1. ВЖИВАЮСЬ В ОБСТАНОВКУ

После пожара высотку отремонтировали, по возможности убрали всякое синтетическое барахло и, что больше всего ободрило её обитателей, устроили над техническим этажом превосходную смотровую площадку, она же и вертолётная — на всякий, как говорится, пожарный случай. Чепурин рассказывал, что на Западе и у нас начинают испытывать новые типы вертолётов, приспособленных, в частности, для спасательных работ в высотных зданиях.

В высотке я бываю чуть ли не каждый день: прихожу ругаться с работниками технических служб, навещаю знакомых в гостинице и при случаи забегаю в ресторан на чашечку кофе — там его готовят лучше, чем в наших буфетах.

Но прежде чем начать рассказ о штурме высотки, я решила осмотреть её снаружи — побывать на поле боя. На крышу кинотеатра мы — Вася, Дима, Коля Клевцов и я — прошли по внутренней лестнице через застеклённый люк. Здесь было холодно, поддувал ветер со снегом, слепило глаза. Я поплотнев запахнула шубку и подняла воротник.

— Вживайся в обстановку, — бодро сказал Дима, — погодка примерно такая же, как в тот вечер. Только одета, пожалуй, ты была полегче.

— Вася закутал нас с Бубликом в свою куртку, — сказала я. — А сверху Лёша свою накинул.

— Рыцари, — с уважением произнёс Клевцов, задирая голову и глядя на верхние этажи. — Погодка похожая, только тогда у нас была одно преимуществе: темнота.

— Преимущество? — удивилась я.

Клевцов засмеялся.

— Ещё какое! Вот гляжу на 19-й, где кухня, и даже мурашки по коже: неужели это я туда залез? Помню, вишу где-то на 16-м или 17-м и думаю: хорошо, что темно и высоты не видно, поджилки не так трясутся.

— Кокетничаешь, Коля, — упрекнула я. — Ты — и боишься высоты?

— Насчёт поджилок Коля, конечно, загнул, — сказал Вася, — страх к нашему брату приходит после, а не во время пожара. Это потом содрогаешься, что работал на такой верхотуре, в таком дыму. К высоте, особенно если лезешь по штурмовой лестнице без страховки, относишься с уважением.

— Я забыла, что без страховки.

— Страховаться там было некогда, — сказал Клевцов. — Каждая секунда была на счёту, только и делали, что нарушали. Но штурмовка — она совестливая, безотказная, не автолестница, которая может закапризничать.

— Ты-то знаешь, что штурмовка надёжная, а знает ли об этом штурмовка?

— сострил Дама. — Она ведь неграмотная, даже свей технический паспорт читать не умеет. Коля, твоя штурмовка не рассказывала, какие чувства она испытывала, когда в неё врезалось оконное стекло?

— Коля, это на каком этаже? — спросила я.

— На 16-м.

— А ваши чувства, товарищ капитан? — продолжай шутить Дима. — Писателю очень важно знать, какие страницы жизни промелькнули в этот момент в вашем сознании. Детство, отрочество, первая любовь?

— Совершеняе отчётливо помню, — в тон ответил Клевцов, — была единствеввая мысль: до чего же хорошо, что в тот момент никого на ступеньках не оказалась. Могло бы разрезать, как бритвой, а уж сбить — наверняка.

— Пока Лёша не принёс штурмовку, давайте вводить Олю в курс дела, — предложил Вася. — Значит, площадь крыши примерно пятьдесят на сорок, покрытие, — Вася ковырнул снег сапогом, — бетонное… Коля, интересно, когда вы топали по крыше, как стадо слонов, зрители в кинозале не свистели?

— Что ты, они же «Золотую лихорадку» смотрели, — ответил Клевцов. — Лично мне, когда я Чаплина смотрю, хоть из пушки стреляй. Мы-то им вряд ли мешали, а вот они нам… Когда снизу взрывы хохота доносились, мы воспринимали это как кощунство. Что ваш топот! стекла, рамы, матрасы, чемоданы сверху летели, врезались в крышу, как бомбы, разве что без взрыва. Помню, апельсины по всей крыше рассыпались… Но если с самого начала, то тридцатиметровку полковник велел подать сюда, на этот край. По ней мы и поднялись.

