоится в глазах, она никак не может прийти в себя, подкатывает тошнота. Неожиданно он валится на нее, предварительно спустив брюки, начинает тереться, бормочет проклятия. Она фиксирует взгляд на подушечке с портретом Мэрилин, пытаясь сконцентрировать внимание на балладе, которую в этот момент исполняет Билли Холидей.

А тем временем его движения становятся все более резкими, он ругается все громче, она соображает, что он так и не вошел в нее, и немного успокаивается.

Наконец он скатывается с нее и бормочет, застегивая штаны:

— Ты меня не возбудила.

И мысленно добавляет: И вообще надо было действовать совсем не так.

Конечно, не так, — соглашается внутренний голос. — Ты просто забыл, что надо придерживаться плана.

Она одергивает юбку.

— С новой женщиной… всегда трудно, — шепчет он, чтобы как-то оправдать свое фиаско. — Да, да, трудно… особенно если она лежит как колода и совершенно не помогает.

Ей хочется только одного: чтобы он скорее убрался отсюда. А потом она найдет способ разобраться с этой скотиной.

— Да, — спокойно соглашается она. — Ты прав, я… это все из-за меня. Ты тут ни при чем, это я во всем виновата…

Он хватает ее за лицо, поворачивает к себе.

— Что? Что ты сказала? — Она пытается оттолкнуть руку, но не может. — Ты мне сочувствуешь? Мне! Ты, мерзкая потаскуха!

Он отпускает ее на мгновение, чтобы нанести несколько быстрых ударов. От неожиданности она громко вскрикивает, но затем вырывается и бросается к телефону.

— Убирайся отсюда! Убирайся!

Однако он оказывается проворнее. Успевает вырвать из розетки телефонный шнур, потом хватает ее одной рукой за волосы, другой за талию и тащит в кухню. Прижимает голой спиной к стоящей на стойке кофеварке, та падает, горячий кофе проливается женщине на лодыжки. Он притискивает ее к стене. Она пытается расцарапать ему лицо, промахивается, и он опять начинает ее избивать. Очень сильно.

А затем она видит себя девочкой в белом платье в день конфирмации, и это красочное зрелище на несколько мгновений заполняет сознание, но вскоре все белое постепенно сереет и наконец превращается в кромешную тьму.

Он совсем не помнит, как его рука нащупала в неглубокой раковине кухонный нож. Все получилось как бы само собой. И вот теперь девушка тихо лежит на полу, одна нога согнута, другая выпрямлена. И всюду кровь — на плите, шкафах, на полу. Он даже не может вспомнить, какого цвета была у нее блузка, которая сейчас вся заляпана ярко-красными пятнами. В уголках ее рта продолжает пузыриться розовая слюна. Глаза широко раскрыты, глядят на него удивленно. Он рассматриваете с не меньшим удивлением.

Интересно, сколько это все продолжалось? И не слышал ли кто-нибудь из соседей?

Он прислушивается — тишина. Не слышно полицейских сирен, ни даже звуков работающих телевизоров, радиоприемников или обрывков разговоров из других квартир. Вообще ничего, как будто дом вымер. Он с облегчением осознает, что ему повезло.

Да, ты всегда был счастливчиком, — поощряет внутренний голос.

— Какой кавардак, — хрипло произносит он и откашливается.

Во рту пересохло. Он быстро находит под раковиной хозяйственные перчатки, сует в них окровавленные руки, тщательно моет нож и роняет в ящик, после чего снимает ботинки, чтобы не оставить кровавых следов, и ставит их на полку рядом с тостером. Отрывает от рулона несколько бумажных полотенец, скатывает в комки, орошает моющей жидкостью и начинает протирать всюду, где, ему кажется, он прикасался. Вынимает из проигрывателя диск Билли Холидей, кладет в футляр, который тщательно протирает и возвращает на место в середину стопки компакт-дисков. Туда, где он лежал.

Затем внимательно рассматривает диван, соображая, не уронил ли чего там. Например, пуговицу или даже волос. Находит несколько волос, которые наверняка принадлежали ей, но на всякий случай приносит с кухни пылесос и несколько раз чистит диван и все вокруг, а потом еще протирает бумажным полотенцем.

Случайно коснувшись губы, он чувствует боль и вспоминает поцелуй.

Вернувшись в кухню, берет из раковины губку, обильно смачивает моющей жидкостью и тщательно вытирает кровь с губ мертвой девушки, затем сует губку в рот и водит ею туда-сюда.

Поднимает безжизненную руку жертвы.

