Но сначала Семенов подошел к своему рабочему столику и снял висящие на гвоздике ручные часы. Привет вам, мои любимые! Часы Семенов забыл, когда уходил из лагеря, спохватился через сотню метров, но от возвращения воздержался — пути не будет. А может, что-то подсказало ему, что судьба завернет обратно? Накрутил старенькую «Победу», надел на руку и очень довольный улегся в постель. Тянет человека к старым вещам и старым друзьям, подумал Семенов, и снова вспомнил о Дугине, о котором совсем забыл за время перехода в лагерь.

Долго лежал, думал и все понял.

Дугин просто струсил!

Случись это не с Женькой, а с кем-нибудь другим, такая мысль, может, напрашивалась бы сама собой, но Женька… Раньше, когда в пургу товарища на себе тащил, когда из-под носа наступавшего вала выдергивал домики, когда… — сколько было такого! — держался отменно, а сейчас вдруг испугался? Логика-то где?

Есть логика, решил Семенов. Тогда, то есть раньше, выхода другого не было, ситуация заставляла отчаянно бороться за свою и чужую жизнь. И тогда Женька был надежным, своим в доску другом, на которого всегда можно было положиться: сознавал, что товарищ погибнет — и ты вместе с ним. В безвыходном положении лучшего товарища и не надо.

А вчера-то у Женьки выход имелся! Отвернул в сторону голову — и опасности как не бывало. Пустяк-то какой: всего лишь отвернуться, и останешься жить! Уж кто-кто, а Женька знал, что это такое — вал торосов, который идет на полосу! Видел Женька всю картину на один шаг вперед: как только самолет взлетит, вал сожрет полосу, и очень большой вопрос: сумеют ли те, кто остался, уйти от торосов? Очень большой вопрос. Куда уходить-то, когда вокруг сплошные разводья и вот-вот начнется пурга?

Потому и улетел.

Так что никакого секрета нет: Дугин просто струсил. Мало того, струсил обдуманно! Он позволил себе струсить потому, что на своей полярной жизни решил поставить крест. Выжал из полярки все, что мог, и теперь хочет снимать сливки. А для этого как минимум нужно одно: любой ценой выжить. Вот он эту цену и заплатил… И весь раскрылся, как голенький: беспрекословный, самый дисциплинированный, самый преданный — приспособленец Дугин. А беспрекословным и преданным он был не потому, что верил в дело, а потому, что это было выгодно. Да, было выгодно! Нет ничего хуже, продолжал размышлять Семенов, чем если человек перестает отдаваться делу душой, верить в него и ищет в нем только личную выгоду: значит, либо человек ущербный, либо дело… Чтобы ты это понял, Сергей, Женьке нужно было чуть повернуть голову, а Филатову прыгнуть на лед. Казни себя, не казни, а главная твоя ошибка в одном: ты всегда стремился подобрать к делу исполнителя, а не человека! Ожегся на этом — и приобрел такой ценой еще одну крупицу бесценного опыта: горький, но зато очищающий путь познания… Что же, был Женька Дугин — и нет его. Не знаю такого, первый раз слышу…

И Семенов глубоко вздохнул, с облегчением, будто от тяжелой ноши избавился, от мучительной головной боли. И заснул — на два часа приказал он себе.

Проснулся, пошел будить ребят, но услышал смех в домике механиков. Филатов и Томилин пили кофе, а Бармин заканчивал писать на ватмане объявление: «Продаются домики дачного типа по адресу: Северный полюс, налево и далее за углом. Доставка силами покупателя». После слова «продаются» Семенов приписал «даром», тоже выпил кофе, взял с собой Бармина и пошел на разведку. Еще сутки назад не стал бы заниматься столь бесперспективным делом, не было в районе станции площадки для полосы, но после сильных подвижек рельеф до неузнаваемости изменился, и все могло быть.

В полутора километрах от станции нашлось заросшее молодым полуметровым льдом разводье длиной метров семьсот. Со всех сторон торосы, этакий узкий, метров на пятьдесят, коридор, и, если подчистить неровности, получится совсем приличная полоса. Со скидкой, конечно, для одноразовой посадки — приличная, Особенно если за штурвалом будет такой пилот-ювелир, как Николай Белов.

Вернулись на станцию, Томилин отстукал в эфир, что самолет может вылетать, и все четверо, взяв инструмент, отправились на полосу. Несколько часов поработали кайлами, сбили неровности и совсем было закончили работу, когда поперек полосы пробежала узкая змейка. Еле заметная, будто острым ножом прочерченная, пробежала будущая трещина, отсекая от полосы метров триста. И не так страшна была эта змейка, как то, что она предвещала новые подвижки льда, новую беду. Погода портилась, лед начинал себя вести неспокойно, и Семенов решил, что лучше этой полосы все равно не найти. Достигнув двадцати сантиметров, трещина больше не расширялась, и ее можно было попытаться заделать, забутить льдом. Так и поступили. Накрошили лед, побросали его вместе со снегом в воду, и часа через два этот рассол принялся, будто вкипел в трещину. Люди снова вернулись на станцию, спустили Государственный флаг, постояли у мачты со снятыми шапками и пошли встречать самолет.

Примечания