— Сколько вас было? — спросила я.

— Кроме Юры Кожухова, Володьки-Уленшпигеля и меня, полковник взял два отделения газодымозащитииков. И штурмовок Слава подбросил штук двадцать пять… Да, ещё такое наблюдение, может, тебе пригодится, я ведь до сих пор работал с фасада, а теперь, когда оказался во дворе, то увидел, что ситуация здесь нисколько не лучше. Вон там, — Клевцов махнул рукой на правое крыло главного здания, — спасали с двух автолестниц, а на этом крыле — с одной. Ещё такая деталь: оттуда, с девятого этажа, свисала спасательная верёвка, какой-то растяпа бросил казённое имущество на произвол…

— Не какой-то, а майор Нестеров, — строго поправил Дима, — это когда драпал с Лёшей из литобъединения… А вот он и сам, лёгок на помине. Где пропадал?

— Мороженое с вареньем в буфете, — честно признался Лёша. — Ольга Николаевна, хотите, я вам сюда принесу?

— Бр-р, только мороженого мне здесь и не хватает!

— Ладно, потом, — обнадёжил Лёша, — буфетчица знакомая, я вам без очереди возьму.

Клевцов сосредоточенно смотрел наверх.

— Полковник больше всего опасался, что огонь распространится до верхних этажей, — припомнил он. — Ну, как в Сеуле — факелом… Словом, боялся опоздать. Когда мы сюда поднялись, огонь выбивался из многих окон, хотя и не на всех этажах, и в отблесках было видно, что на лоджиях скопилось порядком людей. А вот сюда, прямо где мы стоим, один с пятой лоджии на связанных простынях спустился, а за ним другой на этих же простынях, только не повезло ему — оборвался. Полковник ему кричал: «Стой, где стоишь!», а он не послушался. А может, и не слышал…

Это я уже знала: удачно спустился Соломатин, электромонтёр, а разбился Филимонов, слесарь.

— Скорее всего не слышал, — продолжал Клевцов. — В первую минуту я даже артиллеристам позавидовал, у которых наушники. Был сплошной гул, но это ещё ничего, а вот когда из гула вдруг вырывался чей-то пронзительный крик, очень на нервы действовало. Из окон кричали, из лоджий. Одно хорошо — раздумывать некогда, полковник сразу поставил задачу… — Клевцов взял у Лёши штурмовку, ласково её погладил. — Две стальных тетивы, тринадцать деревянных ступенек да стальной зубастый крюк — вот и вся автоматика. Палочка-выручалочка! Длина четыре метра, вес десять килограммов — пушинка, а двоих на себе запросто держит, двести килограммов. Ребята, вы тряхнёте стариной или мне урок проводить?

В нескольких шагах от нас высилась бетонная громада высотки. С самого верха, из ресторана, доносилась музыка, откуда-то слышался женский смех, весёлые голоса; даже не верилось, что шесть лет назад здесь был ад. Я вспоминала своё, вживалась в обстановку, и меня охватывало волнение. Да и все вдруг посерьёзнели, даже Дима.

Клевцов взял штурмовку и подошёл к высотке.

— Начинал я, за мной поднимались Юра Кожухов и Володька. На первых четырех лоджиях никого не оказалось, забрасываю штурмовку на пятую — это считая от крыши кинотеатра, а от земли двенадцатый этаж высотки… Значит, забрасываю — и слышу детские голоса. Дети!

2. СЕРЁЖА КУДРЯВЦЕВ И ТЁТЯ ШУРА

Удивительно переплетаются человеческие судьбы! Жили-были на свете два человека, самые обычные и простые, попроси их рассказать о своей жизни — пяти минут хватит. И вдруг волею случая дороги этих людей пересеклись, и возникло такое, чего простым и обычным никак не назовёшь. Как два неприметных, заурядных с виду камня: лежат себе годами, и внимания на них никто не обращает, а возьмёшь, ударишь один о другой — искры!