Это лак для ногтей? Нет, кровь. Моя или ее?

Но здесь губка не помогает, красное упрямо не оттирается. Он сует губку в карман брюк, прямо поверх влажных бумажных полотенец, — бедро быстро становится мокрым, — затем достает из внутреннего кармана пиджака небольшой маникюрный набор в кожаном футлярчике, который всегда носит с собой, и принимается за работу. Через десять минуту ногти девушки совершенно чистые. И все выполнено аккуратно, форма почти идеальная. На пару секунд он задерживается, чтобы полюбоваться работой, потом теми же маникюрными ножницами осторожно срезает с волос девушки локон и прячет в карман рубашки, как раз напротив сердца.

Наконец он решительно опускается на колени рядом с мертвой девушкой, касается ее щеки. Погружает палец в перчатке в глубокую лужицу крови на ее груди. Проводит по щеке, оставляя алый след.

Ну конечно же!

Он начинает от виска. Вишневый кончик пальца ползет по щеке вниз, медленно и точно, останавливаясь, только чтобы быстро обмакнуться в лужицу, и снова назад. Теперь за ухом, там исполняется небольшая петля, а кончается все у подбородка.

Превосходно. Теперь нужен какой-то сувенир на память. Войдя в небольшую спальню, он задерживается у картины над кроватью. Нет, слишком велика. Может быть, вон то большое черное распятие на тяжелой серебряной цепи? Он задумчиво водит по нему пальцами и роняет в ящик комода. Затем находит небольшой фотоальбом, просматривает содержимое и наконец решает: это то, что нужно.

В прихожей он отключает полицейскую сигнализацию, отпирает дверь, надевает туфли и длинный плащ-дождевик.

На лестничной площадке замирает, прислушиваясь. С первого этажа доносится монотонный разговор персонажей телевизионного сериала: «Лора, дорогая, разве ты не видишь, я пришел… », а затем механический смех. Он крадучись двигается вниз по лестнице и рывком открывает парадную дверь. Она захлопывается за ним с глухим стуком.

Оказавшись на улице, он сует руки в перчатках глубоко в карманы плаща и сосредоточивается на том, чтобы двигаться обычным прогулочным шагом, глядя под ноги. Удалившись на шесть или семь кварталов от дома своей жертвы, он ухитряется снять одну перчатку в кармане и, освободив руку, машет ею, останавливая такси.

Сообщает водителю адрес, удивляясь спокойствию своего голоса.

Неужели это действительно случилось или только почудилось?

Он и прежде никогда не был в этом до конца уверен.

Вдруг это лишь сон?

Он ощущает, что бедро у него влажное, да и хозяйственная перчатка по-прежнему на одной руке, а вторая скомкана в кармане плаща, и понимает, что все это происходит с ним на самом деле. На мгновение его тело конвульсивно содрогается.

Но разве ты не хотел этого? — успокаивает внутренний голос.

Не помню, — мысленно возражает он.

Но теперь жалеть о содеянном поздно. Дело сделано. Конец.

Некоторое время он рассматривает свое отражение в пыльном окне машины, а затем неожиданно осознает, что все только начинается.

1

Кейт Макиннон-Ротштайн, рослая, метр восемьдесят три без каблуков — ее еще в школе Святой Анны, в двенадцать лет, девчонки прозвали дылдой, — вышагивала по гостиной своего пентхауса, а ее домашние туфли без задников мерно постукивали по паркетному, из мореного дуба, полу в ритме песенки, которую исполняла Лорин Хилл (для тех, кто не знает: это такая модная певица в стиле хип-хоп и соул). Эхо разносило музыку по всем двенадцати комнатам апартаментов. Она отражалась от картин современных и ультрасовременных художников, африканских масок, случайных средневековых вещиц и предметов работы лучших дизайнеров Нью-Йорка, а также антикварных хрустальных дверных ручек, медных кранов в ванных комнатах, добытых на парижских «блошиных» рынках, вышитых подушек, купленных у марокканских уличных торговцев, двух бесценных ваз времен династии Мин и не менее ценной керамики «Фулпер».

Добравшись наконец до почти совершенно белой спальни, Кейт скинула туфли, испытывая искушение растянуться на широченной постели — этаком сладостном острове, покрытом белоснежным пуховым покрывалом, а сверху еще дюжина белых с сероватым оттенком подушек в кружевных наволочках, — однако до встречи со старой подругой Лиз Джейкобс оставалось всего тридцать минут.