Ну, понятно, тысячу раз в романах было, в пьесах и поэмах, когда встречаются юные или даже не очень юные Ромео и Джульетта: ток из рук, любовь с первого или второго взгляда и все последующее. Тут уже не просто искры, а пламя бывает, всепоглощающий огонь! Но наша история развивалась совсем по-иному, да и не могла иначе, потому что Серёже Кудрявцеву было тогда чуть за двадцать, полгода как из армии пришёл, а тёте Шуре шестьдесят с хвостиком; и то, что эти одинокие души потянулись друг к другу, в романтические схемы никак не укладывается.

Началось с того, что весенним вечером вёз таксист пассажиров, мужа и жену, которые куда-то сильно опаздывали, всю дорогу переругивались и подгоняли водителя, намекая на чаевые. И тут, проезжая пустынным переулком, водитель увидел, что с тротуара пытается встать пожилая женщина. «Гони! — протестовали пассажиры. — Пьяная, наверное!» Но водитель уже остановил машину, вышел, помог женщине встать и довёл её до крыльца. «Что с тобой, мамаша? — Оступилась, сыночек, езжай, спасибо тебе, дождусь кого-нибудь. — А далеко тебе? — Далеко, из гостей я, ты езжай, видишь, волнуются…»

Может, водитель так бы и поступил, если бы не увидел, что лицо женщины исказилось от боли. Ничего не говоря, подхватил её на руки, понёс в машину и стал осторожно устраивать на переднее сиденье. Пассажирам бы выразить своё сочувствие или, на худой конец, смолчать, а они подняли крик; «Не имеешь права! Опаздываем! На подсадку берёшь без разрешения! За длинным рублём гоняешься!»

— Ну, и сволочи, думаю, — рассказывал мне Серёжа, — и носит ведь земля таких. А ну, ору, вылезайте из машины, пока не вышвырнул! — И, улыбаясь, закончил: — Пошумели, но вылезли, портрет-то у меня разбойничий…

А для незнакомого с ним человека Серёжа и в самом деле выглядит страшновато: нос у него перебит, ещё с детства.

Привёз Серёжа тётю Шуру в домик на окраине, помог войти и собрался было уходить, но она уговорила его поставить чай и угоститься на дорогу пирожками. За чаем разговорились, и каждый рассказал за пять минут о своей жизни: тётя Шура о погибшем на войне муже и тогда ещё, в войну, умершей от скарлатины дочке, Серёжа — о безрадостном сиротском детстве, о шофёрской службе в армии и общежитии, где сейчас живёт. Уехал, ночью работы было мало, а под утро спохватился, что не подумал врача к тёте Шуре вызвать, оставил одну в доме, беспомощную. Адреса он не записал, но цепкая шофёрская память привела его к этому дому: позвонил в поликлинику, вызвал врача, поставил чай, накормил…

— И она меня не отпускает, и сам я чурвствую, что уходить не хочу, — рассказывал Серёжа, — Матери-то я не помню…

Ушёл, потом снова проведать пришёл, снова и снова, а потом перевёз из общежития свой чемоданчик и живёт в том домике по сей день, скоро уже семь лет. Так обрела тётя Шура любящего сына, а он — мать. Когда я у них бываю, то отдыхаю душой: нужно видеть, как они заботятся друг о друге, смотрят друг на друга — будто снова боятся затеряться в этом огромном мире. Видела я любящих сыновей, но такого, как Серёжа, — никогда.

А пассажиры, которых он высадил из машины, оказались людьми злопамятными. Через сутки Серёжу вызвал директор таксопарка.

— Брал на подсадку женщину без разрешения пассажиров?

— Брал. Она…

— Пассажиров высадил?

— Да. Они…

— Крыл их, грозился силу применить?

— Да, потому что…

— Зайдёшь после смены, распишешься за строгач. На первый раз лишаю премии, а в следующий…

— А я ему говорю, что не распишусь, если не выслушаете, — рассказывал Серёжа. — Ладно, махнул, давай, только по-быстрому. Ну, выслушал, подумал, вызвал секретаршу: «Приказ насчёт Кудрявцева напечатала? Порви и брось в корзину». И мне: «Работай, Серёга, я этим склочникам сообщу, что меры приняты. Но имей в виду: в следующий раз…» Справедливый человек, правда?

Ни директор, ни Серёжа и думать не думали, что «следующий раз» наступит очень скоро!

Когда они стали жить под одной крышей, Серёжа начал уговаривать тётю Шуру уходить со службы, а она иикак не решалась. Вот женится Серёжа, появится внучек — другое дело, тогда и дня на работе не останется. А на то, что внучеж рано или поздно появится, она очень надеялась: Настя, горничная с 15-го этажа, с которой она познакомила Серёжу, все чаще поглядывала на неё с тревожным любопытством будущей невестки.

В ту пору я и познакомилась с ними; по договору с таксопарком Серёжа был на неделю прикреплён к музею, разъезжал со мной и перевозил экспонаты; слово за слово, мы разговорились, и он рассказал мне всю эту историю. Я не раз забегала к тёте Шуре на 12-й этаж, где она работала в бельевой, радовалась её спокойному счастью, с появлением Насти напрашивалась на свадьбу — и от всей души желала удачи этим славным людям.

Несмотря на свой «разбойничий портрет», Серёжа был тихим и уступчивым парнем — тот случай, когда форма и содержание абсолютно не совпадали: не пил и не загуливал, ни с кем не ссорился, был неизменно приветлив и безотказно работал за сменщика, если тот брал больничный. Меня всегда смешило, что, улыбаясь, он прикрывал лицо ладонью — стеснялся. Такими безотказными трудягами начальство всегда очень дорожит, и поэтому директор парка был ошеломлён, когда на Кудрявцева снова пришла жалоба, даже не жалоба, а вопль души выброшенных из машины пассажиров!

— Да ты же настоящий хулиган! — возмущался директор, обнимая и поздравляя Серёжу. — Я же должен тебя гнать в шею с волчьим билетом!

И снова — из-за тёти Шуры!

Вёз он на вокзал к поезду двух пассажиров и вдруг увидел, что из окон Дворца искусств повалил дым. Первая мысль: половина седьмого, тётя Шура кончает в шесть и ушла домой. И тут же вторая: а вдруг не ушла? А вдруг её снова попросили посидеть с детьми, как это было вчера и позавчера? И Настина смена сегодня!

Я оговорилась: пассажиров он из машины не высадил, они наотрез отказались. Он просто вытащил ключи, крикнул на прощанье: «Черт с вами, сидите!» — и бросился к центральному входу Дворца, куда уже подъезжали пожарные. Подбежал к лифтам, из которых валом валили возбуждённые люди, вскочил в освободившийся, нажал на кнопку — не идёт! Вбежал в другой — не идёт!

— Куда прёшь? — набросился на него лифтёр. — Пожар, не ходют больше лифты, заблокированы!

И тогда Серёжа, не раздумывая, по центральной лестнице побежал наверх, навстречу самому необыкновенному приключению в своей жизни.

Опоздай он хотя бы на полминуты — и эта история не имела бы продолжения, потому что на пятом этаже огонь врывался в лифтовой холл и на лестницу. Но Серёжа не опоздал, успел проскочить и, подгоняемый тревогой и дымом, поднялся на седьмой этаж, где увидел открытый лифт. Надеясь на чудо, нажал кнопку — пошёл!