Прошло столько лет, но Кейт по-прежнему удивляло великолепие этой комнаты, да и всей ее жизни. Вот и сейчас на несколько секунд перед глазами возникла картина — не менее четкая, чем любая из тех, что висит на стене: убогая комнатка, где она провела первые семнадцать лет жизни, узкая кровать, тонкий матрац, комод, обклеенный бумагой под дерево, обшарпанные обои, которые были старше ее. Кейт поймала свое отражение в большом зеркале на двери гардероба и в который раз подумала: Надо же, повезло, чертовски повезло'.

Она сняла стильный деловой костюм, надела темносерые слаксы и кашемировый свитер с воротником-хомутом, отбросила назад густые темные волосы — среди них недавно появилось несколько серебристых, которые тут же были заменены на золотистые благодаря Луису Ликари, визажисту, обслуживающему только красивых и богатых, — закрепила их парой черепаховых гребней и подушилась своими любимыми духами «Бал в Версале».

Опять перед мысленным взором возникла сцена в стиле Марселя Пруста: мама в вечернем платье, высокая, с царственной осанкой, какая сейчас у Кейт, — платье куплено в универмаге «Джей-Си Пенни»[2], но все равно смотрится великолепно, — заботливо укрывает ее и целует, говоря: «Спокойной ночи, кисонька. И не позволяй клопам кусаться».

Если бы мама была сейчас жива, я бы купила ей много флаконов самых дорогих духов, наполнила гардероб модельной одеждой, перевезла из неказистой квартиры в Куинсе. — Кейт подумала об этом и смутилась. — Боже, что это я все о духах и модельной одежде! Если бы только мама пожила чуточку дольше.

Вздохнув, Кейт направилась в ванную комнату, подкрасила губы почти бесцветной помадой и замерла перед зеркалом. Несмотря на некоторые очевидные изменения, она не так уж сильно отличалась от той, какой была десять лет назад. Достаточно лишь изменить прическу, добавить полицейскую форму и пистолет. А осанка у Кейт и тогда уже была такая, что ею любовались все мужчины 103-го участка. Но это было давным-давно, в другой жизни, о которой она предпочитала не вспоминать.

Вообще-то становиться полицейским Кейт не собиралась, хотя в ее роду копами были все — отец, дядя, двоюродные братья. Она поступила в университет на исторический факультет. Сколько часов пришлось провести в темных комнатах, изучая слайды знаменитых картин, а сколько литературы перелопатить — наверное, не меньше тонны. Это было непросто: постигнуть премудрости критического анализа произведений изобразительного искусства, научиться разбирать их по косточкам, отыскивать тайные пружины, противоречия, запоминать даты и термины — все эти арочные контрфорсы, пентименто[3], фрески, лессировку[4] и многое другое, — и вот после всего этого никакой работы для выпускницы Фордемского университета[5] по специальности «история искусств» не нашлось. Шесть месяцев Кейт занималась временной работой, перепечатывая чужие статьи и подшивая письма, а потом задала себе вопрос: зачем мучиться? К тому же работа копа ее всегда привлекала. И учиться в полицейской академии Нью-Йорка было легче, чем распознавать элементы символизма во фламандской живописи.

Естественно, с университетским образованием Кейт патрулировать улицы не пришлось, зато все дела, связанные с искусством, ложились к ней на стол. Однако настоящую работу, по сердцу, она нашла, став детективом по расследованию преступлений, связанных с пропажей детей. Мужчины в участке с радостью уступили ей эту привилегию. Некоторых детей Кейт находила, и это было приятно, других нет — таких за все время работы набралось десяток, — и Кейт сильно мучилась. Вообще перспектива провести остаток жизни за этой неблагодарной работой ее не очень радовала. И вот Бог, видимо, смилостивился и послал ей Ричарда Ротштайна, а дальше были замужество по любви, потом аспирантура, защита диссертации, ученая степень и, наконец, монография «Портреты художников», неожиданно ставшая бестселлером.

Теперь Кейт спасает детей еще до того, как они теряются, и это ей нравится больше. Сколько их, попавших в беду, провели у Ротштайнов от одной ночи до нескольких недель, и всем им была оказана всевозможная поддержка, разумеется, не только моральная.

Никому не могло прийти в голову, и меньше всего самой Кейт, что когда-нибудь она, рано осиротевшая девочка из Астории[6], станет ведущей серии телевизионных передач компании PBS по мотивам ее книги и будет принимать в своих апартаментах в Сан-Ремо кандидатов в губернаторы, президентов компаний и кинозвезд. Вес это не переставало ее удивлять и даже смущало, и Кейт заставляла себя много работать, чтобы подавить это постоянное чувство вины за такое везение.