— А дверь в бельевую была закрыта, — рассказывал Серёжа, — даже от сердца отлегло, ушла, наверное, домой… А если не ушла и на 14-м с Настей? С 14-го гостиница там начинается, только бельевая на 12-м. Прибежал — здесь они! И ко мне — тётя Шура, две девочкиблизнятки и мальчик, лет шести-семи дети, не больше. С меня пот ручьём, сердце выпрыгивает, но ведь повезло-то как — успел! Ну хорошо, успел, а что делать? Попробовал вызвать лифт — не получилось. А дыма все больше, нет, думаю, здесь оставаться нельзя. А куда идти? Дежурная по этажу в 01 звонит, Настя и Таня, её подружка, бегают и жильцам в двери стучат, окпа раскрывают от дыма. Я — мальчика на руки, тёте Шуре и Насте говорю, берите девочек — и айда на выход! А Настя — мне нельзя, говорит, тут, может быть, ещё жильцы остались, я потом. Да куда ж ты, говорю, потом, если пожар сюда идёт? Нет, говорит, я потом, вы же знаете Настю, она гордая, пуще огня боится, что за дело упрекнут. Ну, мы с детьми пошли вниз, а дыма все больше, дети кашляют и плачут, а тётя Шура за сердце хватается: «Не дойдём, — говорит, — воздуха не хватит». Дело, думаю, плохо, не привести бы их в самый пожар. Взял у тёти Щуры ключ, открыл бельевую и завёл их туда…

Жизнь артиста! Детей привезли с собой на гастроли родители, певица и её муж аккомпаниатор — не на кого оставить. Дима рассказывал, что певица, молодая и очень красивая женщина, прорвалась через все кордоны и упала перед генералом Ермаковым на колени: «Спасите моих детей!» Но случилось это получасом позже, когда слух о пожаре облетел весь город.

Вот что сделал Серёжа.

Разведав и оценив обстановку, он пришёл к выводу, что в бельевой оставаться нельзя: дым туда пробивался через какие-то невидимые щели, иной раз даже с искрами; поэтому, прихватив с собой охапку одеял, он вывел тётю Шуру и детей на лоджию, укрыл их, велел никуда не уходить и бросился за Настей. В это время во Дворце вырубили свет, дыма становилось все больше и Серёже пришла счастливая мысль заскочить сначала в бельевую, намочить под краном полотенце и обмотать им голову. Сделав это, он стал подниматься по внутренней лестнице и между 13-м к 14-м этажами натолкнулся на Настю. «Шаталась, как пьяная, — вспоминал Серёжа, — уже падала, когда я её подхватил, очень дыма наглоталась. Взвалил на себя, принёс на лоджию, а Настя уже без памяти, тётя Шура искусственное дыхание ей сделала — она, ведь всю войну медсестрой прошла. Настю очень тошнило, но ничего, ожила».

Серёжа ещё покидал лоджию два раза.