Домашние туфли сменили лодочки, поверх свитера надет легкий жакет, и все, она готова.

Кейт вошла в бар отеля «Четыре времени года»[7], и головы всех посетителей без исключения повернулись в ее сторону. В дальнем конце зала она увидела Лиз, ее лицо было скрыто за обложкой последнего номера журнала «Город и окрестности», на которой крупным планом красовалась Кейт на фоне холодной абстрактной картины, а ниже стояла подпись: «Первая леди нашего изобразительного искусства и благотворительности».

— Отложи ты это чтиво, пожалуйста, — произнесла Кейт глубоким хриплым голосом. — Они изображают меня светской дамой, родившейся в рубашке, ни словом не обмолвившись о моем тяжелом детстве и юности.

— А вот и наша скромная девушка с обложки, — проговорила Лиз, переводя симпатичные голубые глаза с глянцевой копии на оригинал.

Кейт наклонилась, расцеловала подругу в обе щеки, затем изящно опустилась на оплетенный тростником стул с высокой спинкой. Вгляделась в веснушчатое лицо Лиз без макияжа и тепло улыбнулась. Подошел официант в смокинге и поставил перед Лиз имбирный эль. Кейт заказала себе мартини, одновременно вытаскивая из сумки пачку «Мальборо».

— Я вижу, ты по-прежнему не пьешь.

— А я вижу, ты по-прежнему куришь.

— Да вот все пытаюсь бросить, но вместо этого втягиваюсь еще сильнее. Мне бы твою силу воли.

Кейт прикурила, уронила пачку в сумку, затем обвела взглядом зал — длинный бар из красного дерева, потолок, как в кафедральном соборе, столики, за которыми расположились элегантно одетые пары, переговаривающиеся шепотом, смеющиеся, в общем, наслаждающиеся жизнью, — выдохнула длинную струю дыма, следя за тем, как он медленно растворяется в воздухе. Порой жизнь ей казалась похожей на этот дым. В один вечер, например, она обсуждала с ведущим обозревателем Эн-би-си Чарли Роузом свою книгу «Портреты художников», а в следующий посещала клинику больных СПИДом.

— Клянусь, Лиз, не знаю, откуда у меня это стремление вести такую активную жизнь.

— Как откуда? Я думаю, истоки надо искать в школе Святой Анны. Или, может быть, в том периоде, когда ты занималась несовершеннолетними проститутками.

— Пожалуй, ты права. — Кейт засмеялась и подняла бокал. — За тебя, моя дорогая однокашница. — Они чокнулись. — Итак, расскажи, что оторвало тебя, мою трудолюбивую подругу, от рабочего стола в Куантико[8]?

— Вот приехала на месяц в Нью-Йорк для прохождения интенсивного курса специальной компьютерной подготовки.

— Неужели? — Кейт ударила ладонями по крышке стола из красного дерева. — Не дразни меня, Лиз Джейкобс. Тебя отпустили из Куантико на целый месяц, чтобы ты побыла со мной в Нью-Йорке?

— Я вовсе тебя не дразню, дорогая. Но учти, к сожалению, ФБР послало меня сюда не для того, чтобы тусоваться с тобой, хотя, естественно, в любом случае это войдет в программу, а для серьезного овладения компьютером. Понимаешь, сейчас созданы такие базы данных, какие в твои времена даже и не снились. — Лиз уперла палец в подбородок. — В наши дни, например, ты бы свою последнюю девочку не потеряла. Кстати, ты помнишь ее имя?

Конечно, Кейт помнила.

Руби Прингл, она же Джуди Прингл, двенадцати лет. Последний раз ее видели живой, когда она направлялась в примерочную кабинку подросткового отдела магазина джинсовой одежды в Куинсе с тремя парами джинсов «Кельвин Кляйн» — две хлопчатобумажные, одна черная, все пятого размера. На Руби была куртка активистки спортивных болельщиков с Форест-Хиллс, а джинсы висели на плече…

Кейт попыталась отмахнуться от воспоминаний, но не получилось…

Она обнаружила ее в мусорном контейнере, голую, избитую. Голубые ангельские глазки широко раскрыты. Теперь, правда, они были подернуты тонкой пленкой, какая бывает у дремлющих кошек. Руби Прингл покоилась на толстой пружинящей пачке черного рифленого пластика и смотрела на Кейт снизу вверх. Руки и ноги растянуты, лак с ногтей облупился, кожа цвета газетной бумаги. Телефонный шнур на шее затянут так туго, что его практически не видно. С лодыжек свисали джинсы пятого размера. Исходящий от Руби Прингл запах смерти был нерезкий, потому что смешивался с остатками пиццы, молотого кофе, очистками овощей и скисшего молока.

Детектив отдела по расследованию убийств Кейт Макиннон прекрасно знала, что на месте преступления ничего трогать нельзя, но не смогла удержаться. Она подтянула джинсы Руби Прингл к талии, затем отошла, спотыкаясь, от мусорного контейнера, присела на корточки и уставилась на затянутое дымкой полуденное солнце, пытаясь сжечь с сетчатки глаз образ мертвой девочки.

— Ты ее когда-нибудь вспоминаешь? — спросила Лиз.

— Что? А… — Кейт вернулась к действительности. — Ты смеешься? Когда мне что-то вспоминать? Последнее время я металась как угорелая между книгой и телевидением — слава Богу, запись уже завершена, — а потом много времени отнимает работа в благотворительном фонде. — Кейт вздохнула. — Порой нет времени сходить в туалет.

— Знаешь, когда показывали твою программу на Пи-би-эс, я не отводила глаз от экрана, все ждала, когда же наконец ты забудешься и ввернешь что-нибудь эдакое. Но ты вела себя как настоящая леди. — Лиз широко улыбнулась. — Как тебе это удается?

Кейт пожала плечами:

— Тебе следовало бы посмотреть те куски, которые вырезали.

— Не сомневаюсь, у тебя множество поклонников. Пишут?

— А как же. Я получаю пачки писем. Ричарду пришлось оставить адвокатскую практику. Теперь он сидит дома, разбирает их.

Лиз рассмеялась.

— Кстати, как он?

— Как всегда, завален работой. Помимо своих дел, еще обслуживает фонд, что, должна признаться, я поощряю. В общем, приходит домой поздно вечером совершенно измотанный. Как загнанный конь.

— Загнанный, но все равно длинноногий, породистый.

— Породистый? Мой Ричард? Лиз Джейкобс, тебе ли не знать, что мы с Ричардом росли примерно в одинаковых условиях. Какая там порода — мы оба обычные ломовые лошадки. — Кейт улыбнулась. — Но конечно, он самый лучший, и… Ладно, не будем об этом. — Она снова улыбнулась. — А как ты? Дети?

— У них все прекрасно. Оба учатся в колледже. И самое забавное, что их никчемный папаша уже, как говорится, полностью расплатился.

— Значит, твои молодые гении оба получили стипендию. Ты вправе ими гордиться.

— Я и горжусь. — Лиз слабо улыбнулась. Ей не хотелось хвастаться своими сыновьями перед бездетной Кейт. — Зря я это сказала.

— Что гордишься ими?

— Нет, что Фрэнк никчемный отец. Он был только никчемным мужем.

— Но он подарил тебе двух прекрасных детей. — Кейт пригубила мартини, и ей показалось, что он заструился в маленькую трещинку, которая только что открылась в ее сердце.

Вот я сейчас сижу со своей близкой подругой, как говорится, ближе некуда, и последние четверть часа только и делаю, что козыряю то тем, то этим, мол, какая я успешная, шикарная… А стоило мне спросить: «Как дети? », а ей скромно улыбнуться, и все, весь мой благополучный, превосходно устроенный мир моментально разрушился. Что толку, спрашивается, во всем этом, если у меня нет и уже никогда не будет своих детей…

Лиз встревожил отсутствующий взгляд Кейт.

— Что с тобой?

— Ничего. Все нормально.

Лиз пристально посмотрела на подругу.

— Правда?

— Да. — Кейт изобразила оживление. — Послушай, когда ты подстриглась? Мне нравится.

— Недавно. Понимаешь, для длинных волос я уже старовата.

— Вот как? — Кейт расправила свои темные волосы, прореженные золотистыми прядями. — А как мне?

— А тебе идет. Замечательно.

— И с каких же это пор я стала выглядеть как Бетт Дэвис в фильме «Что случилось с Беби Джейн? ».

— Ты моложе. На год. — Лиз засмеялась.

— Очень смешно. — Кейт не выдержала и тоже засмеялась. — Ты хотя бы осознаешь, что мне стукнуло уже сорок один? Сорок один год. Это не шутка.

Кейт вспомнила свой первый год в полиции. Плохо подогнанная форма, брюки сборятся на талии, шитая на мужчину голубая рубашка тесна в груди. Лиз посмеивалась над ней. Говорила, что это, наверное, первая и последняя блузка, которая обнаруживает у Кейт бюст.