— В первый раз — это потому, что увидел, как из главного здания люди на шторах спускаются, — продолжал он. — А под нами — крыша кинотеатра, может, и нам попробовать? В бельевой-то — простыни, пододеяльники стопками на стеллажах лежат, чего их жалеть. Те-. тя Шура сначала не пускала, через стеклянную дверь было видно, что в коридоре уже ковровая дорожка занялась, но я ей доказал, что если огонь до нас дойдёт, будет ещё хуже. До бельевой недалеко, метров пятнадцать, проскакал их козлом, а в бельевой угол уже горит, нет, думаю, здорово, что мы здесь не остались. Схватил под мышки по охапке простыней — и бегом обратно, а по дороге услышал в одной из комнат какой-то стук. Принёс простыни на лоджию, говорю тёте Шуре, что тем кто-то есть, а она: «Батюшки, да это ведь в дежурке монтёр и слесарь, Соломатин и Филимонов»! Тогда-то я во второй раз побежал — за ними. Стучусь, подпрыгиваю, потому что огонь за штаны хватает, кричу им: «Выходите на лоджию!», а они меня подальше посылают — дверь, оказывается, конопатят, отсюда и стук. Я их тоже хотел послать, но все-таки уговорил, послушались, открыли дверь и побежали за мной на лоджию. И хорошо сделали, потому что коридор через несколько минут весь охватило, и бельевая сгорела, и их дежурка. А Настя от свежего воздуха уже совсем очухалась и стала причитать, что уходила она вместе с Таней, где теперь она, может, задохнулась в дыму? Я бы с удовольствием побежал за Таней, но было поздно, в коридоре огонь и дым, не пройти. Настя плакала, винила себя, но тут мы услышали, что наверху кто-то кричит, я перегнулся через перила и увидел, что это дежурная с 14-го на лоджии. Я её спросил, как у них там дела и где Таня, и она сказала, что собрала кого смогла на лоджии, Таня тоже здесь, только сильно отравленная и волосы подпалила… Ну, что ещё рассказывать? Детей было очень жалко, ужас у них был в глазах, ещё жить, можно сказать, только начали, а тут такое. Тётя Шура их отвлекала как могла, сказки рассказывала, но ей самой тоже было плохо, за сердце держалась. Вот Настя — молодец! Как очухалась, сразу начала командовать: «Эй, мужики, эа работу, связывайте простыни, да так, чтоб узлы были, как у моряков!» Да, тут мы увидели, что лестницу к крыше кинотеатра ставят, и очень обрадовались, но все равно Настя нас подгоняла, потому что рядом, из окна, что выходит на вторую половину лоджии, валил дым, а тут ещё снизу дымом хлестануло, да ещё крики отовсюду подгоняют. Связали мы простыни крепко-накрепко и я, как самый молодой, взялся спуститься первым, чтобы проверить, а уж потом детей по очереди спускать. Но Соломатин сказал, что он намного легче меня и лучше начинать ему. Мы с этим согласились, и он очень удачно спустился. Но не успели мы поднять связку, чтобы начать спускать детей, как вдруг Филимонов вылез за перила и стал спускаться без очереди, а он ещё потяжелее меня, пудов под шесть, и оборвался — хлоп об крышу с уровня примерно четвёртой лоджии. За счёт других спастись хотел, а все равно жалко, двое детей у него осталось. Ладно. Простыней у нас было ещё несколько, подняли оборванный конец и стали с Настей новые узлы вязать, а тут на крышу поднялись пожарные, что-то нам кричат, а дети обрадовались: «Сюда, к нам, мы здесь!» — тоненькими голосами… И решили мы больше не рисковать: собой — куда ни шло, а вот дети…

Выслушав этот бесхитростный рассказ, я спросила:

— Серёжа, полковник Кожухов наградил вас именными часами, а как вас отметили в парке?

Серёжа улыбнулся и прикрыл рот ладонью.

— Выговор без занесения… Но директор предупредил, что в следующий раз…

3. ЛЕЙТЕНАНТЫ КЛЕВЦОВ И КОЖУХОВ

Недавно у Клевцовых мы отмечали Колины двадцать девять лет, и там я разговорилась с его соседом по дому. Видели бы вы его лицо, когда он услышал, что его сосед и есть один из тех полулегендарных в городе пожарных, которые по штурмовым лестницам забрались на высотку? Убедившись, что я не шучу, он даже растерялся: «Да мы с ним сто раз на рыбалку ездили, футбол-хоккей вместе смотрим, хоть бы словом обмолвился!» Юра Кожухов, который слышал наш разговор, засмеялся: оказывается, он недавно выступал в рабочем клубе и в числе других случаев рассказал о цепочке штурмовок; когда он закончил, ему передали записку: «А не загибаешь, капитан? Мы этот анекдот слышали, если б такие герои на самом деле были, о них бы в газетах написали. С приветом!»

В читальне я просмотрела рее подшивки газет шестилетней давности и лишь в одной нашла слова: «Начальник УПО тов. Кожухов отметил и мужество пожарных, поднявшихся по штурмовым лестницам на высотную часть Дворца». Все! Забавно, что Кожухов-старший, к которому я обратилась с претензией, рассмеялся точно так же, как его сын.